Читать книгу Журнал «Юность» №03/2024 - Литературно-художественный журнал - Страница 5

и чем он так хорош?

жирный слизняк с рыбьими глазами.

я нашел в соцсети его фотки.

их ничтожно мало, он не красавчик.

но веселый хотя бы? Но ведь и я тоже!

или тебе просто нравятся брюнеты,

а я нет?

…10 лет назад мы летали в Италию.

везде пахло кофе и сигаретами,

а жирным слизняком еще не пахло.

как славно было читать эти вывески

ТАБАККЕРЕЯ, ПАСТИЧЕРИЯ…

наша первая общая заграница —

неуклюже прекрасная.

нельзя класть сыр в маринару.

нельзя пить капучино в обед.

нельзя уходить вот так,

перечеркнув сапожок на карте мира,

а на руке – линию любви.

у жирного, наверное, ее и не видно.

или же наоборот – у него там глубокая зарубина?

все может быть: ведь вы столько лет вместе!

…я и потом ездил в Италию. без тебя.

поесть макарон и маритоцци.

тебе же нравятся парни в теле?

твой смотрит на тебя своим рыбьим взглядом столько лет.

мальчик-маринара,

одолевший, перевесивший меня когда-то.

хочется перемотать нас на 10 лет назад:

худые, угловатые, отчаянные, но пока не отчаявшиеся.

…я снова курю, заявляя таким образом о молодости:

мне снова 25, я в Римини, ты рядом,

и я еще не знаю, сколько таких «ты» успеет появиться,

чтобы почить в море.

зато как прочен оказался твой толстяк!

и ты тоже.

вас можно снимать в рекламе суперклея.

ты не помнишь, как лежит карандаш в руке,

как рисуется куб и конус.

ты бегаешь по Москве —

бешеной собаке всё достраивают новые кольца

под и над землей.

ты не помнишь первой любви.

и второй

тоже.

только какие-то длительные романы,

past continuous.

иногда они тянулись, как горячий сыр,

и неизменно вязли на зубах.

зато ты помнишь,

как мама забирала тебя из детского сада,

приходила с брикетом мороженого —

бананового или клубничного.

беззаботность детства слаще всякой любви.

первой, второй и даже десятой,

которая пока не наступила

и не факт, что успеет.

«Сто влюбленностей и любовей бешеной собаки» —

это подходящее название для повести Маргарит Дюрас.

правда, она уже умерла.

а и я не вспомню,

каким был с тобой и до тебя.

и до того прохожего.

московское море что-то выводит на песке

и тут же стирает написанное —

моя память – московское море.

московское время говорит:

уймись, собака бешеная,

всё у тебя есть,

только клубничного беспечного тебя с карандашом в руке

не существует.

в первый день лета стоит завести дневник

личный или погоды:

ночь была длинная.

день выдался без осадков.

а я составляю списки:

написать этому, позвонить тому,

купить: кабачки и фарш.

небо ясное.

про счастье вслух не говорю.

фарш поженится с кабачками,

а мы с тобой нет.

и прольется дождь.

там за «Солнцем Москвы»

вот-вот встанет настоящее солнце.

и пока этого не случилось,

ты здесь.

долго ли, коротко ли.

как бы я ни противился,

оно появится и злорадно подмигнет.

странно, что чертово колесо уподобили небесному телу.

а твое вот-вот скроется за дверью.

как отследить переход ночи в утро?

где разместить погранпост,

чтобы дотошная проверка

продлевала счастье?

чтобы я, как героиня Ренаты,

мог сказать: «Я летаю, я в раю»

не раз и не два, а десять.

вот он, мой потаенный таежный роман.

вот оно, лето,

бессонное и вдруг такое же долгое, как русская зима,

как мое ожидание, как твое послевкусие.

металлическое солнце крутится.

сколько ему еще?

вот бы до конца лета

(зачеркнуто: до конца света)

не расставаться с тобой.

китайский отель оказался не очень хорошим,

без лоска, уставший, как мы с дороги:

я уже воспел этот общий вагон —

ковчег, где нам, Белке и Стрелке, нашлись места.

я все время кривил лицо, все мне было не так,

не так, как в кино, и ехали мы в Купчино, а не в Венецию,

хотя и там потом побывали.

и вообще

все будет потом: и Хаятт с Мариоттом,

и кривое лицо распрямится в улыбке.

а ты так и останешься в китайском номере —

моя юность и злость,

холеная нищая Стрелка.

не роман, а вальс (собачек).

не жизнь, а сказка братьев Гримм.

и никакой Венеции,

наш поезд прибывает в Торжок.

и я улыбаюсь той любви,

которую распознал с большим опозданием,

спустя восемь бесконечных земных лет.

«пусть тебя переделают в Переделкино» —

так мне сказала подруга, благословляя в дорогу.

тут, конечно, не станешь гендерфлюидом,

но в домик Окуджавы заглянуть можно.

можно также поваляться в гамаке,

натянутом между корабельных сосен.

и думать о тебе и почему-то об Ольге Берггольц и Виктории Токаревой,

великих здешних обитательницах.

что можно сказать в стихах такого,

чего нельзя выразить самыми простыми словами?

я не знаю, и пока меня не переделали,

сообщаю: я тебя люблю.