Читать книгу Русский бунт. Все смуты, мятежи, революции - Лин фон Паль - Страница 26

События 1381 года в Москве весьма примечательны. Их можно рассматривать как народное сопротивление, организованное москвичами в отсутствие своего князя.

Так сказать, редчайшее явление: московский Майдан! Впрочем, чтобы понять эти события, нужно знать их предысторию. А предыстория такова. В середине 14 века Московское княжество считало своими врагами соседей – Тверь, Рязань и Литву. Тверской и московский князья соперничали из-за ярлыка на великое княжение, который нужно было заслужить в Орде. Когда ярлык, против ожидания Дмитрия Ивановича, потом прозванного Донским, получил Михаил Тверской, князь Дмитрий применил все способы, чтобы его отобрать, – донос, пленение тверского князя, военную силу. И ярлык отдали ему. Тверской князь возмутился и вместе с литовским великим князем Витовтом осадил Москву. Но в 1380 году на Русь пошел темник Мамай, узурпировавший, изгнав законного хана Тохтамыша, ханский престол. И, на время забыв о распрях с Тверью, московский князь отправился громить ордынского узурпатора. И разбил на Куликовом поле, и отправил потом в Орду поздравление с восшествием на престол молодому Тохтамышу. Но вместо благодарности Тохтамыш сразу потребовал у московского князя той дани, которую князь платил неисправно, а то и вовсе не платил, пока ханы сменялись в Орде чуть не каждый год.

Дмитрий обещал, но дани не дал. Вполне вероятно, что князь попросту не мог выплатить этой дани по объективной причине (а не по нежеланию или из особой скаредности) – на 70–80 годы того века пришлась вспышка чумы, после которой города буквально обезлюдели. Из летописи нам известно, что в городе Смоленске (хоть и не русском тогда, но соседнем с Москвой) в живых осталось всего пять человек, которые накрепко заперли городские ворота, оставив там непогребенные тела смолян, и ушли из города прочь. Такая же картина была в рязанских землях. И вряд ли эпидемия миновала Московское княжество. Но объяснить это Тохтамышу было невозможно, он вел подсчеты еще по старым подушным спискам, где все плательщики указывались живыми.

Когда Тохтамыш пошел наводить порядок со своим войском, в Москве велись какие-то переговоры с литовцами (в прошлом 1380 году в походе против Мамая союзниками Дмитрия были сыновья Ольгерда – Андрей и Дмитрий), по этому случаю там находился князь Остей. Сославшись на необходимость собрать войско, Дмитрий бежал из Москвы. В тот же день из Москвы бежал и глава Русской церкви митрополит Киприан. Ставшую опасной столицу собирались покинуть жена и дети Дмитрия, бояре и богатые горожане. Вот тут-то московский простой народ и взбунтовался.

Москвичи никогда не были мятежными, власти своего князя они не противостояли, вели себя тихо и мирно, даже платили все увеличивавшиеся налоги, которые вводили и вводили московские князья. Но, когда Дмитрий Иванович решил просто оставить своих людей на избиение ордынцам, этого не снесли даже покорные москвичи.

Москвичи никогда не были мятежными, власти своего князя они не противостояли, вели себя тихо и мирно, даже платили все увеличивавшиеся налоги, которые вводили и вводили московские князья. Но, когда Дмитрий Иванович решил просто оставить своих людей на избиение ордынцам, этого не снесли даже покорные москвичи. Они восстали и затворили все городские ворота, поставив там стражу. И ни княгине с детьми, ни боярам, ни богатым горожанам ускользнуть не удалось. Впервые за долгое время в Москве зазвонил вечевой колокол. В Москве, где вече не собиралось чуть ли не с момента ее основания! Народ стал открыто возмущаться поведением своего князя и своего митрополита. По словам Карамзина, «смелые хотели умереть в осаде, робкие спасаться бегством; первые стали на стенах, на башнях и бросали камнями в тех, которые думали уйти из города; другие, вооруженные мечами и копьями, никого не пускали к городским воротам; наконец, убежденные представлениями людей благоразумных, что в Москве останется еще немало воинов отважных и что в долговременной осаде всего страшнее голод, позволили многим удалиться, но в наказание отняли у них все имущество». Руководителем обороны на этом вече был избран внук Ольгерда литовский князь Остей. Единственный из князей, который остался в Москве по доброй воли и сам вызвался защищать столицу. Остей был очень молодой человек, чуть старше двадцати лет, он был для москвитян чужеземец и едва ли не враг, но они доверились ему, поскольку других высокородных кандидатур попросту не было.

Надо сказать, Остей не подвел. Выстраивать оборону он начал очень грамотно. Другое дело, что эту оборону он выстраивал из горожан, успевших вкусить из захваченных ими «бесхозных» винных погребов. Московские защитники основательно перепились. И в состоянии опьянения их храбрость и отвага непомерно выросли, а осторожность отошла на второй план, если вовсе не исчезла. Когда появился передовой отряд монголов, защитники стали кричать со стен обидные слова и показывать непристойные знаки. Они считали, что это и есть все монгольское войско. Князь Остей, никогда с ордынцами не воевавший, тоже принял передовой отряд за все войско. И был совершенно уверен в победе. Хотя московские каменные укрепления начали возводить совсем недавно, он думал отсидеться от столь незначительных сил осаждающих за стенами.

Ханский авангард встал у стен, московские нетрезвые защитники орали с высоты, и некоторые даже стреляли из самострелов. Передовой отряд попыток взять город штурмом не делал. Остей решил, что началась вялая осада. Четыре дня длилась эта осада – ровно столько потребовалось Тохтамышу, чтобы подтянуть к городу остальное войско. И когда москвичи его увидели, их отвага и решимость тут же улетучились. Войско было огромным. Вместе с монголами шли осаждать Москву и русские князья, в основном нижегородские, которые присоединились к хану еще в начале похода и должны были, кроме собственно военной, исполнять еще и роль переводчиков.

Хан был в ярости, что ворота города закрыты, а над его передовым отрядом глумились и издевались. Стоя под стенами Москвы, он велел нижегородским толмачам сказать, что пришел он по душу Дмитрия Ивановича, и ему ответили, что Дмитрия Ивановича в городе нет. Тогда хан велел сказать, чтобы открыли ворота и впустили его в город. Со стен заулюлюкали. Хан поморщился. Нижегородские князья стали убеждать защитников, что Тохтамышу нужен князь, а не горожане, и стали уговаривать народ сдаться на милость победителя, ибо милость к сдающимся у него безгранична. Остей был готов биться до смерти, но горожане, услышав уговоры «своих» князей, выбрали милость Тохтамыша.

Сдачу они обставили со всей возможной пышностью: несчастному Остею сунули в руки хлеб-соль, священников построили колонной с хоругвями и крестами, а бояре встали позади со слезами умиления на глазах. Все думали, что идут вести переговоры о мире. Но стоило им только открыть ворота и выйти навстречу монголам, как тут же вылетели ордынские всадники и захватили Остея, которого срочно увели в ханский шатер, где тут же и убили. Игнорируя высланную делегацию, которая стояла точно приклеенная, поскольку все считали, что Остея увели подписывать мир, в город ворвались отряды карателей. Делегация тоже в полном составе полегла перед стенами.

Дальнейшее лучше передает летопись: «И можно было тут видеть святые иконы, поверженные и на земле лежащие, и кресты святые валялись поруганные, ногами попираемые, обобранные и ободранные. Потом татары, продолжая сечь людей, вступили в город, а иные по лестницам взобрались на стены, и никто не сопротивлялся им на заборолах, ибо не было защитников на стенах, и не было ни избавляющих, ни спасающих. И была внутри города сеча великая и вне его также. И до тех пор секли, пока руки и плечи их не ослабли и не обессилели они, сабли их уже не рубили – лезвия их притупились. Люди христианские, находившиеся тогда в городе, метались по улицам туда и сюда, бегая толпами, вопя, и крича, и в грудь себя бия. Негде спасения обрести, и негде от смерти избавиться, и негде от острия меча укрыться! Лишились всего и князь, и воевода, и все войско их истребили, и оружия у них не осталось! Некоторые в церквах соборных каменных затворились, но и там не спаслись, так как безбожные проломили двери церковные и людей мечами иссекли. Везде крик и вопль был ужасный, так что кричащие не слышали друг друга из-за воплей множества народа. Татары же христиан, выволакивая из церквей, грабя и раздевая донага, убивали, а церкви соборные грабили, и алтарные святые места топтали, и кресты святые и чудотворные иконы обдирали…»

Иными словами, Москва была разграблена полностью, а жители, впервые с 1238 года, частично пленены и уведены в рабство либо же убиты. Московское восстание (а хан воспринимал это именно как восстание) было подавлено. Следом подобную же расправу учинили в других городах Московского княжества и Владимирской Руси – Владимире, Звенигороде, Юрьеве, Можайске, Дмитрове, Переяславле-Залесском, Коломне. Тяжелым последствием этих выступлений против ханской власти стало назначение новой дани и новых тягот – по Карамзину, «всякая деревня, состоящая из двух и трех дворов, обязывалась платить полтину серебром, города давали и золото». А кроме давления экономического, Тохтамыш использовал и давление психологическое – забрал в аманаты сыновей московского, тверского и нижегородского князей.

Теперь князья были так заинтересованы в жизнях детей, что сами искореняли вероятность бунтов на корню. И, только когда порядок в Орде снова стал расшатываться, в вассальных землях стали проявлять недовольство. Так сильная ханская власть показала московским властителям ориентир: бунты и недовольство нужно подавлять с максимальной жестокостью. Только государство с сильной центральной властью способно держать свой народ в узде. Эту политику московские князья, а потом цари и проводили на всем протяжении русской истории.

Сын Дмитрия Ивановича, Василий, бывший аманат Тохтамыша, заняв место отца, показал, как должна караться крамольная мысль в его отечестве. Когда в 1393 году жители Торжка подняли восстание, он «велел боярам снова идти с полками в Торжок, изыскать виновников убийства и представить в Москву».

Сын Дмитрия Ивановича, Василий, бывший аманат Тохтамыша, заняв место отца, показал, как должна караться крамольная мысль в его отечестве. Когда в 1393 году жители Торжка подняли восстание, он «велел боярам снова идти с полками в Торжок, изыскать виновников убийства и представить в Москву. Привели семьдесят человек. Народ собрался на площади и был свидетелем зрелища ужасного. Осужденные на смерть, сии преступники исходили кровию в муках: им медленно отсекали руки, ноги и твердили, что так гибнут враги государя московского!.. Василий еще не имел и двадцати лет от рождения: действуя в сем случае, равно как и в других, по совету бояр, он хотел страхом возвысить достоинство великокняжеское, которое упало вместе с государством от разновластия». Автор этого отрывка, Карамзин, добавляет следом, что сам Василий тоже присутствовал на этой площади и наблюдал за казнью.

При нем же, Василии Дмитриевиче, москвичи пережили еще один кошмар монгольского нашествия – в 1408 году. И точно так же, как и отец, Василий предпочел бежать из опасной Москвы, оставив город на растерзание войску Едигея, нового узурпатора ханского престола. И точно так же, как при Дмитрии, жители были вынуждены самостоятельно организовать оборону города. Помня предшествующий опыт, москвичи открывать ворот не собирались и готовы были лучше уж умереть. Едигей пожег Переяславль-Залесский, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец, Клин, село Коломенское, но, узнав о начавшейся в Орде смуте, предпочел отойти от Москвы, взяв откуп всего-то в 3000 рублей серебром. Жители настолько были потрясены, что приписали этот уход врага действию икон. Вернувшемуся сразу после того князю никаких упреков послушные москвичи не высказали…