Читать книгу Имена. Часть первая - Лилия Шевченко - Страница 8

Однажды к Эросу пришла за советом на консультацию одна молодая женщина и спрашивает:

– Что нам делать с нашим мальчиком? Какое имя ему выбрать? У моего мужа, папы сына, такое имя, такое имя…. Нашего папу его родители таким именем назвали, таким именем, что даже стыдно произносить.

– Милочка, а вы, не стесняйтесь. Как врачу, всё что есть, как на духу! Как врачу, мне можно говорить обо всем. Так как зовут вашего папу?

Женщина, стыдливо опустив глаза, произнесла:

– Телефон.

Эрос недоумевающе спросил:

– Что значит «телефон»? Я, кажется, спросил, как его зовут?

– Вот я и говорю, что его зовут Телефон. Его родители, то есть родители моего мужа, назвали своего ребенка, то есть моего мужа в честь покупки ими первого телефонного аппарата. Эрос Скупердоныч, вы сможете нам чем-нибудь помочь? Я в таком отчаянии!

Эрос минуту стоял, открывши рот, не зная, что ей ответить. Но быстро пришедши в себя, предложил даме:

– Не отчаивайтесь, не надо! Присядьте, милая! Так ничего же страшного, дорогая! Ничего страшного! Изумительно прекрасное имя и прекрасно звучит. Я тут подумал и знаете, что? А вы возьмите-ка и своего сына так же назовите Телефоном. А, что, в конце концов, Телефон Телефонович – это же прекрасно! Прямо, как Полиграф Полиграфович. Да даже, в конце концов, если у Вас еще и дочка вдруг будет, то и ее можно будет назвать Телефоной. А, что? Телефона Телефоновна – это же прекрасно! И главное, как прогрессивно звучит! И прямо в одну ногу с нашим временем! Идиотским надо было бы сказать временем, но куда из него деваться?! Таким образом, милая, с этим выбранным вами именем, вы смело продолжите славную семейную традицию и сохраните такое чуднОе имя. А имя, имя оно живет, когда оно звучит! Дорогая, вы же наша хранительница редчайших имён! Честь и слава вам в веках! Уважаю!

После произнесенной с большим воодушевлением речи, Эрос, смахнув сбившийся на глаза, чубчик, схватил даму за маленькую ручку и с благоговением приблизил к своим губам, для поцелуя.

Молодая женщина незамедлительно вырвала свою руку из профессорских «клещней», но пламенная речь академика произвела на её мозг потрясающее действие.

Посетительница, радостно и согласно закивав, насыпала в руку академику полную пригоршню мелочи с предложением пересчитать её. Дружески и с благодарностью, чмокнув профессора в щеку, она побежала к выходу.

Академик был очень доволен и счастлив. И угодил, и заработал, сильно не напрягаясь. Вот всегда бы так! Но не тут-то было.

В это время в коридор из открытых настежь дверей вваливался еще один посетитель. Им была женщина наигромаднейших размеров. Огромный букет алых роз был вплетен в её белокурый парик и прекрасно отвлекал взгляд от её толстомордой, толстомясой и красномордой физиономии.

Дама, оглядываясь по сторонам, на несколько мгновений приостановила движение своего бронетела и поитересовалась:

– Ты, акадэмик?

– Я.

– Куда?

– Сюда.

Вокруг её необъятной фигуры на полу валялись лепестки несчастных алых роз. Она так и промаршировала по ним, навстречу к академику, своей безжалостной к растерзанным лепесточкам, тяжёлой поступью гренадёра. И категорически не выговаривая букву «р» в словах, обратилась к консультанту:

– Так, голубчик, коготко и ясно изъясняю обстановку на фгонте.

– Прстите, на где?

– На там! Не сметь меня пегебивать! – рявкнула на него дама бархатным баритоном и продолжила:

– На нашем семейном фгонте обстановка такова. Нами гОжден гебёнок. Сын. Тгебуется имя. Да такое! Такое! Чтобы совсем! Вот чтобы совсем! Смогёте, акадэмик, пгедоставить нам такое имя, а?

Кому и зачем, и самое главное, как это, чтобы совсем, академик пока решил у неё не спрашивать. Галантным движением руки он пригласил даму к себе на кухню в кабинет.

В комнаты пройти было нельзя. В одной – основательно поднагадили вовремя «невыгулянные», Владимир Ильич с Надеждой. Растаскали и размазали всю эту беду по полу.

А в спальне спала пьяная академическая жена – Ева Колготкина, молодая особа, когда-то страстно, сразу же при первом знакомстве любимая молодящимся академиком. А теперь люто ненавидимая Эросом за….? За что он и сам пока не знал. Лютая ненависть нахлынула на него так же скоропостижно, как и накрыла с головой его поздняя лютая любовь.

Одним словом в жилище светилы везде и повсюду был ремонт, поэтому кухня временно играла роль кабинета. А я, сказать по секрету, до сих пор не определила точное количество комнат, поэтому срочно затеяла ремонт. После его окончания, может быть, и определюсь окончательно с количеством комнат в профессорской квартире. Или пусть уже будет столько комнат, сколько кому захочется вообразить. Профессор Эрос или не профессор, в конце-то концов!?

– Присаживайтесь, душечка, на стульчик!

Душечка, глянула суровым, оценивающим взглядом, на предложенную ей под зад хлипкую табуретёнку. И без лишних слов, садится на неё, отказалась. Оглядев кухню, она решительно направилась к любимому профессорскому диванчику и с размахом плюхнулась на него. Эрос невольно зажмурился, ожидая краха его любимой меблишки, но она стойко выдержала падение туши на её натруженную, старенькую спинку.

Эрос за свою жизнь пережил немало крушений надежд и мебели, но потерю любимой кушеточки-диванчика, таившей в себе столько романтических воспоминаний, он едва бы пережил. Но всё обошлось, как нельзя лучше. Дама сидела, а кушетка всё еще стояла. Академик тоже стоял.

Он немного побаивался эту необъятную гору жира, разговаривающую низким мужским голосом и обладающую такой неприятной красной мордой, что не в сказке сказать, ни пером описать те чувства, которые своим устрашающе-угрожающим видом, эта морда вызывала. Эрос никак не решался присесть в обществе такого чудовища. У него было страшное предчувствие, что оно может его сожрать. Вот таким всехпожирающим взглядом, именно всех, владело это чудовище. Страшно было подумать о том, что оно могло еще кого-то там родить, а еще страшнее было представить, от кого?

– Садись уже! Чё встал? Не на пгиёме, – резко скомандовала мадам, и от неожиданности и грома её голоса, академик рухнул на близь стоящий стул, как подкошенный тростник.

– Так! Мне тут с тобой некогда газводить люли-бегюли. Имя надо для человека. Страшно великое имя, но не абы там чё! ПонЯл?

– Я понял! Я понял! Я всё понял! – затараторил лауреат, быстренько в уме перебирая подходящие имена. Упомянуть про свои расценки он в такой обстановке счел не совсем приличным и совсем небезопасным.

– Пгиступай к габоте, я уже запотеваю.

– Чудненько. Пару секунд. Ну, вот хотя бы это! Закройте глаза! Расслабьтесь. Успокойте своё дыхание! И внимательно вслушивайтесь в эти диковинные чарующие звуки!

Профессор и сам плотно закрыл глаза, и мерно раскачиваясь на стуле, стал вещать заупокойным голоском:

– Квази – пузли – стат! Квази-пузли-стат! Что может быть прекраснее звучания сего, в высшей степени, научного имени?! Единственного и неповторимого в своём роде. Вы только вслушайтесь в прекрасное звучание такого отчества. Ведь человеку с таким именем когда-нибудь придётся подумать и о потомстве. Квази-пузли-стато-вич! Квази-пузли-ста-тов-на!

На мгновение обалдевшая и на время онемевшая, мадам с открытым ртом и до невозможности вытаращенными глазами, неотрывно смотрела на раскачивающееся из стороны в сторону в такт словам, худосочное профессорское тельце. И вдруг резко пнула по ножке академического стула.

– Вы, чё тут гоните, пгитыгок несчастный? Какой ещё квази с мазей?! Умбылдоном моего сына может еще назвать?

Она со скоростью огромной, злой и жирной птицы сорвалась со своего насиженного места и подлетела к профессору с множеством вопросов:

– Это, чё называется? Это, чё за имя солидному человеку? Сыну выдающегося грабителя и я не побоюсь этого слова, всей нашей эпохи, дэбильское имя? Всей, всей нашей эпохальной эпохи! А не то, что там где-то! Да мы тебе здесь чё пгишли? Дугаками что ли пгикидываться? Да, если мы когда заплатили, то нам давай имя из гяда вон выходящее! Чтобы так вот так, а не так, чтобы вот так. Надо, чтобы пгямо на века. И чтобы как кость в гогле комом стояло! И чтобы на всю истогию грабительства нашей стганы гъемело! И чтобы у всех гадов завистливых ухи поотвалились! Вот так! ПонЯл!

Грабитель и грабительство- мадам произносила весьма правильно. Потому что это были генетически родные слова всего рода, передающиеся по крови вместе с чужой кровью.

Академик, испуганно глядя на разъярённую мадам, молниеносно осознал, что вес такого тела он просто непроизвольно нагнетает вес и в обществе, и положение там же в этом же обществе. И происходит этот набор веса в обществе, именно за счёт силы своей массы и сильного звука, исходящего из этих масс. Ну и по родовой линии, сугубо по наследству.

И он, академик, сразу же из последних сил постарался, как можно быстрее определиться с именем.

– Ну, вот! Вот разве что вашего драгоценного сыночка, Аменхотэпом, назвать?

– Что?! Это кем ещё?! Ты нам сюда иносганщину не суй! Мы всецело гусские люди. Патгиоты своей Годины. Мы только своё грабим и пгодаём! Нам, исконно гусское пгиподнеси. Как пгиличным людям на фагфоговом блюде! А не то зашибу сейчас тебя, паскуду! – торжественно подытожила мадам.

Профессор не на шутку испугался, растерялся и нервно заёрзал на своём стульчике, предчувствуя, что его теперешнее положение на стуле, может быстро и резко измениться в непредсказуемую сторону. Но профессорская голова, в который раз спасая тело, не подвела своего носителя и, в конце концов, выдала превосходный результат.

– Только не волнуемся. Не волнуемся, душечка, (в случае мадам относительно профессора не вдаваясь в глубины, просматривался единственный корень со словом «задушить») есть имя! Феррапонтом Первым сына называйте! – на одном дыхании выпалил профессор и замер. Секунда длилась долго и утомительно долго. Академик уже всеми частями тела ощутил угрозу жизни этому еще сравнительно нестарому и всеми силами, молодящемуся телу.

Мадам резво и резко подпрыгнула на месте. При её приземлении кушетка жалобно скрипнула и сильно застонала.

– Да, точно! Слушай, ну точно имечко, не в бговь, а пгямо в могду! Ну, ты точно не дугак, академик!

– Любой дурак в такой момент станет академиком, – пробурчал спасённый себе под нос.

Туша, немыслимо изогнувшись, достигла академической спины и от переполняющего её восхищения, дружески трахнула своею кувалдообразной ручищей, академику прямо по больному позвонку.

В его глазах «погасли фонари», но покалеченный, не посмел даже пикнуть. Стонала одна кушетка от резких движений на ней, увесистой мадам.

От жуткой боли, учёный, чуть было окончательно не потерял рассудок и, опасаясь за свою дальнейшую судьбу, решился уточнить у консультируемой, что это всё значило? И возможно ли ему продолжить дальнейшее существование? На что он еще может или уже не может претендовать, плакать ему надо или разрешается смеяться?

– Драгоценнейшая, уважаемая! А вы, не могли бы мне обосновать…

– Дугимаг, что ли? Чё, тут еще обосновывать – то, Феггапонт Пегвый и никаких! Всё! Всё! В имени его! И понт! И Фегга! Я же не дуга с обгазованием, мы же тожить чё ни чё смыслим! Фегга – тож железа. Железные понты, когоче! А пегвый – это ж само собой. Мы втогых не дегжим. У нас, у Лобзиковых-Шкугодёговых всё и везде самое пегвое. Вота, мы сыночке – то своему имя оггебли. Вота, чё значица, к пгифессуге пошли. Гадалка, цегква и наука! Вота наша фамилиягная ипоностась. Ежлик мы вегущие люди-кгестияне, значица всё обязательно должны сполнять, чё стагые бабки в цегкви сказали. Вегить во всё такое надо! Вегить!

Букет алых, почти осыпавшихся роз, поднялся и с гордым видом, не расплатившись, стал удаляться. Богатым же все и много должны, а не просто обязаны.

Дама гордо доудалялась почти до самой выходной двери, но была зажата в тесном проходе, вовремя опомнившимся ученым. С табуретом наперевес, забыв про адскую боль, академик бесстрашно бросился в бой с чудовищем за свой гонорар. Но мадам оказалась крепким орешком.

Пыхтенье, визг и баритон, звон медяков, стук дверью, потом усталые шлепки, старыми шлёпанцами на кухню. Эрос победил. Он получил свои монеты. А если б нет, то тогда бы он считал себя сильно и жестоко изнасилованным.