Читать книгу Голова самца богомола - Лия Киргетова - Страница 3

За долю секунды до ненавязчивого пиликанья будильника я выпадал из поезда, из обшарпанного древнего тамбура в какие-то сухие ёлки без хвои, думал: сейчас, сейчас.

Ловил последнее ощущение: пальцы отпускают шершавые ручки по обе стороны распахнутой пасти дверного проёма без металлической двери. И яйца мои были такими же металлическими, как вагон, холодной хваткой цапали тело, вжимаясь в него от ужаса; и я летел, в горле крутилась воронка последнего глотка воздуха, я падал: моя вселенная, моя весёлая свобода, моя глубокая фиолетовая звёздная вагина-мама, я тут, я с тобой, не плачь, теперь всё будет тип-топ.

И зубы когда чистил, после первой сигареты, ощущал абсолютно явно и пыль, и металл во рту, и чувствовал отрешённую светлую радость прилетевшего в то самое Прибежище.

Не толкую сны.

Затем завтрак начался даже весело. Осознание собственной кратковременности, нахлобучившее с утра, превращалось в бодрую спираль энергии в солнечном сплетении.

Есть жизнь большой ложкой, ну, или вилкой! – думал, на вилку с жареным желтком глядя.

Кофе со сливками сделал. Раньше на переговорах, да и в гостях, – везде, пил только чёрный, стеснялся почему-то сливок и молока, недостаточно мужественно, конечно.

Затем плюнул, – пью, как мне нравится: сладкий и белый, улыбаясь невидимо, когда другие мачо расслабляются вслед за мной и как бы снисходительно бросают секретарше: «Плесните и мне молока, пожалуйста, пятая чашка за утро, от чёрного уже тошно».

Я им как бы разрешаю быть собой. Признавая сливки в кофе, чувствую себя свободным от чужого мнения. В пределах чашки. Че сливок. Гевара трёх ложек сахара.

Всего две роли в жизни кажутся мне крутыми: роль главного героя, на которую я не тяну, точнее, тяну, но пока не повезло, и роль мудрого (циничного, ироничного, всепонимающего, всепринимающего, или, наоборот, радикального и жестокого) наблюдателя.

Вторая роль, не исключаю, – не что иное как компромисс лузера перед лицом очевидного поражения.

В туалет сходил с этой мыслью. Смыл её. В слив ушла мысль-лузер.

Нет, я – главный герой. Есть ещё время, есть оно, есть, не кисни, где твоя тачка, чувак, но пасаран, вива революсьон, вива, Кальман!

Звук воды в сливном бачке за кадром.

Посидел, наслаждаясь тишиной, на кухне, просматривая новостную ленту в айпэде, и заоконное зимнее пространство Великого Серого не подавляло.

Вход в него в обычной реальности создаётся в сумерках: в утренних – невыносимей; вечерние, наоборот, спасают.

Серый устраняет горизонт, небо, землю, мир сливается в единую вязкую, холодную, непрозрачную массу, издающую особый звук тишины, отлично слышимый за городом; а здесь, в центре Москвы, спрятанный в шуме. В белом шуме, – зима.

И то, что в детстве воспринималось как должное, – таких утр и вечеров могло быть пятьдесят-семьдесят в году, – теперь, почему-то, кажется противоестественным.

Особенно мерзок этот адский момент в офисе, часов в десять-одиннадцать, когда свет гасишь, и Серый завоёвывает дома изнутри, объявляет начало кислого вальса унылых медуз на весь день, короткий и удушающий.

Говорят, нельзя сидеть на камнях. Высасывают, мол. Но с тем, что творит со мной обычное зимнее пасмурное утро, никакие другие природные вампиры не сравнятся. Такое утро будит во мне мелких бесов, крупных – бужу я сам.

Контрастный душ и десять минут разминки с гантелями спасают. И кофе, как восклицательный знак. Пришло острое утреннее ощущение азартной эрекции на жизнь.