Читать книгу Двойная идентичность - Лейла Эдуардовна Киселева - Страница 1

Любой день начинается одинаково, ровно так же, как и вчера, как будто кто-то даёт нам шанс исправить, переиграть, переписать набело. Так же, как и вчера, солнечный свет наполняет комнату: проходит по полу, подолу кровати, поднимаясь до наших глаз.

Говорят, что темноты не существует, то есть, по сути, и ночи нет, есть только свет, или его нет, а состояние, при котором его нет, называется темнотой. И каждое утро мы просыпаемся потому, что дневной свет возвращается к нам. Дневной свет, как чистый холст, который мы непременно очерним новыми проблемами и старыми серыми мыслями. Без этого никак, наши проблемы – это смысл нашей жизни, и если их нет или они чудесным образом разрешились, то их нужно обязательно придумать, иначе не ради чего будет жить.

Это утро Павел Константинович Белов встречал с большой неохотой. Он просто не принимал того, что работать нужно с восьми. И, несмотря на то что вся природа уже два часа как проснулась, он был выше этой природы, по крайне мере, он так думал. Когда тело проснулось, а мозг ещё спит, все делается на автомате, иногда рикошетит, но со второго раза всё-таки попадает: ноги в тапки, ложка в кружку, хлеб в тостер… Всё попало, всё заработало, организм запустился, вроде бы начал думать, или ему так казалось, главное, что ушёл. Ушёл, закрыл, повернул ключом, ничего не забыл. У Павла была нелюбимая работа – банковский клерк. Бумаги, клиенты, каждый день одно и то же. Поначалу он пытался что-то объяснять людям и даже доказывать их неправоту или свою беспомощность, но потом он всё же научился молчать, или не слышать, что, собственно, одно и то же. Если было что-то экстренное, он мог снизойти и ответить «да» или «нет», в особых случаях развёрнуто – «определённо, да» или «определённо, нет». Определённо, он был несчастлив, все истории в жизни людей начинаются с момента, когда они были определённо несчастны, и именно определённо, это очень важно, иначе можно нечаянно почувствовать себя счастливым, и это разрушит всю череду дальнейших событий.

Не было ничего, за что можно было зацепиться, остановиться, посмотреть каким-то новым, заинтересованным взглядом. Взгляд нашего героя всегда был старым и по состоянию, и по характеру его. Если бы можно было определять возраст по взгляду, то ему бы дали не меньше шестидесяти лет, хотя Павлу было всего тридцать два. Но ему уже казалось, что он прожил долгую-долгую жизнь, даже не жизнь, даже не прожил, просто прошёл нехотя, по необходимости.

Все вокруг него куда-то бежали, не успевали, что-то не находили или теряли. Ему повезло, он ничего не терял, только потому что никогда ничего и никого не находил, но это не важно, главное он никого и ничего не терял. Определённо, он чувствовал себя умнее всех, он был уверен, что именно за такими людьми будущее. Будущее из роботизированных клерков. Вполне возможно, что оно таким и будет, но его настоящее, к сожалению, ещё не было столь совершенным, и поэтому ему приходилось жить среди несовершенных людей, работая на правильной, но всё же несовершенной работе. Он всегда и во всём был за автоматику, но сам не хотел быть частью конвейера, он не хотел участвовать в самом процессе, он мечтал запускать его, двигать им, руководить – это, пожалуй, единственное, о чем он мечтал.

Его рабочее место напоминало туалетную кабинку, только прозрачную и со столом, на столе было всё, что нужно, точнее, только то, что нужно, лишнего не было вообще, ни на столе, ни в мыслях.

«Очередная дура», – подумал он, смотря на копошащуюся в сумке клиентку.

Да, он ещё различал людей по полу, хотя для него в этом не было никакой необходимости. Жить ещё с кем-то Павлу казалось немыслимым. Он с трудом строил диалоги с самим собой, научился-таки понимать себя, но чтобы понять ещё кого-то, для этого понадобится как минимум полжизни, после чего она уйдёт, или он, кто-то непременно уходит, не уходит только струсивший или слепой. Ни тем, ни другим он себя не считал.

То, что это была женщина, он уже понял. На ней было пальто без ворота, трапецией, на два размера больше, сапоги на невысоком каблуке, на голове было что-то непонятное: большая копна кудрявых волос на самой макушке была собрана в неопрятный пучок, из которого так и норовила вылезти очередная волнистая прядь. Всё это он зафиксировал, запротоколировал в своём совершенном мозгу и вывел результат, по которому никакого «определённо», только сухое «да» или «нет».

– Простите, – сказала она. «Интеллигентка», – подумал он.

– Могу я получить выписку проведённых операций по этой карте, вот паспорт. «Недооценил, – подумал он, – даже отвечать не придётся, распечатать и отдать, всегда бы так».

– Спасибо, – сказала она.

Он кивнул. «Почему она без шарфа? – подумал он, – холодно же. Почему я об этом подумал? Бред, всё бред».

«Этот день когда-нибудь закончится», – эту фразу Павел повторял постоянно, идя на работу, идя с работы, он повторял её, как мантру, и, видимо, не зря, так как день действительно заканчивался. Один раз он что-то спутал и сказал: «Эта жизнь когда-нибудь закончится», и сам безумно испугался этого, им же сказанного, от себя же услышанного. Он очень боялся того, что будет после: неизвестного, бесконтрольного, не программного. Кем он там будет? Будет ли он там, и есть ли что-то вообще? Почему нельзя навсегда остаться здесь, где давно прописаны все правила, доказаны все теоремы, внесены все поправки, подписаны все законы? И он спокойно живёт по этим законам, всё очень удобно.

Он с удивлением смотрел на тех, кто был за власть или против неё. Он всегда был за себя самого, за свой угол, за свой кусок хлеба. И если его никто не выгонял и ничего не отнимал, то и ему незачем было отнимать у кого-то власть или радоваться с кем-то, что эта власть у кого-то есть. Так, шёл он с работы, проходя мимо домов, маленьких кафе, больших магазинов. Проходя мимо жизни других людей, он удивлялся их беспричинной радости, что такое беспричинная раздражительность, он знал, а вот радость на пустом месте ему казалась какой-то степенью сумасшествия. Он никогда не заходил в кафе и рестораны, хотя кофе был его любимым напитком, он просто не мог пить из чужих кружек. От дома до работы он мог дойти пешком, это была одна из причин, одна из главных причин, почему он выбрал именно тот банк, именно ту работу. Личного автомобиля у Павла не было, а ездить на общественном транспорте он не мог. «И почему отдельная кабина только у водителя? – думал он. – Вот если бы у каждого пассажира была своя отдельная кабина, так, чтобы не соприкасаться, не чувствовать, не дышать чужим запахом».

Дойдя наконец до своего дома, в котором было пять подъездов и первый был его, он вдохнул и выдохнул с таким наслаждением, будто только что дописал картину или родил ребёнка. Его квартира, его жизнь, его правила. Если бы вы зашли в квартиру нашего героя, то решили бы, что в ней живёт женщина. Все было идеально, идеально красиво, идеально чисто, идеально аккуратно, на удивление у нашего героя был отличный вкус. Убирал и мыл квартиру он сам, как и готовил, приглашать кого-то для готовки и уборки он имел возможность, но считал невозможным. Он даже представить себе не мог, что кто-то кроме него может прикасаться к его посуде, его плите, проводить рукой по его мебели, лезть в каждый угол его квартиры. Принадлежащая ему площадь характеризовалась как «двушка». Двушка эта досталась ему от его тетки, которую он мало знал, но был единственным родным человеком, которого знала она, поэтому кого знала, тому и оставила. Впрочем, он и не сопротивлялся. Родители же его так и остались в деревне. Он звонил им иногда, по праздникам. Павел был многим обязан этой квартире, если бы у него не было жилья, где бы он обитал в студенческие годы? В общежитии? Думая о том, как люди живут в общежитиях или коммуналках, Белова даже передергивало. Эти вздрагивания были похожи на нервную дрожь, случались они редко, но против его воли. В эти моменты, которые длились не более двух секунд, он чувствовал себя не властным над собой человеком. Именно в эти мгновения понимаешь, что мозг живёт отдельно от тела. Когда всё проходило, он делал вид, что ничего не было. Вообще делать вид было любимым его занятием, он иногда, развлечения ради, делал вид, что счастлив. Наблюдая за соседними балконами, он видел, как кто-то из соседей, выходя на балкон, вбирал полную грудь воздуха, а выпускал его вместе со словом «красота». Несколько раз он проделывает этот маневр, но то ли потому что выходило это неестественно или пародийно, после нескольких взглядов, пойманных на себе, он перестал экспериментировать.

В квартире был полный минимализм, и обитал наш Павел Константинович только в одной из комнат, в другую он выходил лишь для того, чтобы посмотреть на противоположную сторону улицы, малая комната была пуста. В большой комнате, которая выходила на южную сторону, стояли: раскладной диван, стол возле окна (эта привычка ставить стол правильно осталась у него ещё со студенчества), книжный шкаф, тумба с телевизором, комод, кресло и два стула. Стула было именно два, потому что Павлу, так старательно желавшему быть одному, не менее старательно препятствовали. Препятствие это звали Эрнест Андреевич – странное имя для русского человека, но родителей не судят.

Эрнест Андреевич Козлов (фамилию он свою ненавидел) был единственным другом Павла, хотя последний считал его лишь приятелем – как говорится, личное дело каждого, кого и кем считать. Приятель Павла был человеком очень сердобольным, ему постоянно казалось, что именно на него возложена какая-то миссия, какая именно, не уточнялось, но то, что миссия была, это факт. Дружба этих двух людей основывалась скорее на взаимном дополнении друг друга. Она была из серии о двух противоположностях, которым ну просто суждено, Павел это понимал и смирился. Эрнест был человеком из другого мира, мира любви, развлечений, молодых девушек и старого вина. Поэтому, когда приходил Эрнест, Павел даже выключал телевизор, так как новости из первых уст были значительно интереснее и слушать их было необходимо, телевизор не обидится, а Эрнест обижался очень быстро. В гостях у своего знакомого Белов был один-единственный раз, единственный и последний. Это было много лет назад, ещё на втором курсе университета. В жилище сокурсника Белова смутило всё, начиная от творческого беспорядка и заканчивая беспорядочным количеством творческих людей. Он выскочил за дверь в ту же минуту, в какую зашёл. С тех пор только Козлов приходил в гости к своему другу. По такому скорбному случаю (для Павла это была настоящая трагедия – привести кого-то в дом) были куплены: тапочки, стул, чашка, ложка и тарелка. Это всё он торжественно презентовал приятелю в надежде, что только так его вещи не будут тронуты. Эрнест был человеком очень тактичным, в людях он любил больше их особенности, по сути, он любил особенных людей, во всех смыслах этого слова. Поэтому он с радостью принял свой презент, сказав «премного благодарен». И так уже много лет сидел на презентованном, пил и перекусывал из того же, тапки ему раз в год меняли. Эрнест уже больше недели не заходил к другу, не то чтобы Павел скучал, он как никто умел наслаждаться одиночеством, просто, как любому человеку, ему нужно было хоть какое-то общение, даже не общение, а просто монолог, он уже привык к пламенным речам Козлова, ему хорошо думалось под них, а иногда и спалось. Он любил сидеть в углу дивана, опёршись на руку, тогда как влажная пелена обволакивала его взор, перед которым, как гипнотизирующий маятник, из стороны в сторону ходил его товарищ, говоря и жестикулируя. Только иногда Эрнест прерывался, пристально вглядываясь в друга, и спрашивал: «Ты слушаешь?» Нужно было ответить одно лишь «да», чтобы эта колыбельная продолжилась. Эрнест говорил очень художественно, Белов никогда не понимал, зачем человеку столько лишних слов, жестов и эмоций, но совсем не прочь был подремать под них. Эрнест же приходил к Белову в двух случаях: когда нужно было занять денег или выговориться. Он отдыхал у друга, обстановка была успокаивающей, комната светлой, взгляд старый, и от этого казалось, что мудрый и всё понимающий. Его вспыльчивость и нервно-возбуждённое состояние уже скоро приходили в норму, вылетала пробка из шампанского, выходила лишняя пена, лишний пар, оставляя успокоившееся содержимое, только иногда волнуемое оставшимися пузырьками. После такого монолога Эрнест ещё долго не уходил от Павла, он, истощённый своей же речью, с ослабленными руками и ватными ногами сидел на своём стуле, немного сползая вперёд, чтобы смочь запрокинуть уставшую голову на такую жёсткую, но всё же удобную деревянную спинку. Белов в такие минуты уходил варить крепкий кофе для себя и своего затихшего истощённого приятеля. Белов жалел Эрнеста, так же как и Эрнест жалел Белова. Это была странная дружба, каждому казалось, что второй не сильно, но всё же болен. Козлов мечтал растормошить, разжечь-таки Павла, а Павел всегда был хорошим успокоительным. Он уже не раз замечал, как во время подобных душевных излияний друга он не специально, подсознательно следит за его физическим состоянием. Не участвуя в этом разговоре, он всё же настораживался, когда повышенный голос Эрнеста переходил в надрывный крик, когда вечно румяное лицо становится багровым, а ровный и высокий лоб покрывается испариной. В такие моменты, хоть это и невозможно, но Белову казалось, как он слышит невооруженным ухом биение чужого сердца. Навряд ли он его слышал, он просто видел биение пульса в напряжённой височной вене, но иногда ему становилось даже страшно, и он прерывал своё молчание протяжно-гнусавым «успокойся». После этого Эрнест и правда успокаивался, но не потому что это слово действовало на него успокаивающе, он просто переключился от нервного возбуждения к детскому удивлению.

– Ты что-то сказал? – с заботой и удивлением спрашивал он, смотря на Павла, как на ребенка, только начавшего говорить.

– Нет, – не желая говорить что-либо еще, отвечал Павел.

– Показалось, значит.

Но это было уже не важно, показалось или нет, Эрнест был уже не раздражен, а всего лишь бодр, эмоции не зашкаливали, он был просто счастлив. Счастлив, тих и расслаблен.

Павел никогда не любил моменты самоанализа, какого-то копания в себе, он считал, что люди таким образом ищут у себя какие-то внутренние проблемы, а кто ищет, как известно… Поэтому Павел и не искал. Но были и исключения, которые его самого настораживали. Волнуясь за состояние друга, он начинал бояться и за себя, боялся потерять свою невозмутимость, своё равнодушие ко всему. А что есть там, за равнодушием, из чего он сам состоит? Раньше он был полностью уверен, что является человеком беспристрастным по отношению к другим, но объективным по отношению к себе. Такая простая и непобедимая схема могла разрушиться из-за какого-то психа, который считал себя его другом. «Невозмутимость – вот что главное, – думал он. – Какой смысл вникать в чужие проблемы? Как ни вникай, как ни участвуй, а проблем ничьих ты не решишь, только врагов наживёшь своими советами». А враги ему были не нужны, как, собственно, и друзья. «Дружба, кому она вообще нужна?» – рассуждал Белов, он только на автомате иногда называл Эрнеста другом, ему мелочь, а другу приятно. «А собственно, что такого в этой дружбе? – говорил он сам с собой. – Это ещё хуже, чем брак, ответственность колоссальная! Мало того что ты должен, да просто обязан излить всё, что на душе накипело, иначе от тебя просто не отстанут, так ещё необходимо и другого выслушать, и не просто выслушать, посочувствовать, и так, чтобы видно было, что сочувствие твоё искреннее, не наигранное, не злорадное. Посочувствовал? А теперь дай ему совет, да не общий, обтекаемый, а толковый, развёрнутый, можно сказать, план действий по решению всех его проблем. Не сработал план – ты виноват. Виноват – значит, обязан разрешить всё сам. И не дай бог тебе проговориться – конфиденциальность, как в разведке. Чувствовать себя завербованным, осведомлённым, обязанным – ради чего? Ради того, чтобы и ты вот так вот мог прийти и рассказать, поплакаться? Хочешь плакать – плачь один. И вообще, слёзы – это жалость к самому себе, не жалей ни себя ни других, и будет тебе счастье», – так думал Белов, переступая с ноги на ногу, идя от книжного шкафа к окну и обратно. А Козлова уже больше недели нет. «Интересно, как это – жить его жизнью? – спрашивал себя Павел. – В бесконтрольном хаосе? И как он только окончил экономический факультет, да как окончил? Если бы не я, давно бы уже отчислили. Он и выглядит старше меня, зато взгляд пятнадцатилетнего подростка, вечно удивлённый, возбуждённый, что-то ищущий. Он как-то говорил мне, что не успевает жить, что он вообще ничего не успевает. Ему постоянно кажется, что в сутках мало часов, а в году мало дней. Но куда ему торопиться? Куда вообще все торопятся, к финишу? Все там будем. Только я дойду не спеша, а они будут вспотевшими и измученными, и все ради чего? Да они и сами не знают».

Нужно сказать, что внутренняя речь Павла была очень богатой, он был достаточно начитанным человеком, но об этом никто не знал. Его немногословность объяснялась и тем, что ему было лень объяснять кому-то элементарные вещи. «До всего человек должен дойти сам», – думал он. Он не любил учить чему-то людей. Да и вообще людей не любил. Наконец остановившись у окна, он окинул равнодушным взглядом полосатое небо: облака были на редкость удлинённые и белоснежные, но самую точную полосу оставил недавно пролетевший самолет. «И здесь техника совершенней природы, что есть природа без цивилизации – джунгли». Он резко сдвинул шторы и пошёл спать.