Читать книгу Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II - Лев Гомолицкий - Страница 53

Для глаз – галлиполийских роз,

сирийских сикомор венки…

Но жалит в ногу скорпионом

эдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:

стозевный вей, фабричный пал…

На заводских покатых нарах

и сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,

бежавший с каторги араб

и ты – одним покрыты потом…

и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…

Пуста изгнания земля…

Но что считает мир позором,

то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,

ты, ночь бездомная в порту,

в вас много Вечного Веселья:

Бог – только Бог в земле чужой.

В пределах черных Сомали,

в Париже, Праге и Шанхае

он, черный горечью земли

и потом пьяный, мирный парий

в Напоминанья час и день

с семьей за чистый стол садится

– когда есть стол, семья и сень! —

за ним трапезовать – молиться.

Здесь раб для мира – господин,

воскресший дважды – трижды в сыне.

И тихо спрашивает сын,

уже рожденный на чужбине

– дитя, великого росток,

дитя, великая надежда,

но смирен, хил и бледноок,

пришедший и возросший между

великих лет, всегда один,

с самим собой в игре и плаче —

и тихо спрашивает сын:

«отец, что этот праздник значит?»

И слышит сын ответ отца.

Необычайно и сурово —

от измененного лица

неузнаваемое слово:

«Мой друг! привык ты называть,

всю жизнь скитаясь вместе с нами,

нас – двух людей – отец и мать:

увы! чужими именами.

Но знай теперь: твой род высок,

ты вовсе сын не человека.

Отец твой это он – наш рок,

дух жатв таинственного века.

А мать твоя – не смею я

произносить такое имя! —

Отчизна наша – мать твоя.

В небытии… в разделе… в дыме…

но за ее высокий час

возмездья или воскресенья

проходим мы теперь как раз

день казни нашей, день плененья;

как сон проходим пустоту,

скитанья в мире и раздумья.

Храним безмолвную мечту,

блюдем смиренное безумье…»

Все богоделанно в природе:

благорасленные сады,

плакущей ивой в огороде

укрыты нищие гряды;

мироискательные воды

у пастбищ мирное гремят;

кровосмесительные годы

отходят дымом на закат;

звуча распевно, полноречно,

сгорает купола свеча.

И человеку снова вечно

в дороге пыльной у ключа.

Как можно было в этом мире

слезонеметь, кровописать,

где в среброоблачной порфире

луна на небе, как печать,

над ночью черною блистает;

где белокрылые сады

метелью летнею слетают

в обвороженные пруды;

где златоогненная благость

великолепствует и жжет,

где загорает смугло нагость:

блаженный в праздности народ!

В веках таинственней, чудесней

самозабвенный мир твердит

все те же пьянственные песни,

сильнее возгласов обид.

И самовидец дней жестоких,

былинки тростью шевеля,

блуждает в мире долуоких

и видит в первый раз: земля!

Неисследима коловратность

безумных лет. Где явь? где сон?

И на судеб земных превратность,

очнувшись, жалуется он.

Вот между белыми камнями

лучами высушенных плит

зеленой ящерицы пламя

из трещин пористых сквозит.

Спешит согреться и не слышит

ударов трости по плите:

так мелко, задыхаясь, дышит,

прижавшись к камня теплоте…

И узнает в себе он эту

нечеловеческую страсть:

к окаменяющему свету,

дыханьем только став, припасть.

Рассыпан пепел, чай расплескан,

с цепей сорвались голоса

– с ожесточением и треском

под кров политика вошла.

Во имя блага ненавидя,

кричат, встают… лишь он один,

как воскрешонный Лазарь, видит

поверх смятенных лбов и спин.

И мыслит: где найдет такую

вершину мирный человек,

куда не доплеснет, бушуя,

кровокипящим кубком – век!

Не это крайнее кипенье

умов – и знаменье и страсть! —

не дерзость мысли, но смиренье —

геройства праведного часть.

Теперь герой, – кто здесь селится:

на погребе пороховом,

взорваться или провалиться

готовом, строит шаткий дом;

кто на неверной почве зыбкой —

на черном порохе земном

встречает путь лозы улыбкой

и знает мудрое о нем.

«Пятнадцать лет тому могли мы

еще ждать чуда…» – и умолк.

Восходят облачные дымы

от папирос на потолок.

Рука с дымящей папиросой

равняет новый веер карт.

«Все это древние вопросы,

а на дворе – который март?»

И карты меткие взлетают

над душной пылью меловой,

и марты лет пустых блуждают

пустыней людной мировой.

Но вот, из воздуха азарта

невольный бражник и игрок

– еще в глазах летают карты —

вздохнуть выходит на порог.

Расстегнут ворот, дышит тело

– плоть распаленная – теплом.

А в мире за ночь побелело:

овеян белый сад и дом.

Упорный ветер охлаждает

медь раскаленных щек и век.

И по полям ночным блуждает

один, в раздумьи, человек.

Отсюда, с кладбища чужого

видна граница. Часто он

следит дорогу часового,

земной прорезавшую сон.

То, что стремится стать всемирным

– всепотопляющий прибой —

теснится вех чертою мирной —

воздушнокрепкою стеной.

Взлетев, дымятся стайкой птицы,

ползет оратай вдоль оград…

Но в полночь гулок мир границы,

в тумане выстрелы звучат.

От плошки огненного флага,

зигзагом вех, змеей брегов,

болотом, где темнеет влага…

он изучать ее готов,

и в сизый дым лесов за нею,

облокотясь о влажный склон

холма могильного, бледнея,

он неподвижно погружон.

От безответной, недвижимой,

широкотлеющей страны

восходят облачные дымы

неопалимой купины.

Порой сойдутся обвинить

друг друга – в прошлом, настоящем:

кого теперь боготворить

и чем гордиться – говорящим!

Порою вспомнят времена —

те героические годы…

пересчитают имена,

могилы братския свободы.

Но с каждой новою весной,

осенней черной годовщиной

бесстрастней говор круговой —

бледнеют доблести и вины.

Все чаще хочется неметь —

судьба все глуше, неизвестней…

и души просятся допеть

тогда лишь сложенные – песни.

Все неизбежней для живых

последнее предначертанье:

не дом, но мiр – не мир, но вихрь:

судьба и выбор и призванье.

О вы, летучие листы!

Что́ бурей сорванные птицы!

Мететесь в шумные порты

и европейские столицы.

Что им до ваших крыл – и так

земля в разливах душ и кликах! —

до ваших трой или итак,

крушений, подвигов великих…

Им ничего не говорят

судьба и опыт побежденных.

Еще их трои не горят,

моря не кличут разоренных.

И только новый одиссей

занять бы мог рассказом длинным

о древних ужасах морей,

о поднебесии пустынном;

о перейденных им словах,

о передуманных им лицах;

о тюрьмах, трюмах; о мешках

не там ли груженной пшеницы;

о аде доменных печей,

легчайших душах – клубах пара;

о тьме пастушеских ночей,

о черном поте кочегара;

мечтах под грузом портовым

в Марселе, Фриско, Санта Лючьи,

о царской гордости своим

великим неблагополучьем;

средь возмущений и речей,

опять колеблющих народы, —

о новой мудрости своей

безмолвной мысленной свободы.

С холмов калипсиной страны

над понтом па́дыма и мака

ему отчетливо видны

холмы соседнего – итака!

Но сколько странствий и морей

его от дома отделяет!

Пусть виден дом, как Одиссей

к нему дороги он не знает.

*Из опрокинувшихся чаш

туч дождевых – дымящей влаги

столпы бегущие, вдоль чащ —

от них кипящие овраги

– то пала солнечного вихрь! —

и демонов ночные встречи:

сквозь зыбь оконную – гул их

все приближающейся речи.

Их спор – металлом – к рубежам

страны, им отданной, – доносит.

Над кем сейчас враждуют там,

где буря космы вехам косит,

где возле сердца беглеца

шипят – спеша к пределам – оси,

над серой бледностью лица

где пуль граничных вьются осы,

и хлябь болотная в кругу

вихревращенья и восстанья…

На этом мирном берегу —

священные воспоминанья.

Освобожденные от пут

уже – над кровлей… сотрясают,

глазницы яростью пылают,

бросают молнии и жгут.{7}

А в ими сотрясенных стенах —

дыханье детское жены,

гуденье сонной крови в венах,

броженье мысленное – сны;

всю ночь первоначальным полны

тела, забывшие века;

дыханья медленные волны,

на них уснувшая рука.

То – зыбь над бездной затаенной

– застынь – не мысль – полудыши! —

то бред и жалость полусонной

полуживой полудуши.

И днем, когда умы и души

не так уж мирны, как тела,

когда им кажется: на суше

их совершаются дела, —

восхищен мысленным виденьем,

ночную с демонами брань

дух вспоминает, и – волненье

колеблет жизненную ткань.

Неотменяемое карой

возмездье – память о веках.

И понуждает мыслью вялой

он тело к жизни, к делу – страх.

Не так легка за эту жалость

к дыханью смертному – борьба.

Совидцу грозных дел осталась

сновидца зыбкая судьба.

Мир юн – ему еще дана

соблазном бездны – неизвестность.

Адаму ветхому нужна

плоть умудренная – телесность.

Устал адам от бездн – высот,

от – исторических волнений.

Но мира нет – его несет

по воле скрещенных течений.

То внешний вихрь, то буря из

ума ли, духа ли – уносит.

Остановись! остановись!

он мир и дух напрасно просит.

И счастлив тот, кто сам избрал

вихрь внешний: кто среди волненья

стихий стремленье предузнал,

нашел свое предназначенье

Плывут недвижные мосты

полетов головокруженья.

Но подчинись волне и – ты

уже повиснешь без движенья.

Нет неподвижнее часов,

когда в продолженном стремленьи

уже утеряно миров

во-мне и вне сокосновенье.

У ног – торопится трава.

Плывет – воздушное приволье.

Святы пустынные слова:

пустынножитье! пустополье.

Плавущий дом воздушных рек:

меж нёбом место и меж небом, —

в нем больший лад, чем злее век,

чем человек беднее хлебом.

Не мир, но душ созревший строй;

не хлеб, но мысленная пища.

Пустынножитель! рушь и строй!

В уме – миры и пепелища.

Не имена вождей седых,

не речи нового витии —

пустынножителей таких

еще нужны дела России.

Когда я с легкостью менял

места и судьбы и заботы, —

я часто малых сих встречал,

свершавших те же перелеты.

Случалось обок с ним стоять,

шоссейные трамбуя плиты;

случалось вместе с ним таскать

бродячей труппы реквизиты.

В часы свободные потом

он мне рассказывал спокойно

скупым и грубым языком

о вечных подвигов достойном.

И если б мог забытых лир

себе эпическую меру

ямб возвратить – века и мiр

опять вместить в свои размеры, —

я тот рассказ бы передал

– геройств и малых дел смешенье —,

я б жизни рифмы подсказал

к делам грядущим поколений,

не дав им перетлеть в уме…

В пути с работ на лесопильне

мы с ним однажды на холме

стояли. Помню воздух пыльный,

тяжелодымно облака

горевшие… Внизу – река

застывшим омутом блестела.

Он одуванчики срывал

и дул, и по ветру летела

их золотая шерсть. Взлетал

клок, опрозрачненный зарею, —

чем выше – ярче, и седым

скользил сквозь тень. И этот дым

я с нашей сравнивал судьбою.

Я думал: вей, посевный дух!

зерном крылатым самосева

лети, несомый ветром пух,

пустыней странствия и гнева!

Чужая почва, как зола,

как камень огненный, бесплодна.

Ветров летучие крыла

широковейны и свободны.

Эскадра душ – их тень, их вей —

в последнее четверостишье,

туда, где трепетных корней

посевных жаждет пепелище.

май-июнь <1935>