Читать книгу Двойная идентичность - Лейла Эдуардовна Киселева - Страница 3

Новый день – новая маленькая жизнь, звено в общей цепи, которое ни вырвать, ни забыть невозможно. Это утро выдалось на редкость добрым, любое утро выходного дня для Павла было добрым. Он, как многие, не мучился от пятничного похмелья, ему не нужно было старательно вспоминать, что он сделал вчера, потому что он всегда был в трезвом уме. С вечера он просто упал в своё одеяло, утонув в его накрахмаленных волнах. Он ходил только в определённую прачечную, там как-то по-особому стирали и крахмалили бельё. В этой прачечной не было того ужасного запаха химии и сырости. Всё было очень чисто и по-европейски современно. Для Павла это было не просто заведение по обслуживанию, это был настоящий рай. Всё белоснежное, чистое, аккуратно сложенное по полочкам в номерном порядке. Он мог часами разговаривать с персоналом на тему, какими средствами лучше чистить те или иные пятна. Он был единственным мужчиной за всю многолетнюю историю этого заведения, искренне интересующимся такими вещами. Мужчины смотрели на него с удивлением, женщины с любовью. О, милые женщины, знали бы вы, кому адресуете свои взгляды и застенчивые улыбки. Он не видит вас. Он с большей любовью смотрит на стопку белых простыней, ровную и идеальную. Ни один человек на свете не будет так идеален для него, как эти белые полотна, очернённые кем-то своей животной страстью. Но он не допустит этого, он и не собирался с кем-то ещё делить этот аромат и треск накрахмаленного постельного белья. Он как никто другой, ткал своё большое счастье из маленьких радостей, заметных только ему. Всё, что так или иначе относилось к нему самому, всё, что было возле него или на нём, обязано было быть благородно чистым. Очень редко, когда он смотрел на проходящих мимо людей или на проходящие мимо витрины, чужие и чужое, ему было неинтересно. Он всегда смотрел вниз, где уже на него смотрели до блеска начищенные, неизвестно каким чудом сохранившиеся чистыми за целый день, ботинки. Как он сожалел, что нет нынче, как пару веков назад, чистильщиков обуви, с каким бы удовольствием он подставлял бы человеку то один, то другой ботинок. А потом вбивал бы в брусчатку чёрные каблуки своих начищенных туфель. Но чего нет, того нет, дай Бог, чтобы и прачечные не исчезли, как пережиток прошлого. Иногда ему казалось, что и сам он пережиток. Ведь если бы он был человеком своего времени, он бы обязательно нашёл себе подобных, молчаливых и всё понимающих людей, которые строили бы автобусы с отдельными кабинами для пассажиров. Он сладко потянулся, поставив все хрящики и мышцы на свои места. Посадив своё сонное тело, он нащупал на холодном полу тёплые тапки, в которые и поселил свои белые ухоженные ступни.

Павел уже представил, как будет наслаждаться запахом свежесваренного кофе, как всё нарушил резкий звонок в дверь. Это мог быть только один человек, которому он всегда был рад, хоть и не признавался в этом.

– Доброе утро! Надеюсь, оно доброе? – переводя дыхание, спросил запыхавшийся Эрнест.

– Я тоже на это надеюсь, – равнодушно процедил Белов.

– Где мои тапки?

– Я так понимаю, ты надолго?

– Белов, мы же месяц не виделись, ты бы хоть изобразил радость от встречи.

Белов криво улыбнулся.

– Ну хотя бы так. Эх, Павел, как ты живёшь, лучшие годы жизни проходят, а тебе хоть бы что, уж не собрался ли ты жить вечно?

– Не собрался, не волнуйся.

– А я вот собрался, хочу вечно быть счастливым, как сейчас, как же я счастлив, Белов, как счастлив. Она потрясающая, потрясающая, слышишь?

– Боже, как банально, – сказал Павел интонацией повидавшего виды доктора, – ну ничего-ничего, весна, скоро пройдёт.

– Не пройдет, такое не проходит, мы уже месяц живём вместе.

– А, вот почему ты не приходил, что же изменилось, отпустила-таки? Или ты сломал каблук, которым она тебя прижала?

– Нет, ну если ты сам не можешь и не хочешь любить, не умеешь радоваться жизни и женским прелестям, ты хотя бы за меня порадуйся! – начинал закипать и без того возбуждённый Эрнест. – Хотя что это я, не радуйся, просто не язви!

– Я перестану язвить только тогда, когда ты перестанешь учить меня жизни. Я сам знаю, как и на кого мне тратить своё время. Теперь вот я трачу его на тебя и на твои рассказы о женских прелестях. Слушай, ты же нашёл себе бабу, вот её и учи. Интересно, существуют ли люди, которых твои лекции миновали?

– Я не учу тебя жизни! Я переживаю за твою никчёмную, пустую жизнь! Мне просто не всё равно. К твоему сведению, есть люди, у которых и я не против поучиться, жизнь которых является примером. Чем является твоя жизнь? Примером, как жить не стоит? Ты никогда ничего не хотел, никогда никого не любил, да ты живой труп! Ты ходящее тело. Когда тебя не станет, никто и не будет знать, что сказать, потому что о тебе нечего будет говорить, ты бесчувственное недоразумение человеческой природы, ты душевный инвалид с вечно кислой физиономией!

– Что же ты постоянно околачиваешься у меня дома? Если я такое недоразумение, не будет ли разумнее тебе уйти из моей квартиры и больше не появляться здесь? Не хочу смущать тебя своей вечно недовольной рожей.

Входная дверь захлопнулась. Павел слышал убегающие шаги Эрнеста и более сильный стук подъездной тяжёлой двери.

В висках у Белова сильно застучало, белки глаз покрылись розовыми паутинками, а нос то и дело хотел взлететь, по крайней мере, крылья его очень старались. «Да что он о себе возомнил? – продолжал уже сам с собой Павел. – Маменькин сынок, нахлебник, баран в стаде себе подобных. Он думает, у него есть своё мнение, нет у него мнения, нет! Он просто умеет ясно и красиво выражать всем известные истины с таким видом, будто это он сам придумал. Остряк! Выдавать за своё чужое, плыть по течению, так каждый может. А ты попробуй против, а ты попробуй жить по своим собственным законам. Не сможешь? А, то-то же! Я душевный инвалид? А он кто? Покажите мне хоть одно настоящее доказательство наличия души, доброта, отзывчивость? Нет, это черты характера! Душу мне покажите! Ну, где она? В чём она? Вот ум в мозгах, которых у него нет, потому что он умственный инвалид, и я могу это доказать! А он сможет доказать, что у меня души нет? Пусть сначала попробует доказать, что она хоть у кого-то есть! Проклятый философ, чокнутый романтик, – ходил он по комнате, – и как я только мог связаться с таким посредственным человеком! Он как все, а я с ним, значит, и я со всеми? Нет уж, увольте, я сам по себе!»

Павел потер глаза, выжал нос и вдруг увидел себя в зеркале. Это был кто угодно, только не он. Что может быть страшнее спокойствия во гневе? До чего он дошел, до ярости? К кому? К Эрнесту? Или к самому себе? На кого злился этот вечно спокойный и равнодушный человек? Только сейчас, видя себя в зеркале, Павел понял, как он был не прав, нет, не в отношении Эрнеста, в отношении самого себя. Пытаясь быть свободным, независимым от всех, он сам же загнал себя в угол. Если бы у него был хоть какой-нибудь круг общения, он хотя бы на время забыл о случившемся, он бы заменил одну пешку на другую, а другой-то не было. Не было никого, кроме Эрнеста. Он был единственным человеком в мире, кому можно было рассказать хоть что-нибудь! «Был, а я выгнал его из своей квартиры, – рассуждал сам с собой Павел, – из своей жизни, за что? За то, что он посмел меня учить, за то, что он назвал мою физиономию кислой? Чёрт возьми, она сейчас не кислая, она сейчас отвратительная! Нужно было просто сделать вид. Сделать вид, что я прислушиваюсь. Какая замечательная человеческая способность делать вид, делать вид, что ты счастлив, делать вид, что ты любишь, делать вид, что ты слушаешь, и другим приятно, и тебе хорошо. Ты никого не обманываешь, ты просто делаешь вид».