Читать книгу Журнал «Юность» №03/2024 - Литературно-художественный журнал - Страница 2

Оказывается, императрица Елизавета Петровна

однажды на балу, увидев у фрейлины Лопухиной

такую же розу в прическе,

заставила виноватую встать на колени,

срезала преступную розу с прядью волос,

еще и два раза Лопухину ударила.

Какая же ты дура, Лиза.

Меняется запах с возрастом,

роза уже пахнет не так,

волосы пахнут не так, подмышки,

и только долгая злая память

лежит черновиком на подоконнике

и пахнет свежевысушенным розмарином.

Только вряд ли в восемнадцатом веке в России

на кухне использовали розмарин.

Только представить себе: никогда не одна,

рядом всегда какие-то условные мы.

И тоже, наверно, сходила с ума от зимы,

и тоже, наверно, сходила с ума зима.

И вот в середине одной из этих бескрайних зим

край все-таки наступил и горлом пошла она,

смертная, старческая, не голубая

в три часа пополудни пятого января.

И бедная Лиза-старушка туда поплыла,

ничего в этой смерти не понимая.

У меня на кухне растет розмарин,

кто-то принес в горшочке, вот и растет,

прижился, прибился одной бесконечной зимой,

рассказывает мне на своем лекарственном языке свои лживые детские сказки:

дескать, когда-то, когда Святое семейство держало свой путь в Египет,

Дева Мария положила младенца Иисуса на камни,

под скромный такой кустарник в белых цветочках.

Это и был розмарин,

только другого цвета.

И вдруг белый цвет превратился в небесный.

Злая память не может пахнуть высушенным розмарином.

Только добрая память пахнет камфорой и сосною.

Два только раза, оказывается, плакал Наполеон,

когда уже был императором,

оба раза по своим генералам.

А в детстве, наверно, вообще не плакал,

только мучил двух братьев,

одного бил, другого кусал,

и всегда успевал первым наябедничать матери,

так что наказывали искусанного и побитого,

в общем, та еще сволочь была.

Битый небитого везет.

Два раза отрекался Наполеон от престола,

в последний раз в пользу сына: бедный ребенок,

ведь если ты взрослый,

но закроешь глаза и сложишь ладони,

как будто ты молишься или молишь,

то эти ладони в прыгающей темноте покажутся тебе детскими.

Я закрыл глаза, сложил ладони,

они оказались дитячьими:

там небитый небитого на руках несет,

там цыплячий бисер цыпленка зовет,

тот клюет его, как с голодного края, клюет.

А мама у цыпленка лиса сверхтревожная,

говорит: не жадничай, клюй осторожно,

а то будешь желудком опять болеть,

за живот, крылышкуя, хвататься.

А цыпленок ей (или я) в ответ:

Не хочу открывать глаза, не хочу сюда просыпаться.

Я вообще тебе никто,

имя мое никак.

Я пустое пальто,

плывущее через мрак.

Я вернусь домой,

я сниму штаны.

Там пустяк пустой

зимней пустоты.

Пустота берет

ручку в пустоте,

пишет пустота

знаки на листе.

Жил да был пример

про пустячных пчел.

Я тебя решил

и теперь ушел.

Анна Ахматова однажды сказала,

когда выходила ее послеопальная книга,

сильно почиканная советской цензурой,

так, что остались там только рожки да ножки, пейзажные зарисовки:

«Что сможет сказать про меня современный читатель?

Эта дама очень любила гулять».

Когда мои сны

собираются в книгу,

я листаю ее, смотрю,

там написано «спал», тут написано «сплю»,

тут написано «не просыпаясь», тут написано «сон»,

думаю: «Что скажет про меня современный читатель?»

Современный читатель все это современно читает,

решает:

«Этот человек средних лет

очень любил поспать».

Но я не люблю.

Я люблю видеть синие улицы,

я любил кого-то из вас,

я любил неожиданный удар повторяющейся шутки

(есть шутки, которые бывают смешными только на третий раз).

Я люблю рифму на «-ать» и «-ться».

Умирать, воскресать, прощаться.

А еще я люблю этой неожиданный вывих солнечного воздуха,

когда дым плывет по нему,

когда

на фотографии вдруг выпрыгивает синяя точка,

очевидный оптический брак,

как неверный пароль к рутубу, который ты десять лет назад потерял,

а там остались видео прежнего счастья,

которые ты бы хотел безвозвратно стереть

(дурак, это и было твое безвозвратное счастье),

все это блямкает, лепечет, плачет, струится,

потом костенеет, стареет, как придуманный старый орел и орлица,

про которых говорят,

что, когда им исполняется сорок лет,

клюв их становится слишком длинным и слишком тяжелым,

а когти на лапах дубеют и отрастают

(ими трудно когтить добычу),

а перья давно уже превратились в кольчугу,

в ней невозможно дышать и в ней невозможно взлететь.

Тогда орел от всего этого избавляется:

сбивает о камни свой клюв, вырывает когти и перья.

И так живет где-то в труднодоступных местах,

пока все не вырастет заново.

Потом оказалось, что это всего лишь легенда,

псевдонаучная чушь.

«Но я ее запомнила, – жизнь говорит, —

она может быть Вам интересна».

И будет только снег, и снег, и снег

на всех дорогах и на всех путях,

и будет только снег, и бог, и свет

во всех немых и вымерших сетях.

Ни фейка, ни упавшего в себя —

не что-то сложное, а что-нибудь простое —

и не доставленное я́бет ю́лбюл я,

и неотправленное слово золотое.

И если жизнь без зашуми пуста,

как у инсультника, в пустыне самознайства,

аще устыны ир, ни ы ни а,

и аже ога ету. Догадайся.

В общем, она уже догадалась.

И вот

старая Елизавета стягивает с себя старую Елизавету,

два клюва, двухглавую маску, роняет скипетр и державу

из худеющих кошкиных рук,

становится молодой,

потом закрывает глаза, подносит ладони одну к другой,

и они превращаются в маленькие ладошки.

Крошечная Лизетт помнит, как называл ее папа,

как много зла она потом, выросшая, причинила, —

крошечная Лизетт вообще ничего никому не забыла,

маленькая Лизетт, как Вселенная, помнит все.

Поэтому она садится на́ пол рядом с механическим голландским

золоченным цыпленком,

достает из кармашка недавно найденный от него потерянный ключ,

заводит цыпленка,

тот дергано наклоняется, пьет ненастоящую воду,

и она говорит ему:

«Милый мой цыпленок,

победи,

не заступай за край, дождись,

доживи жизнь.

И за воду эту мою, милый цыпленок,

потом по-немецки, по-русски, по-гречески, да хоть на фарси,

по-цыплячьи хотя бы —

зиме за меня помолись».