Читать книгу В то далекое лето - Левон Адян - Страница 14

Отшумели, прошли дожди осенние…

М. Яхшунц

Незаметно наступила и прошла зима, малоснежная и теплая. Потом, как два праздничных, веселых дня, блеснули весна и лето. И вот, наступила осень, с дождями, с редким, уже последним, холодным, ярким сиянием солнца, с опавшими разноцветными, увядшими листьями под деревьями, прохладным воздухом, с утренней росой и густыми, влажными туманами. За последнюю неделю – выдался первый день без дождя, когда с утра под осенним солнцем на приусадебных участках, на улицах и в лесах, раскинутых вокруг села, деревья сверкали, пылали множеством красок, начиная от чистого золота и до бирюзы. А потом сразу наступил темный вечер.

Анаит пожелала спокойной ночи дежурному врачу, медсестре и вышла из больницы. Луна была далеко в пути, и не дошла пока до села Хндзахут , затерявшегося в горах, и все вокруг: поля, леса, горы и ущелья были погружены в беспросветную темноту. Во дворе больницы лишь верхние ветки лип, едва заметно для глаза, качались в синеватой дымке. Этот вечер, почему-то, показался Анаит не совсем обычным. Хотя был обычный вечер, тем не менее, почему-то, он вдруг показался ей таковым. Ее сердце было не на месте… Сердце чувствовало что-то, не то тоску, не то тревогу. Устала, наверное. Она постояла несколько минут на деревянной лестнице сельской больницы, пока глаза привыкнут к темноте, только потом пошла по протоптанной после дождя тропинке…

В первое время, после окончания в Степанакерте медицинского техникума, она приехала в село и начала работать в больнице. Попадая во вторую смену, мать ее всегда встречала. Мать стояла по ту сторону ограды, в темноте, ожидая её. Потом выходила Анаит и, увидев мать, говорила: "Мама, ты опять пришла? Я, что, дорогу не знаю?" Она брала ее под руку и они, мать и дочь, шли по дороге, ведущей домой. Анаит не хотела, чтобы мать, устав после полевых работ, приходила встречать ее. Но мать ее не слушала, приходила каждый вечер. Анаит шла молча, опустив голову, а мать безостановочно говорила, и говорила всегда, почти, об одном и том же: о том, что на полях осталось много невыкопанного картофеля, а сегодня-завтра может выпасть снег, что по ночам в горах уже изморозь, что сейчас хорошо зарабатывают на молочных фермах, раньше было не так. Говорила про ворчливого отца Анаит, у которого осколки с войны, сидевшие в теле, при изменениях погоды дают о себе знать. Но больше всего она говорила о себе: какие она трудности перенесла в молодости, как из-за куска хлеба ее отдали замуж в четырнадцать лет. "Неужели можно сравнивать с сегодняшней жизнью. Радио есть, телевизор есть, холодильник и стиральная машинка в доме, в магазине всего полно, в конце месяца пенсию приносят на дом, получай и живи, как душе угодно… Но наше время уже прошло. О какой жизни речь, если тебе уже исполнилось семьдесят. В этом возрасте думаешь, как душу Богу отдать, а не о том, как жить." Анаит было грустно и нудно слушать каждый раз одни и те же истории, и поэтому она, в душе, тайно радовалась, когда попадала в первую смену.

Сейчас ее никто не встречает, хотя и мать жива, и у нее есть муж и сын… Анаит выходит из больницы, погруженная в свои мысли, идет по дороге, которая ведет между огородами и домами, виляя по разным сторонам спящей деревни. Потом выпрямляется, спускается в ущелье, переходит по деревянному мостику, под которым тихонько журчит безымянная маленькая речка, берущая начало в горах, и долго поднимается к их дворам, раскинутым на вершине противоположной горы. Молча идет Анаит по белеющей в темноте дороге, и никто не встречается ей, она в раздумьях, воспоминаниях, день за днем, восстанавливает в памяти свою жизнь. В ночной темноте легко думается, мысли приходят сами по себе, выстраиваются чередой. Все пережитое воскресает в памяти, становится явным, и Анаит каждый раз удивляется, почему ее жизнь сложилась так бездарно и глупо? В какой из дней она дала трещину, и эта трещина, постепенно разрослась в пропасть, в которую с каждым днем все ужаснее становится заглядывать. Кто виноват в том что ты имеешь все: любимого сына и любящего мужа, крышу над головой, есть у тебя и любимая работа… все, кроме одного, чего ты жаждала всю жизнь, – немного счастья… Много лет назад, когда отец был жив, он сказал одну фразу. Непонятно, почему, Анаит в последнее время часто вспоминает ее. " Птичка есть, коричневая такая, в поле живет, счастье похоже на эту птичку, – тогда сказал отец. – Садится перед твоими глазами, в двух шагах от тебя, хочешь поймать ее, прыгает и садится чуть в стороне, думаешь, еще шаг сделаю – и поймаю. Обманывая, ведет , эээ, Бог знает, куда.... Человеческое счастье похоже на эту маленькую птичку, кажется, вот, уже близко, сейчас доберешься до счастья, но нет…как та птичка, оно, снова, уводит тебя, и до конца так и идешь за счастьем и никогда не доходишь." И, неужели, невозможно прожить без этого самого счастья? Можно, конечно, при этом, небо остается безбрежным небом с его черной пустотой, звёзды – обыкновенными звёздами, которые не то, чтоб улыбались или мигали в ночном небе, а просто так светят далеким, холодным светом, ручей, протекающий возле, дома, не звенит резвым детским смехом, а просто течет себе, неся родниковые воды с гор в колхозные огороды. А, ведь, было же другое время, когда все было по-иному: и звезды радостно мигали в темном бархате неба, и ручеек смеялся звонким, детским смехом.

Было ли все это, или сама Анаит придумала те несколько, быстро пролетевших, недель с Кареном? Нет, было, все было, те недели тоже были, но так быстро пролетели… Иногда, Анаит казалось, что она сойдет с ума от счастья. Интересно, где сейчас Карен? В какие дали бросила его судьба? А, может, он вообще, где-то близко. Но, неужели, не все равно, где он? И, если бы даже он находился здесь, рядом, для Анаит было бы то же самое, что на другом краю земли. Однажды, он, по какому-то случаю, сказал ей: "Запомни мое слово, придет время, и тебя уничтожит твой изменчивый характер"

В ущелье, под липами, послышались шаги, беспокойно заквакали лягушки. Анаит перешла через деревянный мостик, под которым какое-то мгновение зажурчал ручей, и начала подниматься по дороге вверх. Она снова вспомнила Карена, горько усмехнувшись в темноте. В общем, в словах Карена была правда. Может, имея твердый характер, в жизни все у нее сложилось бы не так. Интересно, а как устроилась его, Карена, жизнь? Он очень гордился своей силой воли и чрезмерной непоколебимостью характера. Кто знает, может его жизнь хорошо устроена. Иначе, хоть раз бы приехал. Ведь уже несколько лет не был в родном селе. По всей вероятности, Карен пишет письма родителям.

Однажды, это было давно, Анаит захотела взять у родителей адрес Карена. В тот день она не работала, и, кто-то из соседей, она сейчас не помнит, кто, сказал, что отец Карена плохо себя чувствует, ночью у него был сердечный приступ, из райцентра вызвали скорую помощь. Схватила «Волокардин» и «Валидол» и побежала к ним домой. Думала, заодно, возьмет адрес Карена. Однако, мама Карена встретила ее довольно грубо. “Ты не только Карена, ты и нашу жизнь испортила,– сказала она тогда, – потому что, не будь тебя, наш сын сейчас жил бы с нами, и его престарелые родители не были бы вынуждены перед кем-то склонять голову. Это из за тебя с его сердцем так стало, ты сделала человека больным, все по твоей вине произошло, и не смей показываться ему на глаза.” Анаит стояла во дворе, пристыженная, растерянная, не зная, что сказать. Еле сдерживая себя, чтоб не разрыдаться от оскорблений, она развернулась и нерешительными шагами пошла домой. Дома никого не было. От волнения дрожали губы, но она не плакала, лишь почувствовала слабость в сердце. Подойдя к столу, она дрожащими пальцами включила старый патефон, оставшийся с военных лет, и патефон запел грустным голосом:

Завяжи на прощанье платок,

Завяжи, подари его мне....

И накрепко,как на платке узелок ,

Связал нас счастливый денёк…

Не имея сил сдерживать себя дальше, она упала вниз лицом на постель и долго плакала. Как же она виновата, что они одни, что им тяжело одним в четырех стенах? Какова ее вина в этом, и неужели, ей, Анаит, легче? У самой Анаит есть немало причин, чтоб винить их, родителей Карена, как раз, в том, что они погубили его жизнь. Но зачем, почему разбередили раны? Неужели, это им даст что– нибудь? И, неужели, все дело в том, что те старые раны всегда будут свежи, до конца дней так и будет сжиматься от боли сердце Анаит, и она не сможет об этом никому рассказать, потому, что, чем глубже рана, тем тяжелее о ней говорить. Щемит сердце, словно, стог, молча, безропотно тлеет изнутри, и только стон клубится как дым. Иногда, Анаит казалось, что не выдержит, закричит от боли… Но не всегда делаешь то, что хочешь, иногда вынужден смеяться, вместо того, чтоб плакать. И не так легко кричать от боли, когда рядом с тобой твой сын и любящий тебя, добрый муж. Муж знает, что Анаит его не любит. От этой мысли он часто впадает в необузданное бешенство, пьет до сумасшедствия, ( хотя спиртные напитки не переносит), и безжалостно бьет Анаит, приговоривая, что она погубила его жизнь. А утром, придя в себя, начинает слезно просить прощения. И Анаит прощает его, и не только потому, что понимает мужа, (от того, что она понимает мужа, ей легче не становится), больше всего она прощает мужа, потому, что ей ничего не остается, как простить, ведь, все равно, их жизнь останется той же мукой. Муж тоже это понимает, поэтому после работы уходит к родителям и возвращается поздно вечером, когда Анаит уже спит, (или притворяется спящей).

Увлекшись мыслями, Анаит и не заметила, как дошла до дома. Даже не заметила, как луна неслышно поднялась из-за горы и сейчас, не торопясь, карабкается вверх по небу. Она просунула руку через забор, открыла дверцу во двор, но не вошла, смотрела на горы, спящие в серебристых лучах лунного света, на дальние и ближние поля, на дороги, поднимающиеся в горы, которые идут и теряются в темных лесах. В ущелье Матурен-дзор два раза прокричала ночная птица, и вновь воцарилась тишина. Внизу полностью был виден Хндзахут, со всеми его дворами. Жестяные крыши домов, как под солнцем после дождя, ярко сверкали в свете луны.

Анаит посмотрела через темные осенние пашни на дорогу, спускающуюся в центр села, и этот самый обыкновенный и, почему-то , немного грустный, вечер снова напомнил ей те дни, когда они с Кареном учились в десятом классе. По этой дороге каждый день вместе шли в школу и возвращались обратно. Туда спешили, а обратно шли не спеша, иногда сворачивали у моста, спускались в ущелье и шли против течения безымянной речки, (это было во время выпускных экзаменов ), а над их головами, на деревьях пели, словно приветствуя их, соловьи. Анаит вспомнила эти пролетевшие дни, вздохнула, и, отворяя дверцу, вошла во двор. Свет в доме не горел, муж опять пошел к родным, или еще не вернулся с работы, а сын, Араик, второй день находился у матери Анаит.. Прохладные отношения, бытующие в семье, вероятно. тяготили сына, и он предпочитал оставаться у бабушки, там ему было хорошо. Анаит своим ключом открыла дверь, зажгла свет и несколько секунд, не спеша, оглядывала комнату, будто видела впервые. Она была похожа на постояльца, которому хозяева показывают жилище, и он, стоя на пороге, решает, согласиться на это, или искать другое, лучшее жилье? Квартира обставлена не слишком дорого, но под стенкой стоит диван, покрытый красивым ковром ручной работы, на стене висит маленький фабричный коврик с художественным рисунком, на котором два оленя пьют воду. Этот коврик муж купил года три назад, он тогда получил премию за примерную и своевременную подготовку колхозного агропарка к сбору урожая. Анаит сняла пальто и накинула на спинку кресла. Потом подошла к столу, привычным движением руки поправила клеёнку на столе, взяла полный графин с водой и поставила в центр стола.

Ее взгляд упал на групповую фотографию в темно-красной рамке, висевшую на стене. Это было в конце июня, сфотографировались всем классом. Анаит медленно подошла, будто, раньше никогда не видела, и стала очень внимательно рассматривать фото. Вот она, рядом с учительницей русского языка Марией Амбарцумовной. А вот, в последнем ряду, как-то особняком, стоит Карен. У него спокойное лицо с выраженной силой воли, решительно направленное в объектив, чуть холодный взгляд. Каждый раз, глядя на это, до жестокости строгое и серьезное лицо, Анаит, с чувством стыда, не утихающим, спустя много лет, вспоминает один случай, с которого, по сути, и началась вся эта история. Она так хотела бы выкинуть из памяти тот случай, но, увы, это невозможно, как невозможно забыть все то, что, так или иначе, связано с Кареном, его юмор, обаятельная улыбка, добродушный смех, его манеры – все это запечатлено в памяти и в сердце Анаит.

Анаит вышла во двор сменить воду в графине. Свет из дома, выбравшись через дверной проем, прыжком поднялся на тутовые деревья, шелестящие от слабого ветра, прыгнул вниз, как кошка, и проскользнул обратно, когда Анаит закрыла дверь. Во дворе стояла тишина… ни звука… не спали лишь деревья в саду. Они тихонько шептались, беседовали, будто, не осмеливаясь приблизиться друг к другу. Стояла привычная тишина, и в эту необычную ночь, в этой полной тишине, вверх, по ущельям, клубясь, медленно поднимался туман, внизу, из какого-то приусадебного участка валил густой дым – жгли навоз, дым был густой и черный. Вдали, в серебрянных лучах лунного света, в стороне от гор и холмов, виднелся Мрава-сар, окутанный белыми облаками. Или, это был снег? Наверное, был снег.

Воспоминания вновь увели Анаит. Да, с этого началась вся история, с этого нелепого случая, вспоминая о котором, и сейчас, через годы, Анаит чувствует, как от стыда ее лицо заливается краской.

…Это было на большой перемене. Чтобы показать себя перед подругами, Анаит прыгнула на подоконник, и глядя на Карена, который что-то искал на карте, прищурив улыбающиеся глаза, сказала:

– Слушай, Карен, могу задать тебе один вопрос, как секретарю комсомольской организации?

В школе шли слухи, что Карен по уши влюблен в Анаит, и, зная шаловливый характер Анаит, девочки с интересом обернулись на них.

– Какой вопрос?– спросил Карен, не смея смотреть Анаит прямо в глаза. Привычным движением головы Анаит откинула волосы назад и сказала:

– Вообще, это не вопрос… В действительности, я хочу произвести с тобой обмен, если можно, конечно. – Ее красивое лицо было озарено весенним солнцем и смехом. Смеялись глаза цвета чистого неба, полные губы, нежные, как лепестки розы, белоснежные зубы.

– Что за обмен? – в недоумении спросил Карен.

– Ты отдаешь мне свою шапку из мускусной крысы, а я взамен целую тебя один раз…Или, можно два раза. Согласен?

Карен слегка растерялся, потом подошел, из-под парты достал шапку-ушанку, которую дядя прислал из Казахстана, протянул Анаит и спокойно, подчеркнуто холодно , сказал:

– Возьми.

– Значит, согласен, – победоносно и хитро улыбнулась Анаит, горделиво взглянув на девочек.

– Нет, не согласен. Ты очень дешево продаешь свои поцелуи, такие поцелуи мне не нужны…

Оставив шапку в руках Анаит, он повернулся и вышел из класса. Анаит стояла, ошеломленная, наверное, впервые в жизни, растерявшись, она не нашлась, что сказать. Она стояла, окаменев, на глазах у подруг, сгорая от стыда и, непроизвольно, перебирая пальцами мех на шапке. Потом, вдруг, бросила шапку на подоконник и тоже выбежала в коридор, который гудел от голоса множества учеников.

Когда прозвенел звонок, и Анаит вошла в класс, подруги увидели, как покраснели и припухли ее глаза от слез. С этого дня Анаит, как будто, подменили. Не было прежней Анаит. Правда, она и сейчас, как прежде, могла убедить весь класс, сбежать с урока, запросто выучить наизусть десять страниц из учебника по тригонометрии (у нее была ошеломляющая память), или во время контрольной по алгебре полностью, от первой строчки до последней, списать у подруги, сидящей рядом, и светящимися глазами уставившись на педагога, сдать ему тетрадь и с невинным видом объявить:" Ынкер Агасян, Вы можете уже сейчас поставить "двойку", я сначала до конца списала у Греты". И, тем не менее, это не те поступки, которые характеризовали Анаит. Она стала часто погружаться в свои мысли. Время от времени, ловила себя на том, что ревновала Карена к подругам, когда видела, как они, просто так, подходили к нему, чтобы спросить о чем-то. После разговора между ней и Кареном, тот поступок более не обсуждался, тайком следила за каждым его шагом, а во время случайных встреч была рассеянной, терялась и быстро отводила взгляд.

Как и сверстницы, Анаит часто получала письма от мальчиков, и в этих письмах они, порой, нежно, порой, сердечно, а порой,насмешливо приглашали её на свидания. Ясно, что это ласкало ее девичье самолюбие, она радовалась и гордилась этими письмами и, закрываясь в классе или уединяясь в одном из уголков школьного двора, читала подругам, не называя, конечно, имен авторов. Такие письма она и сейчас получала, однако, они впредь не радовали ее, больше вызывали сомнения, а потом стали нервировать. И, получая очередное любовное письмо, она, просто, возвращала его обратно, не читая или, просто,рвала. В итоге, Анаит попросила не брать ни одного письма, адресованного ей, ( эти письма передавались ей через подруг, или через учеников младших классов). В конце апреля, в один из ясных и солнечных дней, Анаит с сумкой в руках шла в школу. Уже прозвенел второй звонок, поэтому она спешила. Дойдя до школы, у ворот, кто-то сзади сказал:

– Теплый привет Анаит Габриелян! Анаит обернулась и увидела Мушега Арушаняна из 10-го "б" класса.

– Здравствуй, – холодно откликнулась Анаит.

– Я сейчас шагал за вами и внимательно смотрел на вашу тень, – улыбаясь, сказал Мушег.

– И потом?

– Потом ничего. Я смотрел на Вашу тень и думал, что у красивых девушек тень тоже красива.

Анаит засмеялась:

– Что нельзя купить за золото, можно приобрести добрым словом. Ты, вероятно, этим девизом руководствуешься, правда?

– Ну, скажем, – с воинственным взглядом бросил Мушег.

– Бесполезно, Мушег, этот двиз имеет свой недостаток, на меня не влияет.

– Поэтому не отвечаешь на мое письмо?

– Какое письмо?

– Сатик из нашего класса принесла.

– Я твое письмо не читала.

– Значит, посчитала не достойным.

– Считай, что так.

– Благодарю, – усмехаясь, сказал Мушег. – знаешь, что сказал один умный человек по этому поводу? “ Поднимаясь вверх по дороге жизни, не поступай с людьми жестоко, ты можешь встретиться с ними, спускаясь вниз." Правда, хорошо сказано?

Анаит всегда раздражала манера Мушега говорить высокопарно и глубокомысленно, и, самое главное, чужими словами.

– Хорошо сказано, только не поняла, какое отношение имеет это ко мне?

– Ничего, Анаит, потом поймешь, – многозначительно пообещал Мушег.

Анаит, вдру,г остановилась, повернулась в сторону Мушега, в то же время, понимая, что потом будет раскаиваться о проделанном, задыхаясь от волнения, неожиданно сказала:

– Ты же хорошо знаешь Карена? Карена с нашего класса.

Мушег, непроизвольно, кивнул головой, с удивлением глядя на слегка побледневшее лицо девушки.

– Скажем… знаю…

– Вот если бы он написал…От него, только от него я б хотела получить письмо. Каким бы ни было это письмо, хоть обидное, хоть… только бы написано было его рукой…

Ошеломленный, услышанной новостью, Мушег не смог сдвинуться с места. Оставив его стоять, Анаит, развеяв густые волосы по плечам, побежала вверх по каменным ступенькам и вошла в полутемный коридор. Часто вдыхая нежными ноздями воздух и постепенно привыкая к темноте, она промчалась по коридору, будто за ней гнались, вошла в класс. Взглядом отыскала Карена и решительно подошла к нему. Сидя за своей партой, Карен читал какую-то потрепанную книгу.

– Что за книгу читаешь, Карен? – спросила Анаит.

Карен оторвал взгляд от книги, с удивлением посмотрел на нее.

– Про разведчиков.

– Интересно?

– Пока не знаю, недавно начал.

Под его внимательным взглядом, волнуясь до слез и, почему-то, сгорая от стыда, Анаит попыталась открыть свой старый портфель. Но замок, как назло, не открывался, вероятно, испортился. Вдруг, вспыхнув от отчаяния, сама в ужасе от произносимых ею слов, Анаит сказала тихо:

– Знаешь, я бы хотела, чтоб вернулись те далекие и счастливые времена, когда девушка сама могла объясниться парню в любви, и это не считалось унизительным… Но нет, я этого не хотела бы, потому что в те старые времена не было бы тебя…

И сейчас, спустя много лет, осенней, лунной и холодной ночью, стоя одна– одинёшенька, Анаит думает о тех далеких, уже безвозвратных днях. И ей было, стыдно и, в то же время, приятно вспоминать ту детскую выходку, на которую ее, по всей вероятности, толкнул короткий разговор с Мушегом. Удивительным было то, что Карен сразу понял ее. Он слегка побледнел, потом улыбнулся так, как способен был улыбаться лишь он, только глазами. Анаит до сих пор не может забыть. как в эту минуту с души ушло напряжение, рука невольно упала на парту, всем ее существом овладела необычная, исцеляющая слабость, от которой слезы сами по себе проступили на глазах. Ей, пожалуй бы, заплакать, но в это время рука Карена осторожно опустилась на ее руку и легонько прижала кончики ее пальцев. Анаит опустила лицо, горящее пламенем, но руки не убрала. В ее глазах уже не было слез, но сердце ее билось так, будто ,вот-вот выскочит из груди.

Анаит наполнила графин водой из-под крана, и с мокрым, холодным графином в руках направилась к дому. Заходя в дом, она услышала какой-то грохот, остановилась. Ей показалось, что это был звук автообиля. Но она ошиблась, это высоко, намного выше гор и холмов, в звёздном небе пролетал самолет, излучая красный свет. Анаит вошла в дом, поставила графин на стол, на прежнее место.

На глаза ей снова попалась групповая фотография. На фото они с Кареном далеко друг от друга, хотя, в тот момент они были неразлучны. Анаит считала себя самой счастливой девушкой на свете. Каждая клеточка ее существа была охвачена этим чувством. По вечерам ложилась спать с этим отрадным чувством, которое продолжало удивлять, она думала о наступающем дне, который начнется с того же пьянящего волнения. Душа и сердце Анаит были переполнены до краев потрясающим счастьем, как золотая чаша, до краев наполненная потрясающим молодым вином. Она даже старалась шагать осторожной и плавной походкой, будто боясь разбрызгать это пьянящее вино.

По утрам Анаит просыпалась рано, до восхода солнца, просыпалась от беспокойного щебетания воробышков, о чем-то горячо спорящих. Некоторое время, безмятежно улыбаясь, смотрела на них, потом закрывала глаза и думала о Карене, по порядку восстанавливая в памяти каждый миг, проведенный с ним за три вечера. Потом поднималась с постели, выходила на балкон и так стояла в прозрачной розовой ночной рубашке, распустив до тонкой талии переливающиеся, словно позолоченные, густые волосы. Долго стояла, прищурив глаза, всматривалась в этот большой, теплый и добрый мир, который щедро посылал ей синий свет его чистейшего рассвета. А потом, внизу, в ущелье Матура, начинали прерывисто переливаться соловьи. Анаит быстро завтракала, приводила в порядок волосы и, взяв медный кувшин, выбегала, не забыв предупредить мать:

– Мама, я иду за водой.

– Возвращайся скорей, тебе к экзаменам готовиться, – в свою очередь, отзывалась мать.

В ущелье, под мостом, был маленький родник, который день и ночь пел в замшелых камнях, так, с песней и протекал несколько десятков метров пути и вновь пропадал – неизвестный и безымянный. Они всегда встречались здесь, у этого родника. В деревне был другой родник, многоводный. У него круглый год было многолюдно: женщины с кувшинами и ведрами набирали воду, мыли расписные коврики, мужчины поили и купали лошадей, сюда подъезжали повозки, гремя пустыми бочками, чтобы набрать воду для строящегося в центра села клуба. А тут никого не было, кроме тихо поющего в замшелых камнях безымянного родника, чьи холодные воды, едва пробежав несколько метров, исчезают под ореховыми деревьями, среди желтых цветочков лютика. Единственным удовольствием, казалось, было то, что красивая девушка, гибкая, как тростинка, игривая, и высокий парень с пристальным, серьезным взглядом из-под черных бровей, почти каждый день, приходят к нему, вверяя свою любовь, в его присутствии долго беседуют, постоянно краснея и не смея смотреть друг на друга, говорят тихо, и он понимает, конечно, что о любви нельзя говорить громко. И, может, поэтому неизвестный и безымянный родник, забытый Богом и людьми, свой короткий путь проходит, радостно напевая, как златокрылая бабочка, которая порхает целый день, не зная, что в этом большом и светлом мире ее жизнь продлится всего один день.

Анаит ставила кувшин под воду и пока он наполнялся, они с Кареном, держась за руки, спускались в ущелье, шли вглубь леса, иногда собирали цветы, а порой садились у речки, прислушиваясь к ее пению. Речка шла с гор, она несла с собой горную прохладу, доносившую до них аромат цветов, приютившихся на груди гор. Анаит не знала, не могла понять, от чего пьянела: от аромата цветов или от того, что Карен сидел так близко от нее..

Этот день Анаит не забудет никогда. Не сможет забыть. После первого выпускного экзамена по дороге из школы домой, заранее не договариваясь, Анаит внезапно повернула возле моста в сторону ущелья, и, не оглядываясь назад, побежала вниз по ущелью к знакомому роднику, ведя за собою Карена. Добежав до родника, она прислонилась спиной к стволу одного из седоватых буков, задыхаясь от бега. Стала смотреть на Карена. Карен на Анаит не смотрел. Одно мгновение он смотрел на буковое дерево, устремленное в глубину неба, под которым стояла Анаит, и, достав из кармана нож, стал что-то вырезать на стволе седого бука. Анаит, улыбаясь, с интересом повернулась к нему. Карен, с проступившими на лбу каплями пота, с усердием вырезал первые буквы их имен: " К + А = любовь ", и, довольный тем, что сделал, победным взглядом посмотрел на Анаит. Анаит продолжала улыбаться, белоснежными зубами прикусив губу. Карен посмотрел на нее, бросил в сторону нож, поспешно подошел к Анаит и неистовым движением, обняв ее теплую и покорную талию, задыхаясь от волнения , ртом быстро нашел ее горячие губы. Все еще прижавшись к стволу дерева и не в силах сопротивляться бурной страсти Карена, Анаит, медленно сползая вниз, застонала… "Неужто можно было жить без тебя" – шептал Карен, неутомимо вдыхая девичий аромат и страстно целуя ее пламенные губы, томно-грустные глаза, лицо, волосы…

Так продолжалось до конца июня. Уже сдали последний экзамен и готовились к выпускному вечеру. Девушки шили нарядные платья, парни весь день проводили в школе, готовя ее к новому учебному году: белили стены в классных комнатах, красили парты, мыли окна. Издавна сложился в школе такой обычай, выпускники школы обязаны своими силами отремонтировать здание школы и, как эстафету, передать ее следующему поколению обновленной. Каждый вечер, справившись с домашними делами, Анаит шла в школу, чтоб узнать, как идет работа у мальчиков. Другие девочки тоже приходили. Если нужно было, помогали, нет – просто разговаривали, привнося разнообразие в трудовые будни ребят. Потом расходились, и их веселые голоса долго раздавались на полутемных улицах села.

В один из таких дней Анаит пришла в школу позже. Карена она увидела издалека: он снял дверь учительской и рубанком подстругивал ее.

– Здравствуй, – подойдя, сказала она, глядя на него с удивлением.

– Створка неплотно сидит в одной из рам, вынужден подстругать.

– Ты столярничать тоже можешь?

– Понемногу учусь, – усмехнулся Карен. – Может, пригодится…

Анаит показалось, что было в этой усмешке нечто нерадостное. Она внимательно изучила Карена, стараясь поймать его взгляд, но это ей не удалось. Карен старался на нее не смотреть, притворяясь, что безмерно увлечен работой. Анаит, чисто женским чутьем, почувствовала – что-то произошло, и это связано с ней. Но что? Она лихорадочно вспоминала каждый свой шаг, каждое сказанное слово, но в них не нашла ничего такого, что бы обидело, или опечалило Карена. С этой минуты какая-то смутная тревога закралась в ее сердце. Просто, нужно вооружиться терпением и ждать. И Анаит весь вечер ждала, с трепетом в душе, крутясь в коридорах и неестественно улыбаясь в ответ на веселые шутки девочек и мальчиков.

Передав ключ завхозу Ашоту, мальчики и девочки вышли из школы. Анаит, почему-то, казалось, что сегодня они с Кареном будут вместе не долго, быстро расстанутся. Почему, вдруг, так показалось, Анаит не поняла. Отделившись от группы, они пошли, не промолвив ни слова, по белеющей дороге домой. Карен, как бы между прочим, сказал,что после выпускного вечера он сразу уедет в Казахстан, в Кустанайскую область, к дяде. Анаит так внезапно остановилась, будто в темноте наткнулась на стену.

– Как? В Казахстан? Ты меня оставляешь одну?

– Так нужно, Анаит.

– А я? Что я буду делать без тебя?

– Поскучаешь несколько месяцев.

– Тебе легко сказать -"Поскучаешь…" Я без тебя здесь умру.

– Я должен ехать… Обязательно должен ехать. Иначе…

– Иначе, что? – сразу выдала Анаит, – ты от меня ничего не скрывай. Ты больше меня не любишь, да?..

– Нет, люблю, Анаит, потому и уезжаю, что люблю… – Он немного помолчал, потом добавил задумчиво: – Все было бы так легко, если б я тебя не любил… Если бы так было, я бы никуда и не уехал....

Горько и отчужденно прозвучали слова Карена. Анаит напряглась, рассматривая его лицо,стараясь догадаться, откуда идет эта горькая печаль, однако в темноте ничего не смогла увидеть, только безгранично дорогие ей черты лица.

– Бог ты мой, – это что ты говоришь, Карен? – каким-то изменившимся голосом пробормотала Анаит. – Я ничего понять не могу. Что случилось?

– Не беспокойся, все будет хорошо, – сказал Карен, нежно прижимая ее руку, чуть выше локтя. – Самое большее – пол-года, и мы будем свободны, как…

– Ты удивляешь меня, Карен, – прервала Анаит, – неужели мы сейчас не свободны? Неужели кто-то нам мешает?

– Нет, конечно, но я хотел бы, чтоб мы были совершенно свободны… – произнес Карен чуть дрожащим голосом и, будто, желая скорей освободиться от нее, сразу поторопил. – Ну, хорошо, иди, поздно уже. Спокойной ночи.

Не оглядываясь, Карен зашагал по полутемной улице. "Бог мой, что это происходит со мной?, задыхаясь от слез, шептала Анаит, глядя на почерневшее от начала до конца небо. – Он все от меня скрывает. Может, другую любит, – разочарованно подумала она, – может, другую любит и не хочет говорить. Мысли не давали ей покоя В душе ее рождались противоречивые вопросы, однако, все эти вопросы так и оставались без ответа. Но было ясно одно: над их любовью собирались черне тучи… Карен, конечно, некоторые вещи скрыл от Анаит, и скрыл не только из-за того, что не хотел причинить ей боль, а потому, что сам он, Карен, не может, пока, достаточно воспринять суть произошедшего. За несколько минут до того, как идти в школу, у ворот его остановил отец.

– Иди сюда, – сказал он, – мне нужно с тобой поговорить.

При достаточно невыдержанном характере отца, чересчур спокойный его тон насторожил Карена.

– Ты куда это направился? – спросил отец, доставая из кармана мятую пачку "Беламор-канала". – Опять идешь в школу?

– Да, готовимся к выпускному вечеру.

– Чересчур долго вы готовитесь к этому вечеру, – сказал отец, зажигая папиросу и прищуриваясь, выпуская дым вверх.

– Школа тоже не маленькая, – улыбнулся Карен, догадываясь, что про школу отец спросил просто так, между прочим, а главное еще впереди. И Карен внутренне напрягся, готовый к любому сюрпризу.

– Это правда, – согласился отец. – Что правда, то правда. – Не спеша, он затянулся папиросным дымом, потом, легким кивком головы показал на прошлогодний пень. – Садись, дело у меня к тебе.

Карен сел на пень напротив отца, лицо у того вдруг сразу окаменело.

– Что за дело?

– Значит, такое дело, сынок, мне не очень нравится, что тебя каждый день видят с этой…как ее зовут…с дочерью Сурена.

– Ее зовут Анаит, – напомнил Карен. – А что она тебе сделала?

Отец потемнел, недовольно бросил папиросу и раздавив ее каблуком, заорал:

– А что должна делать? Ну, что она должна мне сделать?

На первый взгляд, кажущийся бессмысленным этот вопрос, все же содержал в себе тонкий намек, но Карен сделал вид, что он этого не заметил, безразлично дернул плечами, теперь уже демонстративно поглядывая на часы.

– А может, не нужно об этом, папа, в другой раз.

– Боюсь, потом будет поздно.

– Если так… то и сейчас уже поздно.

Это было сказано с такой дерзкой сдержанностью и холодной уверенностью, что отец на минуту растерялся, но моментально собрался, яростным взглядом глядя на сына, прошипел:

– Ты что это, из пустого в порожнее болтаешь, сукин ты сын, опозорить хочешь нас перед селом …

– Не бойся, отец, ничего не было, – перебил его Карен с усмешкой, – просто хотел сказать, что я люблю Анаит, и ее ни на кого не променяю. И если когда-либо женюсь, то только на ней.

Карен услышал шаги и сразу узнал: это были шаги матери. Мать остановилась, но пока молчала. Однако, Карен хорошо знал ее характер, она вначале в разговоре оставляла первенство за мужем, но вскоре это забывалось, и она уверенно и достаточно удачно занимала главную роль в семье. Так было и на этот раз. Увидев, что последние слова сына опять ввели мужа в ступор, она поняла, что наступил решающий момент, и нужно немедленно вмешаться, поставить все на свои места. Обойдя пень, на котором сидел Карен, мать встала возле мужа.

– Это что, ты уже женишься?..И на ком женишься, на дочери Сурена– водителя? На что ты позарился – на их богатство или на ее диплом?

– Я не имею никаких намерений жениться, мама, – повел плечами Карен. – Если дело дойдет до этого, понятно, что я с вами с первыми посоветуюсь. Неужели сомневалась?.. А что касается их богатства, мы тоже не миллионеры. – Он медленно встал с места и наконец, произнес то основное, вокруг чего, по сути , шел этот разговор. – Может, как раз, по этой причине вы нашли для меня невесту богатую и с дипломом? И, даже, договорились с родителями, без меня решили мою судьбу. Не плохо было бы и мое мнение спросить…

Родители тайком взглянули друг на друга. Они знали, что их сын, в нужный момент, за словом в карман не полезет. Однако, такой откровенной прямолинейности от него никак не ожидали..

– И очень хорошо сделали, что договорились, – визгнула мать. – А почему мы это сделали? Чтобы такой дурак, как ты, имел достаток в жизни. Чтобы не был вынужден прогибаться перед другими. Наступит, наступит тот день, когда ты обеими руками будешь бить себя по голове за эту твою любовь, но будет поздно…

– Подожди, – одёрнул ее муж, – не то говоришь, зачем это нужно? Пусть любит, по любви женится. Только скажи мне, чем Астхик хуже этой твоей дочери Сурена? Она, что слепая, косая? Смотришь, как Ангелочек, честно говорю, в этих наших верхних селениях я не встречал такую девушку. И живет в городе, не то, что, как твои эти девушки, летом и осенью – на полях, зимой и весной, – запачканные в снегу и грязи.

– Такие мне больше нравятся, -настойчиво сказал Карен, на него слова отца не подействовали, потому, что, даже глупый человек понял бы, что это неудачная попытка прикрыть чересчур откровенно сказанные слова жены, потому, как основная мысль заключается в ее словах: мать хотела породниться с ее дальним родственником, который обещал вместе с приданым дочери подарить будущему зятю автомашину, а после свадьбы построить в городе собственный особняк для новобрачных. Карен знал,что этот родственник жил в областном центре, работал каким-то начальником на маслозаводе и, не было сомнения, что он обязательно выполнит свое обещание. Астхик была его единственной дочерью, училась на первом курсе института иностранных языков и, между прочим, небезразлична была к Карену,. Карен это тоже знал и относился к ней, как к дальней родственнице, не более.

– Запачканные в снегу и в грязи мне больше нравятся, – повторил Карен, – а особняк и машина мне не нужны. Дом у нас есть, а что касается машины, и без нее можно прожить.

– Дочь Сурена в мой дом не войдет, – снова взвизгнула мать, – мы с твоим отцом не для того годами наживали имущество, чтобы она пришла и хозяйничала здесь. её ноги здесь не будет.

– Почему? – побледнел Карен. – Потому, что не из богатой семьи, диплома нет и не ясно, будет ли когда– нибудь? Да?

– Да, – сжимая губы, кивнула мать.

– А , что толку от того, что у тебя есть диплом? Хоть один день в жизни ты работала?

– Не работала, потому что в этом нет нужды. Муж мой работает..

– Муж твой обыкновенный лесник с зарплатой в восемьдесят два рубля…

– Обыкновенный лесник, но во всем районе его знают и уважают.

– Государственный лес продает и всех кормит, потому и уважают.

Далее разговор перешел в абсурд, родители стали орать на Карена, требуя от него покорности и угрожая наказаниями всех видов, Карен упрямо мотал головой, не поддаваясь их увещеваниям. Закончилось тем, что парень, потеряв терпение, тоже стал орать на родителей, после чего, мать прокляла его, проливая горькие слезы.

– Пошел, вон, отсюда, сукин сын, – в ярости отец подался вперед. – Уйди, вон, бесстыжый мальчишка, и не смей после этого показываться мне на глаза, – закричал отец, дрожащими руками доставая мятую пачку "Беломорканала".

– Совсем голову потерял, – вслед за сыном, причитая со стоном и вытирая слезы,сказала мать. – Ничего, ты еще посмотришь, – добавила она, но было неясно, к кому относились эти слова – к Карену или, к Анаит.

Карен не услышал сказанное матерью, громко хлопнув дверцей ворот, подавленный в душе, минуту постоял молча, не зная, что делать. И, неожиданно для себя, вдруг решил после выпускного вечера поехать в Казахстан, к дяде. От дома до школы он все время думал об этом. Молоток и топор держать может, дядя научил, но этого, конечно, мало, чтобы получить нормальную работу, по этой причине он и решил поехать к дяде. Тот поможет ему, а заодно и он заработает деньги на учебу, а если в Казахстане, будет хорошо, останется там и возьмет к себе Анаит… Карен знал, что с Анаит он поступил бессовестно, глупости наболтал и, как следует, не объяснил суть дела. Не трудно представить, в каком она сейчас тяжелом моральном состоянии. Сам Карен тоже не в лучшем положении, хотя одна умная мысль обнадеживает: не все еще потеряно, ему казалось, что родителей еще можно переубедить, несмотря на то, что хорошо знал характер матери – если она что-то вбила себе в голову, то что бы ни случилось, должна обязательно исполнить задуманное. Отец – это, конечно, другое дело, ему можно было что-то объяснить, потому что, хоть и хорохорится, возомнив из себя грозного мужа и влиятельного отца семейства, в действительности, находится под властью жены. Может, дяде написать? Но что это может дать? Дядя отсюда очень далеко, правда, он очень любит Карена, но на таком расстоянии он, вряд ли, сможет чем-то мне помочь. Значит, что делать? Неужели единственный выход – ехать к нему? С такими горестными мыслями Карен обратно вошел во двор и, поднимаясь по каменной лестнице, неожиданно подумал о том, что дом этот для него стал чужим, он не хочет ступать в него ногой. И ужаснулся от этой внезапной мысли…

…Это фото было сделано в день выпускного вечера. Из райцентра приехал фотограф, грузный, бесконечно культурный и добрый человек, звали его Самсон. К стене школы прикрепил какое-то полотно, на фоне этого полотна два выпускных класса сфотографировались вместе. Счастливым был этот день, обильное солнце, ветерок играл в верхушках деревьев, переворачивая листья.

А потом, начался вечер. Вручая аттестаты зрелости, директор школы, Арамаис Осипович, каждому выпускнику находил сердечное слово пожелания счастливого пути, из чего стало ясным, что знает каждого из них, если не очень хорошо, то и не хуже, чем их родители.. Это приятно удивило всех, потому что, директор, обычно, редко заходил в классы, кроме девятого, где он преподает историю и, настолько редко он разговаривал с учениками, что все были уверены в том, что в лицо он, почти, никого из учеников не знает и не имеет представления о том, кто, как учится и куда собирается в дальнейшем идти, в институт, техникум, или решил остаться в колхозе? И вдруг выясняется, что директор все эти годы внимательно наблюдвл за каждым из них и, исключительно, все знает про всех. При кажущейся внешней инфантильности, этот человек имел цепкий взгляд. Тем не менее, в отношении одного выпускника он, все-таки, ошибся. Этим выпускником был Карен. Протягивая ему аттестат зрелости, директор свойственным ему негромким голосом сказал:

– Поздравляю тебя, Карен. Все эти десять лет ты шел в рядах отличников. Честно говоря, мне казалось, что обязательно получишь медаль. И, тем не менее, я рад твоим достижениям. Я знаю, что давно мечтаешь поступить в Академию имени Тимирязева. Я желаю тебе успеха. Уверен, что имя нашей школы ты там не уронишь. Обещаешь?

Карен колебался несколько секунд, не зная, как ответить на прямо поставленный вопрос. Можно, конечно, сказать – да, вроде, обещаю, ведь никто, ни к чему его не обязывает. Обдумав одно мгновение, сказал:

– Нет, не обещаю.

– Как это, не обещаю? – лицо директора напряглось, – не хочешь поступать в ВУЗ?

– В данный момент, наверное, не получится.

В просторном спортзале, где происходило вручение аттестатов зрелости, воцарилось напряженное молчание. Несколько десятков пар глаз смотрели, то на директора, то на Карена. О том, что Карен не едет учиться, никто не знал, даже Анаит. А до этого все были уверены в том, что, если кто-то и поедет учиться, то Карен обязательно будет первым из них, потому что, иметь все шансы на успех и не поступать в институт…

– А что ты намерен делать? – спросил директор, и заметив, что Карен продолжает сомневаться, добавил: – Хорошо, сам знаешь.

Выпусной вечер , в общей сложности, прошел хорошо. Много пели, танцевали под патефон, учителя, строго наблюдая, сидели за длинным столом и пили слабое домашнее мускатное вино, потом все сразу вдруг напали на горячий шипящий шашлык с мангала. Мангалы стояли на школьном дворе, где командовали Мушег из 10 «Б»класса и завхоз Ашот, который, согласно общему мнению, хорошо готовил шашлык. Председатель колхоза, Мрав, чей сын также был выпускником, выписал двух ягнят, и сейчас аромат от свежей ягнятины распростанялся вокруг. Завершив застолье, отодвинули в сторону столы и стулья, и снова начались песни и танцы. Мушег несколько раз шел танцевать, казалось для того, чтобы пригласить Анаит. Однако, с самого начала вечера настроение Карена сразу передалось ей, и, как бы она ни старалась, не могла заставить себя танцевать, хотя все выпускники и учителя настаивали на этом. Мушег отлично танцевал, а из девушек только Анаит не уступала ему в танце.Сначала Мушег не обиделся, получив отказ, во второй раз обиделся, но скрыл обиду, в третий раз не смог скрыть обиду. Не прерывая танец, он подошел к Анаит и что-то ей шепнул, вероятно, что-то обидное, потому что Анаит сразу покраснела, глаза ее наполнились слезами, и она быстро выбежала в коридор. Карен вышел за ней:

– Что он тебе сказал?

– Глупости, – Анаит заставила себя улыбнуться, – глупый он, не стоит обращать внимания.

– Но он чем-то тебя обидел, – упрямо настаивал Карен.

– Говорит, любовь – любовью, а замуж выйдешь за меня. Наверное, домашнее вино на него плохо действует,– она снова попыталась улыбнуться, и испуганно посмотрела на Карена, у которго лицо мгновенно стало свирепым. Это насторожило Анаит. Она . схватила Карена за руку:

– Не стоит из-за пустяка драться.Только этого сейчас мне не хватало, – потом быстро пришла в себя и добавила: – Прости, я хотела тебе сказать… Ведь это сейчас нам не нужно… Неужели сейчас этому время? – и, не получив ответа, она поменяла тему: – Ты пойдешь встречать рассвет?

Наконец, Карен, будто, очнулся, лицо его стало добрее, и улыбаясь, он сказал:

– Пойду, наверное, но…

– Но, что? – спросила Анаит.

– Все это – встреча рассвета, розовое будущее, придуманное для детей, мне кажется бессмысленной забавой. А тебе?

– Не знаю, я об этом не думала. Просто, красивая школьная традиция. А мы не дряхлые старики. Не правда ли?

– Конечно, правда, но…

– Не нужны эти «но», просто, думай о хороших вещах и больше доверяй мне. Это моя единственная просьба к тебе, не считая, что у меня есть еще одна просьба, скорей, это не просьба, а заветное желание моего сердца. Я бы хотела, чтобы ты всегда был рядом со мной, чтобы был моим.

– Я твой навсегда, но…

– И снова «но»?

– Нет, мое слово о доверии. Почему тебе кажется, что я тебе не доверяю?

– Во всяком случае, ты до сих пор не посчитал нужным рассказать мне о том, что тебя мучает. Я понимаю, что эта горечь, каким-то образом, связана со мной. Я делаю тысячу и одно предположение, одно ужаснее другого, а ты, как черепаха в своем панцире, замкнулся сам в себе и молчишь… Даже не хочешь говорить, почему ты так внезапно решил ехать в Казахстан… Оо, Господи…снова пришел, – Анаит посмотрела на Мушега, стоящего в дверях зала.

– Шепчетесь, да? – добродушно смеясь,произнес Мушег. Видно было, что он, действительно, немного пьян. -Можно присоединиться к вам?

– Можно,– глядя на него исподлобья, недовольно произнес Карен. Мушег, легонько покачиваясь, подошел, прислонился к широкому подоконнику, скрестил руки на груди, воинственно вызывающая его поза не соответствовала его бесконечно веселому настроению:

– А ты не смотри на меня так, Карен. Я пришел с миром, а вы … значит…вы встречаете меня в штыки? Не помню, кто сказал. Скажем, это и не важно. Я обидел Анаит, и я пришел признаться ей в своей вине. И попробуйте после этого сказать, что я невоспитанный идиот.

– Ты воспитанный идиот, – с горькой полуулыбкой вздохнул Карен.

– Смотря, кто это говорит, если спросить у моей матери, лучше меня парня нет во всем мире. …Но, вот, некоторые гении, в масштабах школы, конечно, все-таки не от большого ума отказываются идти учиться.

– А это, что, очень огорчает тебя?, – рассерженно сказала Анаит. – Тебе какое дело?

С лица Мушега мгновенно исчезла напускная смешливость.

– Ты бы имела право задать такой вопрос, если бы я имел ввиду нас троих, вместе взятых, – сказал он серьезно и замолчал на минуту, давая возможность Анаит "переварить" намек. – Но я говорю только о Карене. Откровенно скажу, ты с неба звезды не доставала. Я тоже не бесталанный, но, в то же время, я очень далек от звезд. А вот он,– Мушег пальцем указал на Карена и снова перешел на иронический тон, за которым, между прочим, становилась заметной искренность того, о чем он говорил. -А вот, он… Он – звезда первой величины… Как выразиться мне, чтоб было понятно и ясно?..В нем есть искра Божья, а именно, искра таланта… Одним словом, есть огонь, человек гениален конкретно , в общем. И каждого честного и порядочного человека должна беспокоить судьба гения, даже если он гений школьного масштаба. И в конце, желаю добавить, что ты, Карен, по отношению к себе – дурак первой величины.

– Послушай, отстань, ты уже надоел, – сказал Карен с отвращением, думая, что в сказанном Мушегом есть доля правды. – Ты что мелешь из пустого в порожнее? Иди, проспись, ты, видимо, много выпил…

Мушег засмеялся:

– Люблю, когда говорят правду в лицо. Ну, ладно, я пошел. Вы очень грустные персоны, с вами можно сдохнуть от скуки. – Он хотел пойти в сторону учительской, но остановился на пол-пути, и, обернувшись, сказал с несдержанной дерзостью. – И, тем не менее, Анаит, ты выйдешь замуж за меня. И знаешь, почему, Карен? Запомни, женщины влюбляются в мужчин со сложным характером, но как мужа, предпочитают…таких, как я… – Не оглядываясь, он зашагал по коридору и вошел в спортзал, плотно закрывая за собою дверь.

Оставшись одни, Карен с Анаит натянуто улыбнулись. Затем Анаит, тайком оглянувшись по сторонам, вдруг, глубоко вздохнув, крепкоо обняла Карена.

– Что это с тобой? – спросил Карен.

– Не знаю, какое-то плохое предчувствие… какой-то страх подкрался к сердцу и мучает меня…

– Хочешь, уйдем отсюда?

– Уйдем. Куда?

– Пойдем одни встречать рассвет.

Анаит безнадежно посмотрела на него и закрыла лицо руками. Она плакала…

С фотографии , через годы, сейчас на нее смотрел Карен грустным и тоскливым взглядом. Анаит с тоской вспомнила их расставание. Это произошло , спустя два дна после выпускного вечера. Карен уехал, не попрощавшись с родными, как потом она слышала, накануне, он с родителями сильно поссорился. Анаит проводила его и грустная, одинокая, вернулась домой. Мир для Анаит сразу опустел. Ее не увлекал ни голос кукушки, доносившийся со стороны Сарнатуна, ни звонкие призывы зяблика и синицы в ущелье Матура, ни переливы жаворонков среди маков, пламенеющих на полях, – ничего, ничего ее не увлекало, она шла устало и задумчиво, ничего не замечая. Ноги ее повели по знакомой тропинке, прошла мимо знакомого моста, углубилась в лес, дойдя до их родника, закутавшегося среди замшелых камней, села и дала волю слезам. Потом, она снова подумала о Карене. Странно, что Карен уехал, так и не сказав, что же его заставило пойти на этот шаг. Анаит понимала, что у Карена , вероятно, есть веские причины, чтобы ничего не говорить ей, кое о чем она, конечно, догадывалась.В тот день, после вечера, провожая ее домой, Карен, как бы, случайно, полусловом сказал: "Ни по какому вопросу к нашим не обращайся". Анаит застыла на месте, ожидая, что он еще скажет. Но Карен больше ничего не сказал. Она несколько раз пробовала выяснить, что случилось и , вообще, что скрыто за этими словами, но Карен упрямо молчал. Анаит также замолчала, понимая, что Карен не хочет говорить ничего, осуждающего его родителей. Но связан ли как-то с нею его спор с родителями, или нет, Анаит не знала, и это ее угнетало…

Да, Карен уехал, и мир для Ааит, действительно, сразу опустел и потерял свою прелесть. Единственным ее утешением были письма Карена, которые приходили раз в неделю, и даже два раза. Такие дни стали праздничными для Анаит, она брала книги ,(готовилась к вступительным экзаменам), и шла в ущелье Матура. Садилась на одиу из замшелых скал, под сладостное журчание родника, медленно, вкушая каждое слово, читала и перечитывала письмо ее Карена. Анаит нравились эти письма, не только потому, что писал их Карен, а потому, что они, сами по себе, были интересными, наполненными любовью и нежностью, в отличие от писем Анаит, написанных мелким почерком. Буквы, как жемчужины, были бережно выстроены в ряд на нескольких листах, вырванных из школьной тетради. Карен писал о своих делах, писал о стройке,на которой работал вместе со своим дядей, о товарищах по работе, о том, как тяжело ему без Анаит,что он безумно хочет видеть ее улыбку, слышать ее смех, чувствовать тепло ее рук… Анаит, сидя в одиночестве у родника в ущелье, перечитывала очередное письмо Карена, то смеясь, то плача, потом вставала, умывалась холодной родниковой водой и бежала домой, радостная и легкая как бабочка. А поздно вечером, когда все ложились спать, она включала свет и склонившись над столом, писала ответ на письмо Карена, наполненная теплотой и ожиданием. Писала и сама удивлялась, откуда льется этот поток слов, вытесняющих друг друга.

Однажды, солнечным нежным утром, Анаит вышла на балкон, открыла окно и посмотрела на двор. В дальнем углу двора мать доила корову, парное молоко шумно пенилось и заполняло луженое ведро для дойки.Трехмесячный теленок, с короткой веревкой на шее, с жадностью тыкал мордочкой в разные стороны, мешая дойке. Мать Анаит рукой отталкивала его, но теленок снова и снова совался под корову.

– Анаит, убери в сторону этого дурачка, – позвала мать, – не видишь, мешает?

Анаит засмеялась, бегом спустилась из дома и, схватившись за веревочку, отвела теленка подальше. Полой халата она утерла мордочку теленка и поцеловала в лоб, отчего тот, будто, воодушевился, желая снова вырваться из рук Анаит, но она привязала его к тутовому дереву и пальцем пригрозила:

– Вот теперь иди, похулигань, дурачок.

Теленок взглянул на нее, надув губы,повернул голову. Анаит улыбнулась и хотела пойти в дом, мать снова окликнула ее.

Когда они сели завтракать, Анаит заметила, что у матери озабоченный вид. Впрочем, она еще вчера заметила это, когда мать вернулась с работы, (она была звеньевой третьей полевой бригады), но девушка не придала значения, а сейчас ее обеспокоило выражение лица матери. Анаит заметила, как пару раз мать хотела что-то сказать, но, видимо, не осмелилась. Тем не менее, наконец, она спросила, не глядя в сторону дочери:

– Вчера ты опять получила письмо от Карена?

– Да.

– Что пишет, хорошо у него идут дела?

– Конечно, – ответила Анаит, не мигая, глядя на мать и стараясь поймать ее взгляд. Мать , глубоко вздохнув, наконец, взглянула на дочь:

– Дочка, лучше бы ты прекратила эту переписку.

Анаит чуть не выронила из рук чашку с чаем.

– Почему, мама? Тебе не нравится Карен?

– Он, может, мне и по нраву… родители мне не нравятся…

Анаит отпила еще глоток, чувствуя,что чашка дрожит в руке, потом отодвинула чашку:

– А что случилось, мама, что они тебе плохого сделали?

Мать непризвольно собрала со скатерти крошки хлеба.

– Что сказать тебе, дочка, вчера вечером возле колхозного управления я встретила эту Лусик.

– Мать Карена?

– Да. С почты вышла, вижу как-то косо смотрит, подумала, может на почте, или где-то, опять поспорила, она любит спорить. Остановила она меня, вроде, дело есть ко мне. Ты, говорит, уйми свою дочь, пусть нашего парня с пути не сбивает, мол, у него уже год, как есть невеста, учится в институте. Я застыла. Что за невеста, говорю? Выясняется, что она дочь ее дальнего родственника… Имя тоже назвала, я забыла… Да, Астхик ее зовут.

– А потом? – спросила Анаит неожиданно хриплым голосом, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, – что потом еще сказала?

– Ну, что должна сказать, дочка? – безнадежно махнула рукой мать – Дочке скажи, говорит, что ее нога не коснется моего порога. Она еще в доме отца нас всех сделала врагами, говорит,вроде, Карен из– за тебя уехал на заработки, и Бог знает, что еще говорила… Несколько человек собрала вокруг себя, от стыда я чуть сквозь землю не провалилась… Лучше бы ты оставила его, дочка, с самого начала у вас все идет, как назло, плохо, а что будет дальше-то? Оставь, пока не поздно. Других парней нет? Смотри, сколько их в селе?

До позднего вечера Анаит бледная, разочарованная и печальная не выходила из дома.А вечером небо вдруг помрачнело, покрылось черными тучами. Она раскрыла окна. Начался дождь, холодный ветер нес свежий запах крапивы, зеленой травы, раскрывшихся цветов, мокрой земли. Дождь все усиливался, шумя в водосточных трубах, стуча по жестяным крышам и широким листьям тыквы на огороде. Волнуясь, небо постепенно прояснялось, то открываясь, вдруг, яркой белизной, то погружаясь в непроглядную тьму. Анаит сидела на тахте, стоявшей на веранде, укутавшись в мамин шерстяной платок, ее взяла дрожь. Когда она поднималась снизу в дом, мать беспокойно посмотрела на нее.

– Холодно, мама, или мне так кажется? – спросила Анаит, глядя на раскрытые окна.

– Нет, не холодно, просто у тебя на сердце печаль…от этого.

– Это неправда, мама, неправда, что у него есть невеста.

– А Карен сам тебе не сказал об этом?

– Это неправада, поэтому и не сказал. Ложь.

– Не ложь, дочка, я это еще в прошлом году слышала. Но значения не придала. В то время между вами ведь ничего не было. Потом вы начали встречаться, и я подумала, что никакой невесты у него нет, это все разговоры. Но вчера его мать своим языком сказала… А если хочешь знать правду, Карен сам должен был сказать тебе об этом.. А он, видишь, скрыл… Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

– Это неправда, мама, я в это не верю, иначе, он обязательно сказал бы мне, – устало произнесла Анаит и почувствовала, что она это делает с целью убедить саму себя, ибо для нее было ужасно тяжело, тяжело от сознания того, что любовь, ее первая любовь и связанные с нею все лучезарные и дорогие сны пропадали у нее на глазах, и она была бессильна что-либо изменить… Что делать, Боже мой… кому и чему верить…и на кого после этого можно надеяться? В этот день до позднего вечера, и весь следующий день Анаит шагала перед домом взад и вперед, сочиняя то письмо, которое она должна написать Карену. В уме письмо получалось точно таким, каким должно было быть написано, по мнению Анаит, человеку, который обманул остро, беспощадно, и в то же время, с чувством собственного достоинства. Но как только садилась за стол, чтоб доверить все это бумаге, получалось нечто бесцветное и жалкое, а по тону, каким-то унизительным, детским лепетом, а не письмом. Оставалось только омыть слезами. Чего стоит только начало:"Мой любимый, мой дорогой…" От слова "любимый" тошнит, как будто в нем что-то заключается такое.... Это слово-лицемерие, слово-пустота…

"Дорогой…" Как будто, есть любовь.

Письмо никак не получалось. Но время, потраченное на него, бесцельно не прошло. К концу дня больше не было прежде жгущего чувства горя. Анаит казалось, что она вернулась с похорон родного человека, и только сердце ее до сих пор ноет от боли. Но Анаит к этому тоже стала привыкать, вернее, заставила привыкнуть, не замечать… А вечером к ней пришла одна из ее бывших одноклассниц, Агнесса, и сообщила, что сегодня в клубе будут демонстрировать новый индийский, бесподобно интересный фильм.

– Пойдем вместе, – сказала Агнесса, – одна не хочу.

– Конечно, идем, – быстро, с воинственной ноткой в голосе, ответила Анаит. Она сказала это таким тоном, что у Агнессы от удивления округлились глаза. – Во сколько начинается?

– В девять. Пол-часа осталось. Что с тобой салучилось , Анаит?

– А что должно случиться? Все нормально. Даже, очень хорошо. Значит, осталось пол-часа. Успею переодеться. Посиди немного, я сейчас. – Она в спешке сняла с себя халат, надела белое платье, сшитое на выпускной вечер, оторвав от груди и отбросив в сторону белую искусственную розу. Пропади все искусственное, все фальшивое. Быстро причесалась и вышла на веранду, где ее ждала Агнесса. – Пошли.

У входа в клуб стояла группа парней. Оживленно беседовали, смеялись. Среди них были Мушег и какой-то парень, который, видимо, в это время был в центре внимания присутствующих, смеясь, что-то рассказывал и все, глядя на него, тоже смеялись. Посмотрев внимательно, Анаит узнала парня, это был двоюродный брат Карена– Григорий. В первый миг Анаит хотела вернуться домой, но в следующую секунду поменяла решение и направилась прямо в сторону ребят. По всей вероятности, внешность Анаит имела решительный вид, по этому Григорий сразу замолк, а остальные перестали смеяться, и только Мушег продолжал улыбаться, но его улыбка была предназначена Анаит. В итоге, его улыбка тоже угасла.

– Добрый вечер, Анаит, – приветствовал Мушег. – Ты пришла в кино?

– Догадался. А почему нет? Нельзя прийти в кино?

– Я просто так сказал, без задней мысли… – растерялся Мушег. – Я сейчас возьму билет.

– Я не одна, Агнесса тоже со мной.

– Для нее тоже возьму, – обрадовался Мушег и немедленно направился к кассе.

Анаит посмотрела в сторону парней, спросила:

– Гриша, можно на минуту?

– Меня? – удивился Григорий, затем быстро ответил,– Конечно.

Оставив Агнессу одну, Анаит пошла в сторону тутовника, стоявшего посреди клубного двора. Григорий был трактористом в колхозе, а летом работал на комбайне. Он был высоким, стройным парнем, с круглым, добродушным тупым лицом, и к этому лицу была приставлена такая же тупая улыбка. Года два назад он окончил среднюю школу, в армии был танкистом, вернувшись оттуда, сразу пошел к председателю колхоза и сказал:

" В армии я был танкистом, а танк и трактор изготавливают на одном заводе, дай один трактор, буду работать в селе". Председатель принял юмор и не отказал. Григорий своим остроумием не отличался, но так получалось, о чем бы он ни говорил, все, почему-то, смеялись. И никто не мог объяснить эту странную ситуацию. Неспеша, он отошел от парней, бросив недокуренный окурок на землю и раздавив его ногой, подошел к Анаит.

– Послушай, Гриша, я хочу задать тебе один вопрос. Но обещай, что этот разговор останется между нами, – начала Анаит. – Обещаешь?

– Э…– сестренка, – почесывая затылок, сказал он, – Гриша никакие обещания дать не может, как я могу обещать, Все знают, и ты тоже знаешь, что слово у меня во рту не держится. Так что, если это секрет, мне не говори.

Анаит открыто улыбнулась над этим чистосердечным признанием.

– Ладно, черт с тобой, я должна спросить, это верно, что у вашего Карена в Степанакерте есть невеста?

– Речь про Астхик?, – вопросом на вопрос ответил Григорий.

– Ее зовут Астхик? – спросила Анаит с волнением, хотя мать ей уже говорила об этом.

– Астхик… Да, есть , вроде такое… Говорят, будто обручили… но правда или нет, мамой клянусь, точно не знаю, нам не сказали.

– А ты не знаешь, зачем Карен уехал в Казахстан?

– Не знаю. Жена моего дяди, то есть мама Карена, говорит, что уехал, чтоб заработать денег на свадьбу. – Он вдруг прервался и с удивлением посмотрел на Анаит. – Подожди, а как же это получается? Выходит, он просто так с тобой гулял, да?

– Так получается… – голос Анаит задрожал. Она резко повернулась и зашапгала в сторону входа в клуб. Мушег стоял там и ждал ее.

– А где Агнесса? – Анаит решительно посмотрела, заметив, что подруги нет. От ее тона Мушег растерялся, покраснел и, переминаясь с ноги на ногу, сказал, что до прихода девушек он уже приобрел билет для себя, а когда пришли Анаит и Агнесса, он отдал свой билет Агнессе, а себе и Анаит купил снова. Правда, Агнесса сядет отдельно, но ничего, у нее доброе сердце, не обидится. Ведь сама Анаит не была бы против того, чтобы они хотя бы один вечер сидели рядом, правда? "А почему бы и нет, один вечер можно", подумала Анаит и неожиданно сказала вслух: