Читать книгу Волшебники - Лев Гроссман - Страница 8

В конце декабря всех распустили на каникулы. Квентин сам не знал, почему родной дом так пугает его, но потом понял. Не дома он боялся, а того, что его не возьмут обратно. Запрут дверь в тайный сад, и все. Сам он никогда ее не найдет среди плюща и сплошной каменной кладки – придется ему навсегда остаться в реальном мире.

В конце концов он все же отправился домой на пять дней. Знакомый домашний запах – смесь стряпни, масляных красок и пыльных ковров, – и отчаянно веселая мамина улыбка, и заросший радостный папа снова сделали его прежним Квентином, ребенком, который всегда будет жить в невыметенном углу его взрослой души. Он поддался старой иллюзии, говорившей: зачем тебе уходить куда-то? Это и есть твоя настоящая жизнь.

Но длилось это недолго. Разве мог он променять свою комнату в башне на старую бруклинскую спальню с облупившейся штукатуркой, зарешеченным окном и видом на крошечный огороженный кусочек земли? Безразличие и вежливое любопытство родителей были равно невыносимы ему. Он перешел жить в иной, сложный и загадочный мир за пределами их понимания.

Домой он прибыл в четверг, в пятницу послал эсэмэс Джеймсу, в субботу утром встретился с ним и Джулией на заброшенной пристани у Гоэнуса. Трудно сказать, чем им так нравилось это место: может быть, одинаковой удаленностью от всех трех домов и еще уединенностью. Сначала проходишь по упирающемуся в канал тупику, потом перелезаешь через железную загородку. Все, что находится у воды, имеет свою привлекательность, какой бы застойной и грязной эта вода ни была. Можно сидеть на бетонных надолбах и кидать гравий в подернутый радужной пленкой Гоэнус. На том берегу торчал сгоревший кирпичный склад – чье-то элитное жилье в будущем.

Квентин был рад повидать снова Джеймса и Джулию, но еще приятнее было смотреть со стороны на себя самого и отмечать, как он изменился. Брекбиллс исправил его. Он уже не тот лох, каким был в день своего ухода, не второй номер при Джеймсе, не надоедливый ухажер Джулии. При первых приветствиях и объятиях он обнаружил, что Джеймс для него больше не лидер, а любовь к Джулии, хоть и не прошла целиком, преобразилась в тупую, почти неощутимую боль; рана зажила, но осколок еще сидел в теле.

Он не подумал о том, что они-то, может, не так уж ему и рады. Квентин, конечно, исчез внезапно, без объяснений, но чтобы они сочли это таким уж обидным? Рассказывая о своем загадочном учебном заведении, в которое его непонятно как приняли, он не зацикливался на расписании и налегал больше на архитектуру. Джеймс и Джулия, слушая его, прижимались друг к дружке (в Бруклине был март), как пожилые супруги на лавочке в парке. Джеймс, дождавшись своей очереди, понес о проектах, о выпускном вечере, об учителях – Квентин про них за полгода ни разу не вспомнил. Прямо не верилось, что эта бодяга продолжается как ни в чем не бывало и Джеймс в ней видит какой-то смысл, не видя, как все изменилось. Когда магия делается реальной, все остальное реальность утрачивает.

А Джулия… что случилось с его тоненькой, веснушчатой Джулией? Может, он совсем ее разлюбил и впервые видит в истинном свете? Вроде бы нет. Волосы у нее отросли и лежат гладко – как-то она их выпрямила; под глазами круги, которых не было раньше. При нем она курила только на вечеринках, а теперь смолит только так, еле успевает бычки совать в полый железный столбик. Даже Джеймс, кажется, нервничает из-за нее, а она смотрит на них обоих с прохладцей, и черная юбка вьется вокруг ее голых коленок. После Квентин не мог припомнить, проронила ли она хоть слово за все это время.

Вечером, уже соскучившись по только что покинутому волшебному миру, он порылся на своей книжной полке и читал до трех ночи «Летучий лес». Эта книжка вообще-то не самая интересная в серии: там рассказывается о Руперте, самом бестолковом из Четуинов. Он и красивая, как принцесса, Фиона пробираются в Филлори через верхушку его любимого дерева и до конца истории ищут, откуда исходит тиканье, мешающее спать их другу сэру Пятниссу (леопарду с исключительно острым слухом).

Оказывается, во всем виноваты гномы: они опустошили изнутри целую гору и сделали из добытой меди огромнейшие часы (Квентин не замечал раньше, что у Пловера настоящий сдвиг на часах). В самом конце Руперт и Фиона зовут на помощь доброго великана, который попросту закапывает эти часы поглубже своей громадной мотыгой, умиротворив тем самым и леопарда, и гномов – они, как пещерные жители, не против жить под землей. Брат с сестрой навещают королевский замок Белый Шпиль, опять-таки устроенный как часовой механизм. Пружина, расположенная под ним, заводится от ветряных мельниц и кружит башни в медленном торжественном танце.

Квентин, побывав в Брекбиллсе и узнав кое-что о реальной магии, стал относиться к Пловеру намного критичнее. Зачем, собственно, гномам было сооружать такие часы? Развязка тоже не очень-то впечатляет: слишком похоже на «Сердце-обличитель» Эдгара По. Ничто не остается погребенным навечно. И где тот самый летучий лес, о котором говорится в заглавии? Где Эмбер и Амбер, могучие близнецы-овны, блюдущие порядок в волшебной стране? Вообще-то они редко показываются после того, как Четуины взяли их функции на себя – их главная задача, похоже, состоит в том, чтобы не давать детям задерживаться в Филлори слишком долго. Именно Эмбер и Амбер выдворяют Четуинов назад в Англию в конце каждой книги, к неудовольствию Квентина. Почему бы просто не разрешить им остаться, что в этом плохого?

Ясно, что Кристофер Пловер не имел о реальной магии никакого понятия. Он даже не англичанин: в аннотации на обложке сказано, что он родился в Америке, нажил состояние на мануфактурных товарах и переселился в Корнуолл в 1920-х, как раз перед биржевым крахом. Всю жизнь оставался холостяком, стал англофилом, произносил свою фамилию на английский лад – Плаввер – и обитал, как сельский сквайр, в огромном доме, набитом всяческим барахлом. (Только американский англофил и способен создать такой мир, как Филлори, – более английский, чем сама Англия.) Легенда гласит, что по соседству с ним действительно жила семья Четуин. Сам он всегда утверждал, что о Филлори рассказывали ему соседские дети, а он только записывал.

Но подлинная тайна «Летучего леса», многократно проанализированного как литературоведами, так и фанатами, заключена в его последних страницах. Как только Руперт и Фиона, разделавшись с тикающей проблемой, садятся пировать с сэром Пятниссом, его гибкой красавицей женой и пушистыми детишками, к ним является Мартин, старший из Четуинов, открывший Филлори в первой книге.

Мартину уже тринадцать – многовато для приключений в Филлори. В первых книгах это нестойкий характер, мгновенно переходящий от радости к унынию и обратно. В «Летучем лесу» он находится в депрессивной фазе и быстро ссорится с более стабильно жизнерадостным Рупертом. Они вопят и дерутся, как истые англичане, а клан Пятниссов наблюдает за этим с леопардовым юмором. Выйдя из боя, Мартин с оторванной пуговицей и выбившейся из брюк рубашкой кричит младшим, что это он открыл Филлори – ему и продолжать историю, а вовсе не им. И почему их всегда отправляют домой? Так нечестно: в Филлори он герой, а дома никто. Фиона ледяным тоном просит его не вести себя как ребенок, и Мартин уходит в чащу Темного леса, проливая скупые слезы английского школьника.

Уходит… и больше не возвращается. Филлори поглощает его навсегда. В последних двух книгах, «Тайное море» и «Блуждающая дюна», брат и сестры безуспешно ищут его (Квентину вспомнился умерший брат Элис). Квентин, как и большинство фанов, предполагал, что Пловер намеревался вернуть раскаявшегося Мартина назад в заключительной книге серии – но автор скончался, когда ему не было еще и шестидесяти. «Блуждающую дюну» он оставил в рукописи, и в его черновиках не нашлось ответа на эту загадку. Она, как в неоконченном романе Диккенса «Тайна Эдвина Друда», никогда не будет разгадана, и Мартин навсегда останется мальчиком, пропавшим без вести в сказочной стране Филлори.

Может быть, ответ содержался в «Волшебниках», той книге, которую Квентин держал в руках, но и она пропала бесследно. Он вывернул Дом наизнанку, допросил всех и каждого и был вынужден сдаться. Кто-то из Брекбиллса взял ее, выбросил, потерял… но кто и зачем? Может, это вообще была ненастоящая рукопись.

В воскресенье Квентин проснулся рано и понял, что с него хватит. Пора возвращаться к своей новой жизни. При минимальном чувстве вины он поведал родителям, что вообще-то договорился… богатый сосед по общежитию, лыжное шале в Нью-Гэмпшире… я понимаю, что дотянул до последнего, но ничего, если я? Новая ложь, но приходится изворачиваться, если ты тайный маг, да еще и несовершеннолетний. Через полчаса он уложил чемодан – почти все его вещи остались в колледже, – вышел на улицу и направился прямиком в заброшенный сквер.

Очень скоро он добрался до задней ограды, за которой виднелся соседний двор. Неужели этот сквер такой маленький? В прошлый раз он показался ему густым лесом. Некоторое время Квентин ходил взад-вперед, топтал сорняки с недогнившими тыквами и психовал. Что не так? Может, все дело в пропавшей рукописи – или он выбрал не то время дня?

Он зашел поесть в пиццерию. Хоть бы не попасться на глаза никому из знакомых – он сейчас должен держать путь на гору Алиби, штат Нью-Гэмпшир. Что делать, если фокус не получился? Он сидел с багажом в кабинке, смотрел на свое отражение – почему во всех пиццериях зеркальные стены? – и читал полицейскую сводку в бесплатном еженедельнике «Парк-Слоуп». Зеркала отражались в зеркалах; он не сразу заметил, что вокруг стало тихо, свет изменился, плитка под ногами превратилась в блестящий паркет. Подняв глаза, он увидел, что жует свою пиццу в гостиной первого курса.

На следующий курс их с Элис перевели без шумихи и торжественных церемоний. Второкурсники занимались в полукруглой аудитории, солнечной, но жутко холодной: окна, замерзшие изнутри, никогда не оттаивали. По утрам их учила профессор Птипуад, древняя гаитянка с легким приветом: она носила черную остроконечную шляпу и требовала, чтобы к ней обращались не «профессор», а «ведьма». Когда ей задавали вопрос, она, как правило, отвечала: «Никакой вред, делать что вы хотите», – но при наглядном показе ее коричневые узловатые пальцы оказывались еще ловчее, чем у профессора Сандерленд. ПЗ вел профессор Хеклер, длинноволосый немец чуть ли не семи футов ростом.

Подружиться с двумя новенькими никто не стремился. Квентин и Элис оказались как бы на необитаемом острове: первокурсники злились на них, второкурсники игнорировали. Элис перестала быть примой: на втором курсе имелись свои, в частности громогласная плечистая девушка с прямыми сальными волосами, Аманда Орлов, дочь пятизвездного генерала. Ее постоянно вызывали продемонстрировать то или это, и она орудовала своими ручищами так, точно кубик Рубика собирала: магия, похоже, силой извлекалась из воздуха.

Все кругом считали Квентина с Элис близкими друзьями, если не парой – и это, как ни смешно, в самом деле помогло их сближению. Им стало гораздо проще друг с другом с тех пор, как Элис открыла Квентину стыдный секрет своего появления в Брекбиллсе. После этого ночного признания она как-то раскрепостилась и все чаще говорила нормальным голосом, а не шепотом. Квентин все время ее поддразнивал, добиваясь, чтобы и она ему отвечала тем же. Они еще не были друзьями по-настоящему, но все к тому шло. Квентин чувствовал себя медвежатником, угадавшим после долгих кропотливых комбинаций первую цифру.

Быть изгоем ему надоело, и как-то в воскресенье он позвал гулять своего бывшего партнера Сурендру. Без особой цели они пошли через Лабиринт. Солнце светило, но холод пока не сдавал позиций. Зеленые стенки обледенели, в тени еще лежал снег. Сурендра, бенгалец по происхождению, был сыном очень богатого компьютерщика из Сан-Диего; только после близкого знакомства Квентин узнал, сколько сарказма таится за этой благостной круглой мордашкой.

По дороге к Морю к ним примкнула одна второкурсница, Гретхен. Эта стройная длинноногая блондинка вполне бы могла танцевать в балете, если бы не ее хромота, связанная с каким-то врожденным дефектом коленных связок.

– Привет, мальчики, – крикнула она, опираясь на трость.

– Принес черт хромую, – пробормотал Квентин.

Каждому встречному Гретхен спешила объяснить, что именно увечью обязана своим даром – если сделать операцию, она утратит магические способности. Никто не знал, правда ли это.

Они остановились на краю луга, не зная, куда, собственно, идти дальше и нужно ли им это в принципе: Гретхен и Сурендра не были раньше знакомы. Они немного поболтали об учителях, экзаменах и так далее. Сурендра, не знавший реалий второго курса, начинал дуться. Квентин запустил далеко в траву мокрый холодный камешек, совсем заморозив руку – он был без перчаток.

– Пошли вон туда, – сказала наконец Гретхен и сноровисто заковыляла по Морю. Квентин еле удерживался от смеха, глядя на это. Пройдя по узкой гравиевой дорожке сквозь голые тополя, они оказались на самом краю территории колледжа.

Квентин уже как-то видел это поле с квадратами, точно из «Алисы в Стране чудес». В длину оно было больше, чем в ширину, а квадраты площадью примерно в квадратный ярд имели разное покрытие: вода, камень, песок, трава и серебристый металл.

Травяные были аккуратно подстрижены, в водных отражалось синее небо.

– Это что? – спросил Квентин.

– Как это – что? – отреагировал Сурендра.

– Может, сыграем? – Гретхен перешла на ту сторону, где стоял белый высокий стул – как для спасателя на пляже или теннисного судьи.

– Так это игра?

– Ну ты даешь, – пробурчал Сурендра, сообразив наконец, что он знает нечто не известное Квентину. Гретхен обменялась с ним понимающим взглядом – она была из тех, кто сразу становится с незнакомцами запанибрата – и объявила торжественно:

– Это вельтерс!

– То есть игра, – мирно повторил Квентин, сокрушенный их общим презрением.

– Больше чем игра, – ответила Гретхен.

– Это страсть, – поддакнул Сурендра.

– Стиль жизни.

– Образ мышления.

– Могу объяснить, если у тебя есть в запасе лет десять. – Гретхен дохнула на руки. – Одна команда становится на одном конце, другая на другом, и каждая старается занять побольше квадратов.

– Как занять?

– С помощью ма-аагии! – зашевелила пальцами Гретхен.

– А метлы где? – только наполовину шутливо осведомился Квентин.

– Метел не полагается. Вельтерс больше похож на шахматы. Его придумали с миллион лет назад – сначала в учебных целях, по-моему, или как альтернативу дуэлей. Чтобы студенты не мочили друг дружку, им подсунули вельтерс.

– Вот было времечко.

Сурендра попробовал перескочить с места через водный квадрат, оступился и угодил каблуком в воду.

– Тьфу ты блин! Ненавижу вельтерс!

С верхушки вяза снялась ворона. Перистые облака за деревьями зажглись холодным розовым пламенем.

– Я уже пальцев не чую, – пожаловался Сурендра. – Пошли обратно.

Все молча, дыша на руки и потирая их, направились к Морю. К закату стало еще холоднее, деревья чернели на фоне неба – надо было спешить, чтобы успеть переодеться к обеду. Квентина одолевала предвечерняя грусть. Дикие индейки настороженно стояли на краю леса, как динозавры-велосирапторы.

Двое других стали задавать Квентину вопросы про Элиота:

– Вы с ним правда друзья?

– Да! Откуда ты вообще его знаешь?

– Не то чтоб друзья… он все больше тусуется со своими. – Квентин втайне гордился тем, что общественное мнение, пусть незаслуженно, связывает его с Элиотом.

– Ну да, с физиками, – подтвердил Сурендра. – Те еще лузеры.

– Почему они физики?

– Они все специализируются по физической магии. Дженет Уэй и толстый этот, Джош Хоберман.

Сурендра, дыша паром в темнеющем Лабиринте, объяснил, что на третьем курсе все студенты выбирают отрасль магии, по которой будут специализироваться – вернее, преподаватели им выбирают. Потом их делят на группы согласно выбранному предмету.

– Внутри этих групп они, как правило, и общаются. Физика – самая редкая дисциплина, снобизм так и прет, и потом Элиот… ну, ты знаешь.

Гретхен ухмылялась, нос у нее покраснел от холода. Они уже дошли до террасы; розовый закат отражался в стеклянных дверях.

– Нет, не знаю, – сухо ответил Квентин. – Может, скажешь, что имеешь в виду?

– Не знаешь?! – Гретхен в экстазе схватила Сурендру за руку. – Спорю, он из этих, из элиотовских…

В этот момент двери распахнулись, и на террасу как бешеный вылетел Пенни – без пиджака, в незаправленной рубашке, особенно бледный в наступающих сумерках. Сделав последний мелкий шажок, он замахнулся и врезал Квентину кулаком по лицу.

Драки в Брекбиллсе были почти неслыханным делом. Студенты сплетничали, интриговали, вредили друг другу на ПЗ, но физическое насилие? В Бруклине Квентин видел иногда, как дерутся, но это был не его стиль. Сам он никого не задирал, к нему, спасибо высокому росту, тоже не приставали, братьев у него не было – со времен начальной школы его еще ни разу не били.

Он успел разглядеть, как в стоп-кадре, кулак Пенни – огромный, точно комета, проходящая в опасной близости от Земли, – и его правый глаз полыхнул огнем. Квентин, отлетев назад, поднес руку к пострадавшему месту универсальным жестом человека, которому только что дали в глаз. Пенни без промедления нанес следующий удар; Квентин успел пригнуться и получил по уху.

– Какого черта? – заорал он. К выходящим на террасу окнам прилипли десятки заинтересованных зрителей.

Сурендра и Гретхен таращились на него в ужасе, раскрыв рты, как будто это он первый начал. У Пенни, видно, были свои понятия о технике кулачного боя: он подскакивал, бил по воздуху и мотал головой, как киношный боксер.

– Какого хрена ты вытворяешь? – снова завопил Квентин, испытывая не столько боль, сколько шок.

Пенни стиснул зубы, изо рта у него сочилась слюна, глаза смотрели неподвижно, зрачки расширились – Квентин читал где-то про такой взгляд. Увернувшись от очередного удара в голову, он обхватил Пенни за пояс. Они покачались, как пьяная вальсирующая пара, и врезались в кусты у террасы. Их тут же осыпало снегом. Квентин, превосходящий Пенни ростом и длиной рук, уступал ему в мышечной массе. Чуть погодя они наткнулись на каменную скамейку и рухнули – Пенни сверху.

Квентин треснулся затылком о камень, но вспышка боли пошла ему только на пользу: голова мигом очистилась от страха и большинства сознательных мыслей, точно кто посуду смел со стола. Освободившееся место заполнила слепая ярость.

Оба катались, держа противника мертвой хваткой и не давая ему ударить. Пенни рассадил обо что-то лоб. Квентину не терпелось продолжить бой стоя, сделать из гада котлету. Гретхен, пытаясь помочь ему и достать Пенни палкой, в итоге огрела его.

Оказавшись наверху, он почти уже высвободил кулак, но тут чьи-то сильные руки чуть ли не с нежностью обхватили его за грудь и оттащили назад. Окровавленный Пенни тут же взвился, как на пружинах, но целая куча народу отделила его от Квентина. Чары пали, драка закончилась.

Все последующее слилось в вереницу комнат и людей, которые что-то говорили ему и промокали его раны тампонами. Пожилая женщина с огромным бюстом – он видел ее впервые – обработала глаз зельем из кедра и тимьяна, а к затылку приложила что-то холодное. Под слова, которые она шептала на каком-то восточном языке, боль понемногу прошла.

По коридорам Брекбиллса он шел как в акваланге, тяжелый и невесомый одновременно. Вокруг шмыгали любопытные рыбы. Младшие смотрели на него с почтительным страхом, старшие от души веселились. Квентин решил, что ему тоже следует отнестись к этому с юмором, и чуть не заплакал, увидев соболезнующего Элиота. Оказалось, что драку, легки на помине, остановили именно физики, а Квентина от Пенни оттащил толстяк Джош Хоберман.

Он пропустил почти весь обед и пришел только к десерту – достойное завершение паршивого дня. Вопреки правилам, он сел, и никто ему не препятствовал. Все окружающее он видел как через плохо подобранные очки и слышал как через приставленный к стенке стакан. С чего вдруг Пенни на него кинулся? Они учатся не где-нибудь там, а в Брекбиллсе – зачем же вести себя как последняя сволочь?

Квентин собрался все-таки съесть что-нибудь, но первый же кусок шоколадного торта заставил его опрометью ринуться в туалет. Когда его вырвало, он ощутил на себе действие мощного гравитационного поля: стопа незримого великана вдавливала его в холодную грязную плитку.

Очнулся он – если это можно было определить словом «очнулся» – в незнакомой постели с сильной головной болью. Зрение не фокусировалось, мозг сомневался в собственной адекватности. В Брекбиллсе был лазарет, но Квентин раньше в нем не бывал, не знал даже, где он находится. В мир хворых и увечных его привел, видимо, еще один тайный портал.

Мягкие, прохладные женские пальцы что-то делали с его черепом.

Квентин откашлялся, ощутив горький вкус в горле.

– Я вас знаю. Вы работали в «Скорой помощи».

– Ты правильно употребил прошедшее время. Это был разовый выезд, но мне, признаться, понравилось.

– В тот самый день, когда я здесь оказался.

– В тот самый, – подтвердила она. – Хотела удостовериться, что ты попадешь на экзамен.

– А здесь вы что делаете?

– Так, захожу иногда.

– Я вас ни разу не видел.

– Потому что я не хочу, чтобы меня кто-то видел.

Потом он, вероятно, уснул, но женщина никуда не делась, и он продолжил с того же места:

– Мне нравится ваша прическа. – Ее волосы на этот раз были подняты кверху, и лицо выглядело немного иначе. В тот раз она показалась ему совсем молодой, но сейчас, внешне не изменившись, держалась скорее как женщина среднего возраста.

– Да… косички – это уж слишком.

– Тот человек умер на самом деле? Что с ним случилось?

– Ничего. – На переносице у нее прорезалась вертикальная черточка. – Просто взял и умер без особых причин – с людьми такое бывает.

– Я думал, вдруг это как-то связано с моим появлением здесь.

– Ложной скромностью ты не страдаешь. Перевернись на живот.

Квентин повиновался, и она смочила ему чем-то затылок. Ссадину защипало.

– То есть одно к другому отношения не имеет?

– Эта смерть означает не больше, чем любая другая. У меня все – выздоравливай, Квентин. Ты нам нужен в боевой форме.

Он опять лег на спину, закрыл глаза. Подушка успела остыть. Будь он в порядке, постарался бы все-таки докопаться, кто она и какую роль играет в его истории… или он в ее. Но он был далеко не в порядке.

– Тетрадь, которую вы мне дали… я ее, кажется, потерял. Не успел прочитать. – Потеря заключительной книги «Филлори» в нынешнем пограничном состоянии представилась Квентину непоправимой трагедией. Теплая слеза сбежала по щеке в ухо.

– Ты и не должен был, – успокоила его женщина. – Время еще не пришло. Она найдется, если как следует поискать – это я тебе, во всяком случае, обещаю.

О Филлори всегда говорили нечто подобное. Женщина положила что-то холодное на его пылающий лоб, и Квентин забылся.

Когда он снова пришел в себя, женщина исчезла, но рядом с ним кто-то был.

– У тебя сотрясение мозга, – сказал этот кто-то – его голос, как видно, и привел Квентина в чувство. Голос был чем-то ему знаком, и это неким образом успокаивало.

– Эй, Кью? Ты как, в себе? Профессор Моретти сказала, что у тебя контузия.

Голос принадлежал Пенни. Осознав это, Квентин разглядел на подушках его бледный лик – по ту сторону прохода и на одну койку ниже.

– Из-за этого тебя и рвало. Ты, наверно, стукнулся головой, когда мы кувыркнулись через скамейку. – Пенни больше не злился – куда что делось – и чирикал как нанятый.

– Я знаю, что стукнулся, – медленно выговорил Квентин. – Голова была моя, как-никак.

– На умственные способности, если тебе интересно, это не повлияет. Я спрашивал – Моретти сказала, что нет.

– Уже легче.

– Последовала долгая пауза. Где-то тикали часы. В «Блуждающей дюне», последней книге о Филлори, очень трогательно рассказано, как маленькая Джейн, самая младшая Четуин, простуживается и проводит неделю в постели, беседуя с Рисовальщиком на борту славного корабля «Летящий по ветру», а ухаживают за ней пушистые зайчики. Квентину всегда нравилась Джейн, умненькая и наделенная непредсказуемым юмором – не то что ее сладковатые, типа Дика и другой Джейн[11], братья и сестры.

Сколько сейчас времени, хотелось бы знать.

– А ты что, тоже потерпевший? – спросил Квентин. Он еще не решил, заключать с Пенни мир или нет.

– Я разодрал лоб об твой зуб, а еще ты боднул меня и сломал мне нос. Они починили его раствором Пуласки – сроду не слыхал, чтобы его применяли где-то, ну разве только ветеринары. На козьем молоке, представляешь?

– Я вообще не помню, что двинул тебя головой.

Часы отсчитали тридцать секунд.

– У тебя фонарь-то здоровый? – спросил Пенни. – Мне не видать.

– Не то слово.

– Да, надо думать.

Квентин осушил стакан с водой, стоявший на тумбочке, и снова упал на подушки. Что бы ни делала с ним мнимая парамедичка, излечился он явно не до конца.

– Пенни, чего это тебя повело меня бить?

– По-другому нельзя было. – Вопрос, судя по тону, его шокировал.

– Нельзя, значит. – Квентину показалось, что он не так уж и слаб. – И что я такого сделал?

– Что сделал? Да ничего. – Пенни говорил так, будто не раз репетировал эту свою финальную речь, но под пленкой спокойных слов закипала прежняя маниакальная злоба. – Тебе, например, не пришло в голову поговорить со мной, проявить хоть какое-то уважение. Ни тебе, ни твоей подружке.

Господи боже. Этого еще не хватало.

– Ты про кого это, неужели про Элис?

– Да брось ты. Сидите, переглядываетесь, смеетесь мне прямо в глаза. Я-то думал, что мы все будем делать вместе – можешь в это поверить?

Квентин узнал этот стиль. Его родители как-то раз сдали первый этаж одному коротышке, страховому агенту. С виду он был нормальный, а потом начал писать им записки, требуя, чтобы его прекратили снимать на камеру, когда он выносит мусор.

– Не будь идиотом, – сказал он. Позиция «я выше этого» тут не годилась – можно было заработать повторное сотрясение мозга. – Ты вообще-то задумывался, как выглядишь со стороны? Строишь из себя панка и полагаешь, что все после этого захотят общаться с тобой?

Пенни пытался сесть.

– Помнишь тот вечер, когда вы пошли погулять? Нет бы извиниться, или позвать меня, или там попрощаться – ушли, и все тут. А потом что? Вы сдали, а я нет. По-твоему, это честно? Чего ты, собственно, ждал?

Вот, значит, в чем дело.

– Нормально, Пенни. Ты, конечно, должен был дать мне в морду, раз экзамен не сдал. Почему бы тебе заодно не побить профессора Ван дер Веге?

– Я не позволю ноги об себя вытирать. – Голос Пенни звучал очень громко в пустой палате. – Неприятности мне не нужны, но если будешь нарываться, получишь снова. Думаешь, этот мир – твое личное фэнтези? Думаешь, можешь делать в нем все, что хочешь? Попробуешь меня опустить – получишь еще раз!

Они так орали, что Квентин не услышал, как в палату вошел декан Фогг в расшитом шелковом кимоно и диккенсовском ночном колпаке. Квентин сначала подумал, что он несет свечку, но потом разглядел, что светится его поднятый указательный палец.

– Довольно, – сказал он тихо.

– Декан Фогг! – воззвал, как к долгожданному голосу разума, Пенни.

– Я сказал, довольно. – Квентин ни разу не слышал, чтобы декан повышал голос – не случилось этого и теперь. Днем Фогг мог выглядеть как комический персонаж, но сейчас, ночью, в этом своем кимоно, казался таинственным, могущественным волшебником. – Будете говорить, только когда я задам кому-то вопрос, понятно?

Квентин, не зная, следует ли засчитать это как вопрос, молча кивнул. Голова у него разболелась еще сильнее.

– Да, сэр, – выпалил Пенни.

– Я достаточно наслушался об этом возмутительном инциденте. Кто был зачинщиком?

– Я, – тут же ответил Пенни, – сэр. Квентин здесь ни при чем.

Квентин счел за лучшее промолчать. Пенни, конечно, полный кретин, но у него есть свои кретинские принципы, и он за них держится.

– Да, конечно – просто твой нос нечаянно подвернулся под его лоб. Намерены продолжать в том же духе?

– Нет, сэр.

– Нет.

– Хорошо. – Скрипнули пружины – декан сел на незанятую кровать. – Во всем этом происшествии меня радует только одно: что ни один из вас не применил магию против другого. Вы пока недостаточно много знаете, чтобы понять смысл моих слов, но со временем поймете, что магия открывает путь мощнейшей энергии, для управления которой требуется холодный, бесстрастный ум. Тот, кто действует в гневе, вредит себе самому гораздо больше, чем своему противнику. Некоторые чары, если потерять над ними контроль, овладевают человеком и превращают его в ниффина, в дух, в сгусток волшебной энергии.

Фогг взирал на них обоих с суровой сдержанностью – фу-ты, как театрально. Квентин упорно смотрел в потолок, обитый листами жести. Совесть трепыхалась внутри, как огонек сальной свечки. До того, как лезть в драку, надо было просто сказать: брось, Пенни, кончай дурью маяться.

– Послушайте меня, – снова заговорил декан. – Большинство людей слепы к магии. Мир для них пуст, жить им скучно, и с этим ничего не поделаешь. Тоска гложет их, делая мертвецами задолго до физической смерти. Вам же выпало великое счастье жить в мире магии, и если вы хотите поскорей умереть, то можете сделать это многими способами, не убивая друг друга.

– Нас накажут, сэр? – спросил Пенни, когда Фогг встал.

Накажут? Парень, похоже, забыл, что здесь не средняя школа. Декан задержался у двери – его светящийся палец начинал гаснуть.

– Да, Пенни. Шесть недель будешь мыть посуду после обеда и ланча, а если подобное повторится, тебя исключат. Что до тебя, Квентин… – декан помолчал немного, – учись себя контролировать. В будущем такие проблемы мне не нужны.

Дверь за Фоггом закрылась. Квентин перевел дух, закрыл глаза, и палата, снявшись с причала, поплыла в море. Может, Пенни влюбился в Элис, предположил он без особого интереса.

– Обалдеть, – сказал, как маленький, Пенни – перспектива ходить полтора месяца с пальцами, сморщенными от горячей воды, кажется, не особо его волновала. – Слышал, что он сказал про магию, которая овладевает тобой? Ты знал?

– Пенни, слушай сюда. Во-первых, ирокез у тебя идиотский. Во-вторых: не знаю, как там принято у тебя дома, но если ты снова выкинешь такое, из-за чего меня могут послать назад в Бруклин, сломанным носом дело не ограничится. Я тебя, сволочь, убью в натуре.