Читать книгу Жизнь солдата - Лев Моисеевич Липовский - Страница 7

Наш дом стоял на улице Либкнехта, но речь в этой главе пойдет не обо всей улице, а только о начальном ее отрезке: от казармы охранников моста до белой каменной церкви, или от переулка Клары Цеткин до Бобруйской улицы. Оглядываясь на далекое прошлое, я могу утверждать, что наша улица оказалась довольно счастливой. Я имею ввиду, конечно, живших на ней людей. Счастье наших соседей я усматриваю в том, что большая часть их уцелела после последней опустошительной войны, уничтожившей почти весь наш городок, а нашу улицу – полностью. Из всех моих сверстников по нашей улице ни один не погиб. Разве это не счастье?

А теперь, продолжая свой рассказ, я начну издалека. В связи с тем, что я появился на свет в то время, когда умирал мой отец, мама считала, что я – как бы его продолжение на земле и поэтому уделяла мне особое внимание, по крайней мере, в первые годы жизни. С первых же лет мне постоянно внушали, чтобы я далеко от дома не уходил. И я целыми днями играл во дворе нашего дома.

Двор наш был огорожен забором только с улицы, но зато был совершенно открыт днепровским просторам. Каждый день перед моими глазами раскрывались картины необыкновенной красоты. Этот удивительный мир природы ежесекундно, ежечасно, ежедневно изменялся и беспрерывно обновлялся перед моими глазами новыми красками и новым обликом. Поэтому двор для меня был как бы наблюдательным пунктом, с которого я следил за всей этой изменчивой красотой. На таком дворе не могло быть скучно. И если бы даже меня не ограничили рамками двора, я все равно не нашел бы лучшего места для своего времяпрепровождения. Вы можете сами убедиться в этом, если встанете на высоком днепровском берегу и окинете взглядом заднепровские картины природы. Я тогда и не подозревал, что есть дворы, на которых кроме соседних домов ничего не видно. У меня и в мыслях даже не было, что есть дворики, как на дне колодца, где видны только высокие стены и высоко над ними – маленький кусочек неба. Тогда я был уверен, что у всех детей жизнь так же просторна и привольна, как у меня.

В то время Днепр не был таким тихим, как теперь. Он жил тогда полнокровной жизнью, как подобает настоящей большой реке. День и ночь по ней курсировали рейсовые пассажирские пароходы, баржи, соединенные по две и даже по три вместе. Кроме того, по реке плыли плоты с лесом, без конца шныряли моторные лодки, не говоря уж об обыкновенных лодках и «душегубках» жителей нашего городка.

Пароходы шумно шлепали по воде своими колесами, создавая на воде крупные волны, моторные лодки наполняли воздух стрекотом своих моторов, и только длинные плоты плыли тихо и степенно вниз по течению реки. Перед тем, как пройти под мостом, они останавливались у нашей дамбы и тщательно готовились к этому переходу. Представляете, какое разнообразие картин на одном только Днепре сменялись перед моим восторженным взором! Скучать было просто некогда, хотя я играл там чаще в одиночестве, чем вдвоем. На улицу я выходил тогда, когда там играли знакомые соседские мальчишки, а также когда на крыльце отдыхала мама, беседуя с соседками.

Улица у нас была тихая, хотя она и находилась рядом с главной улицей города Циммермановской. Начальный отрезок главной улицы до поворота на Бобруйскую улицу был мизерным отрезком большой магистрали Москва-Брест, и поэтому здесь было наиболее интенсивное движение транспорта. Однако, до нашей улицы этот шум почти не доходил. Мы, дети, могли часами играться на середине улицы в теплом сером песке, не опасаясь лошадей с повозками: они очень редко проезжали по нашей улице.

Единственный момент, когда мы прятались по дворам, освобождая улицу, был вечером при возвращении коров с пастбища. Тогда даже взрослые не решались стоять на улице. А когда проходил мимо громадный бык с острыми рогами и налитыми кровью глазами, то становилось страшновато даже за забором.

Однажды, собралась на середине улицы почти вся мальчишеская «мелкота». Мне тогда было три или четыре года. Расселись мы между домами Гольдбергов и Рубинчиков: я, Исаак Гольдберг, Лева Рубинчик и Борис Драпкин. В этом месте улицы песок был более глубоким. После жаркого дня было приятно в одних трусиках посидеть на горячем песке. Тепло, как на печке зимой. Сидим и перебираем ручками песок с места на места: кто горку насыпает, кто песком ноги свои засыпает. Наслаждаемся теплом земли родной. Долго мы так играли, и никакой охоты не было встать и пойти домой.

И вдруг я увидел необыкновенную крупинку, излучавшую на солнце множество разноцветных лучей, которые переливались и играли по мере того, как я передвигал крупинку налево или направо. Это была удивительная крупинка. Я вдруг перепугался, что кто-нибудь может отобрать ее у меня. Особенно я опасался Исаака: он очень агрессивный мальчик. Но все мальчики спокойно пересыпали песок и даже не смотрели в мою сторону. В этот момент я очень пожалел, что в трусах не кармашка. Я сидел и думал, куда бы мне спрятать эту прелестную крупинку песка? Если я зажму ее в кулачек, все обязательно пристанут ко мне с вопросом: "Что у тебя в руке?" Это я знал точно: не первый раз. Куда же ее спрятать, чтоб никто не заметил и не спросил? И вдруг меня осенило – схватив двумя пальчиками эту песчинку, я быстро прячу ее в ухо. Никто моего движения не заметил. Я продолжал пересыпать ручками песок, как будто у меня ничего не случилось, а сам уже думал, как приду домой и буду играться с этой волшебной крупицей.

Вот, наконец, Лева Рубинчик встает и, не отряхнувшись, бежит к своему крыльцу к маме. Потом поднимается Исаак. Он аккуратно счищает с ног песок и тоже уходит в свой дом. Потом, не сговариваясь, поднимаемся вместе я и Борис. У нашей калитки я сворачиваю во двор, а Борис убегает домой. Я закрываю калитку, сажусь около забора на зеленую травку и хочу достать свою находку.

Я нащупываю ее в ухе одним пальчиком, но второй пальчик не лезет в ухо, и я не могу ее взять. Тогда я решаю выкатить крупинку одним пальчиком, но она проскакивает еще дальше в ухо. Теперь я не могу ее даже нащупать. Я испугался такого оборота. А вдруг через ухо крупинка попадет в голову, и тогда пропадет голова. И притягательный интерес к этой изумительной крупице песка был моментально вытеснен страхом за свою голову. Я вбежал в дом.

– Мама, – кричу я, – ко мне в ухо упал камешек!

Конечно же, я не говорю ей, что сам его туда засунул.

– Как же это случилось? – говорит мама спокойно и смотрит мне в ухо. – Вижу, – говорит она, – сейчас мы его достанем. Она сунула свой палец в мое ухо, но к большому ее сожалению, камешек углубился в ухо еще дальше.

– Что же это такое, – заволновалась она, – как же его вытащить?

Она открыла дверь в другую половину дома и позвала тетю Сарру. Тетя Сарра посмотрела в мое ухо и спокойно сказала:

– Его надо вести к врачу.

Тетя Сарра никогда не охает, но зато всегда дает мудрые советы. Мама хватает меня на руки и бежит со мной на улицу – мы спешим в поликлинику. На улице начинает темнеть, а до поликлиники далеко. От волнения мама быстро устала. Она очень боится, что со мной может произойти несчастье, и поэтому так спешит.

У магазина канцелярских принадлежностей, не доходя до швейной артели, нам неожиданно повстречался младший брат мамы Ефрем. Потом мама будет всем рассказывать, что он встретился нам на ее счастье, иначе она бы не донесла меня до поликлиники.

– Куда ты так спешишь с ним? – спросил дядя Ефрем.

Мама очень обрадовалась встрече.

– Ефремушка, – говорит она просительно, – выручай меня. У Левушки камень в ухе застрял, и его нужно срочно показать врачу.

Дядя без лишних слов забрал меня у мамы и посадил к себе на шею. И пошел шагать своим широким шагом. Мама чуть ли не бегом поспевала за ним, да еще радовалась, что он так быстро идет. Сразу же после городского сада – большой квадратный дом, покрашенный в темно-зеленый цвет. Это наша поликлиника. Мы поднялись на высокое крыльцо и зашли внутрь. Там – большой зал ожидания, а вокруг зала – множество дверей в кабинеты врачей. В зале – ни одного человека. Проходившая мимо медсестра указала нам на дверь ушного врача.

Старенький врач с рефлектором на лбу долго искал у меня в ухе «камень», как сказал ему дядя Ефрем. Камня он не нашел, а нашел мелкую песчинку. Но у него не оказалось нужного инструмента, чтоб ее вытащить, и он посоветовал дяде пройти в больницу.

Когда мы вышли в зал, мама бросилась к нам с вопросом:

– Ну как? Вытащили?

– Нет, – спокойно ответил дядя, – нет у врача нужного инструмента.

– Что же это такое? – чуть не плачет мама. – Что же теперь делать?

– Ничего, – улыбается ей дядя, – сейчас пойдем в больницу. Там уж, наверно, найдут нужный инструмент.

На улице стало совсем темно. Дядя усадил меня опять на шею, и мы пошли в больницу. Мама всю дорогу переживала неудачу в поликлинике, а дядя успокаивал ее, да еще шутил. До больницы тоже путь не близкий. Она находилась на окраине городка в самом конце Циммермановской улицы. Надо было пройти мимо ресторана, почты, сапожной артели, райисполкома и длинного забора, за которым находились военные казармы кавалерийского полка.

Вот мы прошли полковой двор. На улице темно, хоть глаза выколи. Если в центре города на главной улице светили тусклые фонари, то здесь их не было и в помине. Мы перешли дорогу, которая вела на станцию, и через несколько минут оказались у больницы. Больница была новая: трехэтажная, отштукатуренная и побеленная известкой.

Дядя Ефрем рассказал нам однажды, как он чуть не упал с третьего этажа этой самой больницы. Подрядился он однажды покрыть известкой эту самую больницу. Работал он в люльке, которая крепилась за крышу. Пульверизаторов тогда не было, и целый день приходилось белить кистью. Вот дядя сидит в люльке и белит стену, и вдруг одна из веревок, державших люльку, лопнула и, если бы дядя не успел ухватиться за край опрокинутой люльки, он бы разбился об асфальт…

Все окна в больнице светились, и вокруг дома было светло. В больнице врач без особых усилий вынул злополучную крупинку песка и наказал мне, чтобы я никогда и ничего не прятал в ухо. Как он догадался, что я сам спрятал эту крупинку в ухо, я до сих пор не знаю.

На обратном пути дядя Ефрем купил мне шоколадку за то, как он сказал, что я держался у врача молодцом. В то время дела у дяди Ефрема шли хорошо и, как говорила мама, жизнь ему улыбалась…

Однажды я оказался свидетелем ссоры двух нищенок, которые постоянно ходили по нашей улице. Играя во дворе, я вдруг услышал крики на улице. Обычно на нашей улице – идеальная тишина по утрам, поэтому крики в этот утренний час удивили меня. Я подбежал к забору и заглянул в глазок, образовавшийся от вылетевшего сучка. На улице друг против друга стояли две нищенки: одна – худая, другая – толстая. Между ними шла интересная перебранка.

– Ты почему раньше времени вышла? – кричит тонкая.

– А тебе какое дело?

– Но мы же договорились о времени, чтобы не мешать друг другу!

– Иди ты со своим временем, – выругалась толстая, – когда захочу, тогда и буду ходить! Тоже мне указчица нашлась!

– Не пущу! – подняла еще выше голос тонкая.

– Ты? – толстая смерила тонкую презрительным взглядом. – Да я тебя одним пальцем пополам сломаю!

– Сейчас ты у меня увидишь, кто кого сломает! – закричала тонкая и, выставив вперед руку с растопыренными пальцами, угрожающе надвинулась на толстую. У меня сердце сжалось от предчувствия взрослой драки. Но в это время к ним подошла высокая полная женщина и начала их стыдить:

– Как вам не стыдно! Из-за кусочка хлеба деретесь! Наверно, от жира беситесь! А еще больными притворяетесь!

– Не ваше дело! – огрызнулась толстая.

– А если не мое, – сказала им строго женщина, – так запомните раз и навсегда, чтобы ноги вашей у меня не было. Я всем расскажу про вашу болезнь! – добавила она и ушла от них.

– Договорилась, – сказала тонкая толстой, – бегемотиха несчастная! Последний кусок хлеба у меня отняла!

С тех пор я их на нашей улице больше не видел. Наверно, они сменили место своего нищенства.

По вечерам, когда мама бывала дома, она, управившись с домашними делами, выходила посидеть на нашем крыльце. И сразу же к ней присоединялись соседки. Начинался женский разговор, который мог длиться бесконечно. И откуда у них столько новостей? В это время я смело бегал по всей улице, гоняясь за воробьями. Когда мама сидит на крыльце, мне никто не страшен. Игра с воробьями – очень интересное занятие. Они, конечно, легко от меня улетали, но недалеко, как будто приглашали меня опять ловить их. Я, конечно, не отказывался, потому что мои перебежки доставляли мне удовольствие.

Но вдруг воробьи поднялись всей стайкой и взлетели на край крыши противоположного дома и с высоты будто посмеиваются надо мной: попробуй, мол, достать нас здесь! Тогда я собрал несколько камней и стал их бросать в воробьев. Они разлетались, а затем опять садились на то же самое место, как будто дразнили меня. Тогда я собрал побольше камней и стал бросать их быстро один за другим, думая, что у воробьев не сработает реакция.

– Перестань бросать камни на крышу! – крикнула мама. – Окно разобьешь!

– Ну что ты, мама, – крикнул я ей, – я же дальше всех бросаю камни в речку!

Но тут же был посрамлен. Неудачно брошенный камень, вместо того, чтобы полететь на крышу, угодил прямо в верхнюю часть окна. Стекло разлетелось с треском, и осколки посыпались вниз на землю. Несколько мгновений я стоял и смотрел на разбитое окно, не веря глазам своим. Но вспомнив хозяйку этого дома, со всех ног бросился бежать домой. Сидящие на крыльце женщины то ли в шутку, то ли всерьез хотели меня задержать, но не тут-то было. Я как ветер проскользнул между рук и через кухню и зал пронесся прямо в спальню под широкую мамину кровать в самый дальний угол.

Мамы я не боялся, но очень боялся хозяйки этого дома. Ее все на улице звали Аксиньей, хотя была она немолода. Про нее соседи рассказывали очень интересную историю. Молодая Аксинья была очень красивая девушка. Именно поэтому богач Михеев взял ее к себе в горничные. Но новая горничная приглянулась и его сыну Владимиру. Владимир был настолько красив, что молодая горничная не устояла перед его ухаживаниями и в результате забеременела. Чтобы избежать неприятной огласки, старый Михеев, спасая свою честь и честь молодого Михеева, выдал Аксинью замуж за своего старого садовника, Ламерсона Карла Ивановича, латыша по происхождению и агронома по образованию. Так, рождение дочери у Аксиньи приобрело естественный и законный характер.

Они стали жить в этом доме по улице Церковной. Ей поручили должность экономки и стали звать Аксиньей Викторовной. Потом она родила вторую дочь и опять пошла молва, что и эта дочь родилась не без помощи молодого Михеева. Старый Михеев скоро умер. За ним последовал и садовник. А молодой Михеев после революции удрал за границу. И Аксинья с двумя дочерьми стала жить в этом доме. Дом этот был, наверно, самый красивый в городе, хоть и деревянный. Представьте себе большой дом на высоком фундаменте с большими окнами, окантованный шалевкой и покрашенный в зеленый цвет. Второй этаж был, вроде мезонина, в два раза меньше первого, а над вторым этажом – смотровая площадка под широким грибком. Не дом, а картинка!

Ко времени, когда я веду рассказ, дочери Аксиньи – Лена и Капа – были уже большие и где-то учились или даже работали, потому что приезжали к матери только в гости, да и то ненадолго. Только при дочерях дом оживал: оттуда были слышны песни, шум и смех. А когда они поднимались на смотровую площадку, то я им страшно завидовал. Но это было редкое явление. А так, целыми годами, тетя Аксинья жила одна в этом большом доме. Одинокая жизнь тети Аксиньи сделали ее суровой и неприступной. Она ни с кем не водила дружбу, никого в дом не пускала. Только нашу соседку Сарру она выделяла из всех женщин на нашей улице и иногда бывала у нее дома. Все ее побаивались и сторонились.

Поэтому я с большой опаской входил в ее дом, когда мама посылала меня что-нибудь одолжить у нее. Переступлю порог с бьющимся сердцем, никого не видно, и вдруг она откуда-то кричит:

– От порога никуда не ходи! Что надо?

И я с дрожью в голосе отвечаю:

– Мама просила одолжить перца.

В просьбе она никогда не отказывала. Пока она ходила за перцем, я разглядывал чистенький коридор и лестницу наверх в мезонин. Как бы я хотел туда подняться и постоять на смотровой площадке. Оттуда, наверно, видно намного дальше и шире, чем с нашей горы. Я очень боялся хозяйки дома. Уж очень угрюмый и недоступный вид был у нее. Возможно, что она была недовольна своей одинокой жизнью. Вести такую жизнь очень неприятно.

Возможно, что она ненавидела бедноту на нашей улице. Утверждать не буду. Но когда она запирала на висячий замок свою калитку во дворе, то это означало, что она очень сердится на всю нашу улицу. Она ведь знала, что во дворе находится общий для всех колодец! И тем не менее, перекрывала вход во двор.

Так или иначе, но она была единственной женщиной на нашей улице, которая внушала мне страх. Вот поэтому я прижался к дальнему углу под кроватью. Мне казалось, что я теперь пропал, хотя и не знал, в чем это выразится. Я слышал на улице сердитый и грозный голос этой бывшей наперсницы богача. Она осуждала мою маму за то, что я плохо воспитан. А мамин голос был извиняющимся и виноватым. Маминых слов я не мог даже разобрать.

Через несколько минут мама вошла в зал, выдвинула нижний ящик в шкафу, что-то там взяла и вышла на улицу. И сразу там стало тихо. Потом мама вошла в спальню и стала меня звать, а я почему-то не отзывался. Каким-то недетским сознанием я чувствовал себя очень виноватым перед мамой, потому что я часто слышал, что у нас не хватает денег на жизнь. И вот из-за меня ненужные расходы. Мама наклонилась и заглянула под кровать.

– Вылезай, вылезай, дурачок, – сказала она ласково, – я ей уже уплатила за разбитое стекло, вылезай, не бойся.

Но я не посмел вылезти.

– Ну, как хочешь, – сказала она и ушла на улицу к ожидавшим ее соседкам. А я сидел под кроватью и беззлобно придумывал самые большие несчастья на голову этой Аксинье. Ну почему бы не сгореть ее дому? Ведь у других дома горят. У нее самый красивый дом во всем городе, а она ходит вечно сердитая. Я очень жалел, что ее дом не конфисковали вместе со всеми домами богача Михеева. И почему ей оставили такой большой двухэтажный дом, когда она живет совершенно одна. Дочерей я не принимал во внимание, потому что они редко бывали у нее.

Весь вечер я просидел под кроватью. Пришла Соня и позвала меня. Потом встала на коленках Саша и долго смотрела на меня. А я все сидел и сидел, зажавшись в угол. Но вот в спальне стало совсем темно. А сидеть в темноте под кроватью совсем не весело. Тут я вспомнил про мышей. Они всегда по ночам вылезают из-под пола. И меня сразу же потянуло к людям. Я вышел в зал с опущенной головой. Я чувствовал себя очень виноватым…

В связи с этим случаем, я расскажу о судьбе других домов, конфискованных у богача Михеева. Дом в Первомайском переулке, где когда-то жила прислуга, отдали под квартиры: там теперь жили учителя. А главный дом Михеева передали детскому дому, и в нем жили дети, оставшиеся без родителей. Дом был большой и очень красивый. Если на улицу был один выход с высоким крыльцом, то во двор вели три выхода с красивыми пристройками, а также красивой верандой напротив сада. Этот богач был, наверно, со вкусом. Взрослые говорили, что белую каменную церковь, достопримечательность нашего города и, я бы сказал, замечательное произведение русского зодчества, Михеев построил на свои деньги. Недаром, когда он умер, его похоронили в церковном саду. Там стояла в одиночестве черная мраморная плита с бронзовой надписью.

Итак, дом Михеева отдали сиротам. После империалистической и гражданской войн сирот было много. Бессменным директором детдома был тогда всем известный Левин: человек очень энергичный и хозяйственный. Это был "рогачевский Макаренко". Он вырастил и вывел в люди не одну сотню бездомных ребят. Конечно, взрослые опасались такого соседства, а мы, дети, охотно дружили с ними. С детдомовцами учился в школе мой старший брат, а потом и я. Они были хорошие и дружные ребята. Куда бы они ни шли, они всегда были в компании. Приходили они и в наш дом. Брат мой им нравился, в чем я потом сам убедился.

Мама солила на зиму очень много огурцов в двух таких больших бочках, что я еле доставал поднятой рукой их верхний край. Как будто она знала, что эти огурцы понадобятся всей нашей улице. Она их покупала оптом по много мешков, и до засолки они занимали половину нашего коридора. Соседки только удивлялись, хотя зимой часто к нам наведывались за ними. Мама, улыбаясь, говорила им:

– Это самая дешевая и полезная пища! И потом, – добавляла она, – я ведь их солю не только для себя, а на всех.

Так вот, детдомовцы, которые приходили к брату, всегда угощались этими огурцами. Бочки стояли в коридоре, зимой рассол сверху замерзал, так они со смехом разбивали кулаками ледяную корку и уплетали огурцы за обе щеки. Огурцы им очень нравились, и они без конца их нахваливали. Брат разрешал им есть столько, сколько они захотят, а я почему-то боялся, что нам ничего не останется, и бегал к маме жаловаться.

– Пусть едят на здоровье, – говорила мама, – они ведь сироты.

– Я тоже сирота, – доказывал я свою правоту, – а они все огурцы поедят и мне ничего не останется.

– Глупенький, – смеялась мама, – во-первых, огурцов хватит на всех и для тебя, тем более, а во-вторых, ты один раз сирота, а они – трижды сироты.

– Как это трижды? – удивленно спрашивал я.

Я думал, что я самый первый сирота на нашей улице. И вдруг оказывается, что есть еще большие сироты, чем я.

– А вот так, – сказала мама, – если у ребенка нет отца, то такой ребенок – один раз сирота, если же у ребенка нет матери, то он – дважды сирота. А у детдомовцев нет ни отца, ни матери. Понял? Так я узнал, что я не такой уж сирота, как я сам о себе возомнил.

После маминого объяснения я тоже ходил во двор детдома и пробовал пригласить мальчиков покушать наших огурцов. Но они почему-то смотрели на меня с недоверием и убегали. А к брату – приходили.

Запомнился мне еще один случай из раннего детства. Опять та же обстановка: мама сидит на крыльце и разговаривает с соседками, а я бегаю по улице. Но скоро беготня мне надоела, и я стал внимательно рассматривать стены нашего дома. Дом наш, как и другие дома на нашей улице, был сложен из бревен, но в отличие от большинства, был сверху обит дощечками, и имел довольно культурный вид. Так вот, многие дощечки выгнулись и торчали вместе со ржавыми гвоздями.

Глядя на эти торчащие гвозди, мне вдруг захотелось удивить всех сидящих на крыльце женщин. Я решил, используя торчащие гвозди и дощечки, забраться по стене на крышу. Решил и полез, почти как альпинист. Вначале все шло хорошо. Я хватался ручками за верхние гвозди, а ножки ставил на нижние гвозди. Я был очень доволен своим подъемом, только жаль было, что женщины и мама не смотрели в мою сторону. "Но ничего, – думал я, – сейчас поднимусь еще выше, и меня сразу заметят".

Но когда я наклонил голову, чтобы определить, на какой следующий гвоздь поставить ножку, неожиданно в мой нос воткнулся гвоздь, и я от острой боли закричал на всю улицу. Подбежала мама и стала тянуть меня за ножки, чтобы снять меня со стены, но гвоздь в моем носу мешает, а я от боли еще сильнее кричу. Из моего носа хлыщет кровь прямо маме на руки, а она не знает, что предпринять, и кричит женщинам:

– Женщины, помогите! Позовите кого-нибудь из мужчин!

На зов женщин прибежал наш сосед, Ефим Драпкин, высокий здоровый мужчина. Он сразу понял в чем дело и, осторожно приподняв меня, снял меня со стены и поставил на землю. Вся рубашка у меня в крови, а из носа кровь так и льется. Мама подхватила меня на руки и побежала со мной в дом. Она положила меня на диван и долго прикладывала к носу смоченные в холодной воде тряпочки, а рядом стояли все соседки и давали маме советы.

Этот случай будет напоминать о себе в течение всей моей жизни…

Я уже рассказывал в предыдущей главе, что базары у нас бывали очень шумные и многолюдные, и что мы с братом бегали на базар ради зрелища. Вот и в этот раз мы отправились с братом на базар. Он держит меня за руку, а я почти бегом с трудом успеваю за его быстрыми шагами. Только мы пересекли наискось складскую площадь, как я увидел впереди себя лежащий на земле кошелек. Я рванулся от брата, чтобы поднять его, но брат крикнул: "Не трогай!" – и, крепко держа меня за руку, увлек в сторону от этого кошелька. Дойдя до угла Советской и Северо-Донецкой улиц, он сказал мне:

– Посмотри в противоположный угол. Видишь трех парней?

– Вижу, – говорю я.

– Это они нарочно подбросили пустой кошелек и ждут, когда кто-нибудь поднимет его. Как только это произойдет, они подойдут и будут кричать, что это их кошелек, и потребуют деньги, которые будто бы лежали в кошельке.

О таком вероломстве я еще никогда не слыхал. Этот случай меня просто ошеломил и остался в памяти на всю жизнь. После этого случая я никогда не решался поднимать кем-то утерянные деньги, хотя они, как нарочно, попадались мне довольно часто. Каждый раз, как увижу под ногами трояк, пятерку или даже десятку, у меня сразу всплывали в памяти те трое парней, ожидающие за углом падкого на находки человека, чтобы обманным путем обокрасть его.

Я уже рассказывал, что очень много времени я проводил на Днепре. Вы можете подумать: что тут особенного, если человек живет на берегу Днепра. Но не спешите с этим утверждением. Ведь на Днепре жили все мальчишки с нашей улицы, а на берегу Днепра они бывали редко. О чем это говорит? Это говорит о том, что он их не привлекал, в то время как я был от него в восторге. Я даже не мог представить, как бы я жил без Днепра, без его чистой прохладной воды, без его обросших кустарником берегов, без белых пароходов и быстроходных катеров, без высоких барж и сидящих почти в воде плотов с соломенными шалашами и кострами около них.

Но что особенно и больше всего меня привлекало – это лодки. Лодки были моей самой большой страстью на Днепре. В любой погожий день я мог часами сидеть на берегу Днепра около лодок, чтобы с появлением хозяина попросить лодку хотя бы на самое короткое время. Просить лодку, чтобы покататься, можно было только у наших соседей, потому что незнакомые владельцы лодок все равно откажут. А лодки были на нашей улице только у Ивановых и у Клетецких. У Ивановых разрешал мне брать лодку младший из братьев – Сашка. Зато старший брат отнимал ее. Появится вдруг над горой и кричит:

– А ну, поставь лодку на место!

И по этому крику я уже чувствовал, что никакие ссылки на Сашку не помогут, и я причаливал к берегу. У Клетецких разрешал мне брать лодку тоже младший из братьев – Семен, а иногда и Федя. Тут уж поездка на лодке была для меня более основательной и спокойной, хоть целый день катайся. Они только предупреждали, чтоб я далеко от берега не уплывал.

Маленьким я и сам боялся далеко ехать, тем более что управлял я лодкой какой-нибудь дощечкой или даже палкой. Весло мне тогда еще не доверяли. Но уже лет семи-восьми я смело бороздил воды Днепра вдоль и поперек. В это время Сенька разрешал мне брать вместе с лодкой и рулевое весло. Этого мне было достаточно, чтобы отправиться в «далекое» путешествие. Вниз по течению плыть было некуда. Там стоял мост через Днепр, а чтобы проехать под ним, нужно было иметь специальное разрешение. Эти разрешения, конечно же, были не для детей.

Я отправлялся вверх по реке к таинственному Старику – это небольшое озеро, стекающее в Днепр. О нем шли разные разговоры. То ли это было старое русло реки, то ли один из рукавов Днепра, то ли обыкновенное озерцо. Вода в нем была всегда холодная, как лед. Это подтверждало мнение, что на дне этого озера бьют из-под земли холодные ключи. Возможно, что это озеро образовалось именно благодаря ключам. Вход в Старик со стороны Днепра был мелким, мне по грудь, но проехать туда было довольно сложно из-за сильного встречного течения, что было мне не под силу.

Но я нашел выход. Вначале я переезжал на ту сторону реки и там поднимался вверх против течения вдоль обрывистого берега, подталкивая лодку так, чтобы она не отошла носом от берега. Иначе сильное течение развернет лодку в обратную сторону и понесет вниз. Надо было быть очень осторожным. Достигнув входа в Старик, я вылезал на берег и тянул лодку за цепь. Пройдя горловину, я опять садился в лодку и спокойно отдыхал. Вода здесь была почти стоячая, и не надо было опасаться, что тебя куда-нибудь снесет.

В окруженном лозняком Старике царила тишина и благодать. Как будто я очутился в заколдованном месте. На поверхности воды плавали большие и маленькие желто-зеленые и бурые листья, круглые и остроносые, а среди них – желтые и ярко-белые цветы. Их называли по-разному: кто чашечками и лилиями, а кто кубышками и кувшинками. В тихую погоду, когда вода не нарушается рябью, вода здесь настолько прозрачная, что с лодки видны простирающиеся до самого дна двухметровые стебли листьев и цветов, будто лианы свисают в тропическом лесу. Мелкие рыбки шныряют между ними, совершенно не нарушая спокойствия воды, как в аквариуме.

Сколько бы раз я сюда ни приезжал, меня каждый раз охватывало необъяснимое блаженство от этого уголка покоя и красоты. Только один раз я был разочарован, посетив этот чудный уголок. В один из тихих вечеров, когда воды Днепра блестят как зеркало, и река кажется совершенно неподвижной, я надумал съездить в Старик за белыми кувшинками.

Когда я забрался, наконец, в этот залив, то был очень недоволен тем, что не увидел ни одного белого цветка на поверхности воды. "Кто-то побывал здесь до меня, – подумал я, – и слишком жадно очистил от цветов весь залив". С досады я сорвал один нераспустившийся цветок как доказательство того, что я здесь был. Пришлось возвращаться домой ни с чем. Но как я был удивлен, когда дома мне объяснили, что белые цветы на ночь закрываются. Подумать только! Какое чудо: ночью цветы спят под водой, а с восходом солнца – пробуждаются и выходят над поверхностью воды. После этого я уже не мог их больше рвать. Теперь, когда я бывал в этом уголке, я просто любовался их приятной и спокойной красотой.

В один прекрасный летний день я решил отправиться в более длительное путешествие. Когда я смотрел с нашей горы на заднепровский луг, особенно весной и осенью, когда луг освобождался от высокой травы, то видел верхушки обрывистых берегов, извилисто уходящих до самого леса. Это русло небольшого притока Днепра Комаринки. Говорили, что начинается он где-то в лесу и несет свои прохладные воды на протяжении всего нескольких километров. Впадает он в Днепр у самого моста, образуя широкое полукруглое устье большой глубины. Издали Комаринка казалась таинственной речушкой, и я мечтал просмотреть ее путь вблизи. В ее устье я много раз бывал на лодке, а подняться вверх по ее течению опасался. И опасался я не за себя, а за чужую лодку: вдруг кто-нибудь отберет ее у меня. Много раз я звал с собой моего соседа Бориса Драпкина, но он почему-то все время отказывался ехать туда, хотя был на несколько лет старше меня. А мне шел тогда восьмой год. Конечно, одному боязно пускаться в такую даль, но любопытство все же взяло верх над разумом.

Лодку я выпросил у Сеньки Клетецкого. Можно сказать, что лодку я заработал. Я помог Сеньке посадить новое дерево на дамбе вместо старого срезанного. Помощь моя была, конечно, пустяковая, но за нее Сенька охотно разрешил мне взять лодку и дал рулевое весло. Это был удобный момент, чтобы осуществить мою мечту. Я набрался храбрости и поехал один на эту Комаринку. Попасть в устье Комаринки было не просто. Два сильных течения Днепра и Комаринки могут унести лодку сразу под мост, поэтому необходимо завернуть лодку в устье Комаринки у самого берега и проехать по ее правой стороне до того места, где ширина Комаринки всего семь-восемь метров, а глубина чуть больше метра. Начиная с этого места можно уже не беспокоиться, что лодку унесет к мосту. Здесь я не столько гребу, сколько толкаюсь веслом в дно Комаринки, и лодка легко идет против течения. Через полсотни метров я подъехал под маленький перекидной мостик.

С этим мостиком каждый год одна и та же канитель. Во время весеннего наводнения мостик каждый раз уносит полая вода. А летом, когда начинается сенокос, мостик приходится строить заново, иначе подводы с сеном не попадут на большой мост через Днепр.

Чем выше я поднимаюсь по Комаринке, тем мельче она становится. В некоторых местах эта речушка превращается в обыкновенный ручей, и лодку приходится тянуть за цепь. Но зато этот ручей прорыл себе довольно глубокое ложе. Близкие глинистые берега поднялись по обе стороны на два-три метра. Отсюда мне не видно, что творится наверху. Время от времени я поднимаюсь на берег, чтобы осмотреться и определить, далеко ли я уже отъехал от города. И каждый раз оказывается, что я еще очень мало проехал. Дело в том, что эта Комаринка течет не прямо, а зигзагами: без конца повороты и повороты. Иногда за поворотом русло расширяется, образуя круглое небольшое озеро с такой глубиной, что весло не достает до дна.

На одном из таких поворотов, где-то на середине пути к лесу, я вдруг увидел сидящего на берегу с удочкой рыбака, молодого парня, одетого в старую фуфайку и в потертой кепке на голове. Вот тут-то я и пожалел, что поехал один. Сейчас раскричится, что я ему всю рыбу распугал и, чего доброго, может лодку отобрать. Повернуть лодку и удирать здесь невозможно, и я поневоле продолжал плыть навстречу неприятностям.

Но когда я подъехал поближе, то от неожиданности не поверил своим глазам: на берегу сидел мой старший брат Лазарь. Он у нас заядлый рыбак. Удивительно, но это так: при всей своей деятельной натуре он мог по много часов сидеть неподвижно и следить за поплавком на воде. Вот и теперь он так увлечен, что даже не смотрит на того, кто сидит в лодке. Но когда я чуть не наехал на его поплавок, он, наконец, посмотрел на меня и тоже очень удивился. Первый его вопрос был:

– Кто тебе дал лодку? Он знал, что иногда я беру лодку и без спроса, и осуждал меня за это.

– Сенька, – сказал я.

– А куда ты едешь? – Хочу посмотреть, где начинается Комаринка? – ответил я.

– Можешь возвращаться домой, – сказал он убежденно, – дальше не проедешь.

– Почему? – А дальше дно почти пересохло.

– Попробовать все-таки надо, – говорю я ему и спрашиваю, – много рыбы наловил?

Он достает из воды кукан, на котором нанизаны два десятка мелких уклеек. Когда мама бывает дома, она охотно жарит их, но если ее нет, то весь улов идет на обед кошке, потому что до вечера они все равно испортятся. Несколько раз брат и меня брал на рыбалку, но я не мог долго сидеть у реки и наблюдать за поплавком. Это было очень унылое занятие. Однако брату оно нравилось. Нет, не ради рыбы ходил он на рыбалку, а ради самого процесса ловли рыбы. Он говорил, что на рыбалке он приятно отдыхает.

Я предложил ему поехать со мной, но он отказался. Пришлось опять одному плыть дальше. Предупреждение брата скоро оправдалось – лодка прочно села на мель. Скорее всего, что на этом месте я бы повернул домой, но после встречи с братом это было просто невозможно. Его присутствие поблизости придало мне силы и упорства, и я стал рывками тянуть лодку. С трудом лодка сантиметр за сантиметром продвигалась вперед. В конце концов я достиг благоприятной для лодки глубины и смог продолжать свой путь, уже сидя в лодке. Я гордился сам собой, ведь я преодолел непроходимое место вопреки предсказанию старшего брата. Даже петь захотелось.

Но торжество мое оказалось преждевременным: через два поворота лодка опять уперлась в мель. Пришлось опять вылезти из лодки и опять рывками тащить ее через этот мелкий ручей. Я уже стал жалеть, что не послушался брата, и заодно сердился на него за то, что он отказался поехать со мной. Вдвоем было бы гораздо легче. Но брат никогда не принимал меня всерьез, считая чуть ли не младенцем. Поэтому он не мог пойти на поводу у моих желаний.

Время покажет, что он был отчасти прав. Он настолько серьезно относился к жизни, что всегда казался намного старше своих лет. А про меня такое нельзя было сказать.

Я так утомился с перетаскиванием лодки, что решил отдохнуть и заодно посмотреть, где я нахожусь. Я вскарабкался на отвесный берег и осмотрелся. Впереди за лозняком совсем близко стояли старые дубы, которые хорошо были видны с нашей горы. Рядом проходило шоссе, которое делало здесь резкий поворот налево, уходя за дубовую рощу. Вокруг было тихо. По шоссе у самого поворота ехал крестьянин, а в сторону города шли две женщины с плетеными корзинами. Спускаясь к мелкому ручью, я опять подумал, не повернуть ли мне обратно? Но там сидел брат, а я хотел доказать ему, что я тоже на что-то способен, и поэтому без сожаления потащил лодку вверх по Комаринке.

В одном месте лодка так застряла, что я не мог сдвинуть ее с места. Я уже подумал, что надо найти палку и подталкивать лодку с помощью рычага. Весло для этого я боялся использовать, чтобы не сломать его. Но тут меня осенила счастливая догадка. По середине ручья, шириной сантиметров тридцать, было глубже. Вот я и подумал, что если один борт лодки немного приподнять, то противоположный нижний угол лодки будет скользить по этой более глубокой канавке. Я попробовал так делать, и продвижение лодки пошло веселей.

А когда я после очередного поворота Комаринки увидел широкий водный простор, у меня от радости сердце заплясало. Как я был доволен, что не повернул с полпути. Я давно мечтал увидеть такую Комаринку. Я ведь знал, что здесь у дубовой рощи Комаринка похожа на настоящую речку шириной более сорока метров. Эта водная гладь с нашей горы совершенно не была видна, но я догадывался о ее существовании. Я был в восторге, что добрался сюда.

Я тут же забыл о всех своих мытарствах. Этот многоводный участок Комаринки скрывался от прохожих на шоссе за дубовой рощей и высоким кустарником на берегах. Вода здесь, наверно, была отстойной, потому что у берегов росли, как и на Старике, белые кувшинки и круглые большие листья с зелено-коричневым оттенком. Я заскользил на лодке по этой водной глади, оглядывая будто вновь открытую Комаринку и заросшие лозой ее берега. Так я доехал до последнего моста на шоссе. Здесь Комаринка раздваивалась: один водный рукав уходил под мост, за которым виднелся лес, а второй – уходил на луга, где паслось стадо коров.

Я повернул обратно: все-таки одному не очень приятно путешествовать. На обратном пути пришлось опять повозиться с лодкой на слишком мелких местах. Но теперь я уже знал, как облегчить эту работу, да и течение теперь помогало мне: я почти не греб веслом, а только рулил. Брата не оказалось на старом месте, а мне так хотелось поскорей похвастаться тем, что я все же достиг полноводной Комаринки около леса. "В следующий раз, – думал я, – надо ехать обязательно вдвоем или даже втроем и тогда можно будет доплыть до самого истока Комаринки". Лодка по течению шла легко и быстро. Вскоре я достиг Днепра, пересек его, поставил лодку на свое место, отнес Клетецким весло и побежал домой.

У меня внутри все ликовало от восторга, как будто я совершил что-то необыкновенное. Пусть моя цель не была достигнута до конца, но я все-таки побывал на этой таинственной Комаринке и много узнал и увидел. Теперь, глядя с нашей горы на зигзагообразный путь Комаринки, я уже не буду гадать, что там и как там: я точно знаю, что перед хорошо видимой дубовой рощей плещется настоящая, широкая речка Комаринка, вытекающая из леса и луга. Но где все-таки исток нашей Комаринки? Эта загадка осталась пока не решенной…

Можно смело утверждать, что наша улица была самой активной в нашем районе в деле организации мальчишеских игр. Ни один погожий день не обходился у нас без какой-нибудь игры. К нам сходились мальчишки со всех соседних улиц: Советской, Урицкой, Бобруйской и Циммермановской. Игры были разные, и каждая игра затевалась в определенное время года. Никакого календаря игр, конечно, не существовало. Все происходило стихийно, но удивительно своевременно. Инициатива всегда принадлежала нам, мальчишкам с нашей улицы. А было нас восемь человек, как раз столько, чтобы начать любую игру: будь то городки, футбол, «пикер», "старшая матка" или лапта, не считая прочих, более мелких игр. У нас был удобный отрезок улицы между длинным детдомовским садом и огородом Клетецких. Главное – окон здесь не было. Если мяч попадал в сад, то у нас там был лаз, и мы смело пролезали туда за мячом. Сад никто не охранял, но все равно никто туда не лазил за яблоками, потому что этот сад был детдомовским, для детей-сирот. Если же мяч попадал в огород к Клетецким, то мы спрашивали разрешения достать его у бабушки Анели, матери многочисленного семейства Клетецких. Лазать к ним было абсолютно невозможно. Двор охраняла большая черная собака Альма, страшно злющая. А бабушка никогда не отказывала нам. Даже когда однажды от сильного удара мячик залетел к ним во двор и разбил стекло в окне, она вернула его нам и не ругала, как другие. Стоило нам начать игру, как тут же к нам сбегались мальчишки с соседних улиц. Наверно, наши звонкие голоса были слышны далеко вокруг. Игры обычно продолжались до темноты, до десятого пота.

Я хотел бы рассказать о самой интересной массовой игре. Это была игра в "красные и белые". Она из года в год затевалась в начале весны, когда снег уже весь сошел, и земля достаточно подсохла, но половодье еще в самом разгаре. А это значит, что льда на реке нет. В воде стоит даже дальний лес. Одно только шоссе возвышается среди грозного и холодного водяного простора. Во время весеннего разлива вода плещется у самой горы, а на дамбе можно гулять только по верхней пешеходной дорожке.

В день игры малыши распространяют по всем классам радостную весть: сегодня после уроков общий сбор на днепровской горе – это как раз рядом с нашим домом, – на игру "красные и белые". Героическая романтика гражданской войны будоражит наши сердца. Ни один мальчишка не устоит перед этой игрой. Если даже не играть, так хотя бы посмотреть, как играют другие. Тем более, что днепровская гора совсем рядом, метров сто. Пройти через Первомайский переулок, и ты – на этой горе.

После уроков все стремглав бросаются домой, чтобы оставить там учебники и прихватить свое оружие. Затем все бегут на нашу улицу. Я тоже вскидываю за спину винтовку, которую сам вырезал из дощечки, и вешаю через плечо самодельную саблю. Дырочки в сабле и винтовке просверлил мне кузнец Борис Славин, который живет на этой же горе. Когда я – при оружии, мне кажется, что я похож на буденновца, только что не по форме одет. Двухсерийный фильм про конницу Буденного, который назывался «Укразия», и фильм про красных дьяволят я уже смотрел. И хотя сборы тут же за нашим забором, мне ни минуты не сидится дома. Настроение такое, что хоть сразу в бой. Естественно, на горе я оказываюсь первым и всех прибывающих оцениваю по их оружию. Завидую тем, у кого револьверы и винтовки куплены в магазине, они похожи на настоящее оружие.

Пока нет наших главных вожаков, все любуются на половодье. Ведь вода плещется у самой горы. Там же прикреплены все лодки. На много километров впереди, справа и слева вода, вода, вода. На эту водную ширь можно смотреть часами и без конца удивляться красоте и могуществу природы. Слева от нашей горы виден небольшой остров, заросший лозняком. Это самое высокое место песчаной косы. При половодье Днепр действительно кажется широким и могучим. Все мальчишки смотрят на него, как зачарованные.

Но вот приходят наши вожаки, и с ними полно парней из старших классов. Наши вожаки – братья Нафтолины: Миша и Иосиф. Они самые сильные во всей нашей школе, и поэтому они всегда у нас за командиров. Начинается долгий спор, кому быть красными, а кому – белыми. В этом споре всегда побеждают малыши. Они наотрез отказываются быть белыми. И сколько Иосиф, командир старших ребят, не доказывает, что они уже дважды были белыми, малыши все равно настаивают на своем. Иначе они не играют. И старшеклассникам приходится им уступать и в этот раз: не расстраивать же игру.

Итак, мы – красные, и наш командир – Миша Нафтолин. Он сильно выделяется среди нас. Он рослый и очень сильный. Даже когда весь класс держит его за руки и за ноги, он легко высвобождается. Мы все восторгаемся им, как достопримечательностью класса. Брат его наоборот низкорослый, но широкоплечий и тоже самый сильный среди старшеклассников. Команды определены. Теперь обе стороны договариваются о границах площади действий.

Игра состоит в том, что белые прячутся, а красные должны их выследить и пленить, поэтому границы на местности должны быть точно определены, иначе белые уведут свой отряд в другую часть города, и тогда нам их и за неделю не найти. Обычные границы этой игры – река, гора и наша улица. Были случаи, когда мы не находили белых. Тогда, при наступлении темноты, белые сами выходили из своих тайников и срамили нас на весь белый свет и даже в школе. Договаривались также о неприменении силы против малышей. Если малыш кого-нибудь выследил и поймал, то белые должны подчиниться и сдаться в плен. Случались потасовки. Тогда все решал командир. Белые уходят прятаться и просят нас не подглядывать за ними, пока они не спрячутся.

Игра начинается. Миша Нафтолин назначает разведчиков. Разведчиками хотят быть все. Но Миша выбирает самых шустрых. Они уходят с заданием найти, где притаились белые. Одни уходят под гору, другие – вдоль верхней кромки горы, третьи идут по улице, заглядывая во дворы наших соседей. Я мчусь по козьим тропкам среди прошлогоднего чертополоха по почти отвесной горе, всматриваясь в черноту каждой ямы, где жители копают глину или желтый песок. Все ямы оказались пустыми. Один за другим возвращаются разведчики и докладывают командиру, что белых нигде нет. Но вот возвращается с радостной вестью Аврам Гольдин. Он в нашем классе самый маленький по росту, но самый лучший по учебе. Еще издали он кричит: "Нашел! Нашел!". А подбежав к Мише Нафтолину, рассказывает, как он случайно заметил, что в кустах на островке кто-то шевелится.

– Наверно, они там, – говорит он возбужденно, – пойдем все посмотрим.

Миша с ним соглашается, и мы всем отрядом спускаемся к Днепру, поворачиваем налево и у самой пяты горы идем рядом с холодной и полой водой. Напротив островка мы останавливаемся. Нам ничего не видно там, хотя кусты лозы без листьев просматриваются насквозь. Не верится, что белые забрались на этот островок, переплыв метров сорок водного пространства.

– Ты точно видел, что там кто-то шевелился? – спрашивает Миша маленького Аврама Гольдина.

– Точно, – отвечает Аврам и напряженно всматривается в кустарник пустынного островка. Через несколько минут с горы донеслись ликующие крики:

– Там они! Хорошо видно! Все лежат в ямках.

Возбуждение «красных» достигло предела. Раз белые обнаружены, то пленить их не так уж и трудно. Многие закричали белым:

– Вылезайте, мы вас нашли!

– Нечего прятаться! Мы видим вас!

– Вы обнаружены!

– Не притворяйтесь!

Но на острове царила абсолютная тишина, и он казался совершенно безлюдным.

– Они хотят, чтобы мы переехали к ним, – говорит Аба Нехамкин, светлолицый паренек с умными, немного выпуклыми глазами. Он тоже учится в нашем классе. Его предложение всем понравилось, и мы с готовностью поддержали его:

– Правильно!

– Переедем!

– Сразу всех белых захватим!

И тогда Миша приказывает нескольким мальчишкам найти лодку. Летом здесь полно лодок, а сейчас, как нарочно, ни одной. Лодки под нашей горой все на замках. Но вот чей-то зоркий взгляд обнаружил в небольшом углублении подножия горы плоскодонку, скрытую под прошлогодней травой. Ее немедленно совместными усилиями спустили к воде. Кто-то нашел дощечку, и лодку подогнали к нашей стоянке. Кто-то предусмотрел и притащил консервную банку на случай, если придется вычерпывать воду.

Переехать на островок захотелось почти всем. На корму с дощечкой сел Миша, а за ним бросились все сразу, но не всем хватило места на скамейках. Вместо двух, на скамейках уселось по четыре человека. В тесноте, да не в обиде. Сидящие счастливо улыбались, глядя на оставшихся на берегу сочувствующими взглядами. Несколько мальчишек остались стоять в лодке: пусть стоя, лишь бы поехать на островок. Я тоже хотел переехать на островок, но перегруженность лодки меня остановила. Плавать я не умел, а вода в реке была не летняя. От одного взгляда на эту мутную, черную воду холодок проникал во внутрь. Нет, я не решился лезть в лодку, хотя Миша и позвал меня. Лодка и так сидела слишком глубоко в воде.

Когда мы, оставшиеся на берегу, оттолкнули лодку от берега, то сразу выяснилось, что мальчишки расселись в лодке неравномерно. Корма была приподнята, а нос вот-вот зачерпнет воду. Миша не решился в таком виде плыть. Он придержал движение лодки метрах в пяти от берега и, предупредив всех, чтоб сидели тихо, не шевелясь, попросил Абу Нехамкина осторожно передвинуться на корму, чтобы нос лодки приподнялся. Но Аба сделал это не лучшим образом. Вместо того, чтобы медленно пройти между сидящими на корму, где сидел Миша, он встал одной ногой на борт лодки и, опершись рукой на плечо Арона Биндера, быстро перешагнул к Мише. Но этого движения оказалось достаточно, чтобы лодка зачерпнула бортом воду. Сидящие у этого борта Арон Биндер и Аврам Гольдин невольно шарахнулись в противоположную сторону и тем самым накренили лодку в другую сторону. В результате вода хлынула через борт, да так что выровнять лодку и остановить поток воды так и не удалось. Лодка стала быстро наполняться водой и медленно погружаться в воду. Все сидящие повскакивали, лица у них вытянулись от страха, глаза округлились.

– Мама! – закричал маленький Аврам Гольдин.

– Ратуйте! – закричал Аба Нехамкин истошным голосом.

– Ой, я не могу плавать! – закричал какой-то мальчик и заплакал в голос. Заныли и другие ребята. Один только Миша Нафтолин стоял молча и смотрел презрительно на своих подчиненных. Мы, оставшиеся на берегу, сначала посмеивались над испуганными лицами ребят, но когда лодка скрылась под водой и наши товарищи стали медленно погружаться в воду, до нас вдруг дошла трагичность их положения, и наше веселое настроение сменилось испугом за их судьбу. Но броситься в воду им на помощь никто из нас не решился. Страшновато было лезть в воду, когда ты знаешь, что вода ледяная. Ёе черный цвет создавал впечатление, что она очень глубокая.

Белые, прятавшиеся на островке, вышли из кустов и смотрели на красных, терпевших кораблекрушение. Несколько парней из белых стали вытаскивать из-за кустов лодку, спеша на помощь утопающим. Я смотрел на утопающих со страхом и жалостью. Я думал, что вижу их в последний раз. Вот вода уже по грудь маленькому Авраму Гольдину. Из его глаз текут слезы, как и у многих других. Они все, кроме Миши Нафтолина, взывают о помощи, но взрослых около нас нет, и их призыв о помощи является гласом вопиющего в пустыне. О, как мне было жалко их. Даже теперь, через много лет, представляя картину погружения их в реку, сердце мое сжимается от боли. А тогда… произошло просто чудо. Погружение вдруг прекратилось. От неожиданности все кричащие и плачущие на мгновение замолчали. А еще через секунду, когда до них дошло, что здесь мелко, все, толкаясь, бросились к берегу. И только рослый Миша Нафтолин не бросился к берегу. Он продвинулся к стоящим по горло в воде Авраму Гольдину и Арону Биндеру и, подняв их, вынес на берег.

На берегу все неожиданно развеселились. К этому времени к берегу подъехали и белые. Больше всех веселились сами утопающие. Они, мокрые с головы до ног, передразнивали друг друга теми голосами, которыми они взывали о помощи. Особенно досталось маленькому Авраму Гольдину за его плачущие жалобные крики: "Мама!" – и Абе Нехамкину за его истошный вопль: "Ратуйте!" Но веселье на всех напало не только из-за жалобных криков о помощи. Все радовались и веселились больше от того, что все хорошо кончилось, что все наши товарищи и друзья, хоть и пережили большой испуг, но остались живы и здоровы.

Наш командир Миша Нафтолин был не только самым сильным в нашем классе, но и самым серьезным среди нас. Он прекратил наше общее веселье, хотя оно и было как бы разрядкой предшествующих трагических событий, и приказал всем мокрым немедленно бежать домой сушиться. Затем он снял свои брюки и вместе с братом выкрутил их насухо. Потом мы долго еще сидели на берегу и вспоминали подробности этого происшествия. А виновница этой трагедии стояла около берега, доверху наполненная водой, как напоминание о том, что с водой шутки плохи. Хорошо, что все это случилось около берега. Шутить с Днепром нельзя! Самые неосторожные получают от него высшую меру наказания!

На следующий день вся школа гудела, как потревоженный улей. Ребята, побывавшие в холодной днепровской воде, не явились в школу. Один только Миша пришел. Его и старшего брата Иосифа вызвали к директору. Что им там говорили, он нам так и не рассказал. Но постепенно страсти утихли. Игра есть игра. Никто не может предсказать, как она иногда может кончиться. Все бывает. А без игры детям жить невозможно.

Однажды игра в футбол оставила мне метку на всю жизнь. Главным зачинщиком игры в футбол был у нас Янка Кучер. Он жил не на нашей улице, а на Циммермановской, но играть приходил всегда к нам. Это был круглолицый и очень активный паренек. Отца у него тоже не было. Но он был у мамы один, и она, очевидно, ни в чем ему не отказывала. В футбол мы играли с обыкновенным красно-синим мячом.

Но один раз Янка Кучер прибежал к нам весь сияющий. В руках он держал настоящий футбольный мяч, а на ногах его красовались новенькие бутсы. Уже с первых его ударов стало ясно, что играть в бутсах и с таким мячом на улице слишком опасно для окон. И мы решили поиграть на лугу за Днепром. Переехали на ту сторону и стали играть в одни ворота, так как футболистов на две команды не хватало. Янка носился в своих бутсах по лугу как ветер. Он был среди нападающих. После того, как он подбил одного защитника, все хотели отказаться от игры: условия игры были явно в его пользу. Он – в бутсах, а мы все – босые. Но Янка очень хотел играть, поэтому он пообещал играть очень осторожно. Однако, осторожничал он недолго. В пылу борьбы за мяч он подбил еще одного защитника, а третий сам благоразумно вышел из игры. Тогда Янка стал дразнить нас, что мы трусы:

– Подумаешь, – говорил он нам насмешливо, – чуть-чуть зацепил, и уже перепугались.

Это было самое обидное обвинение. Хорошо ему быть храбрым в бутсах против босых. Но Янка был вообще храбрым мальчиком. Однажды, во время пожара, когда горел дом рядом с домом, где жил Янка, он залез на крышу своего дома и, держа в руке ведро с водой, бегал по крыше и заливал каждый уголек, попадавший на крышу. Можно сказать смело, что он спас тогда свой дом от огня, потому что у нас были случаи, когда от горящего дома загорались и соседние дома.

Однако, его обвинение задело наши детские души. Мы решили продолжать игру. Только подбитые мальчишки напросились играть в нападение, рядом с Янкой. А я вынужден был играть в защите. Янка играл самозабвенно: смело и напористо. Остановить его с этими новыми бутсами было даже страшновато, когда он летел с мячом к воротам. Но я все-таки бросался навстречу, защищая ворота. Несколько раз я удачно отбивал мяч у него из-под ног, и он недовольный возвращался за мячом, чтобы все начать сначала. А у меня с каждым удачным ударом росла уверенность в ловкости своей игры, и я тоже стал смело бросаться на мяч.

И вот в момент борьбы за мяч Янка, промахнувшись бутсами по мячу, нанес ими такой удар по моему большому пальцу на ноге, что у меня от адской боли потемнело в глазах. Все побежали за отлетевшим мячом, а я, сжав зубы, чтобы не закричать от боли, заковылял к берегу. Палец весь распух, принял темно-красную окраску и был похож на вареного рака.

Я сел в лодку, на которой мы приплыли, и на ней добрался до другого берега. Потом мне рассказывали, как ругал меня Янка Кучер за то, что я забрал лодку. Им всем пришлось идти домой кругом, через мост. Палец мой продолжал болеть, не переставая, хоть плач.

Дома никого не было. Я налил в таз холодной воды опустил туда ногу с больным пальцем. Острая боль пронзила меня. Но я терпел и ногу из воды не убирал. Постепенно боль стала уменьшаться, но палец почему-то все больше темнел. Не знаю почему, но про разбитый палец я никому не рассказывал.

Когда я утром проснулся и посмотрел на него, я сразу подумал, что его, наверно, придется отрезать. Весь палец стал темно-синий, как будто ночью его облили чернилами. Боль была слабая, терпимая, но при прикосновении к нему она усиливалась. Я сидел и сожалел, что вчера не одел сандалии – ничего бы такого не случилось. Теперь же ни о каких играх на улице не могло быть и речи.

Я вынужден был целыми днями сидеть дома и томиться от бездействия. Борис Драпкин и Исаак Гольдберг забегали ко мне, чтобы позвать меня играть на улицу, но я отказывался. Когда кто-то был дома, я сидел, держа ноги под столом, чтобы никто не заметил мой палец. А темно-синий цвет его так и не сходил. Когда же дома никого не было, я передвигался по дому, упираясь на пятку. Постепенно ноготь на пальце отлетел, а окраска его так и не изменилась. Мой тихий домашний образ жизни не мог пройти, не замеченным взрослыми. Однажды, тетя Сарра вошла на нашу половину дома и сказала маме:

– Роня, последнее время я приметила, что твой сын никуда не выходит играть, ты не знаешь, что с ним случилось?

Мама подошла ко мне и, прикладывая ладонь к моему лбу, спросила:

– Левочка, ты случайно не заболел? Почему ты перестал ходить на улицу играть?

Я знал, что мой темно-синий палец ее перепугает, и поэтому ответил:

– Нет, мама, я не болею, а играть на улице мне просто не хочется, – и, чтобы отвлечь их настороженное внимание ко мне, я высказал только что пришедшую на ум мысль: – Я хочу рисовать, а бумаги и карандашей у меня нет.

Сказал и сам удивился, как это я забыл про рисование? Ведь когда-то я увлекался рисованием. В детском саду один раз мой рисунок даже на стену повесили. На том рисунке я изобразил могучий зеленый дуб, один из тех, которые растут у дальнего поворота шоссе.

– Хорошо, – сказала мама, – я куплю тебе карандаши и бумагу.

Я очень обрадовался. Даже про палец забыл. Ровно через час бумаги и карандаши лежали передо мной на столе. А что рисовать? Думал я, думал и вспомнил про фотографии в альбоме. Там была фотография, которая мне больше всех нравилась. Это была фотография моей мамы, когда она была совсем молоденькой. Мама тогда носила длинное платье до самого пола, и поэтому, наверно, казалась высокой и стройной. Я и стал срисовывать с фотографии мамин портрет.

Через полчаса все было готово. Рисунок мне понравился. Но все почему-то говорили, что ничего похожего не получилось. Тогда я решил попробовать срисовать с фотографии отца. У нас было несколько фотографий отца, не считая групповые снимки. Я начал с солдатской фотографии. Это когда он до революции служил в царской армии. Фуражка, овальное лицо с усиками, гимнастерка – все кажется просто. А когда нарисовал, то все опять говорили, что не похож. Один дядя Симон сказал, что что-то есть. Тогда я решил, что портретиста из меня не выйдет. В то время я еще не знал, что портреты можно перерисовывать с помощью сетки.

Однажды, сидя в спальне у окна и глядя на привычную картину Днепра и заднепровского луга с дальним лесом, у меня вдруг появилась идея нарисовать все это на бумаге. И я стал рисовать вид из окна. Я так увлекся, что не заметил, как наступили сумерки. Пришлось оставить рисунок на завтра.

Вообще, когда ты чем-нибудь увлечен, то время летит совершенно незаметно. Я перестал даже оглядываться на свой палец. А он постепенно стал краснеть. Темно-синяя окраска исчезала. Это значило, что палец опять приходит в себя после удара.

Забегая вперед, скажу, что палец так до конца и не отошел. Он остался припухлым на всю жизнь и каждый раз при непогоде напоминал о себе.

А рисунок с видом из окна всем понравился, и он был первым моим рисунком, который стал висеть на стене в нашем зале.

Случаются летом такие дни, когда с самого утра не находишь себе никакого дела. Слоняешься по дому, во дворе, и нигде ничего не привлекает твое внимание. И, как нарочно, ни одного мальчишки нет на улице, чтобы вместе скоротать время.

В один их таких скучных дней, прослонявшись до полудня без дела, я ничего другого не нашел, как сесть по старой памяти на середине улицы и поиграть в теплом песке. Причем сел я не напротив нашего дома, а напротив дома Клетецких. А почему именно там, я и сам не знаю. Возможно, что именно это не могла понять и собака Альма. Она вылезла из-под ворот и стала лаять на меня, хотя хорошо знала меня. То ли ей не понравилось, что я сел слишком близко от охраняемого ею дома, то ли она возмутилась тем, что я сел среди улицы, где ездят подводы. Кто ее поймет, почему она лает на соседа. Я запускал руки поглубже в горячий песок и время то времени, чтобы умерить собачий пыл, кричал ей: "Альма, перестань!" После моего окрика она делала резкий поворот к воротам, как будто собираясь пролезть во двор, но тут же возвращалась на прежнее место и опять начинала лаять на меня. Очевидно, она все-таки боялась оставить меня среди улицы. А я продолжал наслаждаться теплом уличного песка, удивляясь настойчивости собаки.

И вдруг вместе с песком я поднял наверх большую, круглую двояковыпуклую линзу. Я удивился до крайности. Такая находка среди улицы! Как она могла сюда попасть? И как она могла здесь, на проезжей части улицы, сохраниться? Хоть и редко, но крестьяне на подводах здесь проезжают. А линза была совершенно целая, хотя и не совсем чистая. Может ее недавно кто-то потерял? Я оглянулся вокруг, но на улице не было ни души. Одна только собака Альма продолжала на меня лаять, как будто говорила: "Уйдешь ты, наконец, домой или нет?" На этот раз я ее послушался. Я положил линзу за пазуху и тихо пошел домой, не проявляя никакой радости, хотя внутри я был страшно рад этой находке.

В то время редко у кого из мальчишек была линза, они вообще были величайшей редкостью. Даже за деньги не всегда ее купишь. Сначала я спрятал ее в коробку с фотографиями, которым не нашлось места в альбоме, потом перепрятал в шкаф, потом – под кровать. Мне все время казалось, что сейчас войдет хозяин линзы и потребует ее вернуть. А мне не хотелось с ней расставаться.

Целый день я сидел как на иголках и молил бога, чтобы никто не пришел за линзой. Я уже представлял себе, как я буду везде прожигать дырки этой линзой, как интересно будет выжигать буквы на дощечках. Я обязательно выжгу свои инициалы на винтовке и сабле. И тогда все будут знать, чьи они. Я уже видел воочию, как все мальчишки нашей улицы сбегутся ко мне и будут просить у меня линзу, чтобы попользоваться ее волшебными возможностями.

На следующий день, рано утром, я окончательно поверил, что линза – моя. Я выбежал с ней во двор и начал проверять ее силу под лучами солнца. Как только свожу лучи в точку на дощечке, так сразу поднимается дымок. Какая сила у меня в руках! Я был на седьмом небе. Но до огня не доводил. Зачем? Огонь мне не нужен. Я просто ходил вдоль забора и оставлял обугленные метки на досках забора. И за этим занятием меня застала тетя Сарра – наш неизменный страж по дому. Тетя Сарра – удивительный человек: она всегда все видит и все слышит.

– Ты это чем занимаешься? – спросила она ровным, но строгим голосом, – долго ли так устроить пожар? Разве тебе не говорили, что с огнем играться опасно?

Я вскочил и отбежал от нее подальше, а то еще, чего доброго, отберет у меня линзу. Я этого допустить никак не мог. Все-таки линза – ценное сокровище.

– Если уж тебе так хочется что-то зажигать, – продолжала тетя Сарра, – то пожалуйста, иди на берег реки и там зажигай, а здесь около дома и сарая этого делать нельзя ни в коем случае. Понял?

– Понял, – сказал я виновато. Я знал, что тетя Сарра женщина мудрая, и ее надо слушаться. Так о ней говорят и все соседи на нашей улице. "Хорошо еще, что она линзу не отобрала", – подумал я, уходя домой.

Пробовать силу линзы на солнце мне уже расхотелось. Дома у меня неожиданно возникла мысль, можно сказать, фантастическая: при помощи этой линзы сделать фотоаппарат. Я тут же загорелся этой идеей. Осуществить ее, как мне казалось, было не очень сложно. Я много раз наблюдал за работой фотографа на нашем базаре и приобрел некоторое представление о фотоаппарате. Я уже знал, что впереди у него – линза, сзади – кассета, а между ними – пространство, которое создают два выдвижных ящика. Вот что-то похожее я и решил сделать. Если я что-то задумываю, то сразу приступаю к делу. Правда, я не всегда довожу начатое дело до конца. Но главное, как говорится, лиха беда начало, а там может что и выйдет.

Фанерки нашлись дома, ножовку, молоток и гвозди попросил у дяди Симона и приступил к работе. Перво-наперво надо сделать два выдвижных ящика – основа фотоаппарата. Разметил я линейкой размеры стенок будущих ящиков с учетом того, чтобы один из них был чуть меньше другого, выпилил их и сбил гвоздиками. Получилось почти хорошо. Только меньший ящик слишком свободно проходил в больший. Но я не стал их переделывать. Побоялся, что если начну переделывать, то остынет мой энтузиазм, и я брошу это дело. Мне всегда хотелось все делать быстро, с первого захода. Тогда я еще не понимал, что быстрая работа не самая лучшая работа. Потом я отмерил и выпилил торцевые стенки. На торцевой стенке меньшего ящика я вырезал круглое отверстие для линзы, а на торцевой стенке большего ящика – проем для будущей кассеты. Причем таких стенок пришлось нарезать три. Образовав пазы, по которым бы свободно вставлялась и вынималась кассета, я сделал из тонкого картона соответствующих размеров кассету с выдвижной заслонкой. С этим делом я провозился целых два дня.

Когда все было уже готово, работа вдруг застопорилась. Я не знал, как прикрепить линзу к отверстию торцевой стенки ящика. Гвоздями я опасался. Случайное нажатие железом, и линза может треснуть. Наверно, я уже был утомлен, потому что ничего путного в голове не появлялось. На мое счастье ко мне зашел Миша Нафтолин. Он хоть и был всего на год старше меня, но из-за высокого роста и крепкого телосложения, а также из-за серьезного выражения лица казался рядом со мной взрослым парнем. Он осмотрел мои заготовки и сразу дал мне несколько советов. Он предложил оклеить ящики черной бумагой (вот когда пригодился свободный зазор между ними), а линзу прижать к стенке той же бумагой.

– Но где же я достану черную бумагу? – усомнился я в его совете.

– Я сейчас принесу ее, – сказал Миша и ушел к каким-то своим родственникам.

И правда, через полчаса он принес целый ворох черной бумаги. Потом я понял, что это была оберточная бумага от фотобумаги. Мы развели клей из муки, и Миша помог мне доделать фотоаппарат. Фотоаппарат получился отличный.

– Теперь, – говорит Миша, – нужно матовое стекло.

Про это стекло я вообще ничего не слыхал. На базаре, наблюдая за действиями фотографа, я думал, что он направляет аппарат на человека, глядя в линзу. То, что он видит человека на матовом стекле, я не знал, потому что аппарат сзади всегда был накрыт черным платком.

– А где его купить? – спросил я у Миши.

– Это стекло можно сделать самим, – ответил Миша, – надо только стекло и наждачную бумагу.

Стеклышко нашлось, а наждачную бумагу дал нам отец Бориса Драпкина. Миша натер наждаком стеклышко, и оно превратилось в матовое. Затем Миша вставил его на место, где должна быть кассета, поставил аппарат на стол, навел, сдвигая ящики, на окно с цветами и дал мне посмотреть.

Через матовое стекло ясно были видны наши цветы, но горшками кверху. Но как это было красиво! Впервые в жизни я смотрел на изображение в фотоаппарате. На матовом стекле изображение было красивее, чем в действительности. Радость переполнила мое сердце. Потом Миша подсказал мне еще об одном: надо было сделать над линзой колпачок. И он сам же все и сделал. Теперь аппарат был по-настоящему готов к употреблению.

Фотоаппарату были рады все: мама, сестры, соседи по дому и соседи по улице. Мама, как всегда, удивилась моему фотоаппарату и сказала со вздохом и надеждой:

– Может он у нас будет изобретателем?

Я не стал ее разуверять, и она без лишних разговоров дала мне деньги на фотобумагу, проявитель и закрепитель. И началось у меня очередное увлечение – фотографирование. «Лабораторию» я устроил в темной спальне. Электролампочку завязал красным платком, а двери занавесил одеялом. Дело в том, что пластинок у меня не было, да и все равно они бы не подошли к самодельной кассете, и я снимал прямо на бумагу. Фотобумагу я разрезал по размеру своей кассеты и после каждого фотографирования бежал в темную спальню заменять ее. Канители было много, но когда ты увлечен, то никакая канитель не мешает.

К моему удивлению, никто из взрослых не хотел позировать мне. Почему – я не знаю. Но огорчаться было некогда. Все мальчишки и младшая сестра Саша охотно сидели перед аппаратом. Всем хотелось посмотреть на матовое стекло. Их удивляло и веселило перевернутое изображение товарищей. Почему так получается, никто из нас не знал, и это всех интриговало. Одним словом, со своим фотоаппаратом я сразу стал знаменитым человеком на нашей улице.

Когда накопилось много карточек, мы стали их проявлять при красном свете. Веселья тут было еще больше. На карточках получались настоящие африканские негры. Я уже знал, что это негативы, но все равно это было смешно. Все шло очень интересно. Но когда дело дошло до позитивов, у меня все застопорилось. При красном свете в затемненной спальне я накладывал на негатив чистую фотобумагу и вставлял их в кассету. Потом я залезал на стол и, держа кассету под электролампочкой, раскрывал ее и так держал минут десять. А затем, закрыв кассету, спешил в нашу «лабораторию» проявлять. На первой фотобумаге ничего не проявилось. На следующий раз я держал кассету под лампочкой двадцать минут, и опять ничего не проявилось. Тогда я поставил на стол табуретку и стопку книг до самой электролампочки, положил под лампочку раскрытую кассету и держал ее так более часа. И как же мы радовались, когда на карточке проявились едва заметные, бледные черты моей сестры Саши.

Итак, опыт доказал мне, что для того, чтобы получать хорошие карточки, необходимо каждую карточку держать под электролампочкой по несколько часов. А это значило, что за один вечер получится только одна карточка. Это был слишком медленный процесс. Я не устоял против таких трудностей и также, как вначале быстро увлекся фотографией, так же быстро и разочаровался в ней. Фотоаппарат с матовым стеклом еще долго служил нам, как игрушка, а фотографировать больше не хотелось.

Однажды, в конце весны, а может быть и в начале лета, ко мне прибежал Исаак Гольдберг с необыкновенной вестью. Оказывается, по нашей улице ходит комиссия: двое гражданских и один командир Красной Армии. Они заходят в каждый дом и договариваются о временном размещении красноармейцев. Мы с Исааком заранее уже почувствовали, что на нашу улицу надвигаются события необыкновенные. Исаак сообщил, что его мама разрешила им занять полдома. Конечно, дом у них большой, а с тех пор, как его братья и сестра стали жить самостоятельно, эта половина дома пустовала все равно. Когда-то и наша семья снимала у них квартиру. Я вышел с Исааком на улицу и стал поджидать эту комиссию. В это время они вышли из дома Рубинчиков и шли к дому Славиных.

Штатские были как все штатские, ничего особенного, а вот военный… Он был похож на настоящего командира: высокий, худощавый, в длинной шинели с широким ремнем, в новой фуражке. Точно таких рисуют на плакатах и показывают в кино. Он мне сразу понравился. Они зашли в дом Славиных, а я с нетерпением ждал, когда они придут к нам. Исаак Гольдберг убежал домой. И вот они выходят из дома кузнеца Славина и направляются к нам. Я врываюсь в дом и кричу маме:

– Мама, они идут!

– Кто они? – удивляется мама.

– Комиссия!

– Какая комиссия?

Но я не успеваю ответить. В дверь раздается стук, затем ее открывают, и все трое входят в наш дом.

– Здравствуйте, – говорит один из штатских.

– Здравствуйте, – отвечает мама, – заходите и садитесь, – приглашает она их к столу.

– Спасибо, – говорит штатский, – но нам некогда. Мы к вам вот по какому вопросу: около нашего города будут проходить военные учения, и нам надо разместить по домам красноармейцев. На время, конечно, – добавляет он, – сколько человек можно у вас разместить на постой?

– Я всегда пожалуйста, – говорит мама, – но сколько человек, я не знаю. Могу уступить вам вот эту кухню.

– Вот и отлично, – говорит командир, – тут целое отделение разместится. Только шкаф и топчан надо убрать.

– Хорошо, – говорит мама.

– Значит, договорились, – говорит штатский, – спасибо вам и до свиданья.

Они выходят, а я – за ними. Теперь все стало ясно: у нас будут проходить военные учения. Что это такое, я еще не знал, но наверняка, что-нибудь очень интересное. У наших соседей Драпкиных комиссия и минуты не задержалась. Следом за комиссией вышла на крыльцо тетя Рая, мать моего друга Бориса Драпкина, полуслепая женщина, и как будто продолжая разговор, говорила, повышая голос:

– Нет, нет и не уговаривайте, у меня три взрослые дочери, и ночевать молодых мужчин не пущу.

Комиссия уже вошла к Клетецким, а тетя Рая все повторяла одну и ту же фразу, как будто кто-то ее слушал. Значит, тетя Рая к себе никого не пустила. Такой уж у нее вздорный характер. Конечно, у нее трое дочерей, но разве красноармейцы могут кого-нибудь обидеть? И думать об этом даже смешно. Моя сестра Соня тоже взрослая, но у моей мамы даже и мысли такой не было, чтобы опасаться красноармейцев. А у Гольдбергов или Рубинчиков – у них ведь тоже есть взрослые дочери, но красноармейцев на постой все равно пустили. У тети Раи всегда все не так. Такой уж у нее характер.

А вот к Аксинье Ламерсон, соседке напротив нашего дома, комиссия почему-то даже не ходила. Чем это объяснить? У нее на двух этажах можно было бы разместить не одно отделение красноармейцев, а целый взвод. Наверно, старший из комиссии хорошо знал, кто живет в этом красивом доме. Но в чем тут причина? Вот бы узнать!

Пока я провожал представителей власти, в доме у нас уже все переставили. Соседи помогли – дядя Симон и тетя Сарра. Кухня стала еще более просторной. Топчан, на котором я спал, вынесли в сарай.

– Теперь ты будешь спать на диване, – сказала мама.

Дядя Симон прикрепил к дверям в зал железный крючок. Оказывается, что при красноармейцах наружные двери не будут запираться, а спать ночью при открытых дверях никто у нас не решится. Теперь мы будем на ночь запирать двери в зал. На кухне мама оставила только стол и скамейки. Все суетятся и возбуждены. Заходят соседки по улице и смотрят, как мы приготовили место для красноармейцев. Бесконечные вопросы и догадки.

– А стрелять будут или нет?

– Если пушки стрелять будут, то прощайте наши окна.

– Потом вставят.

– А часовые будут у домов?

– Тебя что ли охранять?

Каждый день мы ждем появления красноармейцев, а они не идут. Мы, мальчишки с нашей улицы, с утра до вечера сторожили момент, когда придут красноармейцы. Каждому хотелось первому заметить их. Мы даже бегали на соседние улицы. Но красноармейцев все не было. И хотя мы все уже хорошо знали, что у нас будут маневры, но каждому хотелось еще и еще раз сказать о них, как о новости:

– Слыхали, у нас будут маневры.

А красноармейцы пришли, когда мы их совершенно не ждали. Поздно вечером, когда на улице уже было темно, к нам вошел высокий командир, поздоровался и сообщил, что сейчас к нам придут двенадцать человек, что опасаться их не надо, и что они все хорошие парни.

– Если у вас появятся какие-нибудь вопросы, то обращайтесь ко мне, – добавил он на прощанье.

Как только он вышел, я бросился на улицу, чтобы посмотреть, что там делается, но не успел. В дом один за другим уже входили красноармейцы, внося вместе с собой запахи пота, сапог и ремней. На кухне сразу стало тесно.

Они огляделись, убрали стол и скамьи к печке и стали располагаться вдоль стены на полу, аккуратно сложив шинели, ремни и гимнастерки. Один из них обратился ко мне:

– Малец, сказал он, – колодец далеко ли от вас?

– Близко, – ответил я, – напротив, во дворе.

– Тогда показывай, – сказал он и взял наши ведра.

Я повел его не через калитку тети Аксиньи, а через лаз напротив дома Клетецких. Здесь в два раза ближе, и я, да и соседи тоже, всегда шли к колодцу через этот лаз. Красноармеец, не долго думая, сказал:

– Временно сделаем здесь попросторней, а потом все восстановим. Он легко оторвал еще две доски и приставил их к стене сарая. Теперь проход стал гораздо свободней. У колодца было уже много красноармейцев. Один из них качал воду, а остальные, раздевшись до пояса, умывались, шумя, фыркая, смеясь и покряхтывая от удовольствия. Вода в колодце была холодная как лед. Наш красноармеец набрал два ведра воды и понес к нам. Поставив ведра, он сказал своим товарищам:

– Ребята, пошли к колодцу, он совсем рядом, там все умываются.

И все поднялись и гурьбой пошли к колодцу. Вскоре они вернулись посвежевшие, расстелили на полу шинели и легли спать. И я тоже ушел спать.

А проснувшись рано утром, я их уже не застал дома. И куда они ушли, я тоже не знал. Целый день их не было. Мы, мальчишки, сбежались во двор к кузнецу Славину. Там, у коновязи, стояли несколько военных лошадей, и Борис Славин с двумя красноармейцами занимались их подковкой. Конечно, я много раз видел эту работу кузнеца, но теперь интерес к ней возрос. Раньше кузнец подковывал низкорослых крестьянских лошадок, а теперь он подковывал стройных высоких лошадей. С одной такой лошадью они долго возились. Она все время отскакивала и не давала им взяться за ногу. Тут же около кузницы стояла военная кухня на колесах. Повар впрягал лошадь, собираясь куда-то ехать. Исаак Гольдберг утверждал, что маневры проходят около леса, но сколько мы ни смотрели с горы в сторону леса, мы так ничего и не заметили. Вернулись красноармейцы домой поздно вечером. Тот, которому я показывал, где у нас колодец (наверно, он у них был старшим), передал маме полный котелок горячей гречневой каши и целую буханку хлеба.

– Угощайтесь, – сказал он, – на кухне у повара осталось.

– Спасибо, – поблагодарила мама, – но что мы с ней будем делать?

– Дети поедят, – уверенно сказал старший красноармеец.

У меня слюнки текли во рту от одного запаха каши, а мама еще сомневалась. Соня почему-то отказалась от этой каши, а я и Саша ели ее с удовольствием. Однако, больше половины каши осталось. Не было сил всю ее поесть. И так уж повелось: каждый день старший красноармеец приносил нам гречневую кашу и хлеб. Скоро каша нам так надоела, что совершенно не лезла в рот. А мама жалела красноармейцев:

– Бедняжки, – говорила она со вздохом, – каждый день им дают одну и ту же кашу.

Даже самая вкусная еда может стать невкусной, если ею питаться каждый день. Теперь нам стало понятно, почему у повара остается гречневая каша.

Дней через пять в полдень, стоя на нашей горе и глядя на луг по ту сторону Днепра, я вдруг заметил, как на лугу красноармейцы делают перебежки и падают в траву. Я даже глазам своим не поверил. Так вот где они проводят маневры. Почему мы их раньше там не замечали? Я побежал рассказывать всем друзьям о том, что увидел. Все сбежались на нашу гору и убедились, что я был прав. Решение созрело моментально – мы едем на ту сторону. Один только Лева Рубинчик отказался ехать. Родители строго-настрого запретили ему ездить на лодках.

Я, Борис Драпкин, Исаак Гольдберг и Лева Смолкин переехали на лодке на ту сторону Днепра и через несколько минут оказались позади наступающей цепи красноармейцев. Они наступали короткими перебежками. Пока одни перебегали, другие стреляли лежа на траве. Иногда раздавалась пулеметная очередь. Слышны были команды командиров. Из леса раздавались отдельные пушечные выстрелы, и перед наступающими что-то взрывалось, пуская в небо белые облачка. Когда мы подошли слишком близко, кто-то крикнул нам, чтобы мы немедленно убрались домой. Но разве мы могли уйти от такого зрелища. Мы же впервые в своей жизни видели маневры!

Конечно, мы отбежали назад метров на тридцать и залегли за бугорком в траве. Отсюда тоже хорошо видно было, как действуют красноармейцы. Вот и два пулеметчика улеглись за станковым пулеметом. Но что это? То, что я увидел, привело меня в полное разочарование. Слыхал я, что на учениях стреляют холостыми патронами, но никогда не подумал бы, что стрельбу из пулемета заменяют трещоткой. Именно такую трещотку я увидел в руке одного из пулеметчиков. Он крутил ею, когда хотел всем показать, что пулемет его стреляет. А я думал, что это стреляет сам пулемет. Не знаю почему, но интерес к маневрам у меня сразу же пропал.

– Смотри, – говорю я Исааку, – у них вместо пулемета стреляет трещотка.

– Где ты видишь? – говорит недоверчиво Исаак. Я показываю ему пальцем, где притаились в траве красноармейцы с пулеметом. В это время один из них приподнял трещотку и закрутил ею.

– Ага, вижу, а здорово похоже на стрельбу из пулемета!

Вот так маневры, подумал я, почти все так же условно, как и у нас во время игры в "красные и белые". Но почему красноармейцы с такой опаской делают перебежки, ползают по-пластунски, прячась за малейшими бугорками? Почему командир их ругает, когда они неосторожно поднимают головы выше, чем положено? И зачем вся эта беготня под палящими лучами солнца? Мы и то вспотели, хотя были в одних трусах и майках.

Когда красноармейцы продвинулись дальше от нас, мы пошли купаться. Лодки на берегу не было. Она почему-то стояла на другом берегу реки. Наверно, кто-то переехал на ней через Днепр. Но нас это особенно не смутило. И раньше бывали такие случаи. Мы быстро искупались и отправились домой пешком через днепровский мост. Благо, он совсем недалеко от нашей улицы. Вечером все наши двенадцать красноармейцев пришли домой целые и невредимые. Вот, если бы и на войне было так, как на маневрах!

На следующий день мы опять хотели посмотреть, как наступают красноармейцы, но сколько мы не смотрели на луг, так никого и не увидели. Очевидно, тактические занятия проходили в другом месте. И в последующие дни красноармейцев на лугу не было.

Мы подолгу вертелись возле кузницы Славиных. Туда каждый день приводили лошадей на перековку. Это зрелище тоже интересное. Кузница Славиных никогда прежде не работала так напряженно, как в дни прохождения у нас маневров. Один раз привезли сюда даже пулеметную тачанку с лопнувшей шиной на колесе.

Однажды, кто-то принес на нашу улицу необыкновенную весть, что в Рогачев приедет сам Буденный и будет принимать парад войск. Представляете нашу радость: сам Буденный будет у нас! Буденного знали все без исключения от мала до велика. Он же был первым героем среди героев гражданской войны. Мы, мальчишки, только и говорили о нем. Увидеть его стало нашей сокровенной мечтой. Каждый день по много раз мы бегали на центральную улицу смотреть, не едет ли он. По вечерам мы одолевали взрослых вопросами, когда же приедет Буденный. Но никто ничего не мог нам сказать.

Наконец-то, сами красноармейцы нас предупредили, что завтра в Рогачеве должен быть сам Буденный. Теперь-то мы увидим не на портрете или в кино, а воочию, одного из прославленных героев гражданской войны. Так я и уснул с этой радостной мечтой. Проснулся я поздно. Дома никого уже не было. Только Саша еще спала. Я очень испугался, что прозеваю встречу с Буденным, и, ничего не перекусив, бросился на улицу. Около кузницы я увидел Исаака Гольдберга.

– Нет, – ответил он, – на улице никого нет.

У меня отлегло от сердца. Значит все в порядке. Я еще увижу Буденного. Несколько раз мы бегали на Циммермановскую улицу, в городской сад. Взрослые говорили, что там будет парад. Но там, кроме мальчишек, никого еще не было.

После полудня я увидел там много взрослых и детей. Идти домой я уже опасался. Я прошелся вдоль забора стадиона напротив городского сада. В сущности это была городская спортивная площадка. Вокруг футбольного поля была беговая дорожка, а вдоль забора стояли скамейки для болельщиков. Так вот, эту спортивную площадку все называли громким и внушительным словом «стадион». Он занимал почти целый квартал между улицами Циммермановской и Либкнехта, а также Садовой и Красноармейской. На углу улиц Красноармейской и Циммермановской находилось красивое здание кинотеатра – достопримечательность, гордость горожан. Рядом с кинотеатром стоял памятник двадцати красноармейцам, погибшим в бою с белополяками под Рогачевом.

На стадионе мы сдавали нормы БГТО: бегали стометровку, прыгали в высоту и длину. В хорошую погоду по вечерам здесь играли в волейбол, а по выходным дням стадион всегда занимали футболисты. На беговой дорожке почти всегда тренировались велосипедисты. Иногда они устраивали соревнования между собой, и тогда образовывался сплошной коридор из болельщиков. Обычно заезжали на десять и пятнадцать кругов. Пыль стояла кругом, но никто не уходил.

Но самое интересное на стадионе бывало тогда, когда туда на своем велосипеде приезжал Наум Шварцман. Он был инвалидом с детства: у него передергивались голова, плечи и руки. Но тем не менее, он увлекался техникой и велосипедом. Жил он на улице Урицкой, как раз на Базарной площади. В коридоре дома он устроил мастерскую по ремонту велосипедов и этим доказал, что при желании и инвалиды могут успешно заниматься делом. Кто видел его в работе, тот совершенно не замечал его физические недостатки. Он был настоящим знатоком своего дела.

Так вот, этот Наум Шварцман устраивал на стадионе настоящее цирковое представление на своем велосипеде. Велосипедист он был отличный. Когда он появлялся на дорожке стадиона, другие велосипедисты уступали ему всю дорожку, превращаясь тоже в зрителей. И все это делали добровольно, предвкушая интересное зрелище. Поначалу он показывал самые простые номера: езда на велосипеде без рук, затем без ног и без рук, затем управление ногами. После этого он делал круги по стадиону. Причем, после каждого круга к нему на велосипед вскакивали по одному человеку. При этом он на секунду замедлял ход велосипеда, а затем опять разгонялся. После девятого круга на велосипеде сидело, стояло и цеплялось сбоку девять человек. Ну, чисто цирк! Как только велосипед выдерживал такую тяжесть? После десятого круга все в обратном порядке прыгали с велосипеда, и на последнем круге на багажнике сидел уже только один человек. Высадив и его, Шварцман останавливался, чтобы отдохнуть. На этом первое отделение его представления заканчивалось.

После небольшого отдыха он начинал второе отделение, еще более занимательное. Не слезая с велосипеда, делая круг за кругом по стадиону, он полностью раздевался, а затем так же одевался. Просто уму непостижимо было, как он ухитрялся это делать. Велосипед послушно шел по кругу, а ботинки, рубашка, майка и брюки постепенно оказывались висящими на руле, а затем опять одетыми на нем. Таких номеров я ни разу не видел даже в цирке…

Итак, после полудня я прибежал к стадиону на встречу с Буденным. На заборе стадиона я увидел моего одноклассника Арона Шпица и присоединился к нему – вдвоем ждать веселее. Людей на улице становилось все больше и больше. Все прохаживались вдоль по улице, а Буденного все нет и нет. Наконец на улицу пришли военные подразделения и выстроились вдоль улицы со стороны городского сада лицом к стадиону, как раз там, где мы сидели на заборе. Мы обрадовались такому построению. Это значило, что Буденный будет проходить по тротуару рядом с нами. Но опять проходило долгое ожидание, а Буденного все нет и нет.

Вдруг прозвучали команды командиров, и все воинские подразделения стали перестраиваться на нашей стороне. Мы оказались позади кавалеристов и сразу поняли, что Буденный будет проходить вдоль городского сада и, о ужас, мы можем его не увидеть из-за кавалеристов. Мы немедленно соскочили с нашего места и побежали вокруг воинских частей на другую сторону улицы. Весь тротуар вдоль городского сада был освобожден от толпившихся там людей. Все они теперь оказались позади штакетника в саду. Мы с Ароном, перескочив через штакетник со стороны Садовой улицы, бросились искать место у городского сада по улице Циммермановской. Но увы, к штакетнику нельзя было подступиться. Его облепили не только дети, но и взрослые. Нигде ни малейшей лазейки к забору.

Пробежав безрезультатно вдоль всего городского сада, чуть не плача от огорчения, мы выскочили на Красноармейскую улицу и увидели, как мальчишки забираются на досчатый забор следующего квартала. Там было еще много свободного места. И мы с Ароном, помогая друг другу, тоже залезли на этот забор. И только мы разместились на этом заборе, как с другого конца городского сада прокатилось мощное красноармейское «ура». Наверно, там, на Циммермановской улице, уже ехал на своем вороном коне Семен Михайлович Буденный – легендарный герой Гражданской войны.

У нас сердца затрепетали от близкой встречи с таким знаменитым человеком. Мы сидели на заборе и с нетерпением ждали его появления. Красноармейское «ура» перекатывалось все ближе и ближе к нам. И вдруг мы увидели маленького усатого человека с калмыцким лицом в сопровождении высоких представительных командиров. Волнистые усы этого человека свисали ниже подбородка. Одет он был в кожаную тужурку и широкие кожаные галифе, вправленные в блестящие сапожки. Ноги были полудугой, как у большинства людей, проведших большую часть своей жизни на коне. Идущие рядом с ним рослые представительные командиры еще больше оттеняли его низкорослую фигуру.

Мы с Ароном разочарованно и с большим огорчением смотрели на этого одетого в кожу маленького, важного человека, который совсем не был похож на того Буденного, которого мы видели в кино и на портретах. Ведь к тому времени я уже посмотрел такие кинокартины, как "Первая Конная", «Укразия» в двух сериях и "Красные дьяволята". Там Буденный – настоящий казак. А этот маленький человек больше похож на калмыка, чем на казака.

И вдруг меня осенила догадка:

– Это же Городовиков, – крикнул я Арону и, довольный своей догадкой, стукнул его по плечу, – понимаешь, командир прославленной Чонгарской дивизии, ближайший помощник Буденного.

И как это я сразу не догадался? Сколько книг читал про Буденного, а Городовикова забыл. А ведь он командовал 6-ой дивизией в Первой Конной. Такой же герой гражданской войны, как и Котовский, Пархоменко и многие другие прославленные командиры Первой Конной армии. М. В. Фрунзе когда-то назвал его "железным начдивом". Никогда раньше я не думал о нем, а сейчас даже вижу своими глазами. И я уже с большим интересом смотрел на проходившего мимо нас Оку Ивановича Городовикова.

После его ухода ушли колонной и красноармейские части. Расходились по домам и зрители этой торжественной встречи. По случайным обрывкам разговоров я понял, что многие считают, что это был Буденный. Вот, что значит не смотреть кинокартин и не читать книг. При незнании можно кого угодно признать за кого угодно! Смешно, но незнание, бывает, и не такие шутки подбрасывает людям.

Когда я пришел домой, сестренка Саша еще на улице огорошила меня еще одним неприятным для меня известием. Она с радостью сообщила, что красноармейцы, стоявшие у нас на постое, уехали и больше не вернутся. Она почему-то радовалась, а мне было далеко не радостно. Я уже успел привыкнуть к ним, к их здоровому солдатскому духу. На нашей кухне уже опять все стояло на своих прежних местах: и буфет с посудой, и мой топчан, и стол, и скамейки. И все это говорило о том, что военные маневры окончились, и для меня опять начнутся обыкновенные будни, какие были до маневров. Но они оставили у меня большое желание побыстрее попасть на службу в Красную Армию и стать таким же здоровым и сильным парнем, какими были стоявшие у нас на постое красноармейцы.

Примерно в это же время на нашей улице стали строить новую баню. Мы, дети Рогачева, радовались каждой новой стройке в нашем городке. Старая баня вросла в землю до половины окон и внутри выглядела слишком мрачной. Поэтому строительство новой бани обрадовало все население города. Теперь куда бы я ни ходил, я всегда проходил мимо строящейся бани. Стены поднимались прямо у меня на глазах. Баня строилась большая. Она занимала целый квартал по улице Либкнехта и поворачивала на улицу Северо-Донецкую. Это была необыкновенно большая баня для нашего маленького городка. Только, когда строительство закончилось, стало ясно, что баня будет со всеми удобствами: с отделением для мужчин и отделением для женщин, с парилками, с отдельными ваннами и душевыми, а треть всего здания занимала прачечная. Это была невиданная роскошь для нашего города.

После открытия бани о ней пошли противоречивые суждения. Во-первых, баня заполнялась людьми только перед выходными и в выходные дни. Остальные дни недели она, можно сказать, пустовала. Во-вторых, в бане оказались очень низкие потолки, поэтому было душно купаться. По этому поводу говорили, что главный инженер сбывал кирпич налево и построил себе большой кирпичный дом и сарай из кирпича, а двор обнес высоким кирпичным забором. По-разному говорили только о месте постройки этого дома.

Мы с Ароном Шпицем ходили по всем указанным адресам в поисках этого дома, но его нигде не было. Оставалось предположить, что инженер построил себе дом где-то в другом городке, так как через некоторое время появились новые слухи на нашей улице, что инженера арестовали и осудили, а его дом со всеми пристройками конфисковали.

Баня продолжала работать, но вместо радости она приносила нашей улице одни огорчения. Дело в том, что использованную воду из бани спускали в Днепр. И вот, вместо прежней чистой, прозрачной, прохладной и вкусной днепровской воды у нашего берега вдруг появилась грязная, пенистая, мыльная вода, совершенно непригодная к употреблению. Представляете состояние жителей близлежащих улиц, которые во все времена пользовались днепровской водой для домашних нужд? Все возмущались, ругали тех, кто решил построить баню в этом месте, предлагая другие места для нее. Но баню, конечно, никто переносить не собирался. Пришлось полностью переключиться на колодец. Наиболее упрямые жители ходили за днепровской водой на песчаную косу, выше этого грязного ручья из бани. Но путь их был не близок.

А для нашей семьи баня сыграла прямо-таки трагическую роль. Страшно не повезло моей маме. Однажды, она с Сашей пошла в эту новую баню. Помылись они и напоследок, как всегда, решили окатить себя чистой водой. Здесь-то маму и подстерегла беда. Она налила кипяток и забыла разбавить холодной водой. Сначала она хотела окатить Сашу, но в последний момент передумала и вылила всю воду из таза на себя. А дальше мама почти не помнила, что с ней было. Саша прибежала домой вся в слезах и рассказала, что мама обварилась кипятком, и ее увезли на "скорой помощи" в больницу…

Мы оказались в ужасном положении. Дом без мамы стал пустым и грустным. Дело было зимой. Все в доме приняло страшно запущенный вид. Ничего не мылось и не стиралось. Кухня не топилась, и в ней стало так же холодно, как и на улице. Целых три месяца мы при помощи соседки тети Сарры тянули кое-как свое существование. Без песен, без смеха, без веселья. Дом оказался насквозь холодным, а дни – унылыми и мрачными. Вот тогда-то я понял, как плохо жить без мамы. Тогда-то я по-настоящему почувствовал, что если у ребенка нет ни отца, ни матери, то он – трижды сирота. Ох, как права была моя мама.

Поэтому вы можете представить мое волнение, когда я однажды прибежал из школы и увидел вдруг чистую, светлую и, главное, теплую нашу кухню и услышал мамин смех в зале. В радостном возбуждении я влетел в наш зал и увидел маму: похорошевшую, красивую и радостную, как будто она вернулась не из больницы, а из самого лучшего курорта. Она рассказывала тете Сарре что-то веселое. Увидев меня, мама весело сказала:

– А вот и Левочка пришел! Рассказывай, как вы тут жили без меня?

А я стою и молча улыбаюсь. Не знаю, что и говорить. А что говорить? Говорить о прошлом – только портить настроение. Того, что было – уже нет, исчезло, как плохой сон, а настоящее – прекрасно: в доме опять все по-прежнему, опять в нем – мама. Зачем же говорить о прошлом? Не дождавшись моего ответа, мама спохватывается и говорит Сарре:

– И что я его мучаю? Он же, наверно, голодный, – и обращаясь ко мне, продолжает, – пойдем, Левочка, на кухню, я тебя покормлю.

Я снимаю пиджак и иду за мамой на кухню. Только теперь я почуял приятные запахи еды. Мама ставит на стол подсушенную в печи целую картошку с кислым молоком. Подсушенная целая картошка, сверху с корочкой, очень нравится мне. Затем мама приносит мои любимые картофельные оладьи. Мама знает, что я люблю больше всего.

– Кушай, сынок! – говорит она. – Вы, наверно, проголодались тут без меня?

Как хорошо, когда дома есть мама! С мамой жизнь в нашем доме опять наладилась и пошла лучше прежнего: уютно и весело…

На нашей улице почти в каждом доме росли мальчишки-погодки. Разница в возрасте была минимальная – один-два года. Это обстоятельство, как я уже объяснял, давало нам возможность организовывать любые игры. Конечно, не все мальчишки принимали активное участие в наших играх. К примеру взять Леву Рубинчика. У его родителей, отца Якова и матери Нехамы, было пятеро детей. Из них – четыре дочери и один сын. Именно то, что Лева у них был единственным сыном, и заставляло их беречь его, как зеницу ока. Он мог играть на улице только тогда, когда на крыльце сидела его мать или сестры. Поэтому он редко участвовал в наших играх. Ходить на берег Днепра ему строго-настрого запрещалось. О Марике Гульмане и говорить не приходится. Хотя он был рослым мальчиком, но от калитки своего дома он боялся сделать даже один шаг, ну прямо как я, когда мне было три-четыре года, и я был запуган выдумками взрослых. Борис Драпкин, мой сосед по двору, тоже был в семье единственным сыном, и над ним тоже дрожали, но играть на улице или на Днепре не запрещали. И совсем другое дело было в тех семьях, где сыновей было двое и больше. Это Исаак Гольдберг, я, братья Рынкины и братья Смолкины. Мы были, как говорится, вольными птицами и принимали активное участие во всех играх на нашей улице.

Когда собираются мальчишки, то хотите вы или не хотите, но обязательно кто-нибудь из них занимает главенствующую роль. Никаких выборов здесь быть не может. Просто в процессе игры становится ясно, кто ловчее, сильнее и храбрее. Именно такой становится признанным авторитетом во всех играх на улице. Но если у такого авторитета слишком твердое сердце, то остальным достается, как говорится, на орехи.

Вот таким главарем на нашей улице был Исаак Гольдберг. Его достоинства были известны не только мальчишкам нашей улицы, но и почти всему городку. Он ни перед кем и ни перед чем не испытывал страха. Он был среди нас самым отчаянным мальчиком. Уже с первых классов в школе он получил кличку Исаак-рвач, потому что в драке он использовал любые приемы: дозволенные и недозволенные. Иной дерется и боится ударить кулаком в лицо, а Исаак не боялся. Он мог рвануть пополам единственную рубашку, мог запустить камнем в голову, на что мы никогда не решались. Но улица есть улица. Как бы мы его ни побаивались, но стычки между нами бывали.

Больше всех попадало от Исаака Борису Драпкину. Дело в том, что хоть Борис и был старше нас всех на улице, но физически он был слабее и к тому же плохо видел. Когда во время спора Исаак бросал в нас камни, мы успевали увернуться от летящего камня, а Борис, не видя камня, оставался на месте, и в результате – разбитая голова. Сколько раз родители Бориса ходили ругаться с родителями Исаака, но унять его было невозможно. Исаак продолжал при случае бесстрашно драться. Не помогали увещевания всех его старших братьев и сестер, не считая отца. Отец лежал тяжело больной.

Семья у них была многодетной. Двенадцать детей. Но ко времени моего рассказа большинство их них уже жили самостоятельно. Теперь в доме их жило пятеро: Исаак, девушки Геня и Ася, мать и отец. Отец, когда-то могучий кузнец, на старости лет заболел туберкулезом или, как тогда говорили, чахоткой, слег и уже не вставал с постели. Его крепкий организм сопротивлялся болезни в течение многих лет. Мать у них была хоть и старая, но очень красивая женщина. Наследницей ее красоты стала Ася – высокая, стройная, черноволосая девушка с тонкими чертами лица. Когда она шла по улице, все засматривались на нее. Из братьев Исаака я знал троих: Давид был начальником горторга Рогачева, Лева был кузнецом, а Павел – капельмейстером военного оркестра в Ростове-на-Дону.

Вот в такой многочисленной и уважаемой семье жил Исаак, а вел себя не лучшим образом. Бывали дни, когда мы с ним дружили так, что водой не разольешь. И тогда мне приходилось попадать в очень опасные ситуации. Исааку хорошо, он сумел сам себя воспитать, а меня воспитали мама и соседка тетя Сарра. А это значило, что делать плохое я опасался. Но и отставать от мальчишек было еще опасней. Поэтому, когда у нас с Исааком случалась закадычная дружба, и мы везде ходили вместе, то я вынужден был лазить в чужие сады.

Исаак собирал целую ватагу мальчишек и вел нас на очистку церковного сада. Мы и раньше наведывались в этот сад, но рвали яблоки только с яблонь, которые стояли около ограды. А Исаак, руководя нашим забегом, заводил нас в центр сада к самым вкусным яблокам. Причем, его смелость доходила до высшей степени дерзости. Сад охранял старый-престарый дед по имени Ахрем. Мы, как увидим, что он нас заметил и, размахивая палкой, идет к нам, пускались наутек и, перемахнув через ограду, наблюдали за ним, а иногда даже дразнили, зная, что он нас не догонит. А Исаак, наоборот, никогда не убегал, а лез на дерево, на самую высокую ветку, и сидел там спокойно и ел яблоки. Старик ходил вокруг дерева, угрожая палкой, кричал и ругался, а Исааку, как с гуся вода. Сидит спокойно, как будто и нет внизу этого деда. Больше того, огрызки от съеденных яблок в деда бросает. А дед от злости прямо из себя выходит. Мальчишки все в восторге от Исаака, а мне деда жалко: говорили, что ему больше ста лет. Видя, что никакие угрозы не помогают, дед идет звать попа. Когда появляется поп, Исаак слезает с дерева и спокойно идет к нам. Вот какой был Исаак Гольдберг с нашей улицы.

Однажды, он рассказал нам, что его отец – лунатик. Когда ночью светит полная луна, он ходит по самому краю крыши и никогда не падает, потому что его притягивает луна. В это время нельзя его будить, иначе он сразу проснется, упадет и разобьется насмерть. Мы все верили его выдумке, а я ясно представлял его отца в белом нижнем белье, ступающего по самому краю крыши. Учился Исаак плохо, но не потому, что плохо соображал, а просто потому, что не хотел учиться. И учителя тоже не могли с ним сладить. С большим трудом его дотянули до четвертого класса. Характер его не терпел никакой власти над собой. И смелость свою он готов был показывать везде, при любых обстоятельствах.

Однажды, набегавшись, мы с Исааком решили вначале пойти к нему домой, а потом – ко мне. Еще с порога он закричал на весь дом:

– Кушать!

– Подожди минутку, – говорит ему мама тихим добрым голосом, – сейчас сварится обед, и будем кушать.

– Кушать! – кричит он еще громче, как будто не слышит мамину просьбу.

– Хоть бы Леву постеснялся, – говорит ему старшая сестра Ася, – мама ведь тебе сказала, что обед еще не готов.

– Кушать хочу! – кричит Исаак, как будто ему никто ничего не объяснял. Он был неукротим как на улице, так и дома.

– Исаак, перестань с ума сходить, – говорит ему другая сестра Геня, – отец лежит больной, а ты раскричался. Иди лучше крысу поймай в комоде.

Услыхав про крысу, он сразу же забывает о еде.

– Опять залезла, – говорит он и спешит в соседнюю комнату, где лежит больной отец, – теперь она от меня не уйдет, – говорит он мне, – в прошлый раз она выскользнула у меня из рук.

Его отца без конца сотрясает тяжелый глухой кашель, и он откашливает мокроты в стоящий рядом с кроватью большой горшок. От одного вида этого горшка меня бросает в тошноту, и я стараюсь не смотреть на него. Небритый, очень худой, с большими глазами в красных жилках, отец производит страшное впечатление.

Я иду за Исааком к комоду, который стоит в глубине этой большой комнаты. Он осторожно, чуть-чуть выдвигает верхний ящик и внимательно смотрит в образовавшуюся щель.

– Здесь ее нет, – говорит он и выдвигает средний ящик. – Здесь ее тоже нет.

Выдвинув нижний ящик, он тут же задвигает его обратно.

– Вот где она сидит!

В это время в комнату входит небольшая кошка с вытекшим глазом.

– Это она с крысой боролась, – говорит Исаак, – крыса ей глаз выцарапала, сейчас мы эту крысу поймаем.

Он одевает на руку старую шапку, выдвигает ящик настолько, чтоб туда пролезла рука с шапкой, и, глядя в щель, начинает ловить крысу. Я слышу, как крыса мечется по ящику, уходя от руки Исаака, а он спокойно переводит руку то в один край ящика, то – в другой, приговаривая:

– Не уйдешь, все равно поймаю.

Я ужасаюсь его спокойствию, я бы так никогда не смог. Крыса вызывает у меня чувство омерзения. Говорят, что укус крысы может вызвать бешенство. Я потихоньку отодвигаюсь от комода. Как это Исаак их не боится? Наконец, он кричит торжествующе:

– Поймал!

Мама и сестры входят в комнату. Больной отец даже перестал кашлять. А Исаак накрыл крысу шапкой и крепко прижал ее к стенке. Держа ее, он полностью выдвигает ящик, находит хвост крысы и наматывает его на указательный палец, и отбросив шапку в сторону, поднимает крысу на всеобщее обозрение. Все ужасаются. Крыса действительно большая. Больше кошки. Поэтому кошка не сладила с ней. Крыса выгибается всем телом, норовя укусить Исаака за руку, но достать руку так и не может. Кошка стоит, выгнув спину и ощерив рот, издает воинственные звуки.

– О боже, какая мерзкая тварь, – говорит Ася, – вынеси ее поскорее на улицу, – просит она брата.

Но Исаак не спешит. Ему, наверно, нравится смотреть на тщетные попытки крысы ухватить его за руку зубами. Больной отец хотел что-то сказать, но сильно закашлялся и с досады махнул на Исаака рукой. Только тогда Исаак понес крысу во двор. Во дворе он подошел к столбу от повалившихся ворот и, размахнувшись, ударил крысу о столб. Но крыса продолжала извиваться. Тогда он ударил ее о столб еще сильнее. Крыса обмякла и повисла без движений. Исаак для верности ударил ее еще раз и, пройдя вглубь огорода, бросил ее на соседний двор.

Войдя в дом, где уже был накрыт стол к обеду, Исаак сразу сел за стол обедать.

– Ты что, – ужаснулась Ася, всплеснув руками, – иди руки помой с мылом! Исаак пошел мыть руки.

– Садись, Левочка, с нами обедать, – обращается ко мне тетя Маня, мама Исаака.

– Спасибо, я не хочу, – отказываюсь я, хотя есть очень хочу. Но все равно я бы не смог есть. Горшок с мокротами и мертвая крыса все еще торчат перед моими глазами. Я удивляюсь, как они могут после этого спокойно кушать?

– Я пошел, – говорю я Исааку.

– Подожди, – говорит он, – я сейчас поем, и пойдем вместе, как договорились.

– Мне надо домой, – говорю я и быстро убегаю на улицу.

И почему я такой впечатлительный? Как увижу что-то неприятное, так долго не могу освободиться от этой картины. С Исааком мы были часто в самых лучших отношениях. Наверно, это от того, что и сестры наши дружили, а мама Исаака считала нашу семью чуть ли не своей родней, так как моя мама одно время жила у них на квартире. Тогда же и родился в их доме мой брат Лазарь. Тетя Маня всегда радовалась, когда мы с Исааком были дружны. Зная неуемный и буйный характер своего сына, она часто предупреждала Исаака:

– Смотри, Леву никогда не обижай, он сирота.

Слушаться старших было не в характере Исаака, но где-то глубоко в его сознании все-таки хранилось предупреждение мамы. Поэтому он обижал меня меньше, чем других, и после незначительных стычек мы мирились к обоюдному удовольствию. И как тут было не мириться, если нам некуда было деваться друг от друга. Все-таки живем на одной улице, да еще учимся в одной школе и в одном классе.

И тем не менее, нашей дружбе пришел неожиданный конец. А все произошло из-за пустяка. Однажды я пошел к колодцу за водой и, повесив ведро на крючок у трубы, вдруг увидел, как во двор вихрем вбежал с ведром в руке Исаак и еще издали закричал:

– Я – первый! Я – первый!

Это было настолько нелепо, что я не обратил на его крики никакого внимания и спокойно стал качать воду. Он подбежал, снял мое ведро, уже на треть наполненное водой, и повесил свое, приговаривая:

– Я первый накачаю воды!

– Какой же ты первый, – говорю я ему, – если я был уже у колодца, когда ты только появился у калитки за пятьдесят метров до колодца.

И я снял его ведро и повесил свое. Только я начал качать воду, как он опять снял мое ведро и повесил свое, повторяя упрямо:

– Я первый наберу воды!

Он стоит и смотрит на меня, улыбаясь, своими спокойными нахальными глазами, считая, что он должен быть первым на правах сильного. Я до крайности возмущен такой несправедливостью и опять хочу заменить его ведро своим, но он зажал рукой дужку своего ведра с крючком на трубе колодца и не дает мне повесить мое ведро. Вконец рассердившись на такое нахальство, я отталкиваю его от колодца и, сняв его ведро, хочу повесить свое, но он подскочил ко мне и оттолкнул меня вместе с ведром. Это вывело меня из себя. Я бросил свое ведро на землю и опять оттолкнул его от колодца. И тут он ударил меня кулаком в лицо.

Это был первый удар по лицу за всю мою маленькую жизнь. На удар я ответил ударом кулаком в грудь. В лицо бить я не решился. Второй его удар пришелся мне по носу. Так как нос у меня был поврежденным, то естественно, что из носа сразу же потекла кровь. Это возмутило меня до крайности, и я, потеряв контроль над собой, не обращая внимания на его удары, стал бить его куда попало без остановок. Мой напор был настолько неожидан для него, что он вдруг прекратил драться, приговаривая: "Ладно, ладно, ты первый!" Но я так разгорячился, что продолжал наносить удары в его широкую грудь.

– Перестань, – сказал он угрожающе, – а то я тоже могу рассердиться.

Эта угроза, наконец, подействовала на меня, и я перестал его колотить. Накачав в ведро воды, я ушел домой.

Все внутри меня ликовало и торжествовало от восторга. Наплевать на разбитое в кровь лицо. Все это заживет и исчезнет. Но зато я впервые на нашей улице дал отпор всесильному Исааку. Это чувство победы осталось у меня в памяти на всю жизнь. Я был безмерно рад этой случайной драке. Я вырос в собственных глазах. Я почувствовал, что тоже на что-то способен, что меня голыми руками не возьмешь. Я всем с гордостью рассказывал, как я подрался с Исааком и как Исаак, наверно, впервые в жизни отступился.

Но через некоторое время драка эта показалась мне очень неприятной, и победа моя – довольно сомнительной. Здраво рассудив, я понял, что Исаак дрался со мной снисходительно, без особой злости, иначе бы он разукрасил мое лицо более капитально. И именно эта мысль, что он меня все-таки пожалел, вызвала у меня еще большую обиду на него, так как победа моя была неполной, не настоящей. Я стал его сторониться. А если мы случайно встречались на улице, то проходили мимо, как чужие. Часто при встречах я ловил его виноватый взгляд. Я чувствовал, что он глубоко сожалеет о содеянном, но идти на примирение мне что-то мешало. В то время я не мог бы объяснить, в чем заключалось это что-то. Скорее всего, в моем сознании засела глубокая обида, что он нарушил неписаный в нашей жизни закон, что сирот обижать нельзя.

Так или иначе, но дружить больше нам уже не пришлось. Вскоре Исаака исключили из школы за постоянное нежелание учиться, и наши пути совсем разошлись. Встретились мы с ним только через десять лет, но об этом я расскажу в дальнейших своих воспоминаниях.

От нашего дома начиналась Первомайская улица. Это была коротенькая улица от улицы Либкнехта до улицы Урицкой, пересекавшая две улицы: Циммермановскую и Советскую. Но начало этой улицы было сильно заужено, очевидно, по вине богача Михеева, который прихватил часть улицы, чтобы шире был его двор, и поэтому взрослые называли этот переход от нашего дома до главной улицы города переулком. Его все считали глухим переулком, потому что в нем не было ни одного домашнего крыльца, только две дворовые калитки. По обеим сторонам переулка росли могучие тополя, кроны которых переплетались высоко над домами, образуя как бы зеленый туннель. Солнце сюда почти не проникало, и в нем преобладали серые и темные тона, как в густом лесу. Переулок был самым страшным местом для мамы. Как она выражалась, душа у нее уходила в пятки, как только она входила ночью в наш темный переулок. Страхи ее, конечно, были напрасными и чисто женскими. Не было там ни одного опасного случая, но, как я уже объяснил, переулок все-таки имел довольно мрачный вид, а ночью – тем более.

На правом углу переулка и улицы Циммермановской стоял двухэтажный деревянный дом, окрашенный зеленой краской. Наверно, богач Михеев обожал зеленый цвет, потому что все свои дома красил именно этой краской. Дом был большой, угловой, с главным выходом на Циммермановскую. Теперь это был многоквартирный коммунальный дом. В этом доме на втором этаже жила красивая и добрая девочка Тамара Медведева. Она жила вдвоем с отцом. Куда девалась ее мать, я так и не понял, но решил, что она ушла от них потому, что отец Тамары своим видом внушал только страх. Я удивлялся, как Тамара не боялась жить с ним в одной квартире.

Был он мужчина высокий, здоровый, с вечно угрюмым лицом. Волос черный, как крыло ворона, брови густые, усы растрепанные, какие-то дикие. Смотрел он исподлобья такими злыми глазами, что не дай бог встретиться с ним ночью. Работал он милиционером. Возможно, что он был недоволен своей судьбой, но злился он почему-то на всех окружающих, как будто все они были виноваты в том, что он не достиг своих желаний. Взрослые говорили про него, что он не человек, а зверь, и считали плохой приметой, если он встречался им на пути.

Тамара, его дочка, была полной противоположностью отцу. Ее милые и нежные черты лица привлекли мое и Бориса Драпкина внимание. Она всегда играла одна в нашем переулке со своими куклами и разнообразными игрушками. Зная нрав ее отца, мы боялись к ней подходить. Но ее доброе личико и разнообразие игрушек сделали свое дело, и мы с Борисом стали все чаще составлять ей компанию в игре. Игрушек у нее было много, так как каждый раз она приносила другие. Она с большой радостью давала их нам для игры, а сама играла с куклами. Одна из них была похожа на Тамару. Нам было приятно с ней играть, и ей тоже было хорошо с нами, потому что каждый раз, когда мы расходились по домам, она неизменно спрашивала:

– А завтра вы придете со мной поиграть?

Мы с готовностью обещали прийти. Тамара была моложе меня, но своим ростом она не уступала мне, а мысли и рассуждения ее иногда казались нам взрослыми. Так, однажды она сказала мне, что я еще ребенок, а Борису, что он почти мужчина.

Конечно, Борис старше меня, но зато он намного слабее меня, но Тамара о моей силе и не думала. Она сделала такой вывод потому, что у Бориса уже пробивались усики, а у меня их еще не было. Борису ее замечание очень польстило. Он и вправду решил, что он уже мужчина и, как положено мужчине, тут же влюбился в Тамару. Я же влюбляться не собирался, но быть мужчиной тоже хотел. Как же это сделать? Я думал об этом целый день. С этой мыслью я и уснул.

А утром мне пришла в голову счастливая идея. Я часто видел, как мама чернит свои брови угольком из печи, и тоже решил таким угольком нарисовать себе усы. Так я и сделал. Перед зеркалом я нарисовал тоненькие усики и вышел на улицу, поджидая Тамару. "Теперь-то она не скажет, что я еще ребенок", – думал я.

Подошел Борис. Он тоже вышел на встречу с Тамарой. Увидев мои усики, он сказал:

– Усы тебе очень идут, но Тамару люблю я, а не ты.

Я рассмеялся.

– Влюбился, – говорю я, – разве ты взрослый? Сколько тебе лет? А сколько Тамаре лет, ты не помнишь? Ну и влюбленный.

Я опять рассмеялся. И как тут было не смеяться, если его нельзя было даже представить рядом с Тамарой. Это же день и ночь. Он – худенький, болезненный, полуслепой, с двойной нижней губой, и рядом Тамара – красивая девочка с кудрявой головкой, черными бровями, румяными щечками, красными маленькими губками и черными большими глазами, оттененными черными ресницами. Ну, сами скажите, как их представить рядом и не удержаться от смеха? Но Борис не обратил внимания на мои насмешки и серьезно сказал:

– Тамара мне очень нравится, и я ее очень люблю!

– Америку открыл, – ответил я ему с насмешкой, – губа у тебя не дура, хоть и толстая. Тамара – девочка красивая, в нее все могут влюбиться, не только ты один.

Тут я вспомнил взгляд ее отца и сразу же усомнился в такой возможности. А Борис серьезно сказал:

– Ты, Лева, мне не мешай. Я ее люблю больше всех, а ты ее не любишь совсем.

Я хотел его остудить, напомнив ему об ее отце, но в это время в переулок вышла Тамара без кукол и без игрушек. Мы пошли ей навстречу. Увидев мои усики, Тамара вдруг закатилась веселым смехом. Такая смеющаяся, она выглядела еще более привлекательной.

– Ой, не могу, – говорила она сквозь смех, – вот это настоящий мужчина, ха-ха, ха-ха.

Я и не думал обижаться, потому что такая она мне еще больше нравилась. И мама нам всегда говорила, что когда люди смеются, то это очень хорошо. Она тоже никогда не обращала внимания, когда знакомые смеялись над ее произношением. А Борис почему-то застеснялся и молча смотрел в землю.

Насмеявшись до слез, Тамара предложила нам идти к ним.

– Пойдем, мальчики, к нам домой, я вам покажу все мои игрушки.

– А дома у вас никого нет? – спросил я, думая об ее отце.

– Никого, – ответила она, – отец на работе, а я всегда одна. Мама куда-то уехала и долго не возвращается.

Если бы не Борис, я бы, наверно, не пошел к ним. Но Борис сразу согласился, и мне уже неудобно было отступать. Чтобы попасть к ним в квартиру, надо было подняться по наружной деревянной лестнице.

Квартира у них состояла из одной большой комнаты. Тут было все: и печь, и плита, и кровать, и шкаф, и стол с тремя стульями. Стены пустые – ни фотографий, ни картин. В комнате царил полумрак, потому что солнечные лучи не могли проникнуть сюда из-за густых ветвей тополей, которые росли в переулке. Одним словом, комната была не из веселых. Тамара подвела нас к темному углу, который был весь завален игрушками. Каких только игрушек здесь не было. Такого богатства игрушек я еще ни у кого не видел. Всевозможные машины, кубики, пирамидки, конструкторы, куклы. Если не считать кукол, то эти игрушки нужны были больше мальчику, чем девочке. Очевидно, что ее отец не задумывался о том, кому он их покупает, действуя по поговорке: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. У меня глаза разбежались, и я не знал, с какой игрушкой поиграть раньше.

Тамара, наверно, была очень довольна, что мы удивлены ее богатством и, естественно, нашим посещением. Одной ей играться давно уже надоело. Поначалу я играл с машинами, а когда они надоели, взял строительный конструктор и стал складывать домики. Борис смотрел, как Тамара одевает куклы, и хвалил то куклы, то одежду. Сколько времени мы у нее пробыли, я не знаю. Мы были так заняты игрой, что совершенно не слышали и не заметили, как в дверях появился ее отец в своей милицейской форме.

– А, жиденята здесь, – сказал он тихим, но злобным голосом и, вдруг резко повысив голос, крикнул, – вон отсюда!

– Папа! – воскликнула жалобным голосом Тамара и умоляюще посмотрела на него своими большими глазами. Но отец даже бровью не повел.

– Вон! И чтоб духу вашего здесь никогда не было! – крикнул он опять, продолжая стоять у дверей.

У меня душа в пятки ушла, как только он появился, а теперь я стоял и не знал, что делать. Я бы с удовольствием сразу убежал, но он загородил всю дверь своей мощной фигурой. После второго его окрика мы с Борисом тихо пошли к дверям, ожидая от него всякой пакости. Я очень боялся, что он спустит нас кувырком с высокой лестницы, а то еще, чего доброго, двинет своим волосатым кулачищем и поминай, как звали. Но он посторонился и только грозно сказал:

– Чтоб я вас больше здесь не видел!

Когда мы вышли в переулок, я с облегчением вздохнул, как будто из темного царства попал в светлое. После пережитого страха пришло радостное настроение, что все благополучно закончилось. Освободившись от страха, я спрашиваю Бориса:

– Как ты, здорово испугался?

– Да, страшный отец у нее, – отвечает он.

– Теперь ты будешь любить Тамару?

Борис молчит. Он по-настоящему влюблен в Тамару, но что теперь будет с его любовью, он не знает. И разлюбить нельзя, и продолжать любить опасно. Любовь – сильная вещь. Если она проникает в сердце, то так просто ее обратно не вырвешь. У меня после этого случая сразу пропала всякая охота встречаться с Тамарой. А Борис продолжал каждый день дежурить в переулке, надеясь, что Тамара, как и прежде, выйдет поиграть, но она в переулке больше не появлялась.

Да и Борису скоро стало не до нее. После семи классов он поступил в Рогачевский двухгодичный учительский институт и уже не имел свободного времени, чтобы играться с Тамарой в куклы. Хоть и было ему только пятнадцать лет, но с детством пришлось распрощаться. Его ждало место учителя в одной из школ белорусской деревни…

Как-то в середине лета мама пришла с работы и сказала:

– Мне на работе предлагают путевку в детский санаторий. И если ты поедешь, то я ее возьму. Поедешь?

– А куда? – поинтересовался я.

Дело в том, что в пионерском лагере я уже был однажды, но он мне совсем не понравился. Коротко я расскажу вам об этом. Сначала все шло хорошо. Нас собрали на стадионе рядом с кинотеатром. Там играл духовой оркестр. Всех построили на беговой дорожке, потом выступили с речью мужчина и женщина. Нас было много, а родителей еще больше. Все было торжественно и интересно. Потом во главе с оркестром мы пошли пешком в лагерь. Говорили, что пионерский лагерь будет в нашем лесу.

В кавалерийском полку был свой духовой оркестр, а в пожарной команде – свой. И как только раздавались по Циммермановской звуки духового оркестра, так все от мала до велика сбегались со всех улиц посмотреть, послушать и проводить его. Так случилось и тогда, когда духовой оркестр сопровождал нас по главной улице до днепровского моста. Со всех улиц и переулков прибежали взрослые и дети и, стоя на тротуарах, сопровождали взглядом нашу колонну пионеров, идущих в лагерь. Это было интересно. Раньше я бегал смотреть на других, а теперь все бежали смотреть на меня. Гордость и радость переполняли мою грудь.

Когда я поравнялся с нашим Первомайским переулком, то увидел всех наших мальчишек и своих сестренок: Соню и Сашу. Они меня тоже увидели и помахали мне руками, но я почему-то постеснялся ответить им тем же. У моста оркестр встал в стороне от дороги, а мы под звуки марша пошли по мосту. Когда мы прошли мост, оркестр затих, и мы некоторое время шли молча. Затем вожатые организовали пение песен. Причем, разные отряды пели разные песни.

Мы шли по знакомой мне дороге к нашему лесу. Но идти в строю оказалось гораздо труднее, чем в одиночку. Когда мы шли в лес сами, то шли по обочине шоссе, по мягким тропинкам, а в строю пришлось идти по круглым камням, и это было неудобно и трудно. Многие пионеры натерли и побили себе ноги, и им пришлось снять сандалии и идти по обочине. Пионерский лагерь оказался близко, сразу же за домом лесника. Это километра четыре от города, а может быть чуть больше.

Лагерь состоял из двух длинных бараков с маленькими окошками, кухни и сарая для склада, а также одного длиннющего летнего навеса, под которым были намертво вкопаны длинные столы и скамейки. Под навесом была столовая. В стороне от построек была обширная площадка, в центре которой стоял высокий шест. На этой площадке проводились утренние и вечерние линейки. Весь лагерь был огорожен высоким штакетником. Нас распределили по баракам, познакомили с вожатыми и строго-настрого предупредили, чтобы мы никуда не уходили за пределы лагеря. В бараке стояло множество железных кроватей с низкими спинками в четыре ряда, проходы были узенькие, тумбочек не было. Только у дверей стоял столик и два стула.

При распределении кроватей я оказался рядом с Ароном Шпицем. Мы вместе учились в третьем классе школы №6. Именно здесь, в пионерском лагере, мы подружились с ним на всю жизнь. Это была не такая дружба, которая была у меня с соседями по нашей улице. Там мы то дружили, то ссорились, то сходились, то расходились. С Ароном мы за всю жизнь ни разу не поссорились. У него было доброе сердце и уравновешенный характер. Он никогда не задавался и не доводил дело до конфликтов. С ним всегда было хорошо, и я иногда тоже шел на уступки, боясь потерять дружбу с ним. Если бы не было рядом Арона Шпица, я бы убежал из лагеря домой.

Целыми днями мы слонялись по лагерю без дела. Некоторые ребята собирались компаниями и без спроса уходили в лес. Девочки целыми днями прыгали на своих скакалках. По выходным дням к нам приходили родители и родственники. Это были наиболее интересные дни. Но они проходили быстро и незаметно. Иногда к нам приезжала кинопередвижка.

Пожалуй, интереснее всего было в столовой. Напротив меня и Арона сидела девочка, которая все время моргала глазом. Я понимал, что это у нее какой-то тик, но Арону я сказал, что эта девочка все время подмигивает ему. Оказалось, что эту девочку зовут Зиной Рабинович, и Арон давно знает ее, потому что ее мать работает с отцом Арона в одном магазине. Но делать было нечего, и я каждый раз подначивал его:

– И все-таки она тебе подмигивает как знакомому.

Арон не сердился.

Один раз нас построили и повели в поход. Отошли от лагеря на несколько километров, расположились на лесной лужайке и стали петь песни. А к обеду вернулись. Так и прошел месяц. Впечатление от лагеря осталось невеселое…

Вот почему я спросил у мамы, что это за путевка и где находится этот детский санаторий.

– Где-то за Могилевом, – ответила мама.

– Возьми эту путевку, – сказал я маме, – может быть там будет интересно.

И вот я еду в сторону Быхова опять, но уже в компании еще четырех мальчиков, одному из которых поручено быть старшим, так как он действительно старше остальных. Станция в Быхове напомнила мне давнишнюю поездку. Тот, кто здесь не был, никогда не подумает, что это длинное кирпичное здание со множеством окон, но без дверей, и есть станция. Он скорее всего подумает, что это какие-нибудь мастерские или, в лучшем случае, депо. Но я здесь уже был и точно знаю, что это станция, а вход на эту станцию находится с обратной стороны. Удивительно, но сам Быхов так же нелепо построен, как и его станция.

Хорошо ехать в компании: интересно, весело и беззаботно. Время бежит быстро. Вот и Могилев. Станция похожа на дворец: красивая, народу много. Но только мы вышли из вагона, как нас сразу же нашел немолодой, но интересный мужчина. Очевидно, что кто-то сообщил ему телеграммой, в каком вагоне мы находимся. Он быстро провел нас через привокзальную площадь и попросил залезть в кузов грузовой машины, где была широкая скамейка. Он сказал шоферу, куда нас отвезти, и тут же вернулся на вокзал. Мы поехали, подскакивая на ухабах.

Я очень жалел, что мне не пришлось побывать внутри станции «Могилев». Дело в том, что мне кто-то говорил, что крыша станции стеклянная, а я никогда не видел таких крыш, и очень хотел посмотреть, как она выглядит. Так получилось, что аккуратность встречавшего нас человека помешала нам увидеть стеклянную крышу.

Дома в Могилеве оказались почти такие же, как и в Рогачеве, только они стояли очень тесно с маленькими двориками. Дома в основном деревянные, но встречались и каменные особняки и даже каменные двухэтажные дома. Меня особенно поразили улицы, круто спускавшиеся в глубокие овраги. По одной такой улице нам пришлось ехать. Мы скатывались по длинному крутому спуску. Даже страшно было. А вдруг тормоза у машины не сработают? Тогда прощай наши головы. Но вот мы благополучно спустились до самого дна оврага и оказались между двух высоких гор. И самое интересное то, что весь этот крутой спуск густо застроен домами. Как ходят здесь старики – не представляю. Подниматься в гору на машине гораздо спокойнее для души, хотя двигатель натужно гудел, и машина очень медленно, но неуклонно, ползла вверх.

Скоро нас привезли к дому заведующего этим детским домом отдыха. Это был большой частный дом. Просторные комнаты были со вкусом обставлены красивой мебелью. Везде бросалось в глаза множество дорогих сувениров. Хозяйка, очень милая, приятная женщина, угостила нас всех бутербродами с колбасой. Один только я отказался от угощенья. Хозяйка объяснила мне, что придется еще долго ждать, пока не подъедут другие группы, и поэтому надо перекусить. Но я все равно отказался. А она очень удивилась моему отказу. Она не знала, что для меня день без еды – чистый пустяк. Так я и провел почти весь день без еды, но вот собрались все группы, и нас на автобусе повезли в дом отдыха.

Дорога в дом отдыха была довольно интересной. Сопровождавший нас мужчина показывал нам холмы и памятники, где были похоронены русские солдаты, сражавшиеся с полчищами Наполеона еще в 1812 году. Жаль было, что мы не могли остановиться и прочитать надгробные надписи. Дело шло к вечеру, и мы очень торопились. Когда мы приехали в дом отдыха, уже начались сумерки. Место здесь было очень красивое. Двухэтажный белый дом с колоннами тоже радовал глаз. Наверно, это – бывшая помещичья усадьба. Но больше всего мне понравились ели. Их здесь было много. В нашем лесу ель встретишь редко, сплошные сосны, а тут, наоборот – сплошные ели. Не знаю, как вам, а мне они всегда казались сказочными деревьями. Во-первых, они похожи на китайские пагоды, а во-вторых, от них исходит какое-то спокойствие и уют. Можно сказать, что мне здесь понравилось с первого взгляда.

Я попал в комнату нижнего этажа. Нас здесь собралось двенадцать мальчиков, и каждому – своя кровать, своя тумбочка, свой табурет. Половина комнаты была свободна. У окна стоял столик с двумя стульями, а на столике стоял графин с водой, ваза с цветами. Около дверей у стены стояло пианино. Нас повели в столовую и накормили вкусным ужином, а затем предложили отдыхать.

В такую приятную обстановку я попал впервые. После ужина все сразу легли спать: утомились за целый день, проведенный в дороге.

Утром я проснулся поздно, но тем не менее, раньше других. Комната была залита солнечным светом. Теперь простор комнаты еще больше обозначился: потолки высокие, окна большие. Да, просторно жили здесь люди. Не то, что наши дома с низкими потолками и маленькими окошками. Была тишина. Я вышел в коридор и на улицу. Как хорошо было вокруг. Весь двор был окаймлен вместо забора могучими елями. Я решил обойти эти ели вокруг усадьбы. С двух сторон к дому отдыха примыкал лес. Позади дома был небольшой заросший пруд. На нем росли те же белые кувшинки и желтые кубышки, как у нас в Старике и в лесной Комаринке. С четвертой стороны было небольшое поле, на котором росла рожь. Рядом с полем уходила вдаль грунтовая дорога, вдоль которой росли молодые березки. Все было прекрасно. Все радовало глаз. Прямо не дом отдыха, а рай земной.

Когда я вернулся в комнату, все уже проснулись и бегали умываться. Умывальники висели во дворе в молодом ельнике. Настроение у всех было отличное. Но больше всех разговаривал высокий, широкоплечий юноша с удивительно редкими зубами. Ему было лет семнадцать, и он выглядел среди нас взрослым. Звали его Вадимом. Он-то и стал нашим постоянным затейником. И надо признаться, что в этом отношении нашей комнате очень повезло, так как все отдыхающие были здесь предоставлены самим себе. А этот Вадим оказался просто кладом для нас. Его редкозубый рот не закрывался ни на минуту. Откуда только брались бесконечные потоки шуток, анекдотов и всевозможных историй. Потом выяснилось, что он отлично играет на пианино. Я тоже хотел научиться играть на клавишах, но он и близко не подпускал меня к пианино. И всем наказал пианино не трогать. Он боялся, что мы расстроим инструмент, и тогда на нем невозможно будет играть.

Вадим часто давал нам концерты из классического репертуара. Тогда к нам в комнату несмело, по одному, входили мальчишки и девчонки из соседних комнат. Когда он завершал какую-нибудь сонату, все охотно хлопали ему и просили сыграть еще что-нибудь. Потом он рассказал нам, что окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Везет же людям! Сколько я просил маму, чтобы меня отдали в музыкальную школу, но мама неизменно отвечала со вздохом: "Я бы с удовольствием, но у нас денег не хватит". А Вадиму что! Он у родителей один, а отец у него – крупный инженер.

Вадим приглашал в нашу комнату девчонок из соседних комнат и играл им вальсы, а они танцевали. Вадим тоже умел танцевать, но некому было играть на пианино.

Некоторые его шутки граничили с хулиганством. Так он однажды напоил кошку валерианой, и она затем бегала по коридору с ужасным мяуканьем. Прибежали девочки и стали стыдить нас за издевательство над кошкой. Вадиму это не понравилось, он решил и им как-то насолить. Взяв остатки валерианы на окне, он облил ею ручки дверей комнаты девочек. И тогда девочки пожаловались на него директору. Вадима вызвали к директору и целый час наставляли его на путь истины. Вернулся он злой и раздраженный, повторяя одну и ту же фразу: "Что они, шуток не понимают, что ли?"

После этого он как-то присмирел, перестал нас забавлять и забросил игру на пианино. И девочки больше к нам не ходили. И стало у нас в комнате непривычно тихо. Пришлось мне уединяться на лоне природы, так как с мальчишками дружбы не получалось.

Долгие часы я проводил под самой большой елью, лежа на траве и наблюдая за белыми облаками в синем небе. Это – очень интересное занятие. Надо только уметь наблюдать и совсем немного воображать. Пока облака передвигаются по небу, с ними происходят удивительные превращения. По небу плывут не просто облака, а бесконечная вереница всевозможных зверей. И кого там только нет: и бурые и белые медведи, и лоси, и зубры, и бегущие волки, и лисицы, и маленькие ежи. Одним словом, все звериное царство. А захотите и увидите орлов с широкими крыльями или даже археоптерикса. Все зависит от вашего воображения. Очень интересное занятие. Один раз я из-за этого опоздал на обед, и разносчица сердилась на меня.

Хорошо, что подошли последние дни пребывания в этом доме отдыха, а то становилось скучновато. Вадим куда-то исчезал на целый день, и мы его видели только по вечерам перед сном. Жаль конечно, что он так отрицательно воспринял воспитательную беседу директора.

Обратный путь домой нам пришлось проделать ночью. Наш поезд прибыл в Могилев где-то за полночь, а в Рогачеве мы сошли в пять часов утра. Утро было уже в разгаре, но абсолютное большинство людей еще спало. Только хозяйки с коровами стояли у калиток в ожидании пастуха. Дома моему приезду очень обрадовались. Все говорили, что я очень хорошо поправился и здорово подрос. Наверно, они были правы. Хорошее питание при строгом режиме делают свое дело. К этому надо еще добавить, что я находился как раз в том возрасте, когда мальчишки стремительно обгоняют по росту девчонок. Это же закон природы.

В тот же день я неожиданно столкнулся с Дорой, старшей сестрой Бориса Драпкина. Я выходил из дома, а она заходила к нам в дом. Она мельком глянула и, как всегда, хотела пройти мимо, но вдруг остановилась и округлила на меня свои синие глаза:

– Ле-е-ва, – растянула она мое имя, – какой ты стал красивый парень!

Я только хмыкнул и вышел на улицу. Ее мнение меня мало интересовало, потому что она была уже взрослой девушкой, и вся наша улица знала, что она по уши была влюблена в Лешку Маслака. Но ее возглас и, особенно, взгляд лишний раз убедили меня, что я действительно стал лучше, чем был. Ведь раньше Дора проходила мимо меня, не обращая на мою внешность никакого внимания.

У наших соседей по двору Драпкиных было четверо детей: трое девочек и один мальчик. Отец, дядя Ефим, был сапожником и работал в артели «Прогресс». Мужчиной он был крупным, но тихим и добрым. Он редко сердился, но в гневе был страшен. Брился он очень редко, и поэтому у меня осталось такое впечатление, что он вечно ходил небритым. Именно ему я всегда читал свои сочинения. Другие плохо отзывались о моих первых пробах в литературе, а дядя Ефим всегда похваливал. По-моему, он всегда относился лучше ко мне, чем к собственному сыну. Мои единственные сапоги, которые я пронес от четвертого до десятого класса, он всегда ремонтировал бесплатно. Мама ему даст деньги за починку, а он отказывается, говоря:

– Грех брать деньги у сироты.

Хороший он был человек, но при этом – слабохарактерный. Командовала в семье его жена, тетя Рая, полная противоположность ему. Она хоть и была полуслепая, но зато очень сообразительная. Недаром трое из четырех ее детей были отличными математиками. Взрослые говорили, что они уродились в маму, хотя и мать, и отец были безграмотные.

Так вот тетя Рая занималась торговлей. Именно она приносила в семью тот необходимый доход, который обеспечивал им безбедную жизнь, так как дядя Ефим зарабатывал слишком мало для того, чтобы одевать и кормить четверых детей. Тетя Рая занималась в основном мелкой торговлей. Она пекла белые сладкие булочки и продавала их на базаре. Она сама часто говорила, что никакого дохода от этих булочек она не имеет. Единственно только то, что дети кушают эти булочки вволю. А булочки ее были действительно вкусные. Борис часто делился ими со мной. На базаре ее булочки быстро разбирали. Чтобы привлечь внимание к своему товару, все продавцы на базаре выкрикивали наименование своего товара. Тетя Рая тоже кричала, но плохо зная русские слова, мешала их с еврейскими словами:

– Кому булэлэ? Купите булэлэ!

Слово «булэлэ» по-еврейски обозначает булочки. Евреи смеялись над ней, но булочки все же разбирали. Однако, слово «булэлэ» прилепилось к ней, как кличка. Никто не говорил, что тетя Рая идет, а все говорили, что идет «булэлэ». Постепенно ее кличка перешла и на всю семью. Я знаю, что Борис очень переживал из-за этого, но на людской роток не накинешь платок. Приходилось терпеть. Удивительно, но по этой кличке их знал весь город. Если я говорил на другом конце города про Бориса Драпкина, то мне говорили, что не знают такого. Но стоило мне сказать, что это сын «булэлэ», как все его сразу вспоминали.

Конечно, не только продажей булочек мать Бориса кормила всю семью. Главный доход у нее шел от яблок. Она закупала у кого-нибудь сад на корню. Охраняла его до осени, а затем перевозила урожай в свой погреб. А погреб у них был большой, на весь дом. Там они укладывали яблоки в ящики с соломой и хранили их до зимы. Зимой тетя Рая продавала их втридорога и этим поддерживала благополучие своей большой семьи.

Соседи все время удивлялись ее изворотливости. Многие говорили: "И как только она не проторгуется, ведь почти слепая". Я сам много раз наблюдал на базаре, как она подносила монетку к самому глазу, чтобы удостовериться в ее стоимости. Иногда хулиганистые мальчишки обманывали ее, вручая устаревшую монету. Тогда она поднимала ужасный крик на весь базар, проклиная всех обманщиков на всем белом свете.

Часто ее выручала младшая дочь Хана, с которой я учился в одном классе. Учительница по математике Финкельштейн говорила про Хану, что это растет новая Ковалевская. Математические задачи Хана решала быстрее и лучше всех наших отличников.

Надо сказать, что Драпкиным почему-то страшно не везло. До сих пор я удивляюсь, как стойко они выдерживали все те беды, которые выпадали на их долю ежегодно. Никого на нашей улице не обворовывали так часто, как их. Уж очень беспечно они жили. Ночью спали с открытыми окнами. Забывали как следует запирать погреб. Кроме того, каждый год к ним приходили с обыском милиционеры и почему-то забирали какие-то новые вещи. Моя мама не выдержала бы всего этого. Один раз у нас случилась кража, и то мама чуть в обморок не упала. Тетя Рая во всех кражах обвиняла соседей, братьев Клетецких, но никаких доказательств у нее, конечно, не было. Больше того, Федя Клетецкий очень часто заходил к ним в гости и часами разговаривал с дядей Ефимом. Разве можно было о нем подумать плохое? Но такой уж характер у тети Раи. Она всегда, как на базаре, всех обвиняет, всех проклинает и на всех кричит.

Двор Клетецких соседствовал с двором Драпкиных. Это была вторая после Гольдбергов многочисленная семья на нашей улице. Восемь детей было у тети Анели Клетецкой: четыре дочери и четыре сына, и все один к одному: высокие, здоровые и работящие. Муж Анели, Федор Клетецкий, умер в сорокалетнем возрасте в 1915 году, и тетя Анеля поднимала детей одна. Правда, к тому времени старшие дочери Женя и Людмила вышли замуж, а старшие сыновья Петр и Александр уже работали. Семья была дружной и трудолюбивой. У них был большой огород, который постоянно засевался одной картошкой, корова и громадная свинья, приносившая им каждый год многочисленных поросят. У них во дворе была единственная на всей улице черная собака по кличке Альма.

Тетя Анель была маленькая, худенькая, но приятная на вид старушка, постоянно курившая махорку в толстых закрутках. И это мня всегда удивляло, ибо на нашей улице больше никто из женщин не курил. Она была полячка, душевная и доброжелательная. В доме у них всегда было чисто и опрятно. К этому времени у тети Анели было уже много внуков и внучек, и все звали ее бабушкой.

Старшая дочь Женя, по мужу Бичкунова, жила на нашей улице в доме Смолкина. У нее было четверо детей, в том числе один сын от первого мужа Костя Стальченко. Еще в детстве во время игры в городки ему разбили ногу, и он всю жизнь ходил хромая. Вторая дочь Людмила вышла замуж и уехала жить в Рязанскую область. Третья дочь Оля вышла замуж за Полупанкова. У нее было трое сыновей. Жили они в Рогачеве. Самая младшая дочь Маруся вышла замуж за лихого казака Северо-Донецкого полка и уехала жить в Сталинград. Зато все четверо сыновей: Петр, Александр, Федор и Семен, – жили с матерью. Вот какая семья была у Клетецких. Три брата работали в горторге, а Саша охранял днепровский мост.

Следующий дом за Клетецкими был дом Дорощихи. Их было три сестры: Оля, Маруся, Катя и брат Миша. Они жили уединенной жизнью и не общались с соседями. За ними жил Маслак – мастер по швейным машинам. Угрюмый на вид человек с черными усами и острой бородкой. У него был сын Алексей и три дочки: Шура, Галя и Александра. Они жили в самом начале улицы Либкнехта, близко от казармы охранников моста, и если бы не исключительный случай, я бы о них ничего и не знал. Дело в том, что старшая дочь Драпкиных Дора влюбилась в сына Маслака Лешку. Лешке Дора тоже нравилась, и так как они оба обладали самостоятельными характерами, то не допускали, чтобы эта юношеская первая любовь превратилась в любовь безнадежную.

Но попробую рассказать обо всем по порядку, с самого начала и почти до конца. Для меня история любви Доры и Леши началась с того момента, когда я случайно подслушал интимный разговор Доры с моей старшей сестрой Соней, в котором Дора призналась, что ей очень нравится Леша Маслак. Для меня это было открытие необычайной важности. Я был еще слишком мал и глуп, чтобы бережно хранить их разговор в тайне. Я сразу же сообщил об этом Борису, младшему брату Доры, а он рассказал об этом родителям. Родители только отмахнулись от этого сообщения. Дора еще училась в школе, и эта блажь, как они думали, может еще сто раз выветриться из ее головы, пока она подрастет. Ни у кого из них не укладывалась мысль, чтобы еврейская девушка могла влюбиться в какого-то русского парня. Это было немыслимо и не вязалось с еврейским укладом жизни.

Но они плохо знали свою дочь. Дети для родителей всегда остаются детьми, даже если у этих детей взрослые намерения. А потом только удивляются и руками разводят: "Когда это наши дети стали взрослыми?" Мы, мол, даже не заметили. Так случилось и в этом случае. Дора и Леша полюбили друг друга не на шутку, и это было видно по многим признакам, хотя они ни разу не встречались и даже не разговаривали между собой. Теперь мне и Борису было уже хорошо понятно, почему Леша по много раз в день проходит мимо их дома и бросает странные взгляды на окна дома, как будто надеясь там кого-то увидеть.

Лешка – парень представительный: высокий, чернобровый и краснощекий. Посмотришь на него и зависть берет. Но и Дора тоже хороша: среднего роста, полная, крепко сбитая, брови тонкие, глаза синие, две толстые косы свисают за плечами, – она производила впечатление уже взрослой девушки, гордой и независимой. Именно поэтому, наверно, Лешка и увлекся ею, хотя сам уже ждал призыва в армию, то есть был намного старше Доры. Я почему-то считал, что я обязан предупреждать Дору, когда Лешка появляется на нашей улице. Я полагал, что помогаю Доре, а в действительности был просто бестактным человеком. Как только Лешка появлялся в начале улицы, я вбегал в дом соседей и кричал: "Дора, Лешка идет!" Дора не ругала меня. Наоборот, она радовалась этому сообщению и, бросив все дела, выбегала за калитку на улицу, провожая Лешу своими широко раскрытыми синими глазами. А Лешка проходил мимо, чуть-чуть кося своими черными глазами в ее сторону, и глупо улыбался. Мать Доры, тетя Рая, каждый день ругала ее:

– Сумасшедшая, нашла на кого смотреть! Он же русский!

Но Дора делала вид, как будто ничего не слышит. Все интересно и занимательно, пока оно ново и свежо. Когда же новость стареет, к ней постепенно пропадает интерес. Так случилось и со мной. Пришло время, когда Лешка шел по улице, а я уже не бросался звать Дору, и он, проходя мимо, напрасно смотрел в окна дома Драпкиных. Красивое лицо его было строгим и скучным. Мне почему-то было немножко жаль его.

А вскоре я почти забыл про Лешку, ибо он не показывался на нашей улице. Говорили, что он служит в морском флоте на Балтийском море. Я ему очень завидовал, потому что сам мечтал стать моряком. О Лешке мне иногда напоминал его отец, когда он проходил мимо нашего дома. Видя его, я всегда удивлялся, как у такого маленького папы вырос такой высокий сын.

Отец Лешки всегда ходил в больших сапогах, смазанных какой-то пахучей жидкостью. Лицо его из-за маленьких усов и аккуратно подстриженной клинообразной бородки, казалось маленьким и искусственным. А из-под кустистых бровей смотрели колючие злые глазки, от которых мне становилось не по себе. Я его побаивался и, когда он проходил мимо, старался не смотреть на него или убегал во двор. Поселились они на нашей улице недавно, ибо я еще помнил, что до них на этом участке стоял покосившийся дом, и валялись на земле остатки разбитого забора. Очевидно, что раньше там жили не столько бедняки, сколько лодыри, потому что большой участок для огорода никогда не засевался. Моя мама все сетовала:

– Если бы у нас был такой двор, я бы там посадила сад и огород. Фрукты и овощи у нас были бы в избытке.

Маслак был хороший хозяин и денежный человек. С его приходом этот участок земли преобразился. За одно лето вырос новый большой дом. Причем, дом Маслак построил не на улице, как у всех, а в глубине двора. А вдоль улицы вырос высокий плотный забор с воротами и калиткой. Как будто он отгородился ото всех соседей на нашей улице. Какой-то враждой веяло от этих действий нового хозяина. Мне казалось, что за забором происходит что-то тайное, и это влекло меня к забору. Я нашел в заборе маленькую щель и смотрел, как плотники пристраивали к дому веранду и крыльцо. Вскоре во дворе у них появилась большая, черная, лохматая собака с глухим угрожающим лаем, и мне пришлось прекратить свое наблюдение: собака сразу обнаруживала мое присутствие.

Людская молва разносила о Маслаке невероятные слухи. Кто говорил, что он разбогател на перепродаже краденных лошадей, а кто – на грабежах. Чего только не наговаривают на человека, когда он прячется от людей. Я больше всего верил в версию, которая говорила, что он был в деревне кулаком, а когда началась коллективизация, бежал в город.

Лешка Маслак служил во флоте пять лет. За это время Дора окончила школу и бухгалтерские курсы. А я уже заканчивал седьмой класс. Время пролетело незаметно. Я встретил Лешку самым неожиданным образом. Выскочив из калитки на улицу, я чуть не налетел на громадного матроса, а когда поднял глаза вверх, то чуть не присел от удивления. Мимо нас шел Лешка, да еще какой Лешка! Таких моряков я раньше видел только на плакатах. Морская форма шла ему, как нельзя лучше. Я так растерялся, глядя ему вслед, что забыл побежать к соседям и сообщить Доре о его приезде. Когда же я вбежал к ним в дом, то увидел улыбающуюся Дору. Она гладила белье на столе и сразу поняла, зачем я прибежал.

– Я уже видела его в окне, – сказала она, продолжая улыбаться.

Я был разочарован: опоздал с таким важным сообщением – это никуда не годиться. В зал вошла мать Доры, тетя Рая, и говорит:

– И думать не смей о Лешке.

Дора ничего не ответила ей, а тетя Рая говорит, обращаясь ко мне:

– А ты, Лева, больше не ходи к нам с такими новостями.

Я вышел от них пристыженный. "Действительно, – думал я, – зачем я встреваю в чужую любовь? Все равно ей нельзя будет выходить замуж за Лешку – он же русский!"

Но через день я понял, что я здесь ни при чем совершенно. Выяснилось, что в судьбе Лешкиной и Дориной любви принимают активное участие наши соседи Клетецкие. Через день после моей встречи с Лешкой, я зачем-то зашел в дом Клетецких. Они собирались обедать.

– А, Лева, садись с нами обедать, – пригласила меня бабушка Анель.

Я подсел к столу, но от еды отказался. У них еда была не такая, как у нас. Они ели картошку, но почему-то варили ее неочищенной. У нас никогда не варили так картошку. На столе лежали хлеб, сало и соль. Бабушка принесла большой чугун с картошкой, и все стали брать ее из чугуна и чистить. Потом солили ее и ели с хлебом и салом. Не успели они поесть, как на кухню зашел Леша Маслак во всей своей великолепной морской форме. Для меня это было неожиданностью. Раньше я ни разу не замечал, чтобы он заходил к Клетецким. Поздоровавшись, он позвал Сеньку и прошел с ним в зал. Через минуту Сенька куда-то убежал, а еще через пару минут он вернулся и сел за стол, как будто никуда не бегал.

Вдруг, к моему удивлению, на кухню, как на крыльях, влетела Дора и, ни на кого не глядя и не поздоровавшись, пробежала прямо в зал. Сразу было видно, что дорога ей уже знакома. Так вот почему Дора так спокойно принимала мои сообщения. Выходит она встречается с Лешкой у Клетецких. Это была для меня тоже новость высшей степени. И Анель, и Сенька, и Федя продолжали кушать, многозначительно переглядываясь между собой. Бабушка Анель даже улыбнулась, показав ровные ряды удивительно белых зубов. Обычно у курильщиков зубы имеют желтоватый оттенок, а у бабушки они все были белые, хоть и курит она чуть ли не круглые сутки. Она встала и заперла двери зала на крючок. Они все загадочно улыбались, а мне уже не сиделось на месте. Я встал, собираясь бежать домой, но бабушка задержала меня.

– Ты уже уходишь? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Смотри, – сказала она, подняв палец, – о том, что Дора здесь была, никому ни гу-гу. Понял?

Я утвердительно кивнул головой и вышел на улицу. Собака Альма несколько раз гавкнула мне вслед, как будто попрощалась со мной. Я тут же забыл про свое обещание молчать и влетел в наш дом, чтобы сообщить эту невероятную новость, но в доме у нас, кроме соседки тети Сарры, никого не было. А рассказывать об этом ей мне не хотелось. Эту новость мне хотелось сообщить только старшей сестре Соне, потому что она дружила с Дорой. Я чувствовал, что для Сони эта новость будет интересней, чем для кого бы то ни было.

Весь остаток дня я с нетерпением ждал прихода сестры с работы. Выбегал смотреть на улицу. И как только она показалась в конце улицы, я побежал ей навстречу и сразу выпалил:

– А Дора встретилась в доме Клетецких с Лешкой в зале, а бабушка Анель заперла дверь зала на крючок.

Глаза у Сони округлились от неожиданности.

– Не может быть! – то ли утверждая, то ли спрашивая, воскликнула она.

Я был доволен, что удивил ее и заодно тем, что освободился от тайны, которая не давала мне покоя. А вечером, услышав надрывные крики нашей соседки, тети Раи, мы все вышли во двор. Отец и мать Доры грозились ее убить, если она хоть раз посмеет встретиться с этим Лешкой. Голоса Доры не было слышно. Она, наверно, как и всегда, отмалчивалась. Целый час родители ругали ее, обзывая нехорошими словами. Перед сном у меня мелькнула мысль, что я в чем-то виноват перед Дорой, но я отмахнулся от нее и уснул сном праведника.

А утром Борис рассказал мне, что его сестра обещала больше не встречаться с Лешкой. Мне было немножко жаль Дору. Еще бы, разве она сумеет еще раз найти такого парня, как Лешка Маслак? Несколько дней я следил за Дорой, когда она возвращалась с работы. Мне это было удобно, так как наши дворы не были отгорожены забором.

Дора к Клетецким не заходила. Но и уныния у нее на лице я тоже не замечал. Она, как и прежде, была приветлива, спокойна, аккуратна и гордо несла свою красивую головку с длинными толстыми косами. Удивительное спокойствие. Я, немного разочарованный ее быстрым охлаждением к Лешке, успокоился и перестал за ней наблюдать, Тем более, что у мальчишек на нашей улице началось очередное увлечение игрой в «Пикер», которая затягивалась до темноты. Про Дору и думать было некогда.

Но как-то вечером я услышал, как мама сказала Соне:

– А Дора все равно встречается с Лешкой. Только не надо об этом распространяться.

– Вот это любовь! – позавидовала сестра.

– Как бы у них беды не стряслось, – сказала задумчиво мама, – Дора – девушка самостоятельная и, если что задумала, то не отступит от своего, но и родители ей этого не простят.

Соня тут же оделась и побежала к подругам…

Дора продолжала тайно встречаться с Лешей. Об этом уже знали все, кроме ее родителей. Однако никто ее не выдавал. Все на нашей улице почувствовали, что это настоящая, большая любовь, а не мимолетное увлечение. А настоящая любовь всегда вызывает у людей глубокое и бережное отношение и уважение. Однако, эти тайные встречи не могли продолжаться без конца. Молодые люди договорились пожениться против воли родителей. О своем решении они открыто заявили своим родителям. Слышал я, что родители Алексея были категорически против такой невесты, но так как Лешка – парень с внушительным видом, они ему не смели перечить. А вот что получилось у Доры, когда она заявила родителям о своем желании выйти замуж за Лешку, я сам видел и слышал.

Сидел я как-то на нашей скамейке во дворе и читал поэму Твардовского "Страна муравия" и вдруг услышал надрывные крики нашей соседки тети Раи:

– Не пущу! Не разрешу! Из дома выгоню! Прокляну!

Опять в доме у соседей шла какая-то перебранка. Опять мать обзывала Дору всякими непристойными словами. Вдруг дверь распахнулась и из дома выбежала вся растрепанная Дора с окровавленным лицом. Как выяснилось позже, это отец в порыве гнева запустил в нее сапожный молоток. Дора убежала в сарай, в ту половину, где у них хранилось сено. А из дома неслись душераздирающие крики тети Раи:

– Сумасшедший! Что ты натворил? Родную дочь убил!

Я сидел совершенно ошеломленный. "Неужели дядя Ефим убил Дору?" – думал я, содрогаясь от этой мысли. Всегда тихий, спокойный и уравновешенный дядя Ефим – и вдруг такое несчастье. До чего может довести человека безумный гнев. Тетя Рая продолжала стонать во весь голос, а в это время из сарая вышла Дора с размазанной кровью на лице, подошла к смежному забору между их двором и двором Клетецких, отодвинула две давно известные ей доски и ушла к Клетецким. Мне стало легче на душе: Дора осталась жива. Я тоже хотел побежать к Клетецким, чтобы послушать, что Дора им расскажет, но вспомнив, как я нарушил свое обещание, остался сидеть на скамейке.

Днем тетя Сарра, наша соседка по дому, рассказывала маме, что Леша забрал Дору к себе, и они теперь живут в его комнате. Домой Дора больше не вернулась. Через два дня она вошла к нам в дом и попросила меня вызвать ее младшую сестру Хану. Когда я ее привел, Дора попросила сестру вынести ей ее личные вещи. Дора рассказала, что родители Леши приняли ее очень плохо. Не хотят с ней даже разговаривать. Одна только радость, когда приходит с работы Леша. В общем, Дора осталась такой же, только лицо стало каким-то строгим, и не было уже прежней приветливой улыбки.

Мнения женщин на улице разделились. Одни осуждали Дору за ее поступок и сулили ей адскую жизнь, другие жалели ее и во всем обвиняли родителей. Кое-кто распространял сплетни, что Лешка каждый день избивает Дору. Но что только досужие кумушки не придумают – язык-то без костей! Ясно было одно, что Дору окружили в доме Леши молчаливым забором. Трудно жить в такой обстановке. Но Дора ради Леши терпела.

А время шло. Дни шли за днями, месяцы за месяцами, и однажды мама принесла в дом радостную новость: Дора родила мальчика. И вся напряженная обстановка, созданная вокруг нее, растаяла, как снег весной. Совсем другие разговоры пошли по нашей улице. Говорили, что Лешкины родители стали лучше относиться к Доре, а ее родители разрешили ей бывать дома. Борис сам рассказывал мне, что мать и отец послали к Доре сестру Хану, которая передала ей родительское прощение.

Как-никак все люди – братья, и все народы должны жить в дружбе. Национальная рознь – одна из вывихов в жизни человеческого общества. Одним словом, жизнь Доры и Леши наладилась, и вся наша улица радовалась этому. А сплетницы приумолкли. Опять я стал часто видеть Дору и Лешу в нашем дворе. Дора немного похудела, а на лицо легла тень озабоченности, но осанка ее стала еще более гордая, чем была. Как будто она всем доказывала, что готова на любые трудности ради своей любви. Она нарушила извечные традиции на нашей улице и, к ее чести, вышла победительницей.

Более того, ее пример не остался без последователей. Сначала вышла замуж за белоруса моя старшая сестра Соня, о чем я уже рассказывал, а затем, что было полнейшей неожиданностью для нашей улицы, Федя Клетецкий женился на еврейке Сарре Плоткиной. Старые традиции трещали по всем швам. Все смешалось на нашей улице: никто уже не мог точно определить, в каких домах живут русские, а в каких – евреи. Ясно было только одно, что на нашей улице начинается жизнь советских людей, не признающих никакой национальной розни. Когда Феде понравилась Сарра Плоткина, дочь ломового извозчика, и он женился на ней, то бабушка Анель, мать Феди, не находила себе места от такой любви сына. Дело дошло до того, что она не разрешила Феде жить с молодой женой в ее доме. Феде пришлось срочно строить новый дом на огороде, где они всегда сажали картошку.

Однако, сенсации на нашей улице на этом не кончились. Еще одну неожиданную неприятность пришлось испытать бабушке Анели Клетецкой. Самый младший ее сын, красавец Сенька, молодой и стройный парень, влюбился в женщину с двумя детьми. Она была старше его более, чем на десять лет. Случай необыкновенный. Все его старшие братья и сестры во главе с бабушкой Анель не смогли отговорить Сеньку от его любви к взрослой женщине. Так и ушел Сенька из дома, осужденный всей родней. Ему даже наказали не появляться на пороге родного дома. Больше года я его не видел на нашей улице. Но затем все помирились с ним, и он стал часто бывать в гостях у бабушки Анели…

В конце нашей улицы в трех домах жили семьи, которые почти не общались с соседями. В маленьком домике жили старики Раскины. Два их сына жили уже самостоятельной жизнью в других городах. Старик Яков занимался сбором тряпок и макулатуры, разъезжая на повозке по селам Рогачевского района. За домиком Раскиных жили в большом доме Городецкие. Сам Городецкий делал в нашем городе колодцы. Двор у них был вечно завален длинными трубами, а в мастерской был всегда слышен стук молотка по железу. Напротив домика Раскиных жили в большом коммунальном доме, покрашенном в желтый цвет, две семьи: часовщика Половицкого и председателя горисполкома Гульмана. Из жизни этих двух семей в моей памяти остались два курьезных случая, но об этом я расскажу в последующих главах моих воспоминаний.