Читать книгу Степной принц. Книга 1. Горечь победы - Лидия Бормотова - Страница 7

Оправились в путь, когда солнце свой жар устремило на горизонт, а в степи разлилось неутомительное тепло, ласкающее перед сном землю, как мать, баюкающая дитя. По дороге болтали (по-киргизски, как договорились) о всякой ерунде: об охоте с беркутом, большим любителем которой был Чокан, да и Джексенбе знал в ней толк; о зимовьях и летовках скота; о прелестях кумыса, мгновенно утоляющего жажду и дарующего силу (они сейчас ох как не отказались бы опрокинуть в себя по кувшину живительного напитка!), в отличие от простой воды, которой не напиться, сколько не прикладывайся к ней; о мусульманстве, пришедшем в степь из азиатских ханств, о требованиях мулл строгого соблюдения обрядов Корана, которые кочевники смешали со старинными верованиями в духов и поклонением Солнцу, Луне, Небу, Грому и Молнии; о восточных сластолюбивых богатеях, которые, помимо гаремов, содержали хорошеньких мальчиков – бачей – для ублажения своих извращённых похотей, и о судьбе этих детей. Последняя тема была нова для Баюра и поразила его двуличием правоверных, неукоснительно совершающих пятидневный намаз, отпускающий им грехи, и без зазрения совести окунающихся после него в гнуснейший разврат и пьянство, запрещённые Магометом.

– Где же они берут таких мальчиков? – задохнулся он от возмущения. По его понятиям, добровольно обречь себя на такую мерзость никто бы не согласился, даже несмышлёные дети, а уж тем более их родители, которые, не страшась смерти, пошли бы войной на обидчика, чтобы спасти несчастного ребёнка или погибнуть, но избегнуть несмываемого позора. Однако ответ Чокана поверг его в настоящий шок.

– Не редки случаи, когда родители сами продают красивого сыночка ради обогащения. Положение бачи не просто хлебное – роскошное. Его наряжают в дорогие одежды, осыпают подарками, всячески ублажают и умасливают. Мальчику льстит, что его принимают за бога, потакают его прихотям. Его родичи заискивают перед ним, ибо получают немалые доходы за пользование ребёнком и живут за его счёт.

– Баб им в гареме мало! – бушевал волхв, сражённый наповал. Тяжёлый кулак с размаху ударял по колену, ища выхода возмущению, но болезненные сотрясения не могли усмирить гнев. – Содом и Гоморра! Куда только смотрит Аллах!

Чокан посмеивался над невежеством волхва, ничего не смыслящем в тонкостях и разнообразиях восточных наслаждений. И хотя был абсолютно солидарен с другом в оценке извращений и его даже подташнивало от мерзких подробностей, он продолжал добивать Баюра. Уж больно забавно было видеть праведное кипение невозмутимого доселе батыра, который даже забывал подобрать поминутно падавшую челюсть и напрочь игнорировал маскировку «киргизских» глаз, вылупляя их до размеров интригующей окружности.

Джексенбе, хорошо осведомлённый о сей пикантной изнанке жизни зажравшихся правоверных, считал её позором, а не поводом для развлечения и, слушая, только плевал по сторонам на злых джиннов, попустительствующих греху и подстрекающих к оному.

– Но ведь дети вырастут! – протестовал Баюр. – Не вечно же они будут наряженными куклами! Уж это-то понимают все! И что тогда? В гарем?

Чокан обидно расхохотался:

– Твоя неискушённость в пороках – диво даже для европейского ума, про восточное представление я уж молчу. Кто же допустит такого опытного искусителя, специалиста высшего разряда по разврату к скучающим жёнам, в очередь ожидающим мужской ласки?!

– Выгоняют к чёртовой матери? – гадал волхв. – Или сразу под нож? Не думаю, что простые горожане примут их с распростёртыми объятиями.

Поручик вздохнул. Судьба мальчиков, балующая (хм, смотря с чьей стороны взглянуть) их до появления усов, и впрямь была незавидной:

– Некоторые бачи за свою недолгую карьеру успевают сколотить немалый капитал, женятся, заводят собственный гарем, детей. Иные – даже собственного бачу. Но таких – по пальцам перечесть. В основном – становятся опиумокурильщиками, подрабатывают своим ремеслом в казармах, у невольников, одним словом, в низших слоях. Сам понимаешь, заработок там невелик. Бывает, за миску похлёбки. Живут они недолго, в самом плачевном состоянии, одержимые физическими и психическими недугами.

– Если об этом все знают, почему не запрещают? Не наказывают? – волхв никак не мог смириться с вопиющим надругательством над детьми. Даже меньшие провинности азиаты карают жестоко, вплоть до кровавых казней, а тут – такое непотребство.

– Ты забыл, что бачей содержат богачи. У кого золото – у того власть. Даже от Аллаха можно откупиться. Их щедрые подношения заставляют закрыть глаза кому следует на все нарушения Корана, а мулле – отпустить грехи, слегка пожурив.

Некоторое время Баюр ехал молча, скрипя зубами. Потом продолжил тему, задевшую его за живое, не позволяющую так просто успокоиться:

– Аллах свидетель, я не страдаю кровожадностью, но тех родителей, которые продают своих детей для гнусных целей, самолично посадил бы на кол!

Джексенбе, слух которого резануло вопиющее непочтение к родителям, поспешил разбавить их вину царящими в ханствах порядками (вернее, беспорядками) и добавил:

– У Алимбая кособокий рассказ. Мальчиков чаще воруют. Я слышал, и у киргизов тоже. У тех, что кочуют ближе к Коканду.

Баюр подозрительно покосился на Чокана:

– Тебя, случаем, не для этих целей украли? – нелепость вопроса он, конечно же, понимал сам. Поручик давно перешагнул нежность востребованного возраста бачи, и даже его красота не стала бы наживкой для воров. Такого не уговоришь кривляться и танцевать в девчачьем наряде, подкрашивать по-женски лицо. Того и гляди зарежет хозяина. К тому же… «валихан»… Для этой роли безвестная кандидатура подходит лучше всего. А тут – русский офицер! Да. К похоти не располагает. Скорее, вызывает озноб.

Высокородный киргиз косо зыркнул на волхва, но, сразу поняв, что тот его попросту дразнит, не счёл нужным обидеться, лишь усмехнулся:

– Вариантов моей карьеры много, тебе не переплюнуть. Однако по мере их узнавания твоя зависть растёт в геометрической прогрессии. Я предупреждал: берегись, Восток – это заразно, затягивает, как опиум…

Вслед за ехидным выпадом, он склонил голову и, не скрывая удовольствия, наблюдал, как вздумавший его подковырнуть остряк, уложенный на лопатки, гадливо плюётся в сторону, в точности копируя своего тамыра.

Джексенбе насторожился, привстал в стременах. Заполошно мечущиеся птицы над кустами выглядели как-то подозрительно. Ночью они предпочитают не показываться, тем более так кучно и беспокойно. От его вскинутой руки разговор мгновенно оборвался. Растопыренные ветки были довольно густыми, тень от них могла спрятать кого угодно. Друзья уже приблизились к ним почти на расстояние выстрела. Не желая себя обнаруживать, они отъехали за каменные глыбы, скрыли лошадей, а сами, спрыгнув на землю и припав к её зелёной щетине, наблюдали, не проявится ли какого-нибудь движения в зарослях, чтобы понять, что их ожидает и опасно ли оно для них. Птицы не переставали галдеть, однако далеко не улетали от одного места. Словно выгоняли кого-то из засады или предупреждали о приближении чужих. Там, под кустами, виднелся низкий пологий валун, который почти скрывала трава, длинный, в рост человека.

И тут из-за гребня холма взметнулись три всадника с заводной лошадью.

Успевшие спрятаться путники переглянулись, поздравив друг друга с вовремя предпринятым манёвром в засаду, уберёгшим их от обнаружения незнакомцами. Похоже, всадники (с виду – киргизы) их не заметили. Они неторопливо спустились вниз, к кустам, распугивая ошалелых птиц. А из-под пологого валуна встал человек…

Никто из наблюдателей не проронил ни слова, но Баюр почувствовал, как напряглось плечо Чокана, лежавшего между ним и тамыром и не сводившего глаз с последнего, четвёртого, который остановился перед конными и что-то говорил. Он выглядел не старше двадцати лет, но те, что были в сёдлах и гораздо взрослее его, немедленно спешились и почтительно слушали его речь. Степной этикет: верхом можно оставаться перед тем, кто ниже родом, чином. В противном случае не сойти на землю – смертельное оскорбление. Значит, этот юноша у них главный? Какой-нибудь султан? Или ходжа, о которых рассказывал Чокан?

Джексенбе тоже поглядывал на лицо поручика, вдруг побелевшее и застывшее, будто перед ним возник не просто знакомый, а чем-то связанная с ним личность, которую он увидеть не ожидал и рад ей отнюдь не был. Враг? Соперник? Нежелательный свидетель? Однако вопреки всем предположениям, которые подразумевали скрытный вариант поведения, поручик неожиданно встал во весь рост, привлекая внимание беседующих возле кустов киргиз. Ахнувшим друзьям сказал тихо, но тоном, не терпящим возражений:

– Ждите меня здесь, не высовывайтесь.

– А если… – вырвалось у Баюра.

– Только тогда… – и пошёл, не оглядываясь.

Обрывков фраз вполне хватило для исчерпывающей договорённости. Даже Джексенбе ничего не потребовалось объяснять.

Чокан шёл один. Спокойно, не замедляя и не прибавляя шага. Киргизы, сперва насторожившиеся, теперь молча смотрели, как он к ним приближался. Видимо, тоже узнали. Или узнал тот, четвёртый, самый молодой, но главный среди них, остальные же подчинились его слову – за оружие не хватались, но и особой радости не проявляли, просто ждали с серьёзными лицами.

Баюр не стерпел своей пассивной отсидки в безопасности, но и нарушить план своего рискованного друга не посмел, он выбрал золотую середину: ужом пополз меж россыпей камней, желая сократить расстояние, разделявшее их с Чоканом, но не обнаруживая своего присутствия. Одной рукой он придерживал ружьё, прижимая его к бедру, чтобы прикладом не задевало обо что ни попадя и не громыхало. Джексенбе от него не отставал, за спиной слышалось его сопение.

За последним камнем пришлось остановиться, дальше не за чем было прятаться. Отсюда разговор не услышать, зато видны лица, хоть и в голубоватом лунном, но ярком свете, по которым можно определить степень дружелюбия собеседников или наоборот – враждебности. А значит, и следующие за ними действия. В случае чего – можно вмешаться быстрее… Ну-у, это уж на крайний случай. Однако и его со счетов не сбросишь.

Во время форсированного манёвра Баюр не спускал глаз с ожидающих Чокана киргиз, в особенности – с их предводителя. А когда залёг за валуном, стал придирчиво его рассматривать. Одежда самая простая, его халат не обнаруживал ни высокого происхождения, ни богатства, ни чина. Но это не было истинным показателем его положения, Чокан вон тоже обрядился – до сути не докопаешься. Телосложения крепкого, но ростом невысок, пониже поручика, да и годами, пожалуй, будет его помоложе. Лицо с мягкими контурами и весьма приятное, но главное – глаза. Необычайно красивые, выразительные, в них читалось понимание, проникновенность – не отвести взгляд, они словно зачаровывали.

Чокан подошёл и остановился в трёх шагах. Теперь стало особенно ясно, кто в четвёрке киргизов главный. Три взрослых нукера остались в стороне, зоркие и настороженные, а переговоры вёл молодой. «Султан» – решил для себя Баюр. Обмена рукопожатием не было, сразу зазвучала речь, к великому сожалению волхва, до него недосягаемая. Предводитель даже улыбнулся, слушая поручика. Однако, наслышанный о восточном коварстве, когда льстивые речи и показная ласка скрывают кровавые замыслы, наблюдатель не испытал облегчения и оптимистичных выводов не сделал. Издали казалось, что ведущую роль в переговорах играет Чокан. Это если судить по его уверенности, несгибаемой спине и напротив – смиренному, даже несколько застенчивому виду собеседника, который прикладывал к груди маленькую, по-женски изящную руку. Но вот он начал отвечать. И его портрет замечательно преобразился, лицо оживилось, глаза вспыхнули, быстрая речь, хоть и неслышимая волхву, даже в отдалении являла характер, энергический, завораживающий, что подтверждала выразительность всего его облика. Не только одухотворённого лица, но и всей ладной фигуры. Про таких людей говорят, что они владеют ораторским даром, который увлекает толпу, ведёт за собой. А божья искра не имеет возрастных предпочтений и поселяется иногда в юной душе.

Джексенбе, не поднимая головы и, кажется, не чувствуя, что в подбородок впился камень, сдавленно выхрипнул:

– Сыздык.

– То есть? – Баюр подумал сначала, что тамыр ругнулся, но в чей адрес и по какому поводу, не понял.

– Сын Кене-хана… Все привыкли звать его Садык.

У Баюра вспыхнул в голове пожар. Слово, как искра в соломе, взметнуло пламя до неба. Кто не слышал о непокорном и воинственном султане Кенесары Касимове, который в течение десяти лет вёл войну против колониальных захватов степей Белым царём, кокандским ханом? Его слава летела далеко. Одни его боготворили, другие боялись, сам же он, помимо сражений, не гнушался ни грабежом караванов, ни разорением киргизских аулов, признавших русское подданство. Однако с его гибелью война вроде бы прекратилась… Значит, вот оно как обернулось. Подросли сыновья… Что на уме у этого Садыка-Сыздыка? И что у Чокана? Даже если султан султана не тронет (эта надежда висела на волоске), надо быть начеку… И есть ли угроза от этой встречи поручику и задуманному им путешествию? И вообще, какого чёрта этот упрямый мальчишка попёрся к потомку мятежного хана? Бесчисленные вопросы, один другого острее, ядовитее, безнадёжнее, сталкивались в голове волхва, будто в бурлящем котле, путались и разбивали лбы в тупиках. Если Чокан вернётся (а что, может не вернуться?) и соизволит осветить потёмки – разберёмся.

Затаив дыхание, Баюр следил за малейшим движением рук сына Кенесары, взлетающих согласно с взволнованной речью, за выражением глаз, посеребрённых ночным светилом, за неподвижными нукерами, ожидающими знака своего предводителя, и крепче сжимал ружьё. Впрочем, сам разговор был намного короче, чем череда вопросов, предположений и страхов в голове волхва, если бы их высказать вслух или написать на бумаге, а не позволить им по естественному обыкновению всем вместе, единой ослепительной молнией озарить сознание.

Лица Чокана видно не было, а по деревянной спине догадаться о его мыслях и чувствах не представлялось возможным, разве что о напряжённости, сковавшей его и пригвоздившей к месту.

Но вот Садык замолчал, внимательно глядя на отвечающего ему поручика, пожал плечами и повернулся спиной. Так поворачиваются к тем, кому доверяют, к тем, кто не способен на подлый удар, или надеются на своих защитников. Он вскочил на коня и, пока киргизы, следуя его примеру, забирались в сёдла, обернулся к поручику, что-то сказал с усмешкой и углубился в густые кустарники пологого холма. За ним последовало его сопровождение. А Чокан так и остался стоять изваянием.

– Ушли… – без особой уверенности прошептал Джексенбе, снимая шапку и вытирая рукавом пот со лба. Он только сейчас понял, что без рассуждений бросился бы на защиту случайно прибившегося к ним с тамыром переодетого офицера и его опасной тайны, возникни такая необходимость. Даже против сына хана Кене! Когда и какой силой этот парень сумел завладеть его душой, он не заметил и внятно объяснить не смог бы. Скорее всего, в этом повинен Баюр, безоговорочно взявший поручика под своё крыло. А побратимы едины в помыслах и желаниях. По правде сказать, во всё время напряжённого ожидания ему несколько раз казалось, что уже вот… вот… пора нажать курок. Но волхв застыл каменным идолом, а подталкивать его к решительным действиям и советовать он не решился. Не иначе мудрые духи сдержали его палец, а они никогда не ошибаются.

Волхв приподнялся, встав на колено и опершись на ружьё, когда Чокан к ним подошёл. Не изругал поручика, заставившего их ползать на брюхе и волноваться, ни о чём не спросил, дожидаясь, когда тот сам откроет рот. Тот и открыл, кривя усмешку и собираясь отшутиться, но заметил блеснувшие бисеринки пота, обильно выступившие над верхней губой друга, и понял, что острословие и надуманное ехидство сейчас вовсе не уместны.

– Ему было десять лет, когда погиб его отец… и мой дядя, – вместо объяснений сказал он, безошибочно догадавшись, что остроглазый приятель-киргиз успел представить нежданно-негаданно возникшего отпрыска Кенесары. – Другие смирились с поражением, бросили оружие. Но не он. Сказал, что не предаст памяти отца и продолжит его борьбу.

Джексенбе поднялся, отряхивая халат и затягивая платок на поясе, всем видом показывая, что ничего нового не услышал, что сказанное касается просвещения тамыра в степной политике. Баюр на слова Чокана кивнул, с лёгкостью додумав остальное: звал с собой, но родич отказался. Он русский офицер, присягал на верность Белому царю. Расстались не врагами, но и не соратниками. А дальше – как судьба решит, и не приведи бог столкнуться лоб в лоб. Но не сейчас – и на том спасибо.

Их лошади, заслышав разговор хозяев и почуяв отлетевшую настороженность, вышли из ложбинки, покинув укрытие, и застучали копытами по каменной россыпи, направляясь к людям.

– Стало быть, наши планы не меняются, – сделал вывод Баюр, неожиданно для себя почувствовав, как с плеч свалилась гора, позволив дышать свободно.

– А что могло их изменить? – удивился поручик и, уловив едва заметный вздох облегчения волхва, не удержался от укоризны: – Мне было двенадцать лет, когда в Омск привезли голову Кенесары. Я только-только поступил в кадетский корпус. Уж если и тогда я не сломался и яд мщения не отравил мозг, теперь поздно искать во мне последователя воинственного хана, – он нащупал носком ичига стремя и взлетел в седло.

«Да-а, – подумал Баюр, – мальчику не позавидуешь. Какой ад в душе пришлось ему пережить, зная, что между ним и его прославленным родичем – призрачная граница, которую в его воле разрушить, всего лишь шагнув за черту. И в его воле придать ей алмазную прочность, что, конечно, труднее и не всякому под силу. Но откуда, из какого источника ребёнок черпал силы, чтобы не разрыдаться на потеху однокашникам, радующимся кровавому трофею, не бросить учёбу, не сбежать в степь, превозмочь в себе другие безрассудства? А ведь, верно, нелегко ему было слышать разговоры на злободневную тему, ловить на себе косые взгляды. Привезённую генерал-губернатору голову грозного мятежника содержали под сменяющимся караулом. Кадетов в том числе. Не исключено, что одним из них был юный Чокан…». Холодок пробежал по спине Баюра, и он решил не задавать вопросов, воскрешающих детские переживания, замурованные в сенах кадетского корпуса.

Некоторое время ехали молча, переваривая случившуюся встречу и меряя каждый на свой аршин возможные её последствия, но вслух не высказывали. Видно, предположения неожиданных поворотов событий радужными никому их них не казались, а посему нечего гневить судьбу, каркая да подсказывая ей, как ловчее исказнить своевольных путников. Да и вообще, что они такое? Если не воры, не разбойники, почему прячутся от людей? А если всё-таки тати, барантачи – опять же: почему не ищут добычи, не грабят, не жгут, не угоняют скот, сторонятся чужого глаза? Скорей бы уж примкнуть к каравану и слиться с купцами, хоть и в маскарадном облике, но понятном, осмысленном, а не бродяжить изгоями.

Небо мало-помалу теряло свою чернильную густоту, и звёзды, глядящие с высоты во все глаза, начинали туманиться, редеть и пропадать. Сияние над головой меркло, но темнее не становилось. И даже когда исчезла луна, видимое пространство заметно расширилось и неудержимо разбегалось дальше на все четыре стороны, отмахивая версту за верстой, жадно глотая мрак, который залёг в овражки и выемки, прячась от надвигающегося света.

– И как он собирается это делать? – нарушил молчание Баюр, не уточняя, кого имеет в виду, но друзья поняли сразу, что он спрашивает о Садыке и продолжении отцовского дела.

Джексенбе встрепенулся и, привстав в стременах, завертел головой, высматривая подкрадывающихся карачей или – хуже того – посланных Садыком нукеров избавиться от опасных свидетелей, упокоив их в безлюдной степи и навсегда заткнув болтливые рты. Однако ничто не тревожило рождающийся рассвет. Даже птицы ещё не пробовали голоса, ночные козявки отстрекотали, дневные ещё не проснулись. Кони шли по траве, и стук копыт был еле слышен, главным образом – самим всадникам, но далеко не разносился. Единственным нарушением безмолвия были редкие всхрапы лошадей да приглушённое позвякиванияе уздечек.

– Было бы желание, – нехотя отозвался Чокан. Тема была неприятная. Особенно щекотливым в ней было его родство с мятежными султанами. Но тут уж слов из песни не выкинешь. Его ли в том вина? – Среди кочевников вооружённые столкновения не редкость. То тут, то там вспыхивают восстания. А степняки, как дети, воспевают отчаянных батыров и идут за ними.

– Садык, как я понял, смог бы увлечь и повести за собой, – в тон ему заметил Баюр.

– Да. Есть в нём какой-то магнетизм, – согласился поручик.

Синие глаза изучающее прошлись по чеканному монгольскому профилю. Уж не испытал ли он этот магнетизм на собственной шкуре, пока сын Кене перед ним ораторствовал? Но ведь устоял. Что его удержало? Верность присяге? Или своей мечте проникнуть в Кашгар, готовой осуществиться? Или что-то иное, неведомое волхву?

Чокан тряхнул головой, прогоняя мрачные видения, повёл плечами, разминая затёкшие от неподвижности мышцы, и бодро договорил:

– Ему есть где развернуться. В верховьях Аму-Дарьи, в Кокандских владениях… в Кашгарии – там он найдёт приверженцев отца, бежавших после поражения и укрывшихся от возмездия.

– Поня-атно, – протянул Баюр. – Стало быть, там, куда мы поедем, опасаться надо не только китайцев, кокандцев, ходжей, недобитых кенесаринцев, но и новых мятежников во главе с Садыком?

Поручик расхохотался, окончательно растеряв унылость, и гордо выпрямился в седле:

– Что? Струсил?

– Шиш тебе! Пусть они все вместе взятые изойдут трясучкой, как бы я их одним колпаком не накрыл!