Читать книгу Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II - Лев Гомолицкий - Страница 52

Для глаз – галлиполийских роз,

сирийских сикомор венки…

Но жалит в ногу скорпионом

эдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:

стозевный вей, фабричный пал…

На заводских покатых нарах

и сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,

бежавший с каторги араб

и ты – одним покрыты потом…

и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…

Пуста изгнания земля…

Но что считает мир позором,

то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,

ты, ночь бездомная в порту,

в вас много Вечного Веселья —

Бог – только Бог в земле чужой.{2}

В пределах черных Сомали,

в Париже, Праге и Шанхае

он, черный горечью земли

и потом пьяный, мирный парий

в Напоминанья час и день

с семьей за чистый стол садится

– когда есть стол, семья и сень! —

за ним трапезовать – молиться.

Здесь раб для мира – господин,

воскресший дважды – трижды в сыне.

И тихо спрашивает сын,

уже рожденный на чужбине

– дитя, великого росток,

дитя, великая надежда,

но смирен, хил и бледноок,

пришедший и возросший между

великих лет, всегда один,

с самим собой в игре и плаче —

и тихо спрашивает сын:

«отец, что этот праздник значит?»

И слышит сын ответ отца,

необычайно и сурово —

от измененного лица

неузнаваемое слово:

«Мой друг! привык ты называть,

всю жизнь скитаясь вместе с нами,

нас – двух людей – отец и мать:

увы! не теми именами.

Но знай теперь; твой род высок,

ты вовсе сын не человека.

Отец твой это он – наш Рок,

дух жатв таинственного века.

А Мать твоя – не смею я

произносить такое имя! —

Отчизна наша – мать твоя.

В небытии… в разделе… в дыме…

Но за ее высокий час

возмездья или воскресенья

проходим мы теперь как раз

день казни нашей, день плененья;

как сон, проходим пустоту,

скитанья в мире и раздумья.

Храним безмолвную мечту,

блюдем смиренное безумье…»{3}

Все богоделанно в природе:

богорасленные сады,

плакущей ивой в огороде

укрыты нищие гряды;

мироискательные воды

у пастбищ мирное гремят;

кровосмесительные годы

отходят дымом на закат;

звуча распевно, полноречно,

сгорает купола свеча.

И человеку снова вечно

в дороге пыльной у ключа.

Как можно было в этом мире

слезонеметь, кровописать,

где в среброоблачной порфире

луна на небе, как печать,

над ночью черною блистает;

где белокрылые сады

метелью летнею слетают

в обвороженные пруды;

где златоогненная благость

великолепствует и жжет,

где загорает смугло нагость:

блаженный в праздности народ!

В веках таинственней, чудесней

самозабвенный мир твердит

все те же пьянственные песни,

ильнее возгласов обид.

И самовидец дней жестоких,

былинки тростью шевеля,

блуждает в мире долуоких

и видит в первый раз: земля!

Неисследима коловратность

безумных лет. Где явь? где сон?

И на судеб земных превратность,

очнувшись, жалуется он.

Вот между белыми камнями

лучами высушенных плит

зеленой ящерицы пламя

из трещин пористых сквозит.

Спешит согреться и не слышит

ударов трости по плите:

так мелко, задыхаясь, дышит,

прижавшись к камня теплоте…

И узнает в себе он эту

нечеловеческую страсть:

к окаменяющему свету,

дыханьем только став, припасть.

Рассыпан пепел, чай расплескан,

с цепей сорвались голоса —

с ожесточением и треском

под кров политика вошла.

Во имя блага ненавидя,

кричат, встают… лишь он один,

как воскрешонный Лазарь, видит

поверх смятенных лбов и спин.

И мыслит: где найдет такую

вершину мирный человек,

куда не доплеснет, бушуя,

кровокипящим кубком{4} – век!

Не это крайнее кипенье

умов – и знаменье и страсть! —

не дерзость мысли, но смиренье —

геройства праведного часть.

Теперь герой, – кто здесь селится:

на погребе пороховом,

взорваться или провалиться

готовом, строит шаткий дом;

кто на неверной почве зыбкой —

на черном порохе земном

встречает путь лозы улыбкой

и знает мудрое о нем.

«Пятнадцать лет тому могли мы

еще ждать чуда…» – и умолк.

Восходят облачные дымы

от папирос на потолок.

Рука с дымящей папиросой

равняет новый веер карт.

«Все это древние вопросы,

а на дворе – который март?»

И карты меткие взлетают

над душной пылью меловой,

и марты лет пустых блуждают

пустыней людной мировой.

Но вот, из воздуха азарта

невольный бражник и игрок

– еще в глазах летают карты —

вздохнуть выходит на порог.

Расстегнут ворот, дышит тело

– плоть распаленная – теплом.

А в мире за ночь побелело:

овеян белый сад и дом.

Упорный ветер охлаждает

медь раскаленных щек и век.

И по полям ночным блуждает

один, в раздумьи, человек.

Отсюда, с кладбища чужого

видна граница. Часто он

следит дорогу часового,

земной прорезавшую сон.

То, что стремится стать всемирным

– всепотопляющий прибой —

теснится вех чертою мирной —

воздушнокрепкою стеной.

Взлетев, дымятся стайкой птицы,

ползет оратай вдоль оград…

Но в полночь гулок мир границы,

в тумане выстрелы звучат.

От плошки огненного флага,

зигзагом вех, змеей брегов,

болотом, где темнеет влага…

он изучать ее готов,

и в сизый дым лесов за нею,

облокотясь о влажный склон

холма могильного, бледнея,

он неподвижно погружон.

От безответной, недвижимой,

широкотлеющей страны

восходят облачные дымы

неопалимой купины.

Порой сойдутся обвинить

друг друга – в прошлом, настоящем:

кого теперь боготворить

и чем гордиться – говорящим!

Порою вспомнят времена —

те героические годы…

пересчитают имена,

могилы братские свободы.

Но с каждой новою весной,

осенней черной годовщиной

бесстрастней говор круговой —

бледнеют доблести и вины.

Все чаще хочется неметь —

судьба все глуше, неизвестней…

и души просятся допеть

тогда лишь сложенные – песни.

Все неизбежней для живых

последнее предначертанье:

не дом, но мiр – не мир, но вихрь:

судьба и выбор и призванье.

О вы, снесенные листы!

Что́ бурей сорванные птицы!

Мететесь в шумные порты

и европейские столицы.

Что им до ваших крыл – и так

земля в разливах душ и кликах! —

до ваших трой или итак,

крушений, подвигов великих…

Им ничего не говорят

судьба и опыт побежденных.

Еще и трои не горят,

моря не кличут разоренных.

И только новый одиссей

занять бы мог рассказом длинным

о древних ужасах морей,

о поднебесии пустынном;

о перейденных им словах,

о передуманных им лицах;

о тюрьмах, трюмах; о мешках

не там ли груженной пшеницы;

о аде доменных печей,

легчайших душах – клубах пара;

о тьме пастушеских ночей,

о черном поте кочегара;

мечтах под грузом портовым

в Марселе, Фриско,{5} Санта Лючье,

о царской гордости своим

великим неблагополучьем;

средь возмущений и речей,

опять колеблющих народы, —

о новой мудрости своей

безмолвной мысленной свободы.

С холмов калипсиной страны{6}

над понтом па́дыма и мака

ему отчетливо видны

холмы соседнего – итака!

Но сколько странствий и морей

его от дома отделяет!

Пусть виден дом, как Одиссей

к нему дороги он не знает.

Зыбь – половицы. Громов бой.

О сердце, в стекла – крест нательный.

Нарушен утренней грозой,

расторгнут – тесный мир постельный.

Гудит металл – громовый стон.

С ним голос тайного смущенья

в бессонном духе соглашен.

Ревет ветвей вихревращенье.

Где гибнет в выстрелах душа,

где буря космы косит векам, —

дыханьем огненным дыша,

несутся с кликами и смехом

Освобожденные от Пут,

метутся, скачут, сотрясают, —

глазницы яростью сверкают,

бросают молнии и жгут.

А в этих сотрясенных стенах —

дыханье детское жены,

гуденье сонной крови в венах,

броженье мысленное – сны;

всю ночь первоначальным полны

тела, забывшие века;

дыханья медленные волны,

на них уснувшая рука.

То – зыбь над бездной затаенной

– застынь – не мысль – полудыши! —

то бред и жалость полусонной

полуживой полудуши.

И днем, когда умы и души

не так уж мирны, как тела,

когда им кажется – на суше

их совершаются дела, —

восхищен мысленным виденьем,

ночную с демонами брань

дух вспоминает и – волненье

колеблет жизненную ткань.

Не так легка за эту жалость

к дыханью смертному – борьба.

Совидцу грозных дел осталась

сновидца зыбкая судьба.