Читать книгу Ничего не бойся - Лиза Гарднер - Страница 7

Боль – это…

Диалог. Когда мне исполнилось двенадцать, приемный отец стал учить меня различать все возможные проявления и функции физического и душевного дискомфорта. Боль – это… смотреть, как домработница, прерывисто дыша, пинцетом вытаскивает из большого пальца осколки разбитого стакана.

Боль – это… забыть во время экзамена, как пишется слово «позвоночник», даже несмотря на то, что повторяла материал прошлой ночью. Из-за одной ошибки я получила всего девяносто баллов, и хотя отец сказал, что это хороший результат, мы оба с ним знали – не идеальный.

Боль – это… когда отец не приходит поддержать тебя на государственную научную выставку, ссылаясь на то, что у него слишком много работы. Пока он оправдывался, извинялся и говорил, как сильно любит меня, я внимательно смотрела ему в глаза, пытаясь в них разглядеть его чувства. Сожаление. Раскаяние. Эмоции, которые у человека по определению появляются из-за боли.

Боль – это… когда лучшая подруга в красках описывает подробности своего первого поцелуя, а ты, с завистью глядя на ее восторженное лицо, тихо надеешься, что тоже сможешь когда-нибудь почувствовать нечто подобное. Мой отец нашел двух сестер, которые, несмотря на врожденную нечувствительность к боли, вышли замуж и завели детей. Одна из них во время родов сломала тазобедренную кость, но заметила это только через несколько недель, когда просто не смогла больше терпеть странное щелканье в бедре. Неспособность чувствовать боль ни в коем случае не исключает возможности влюбиться или быть любимой и уж тем более никак не лишает человека с генетическим отклонением надежды стать нормальным.

Она не лишает желания завести семью…

Мой приемный отец любил меня. Конечно, не так, как все отцы любят своих дочерей. Нет, у него был взвешенный контролируемый подход к жизни. Когда стали ясны жестокие реалии, с которыми мне придется столкнуться в жизни, он сделал огромный вклад в мое будущее, открыв для меня двери своего роскошного дома и внушительного размера кошелек. Он нанял лучших сиделок, которые помогали мне преодолевать ежедневные трудности, в то время как сам продолжал изучать мою особенность и писать сухие научные отчеты.

Однако он не мог предвидеть то обстоятельство, что мне часто будут сниться кошмары. Откуда ему было знать, что маленькая девочка, неспособная ощущать боль, станет каждую ночь чувствовать ее во сне. Узнав об этом, отец начал задавать мне бесконечное количество вопросов. Что я видела? Что я слышала? Что я чувствовала?

Я не могла дать ответ. Мне действительно было страшно. Ночь. Темнота. Чей-то смех. Куклы. Ножницы. Чулки. Карандаши. А однажды я увидела в саду лопату, прислоненную к стенке гаража, и побежала от нее с криками, затем закрылась в шкафу и несколько часов оттуда не вылезала.

Гром, молния, ливень. Черные кошки. Синие одеяла. Какие-то свои детские страхи я могла легко описать, а какие-то совершенно сбивали с толку.

Отец даже советовался по этому поводу с детским психологом. Та порекомендовала мне рисовать свои кошмары. Но у меня не получалось. Моих художественных талантов хватало только на то, чтобы нарисовать черный прямоугольник, разделенный пополам желтой линией.

Позже я подслушала, как психолог говорила моему отцу:

– Возможно, это все, что она может увидеть, закрывшись в шкафу. Понимаете, даже маленький ребенок способен различать добро и зло. Поэтому ей снятся эти сны. В шкафу она пытается спрятаться от зла. Вспомните, что приходилось испытывать бедняжке в старом доме, какие вещи вытворял ее отец…

– Но откуда она могла все это знать? – не унимался отец. – И дело не в том, что она была совсем крошкой. Просто если ты не чувствуешь боли, откуда тебе знать, чего нужно бояться? Разве боль не является корнем всех наших страхов?

Психолог не нашлась что ответить на это. Собственно, как и я.

В четырнадцать лет я перестала ждать, что причины моих кошмаров таинственным образом раскроются сами. Вместо этого я начала наводить справки о своей семье. О моем биологическом отце писали сразу в нескольких газетах. В основном это были статьи под заголовками «Дом кошмаров в Беверли» или «Безумный плотник устраивает резню». Оказалось, мой биологический отец, Гарри Дэй, жестоко убил восемь проституток. Нескольких он закопал на заднем дворе своего магазинчика, а остальных спрятал прямо под паркетом в нашей гостиной. Полиция выдвинула предположение, что некоторых из женщин он держал взаперти несколько дней или даже недель и ежедневно подвергал их пыткам.

Какое-то время я с нездоровым интересом вчитывалась в каждую газетную статью, где упоминалось имя Гарри Дэя. Не только потому, что мое прошлое было шокирующим и ужасным, а скорее из-за того, что оно казалось таким… чужим. Я смотрела на фотографию нашего дома, на ржавый велосипед у крыльца и ровным счетом ничего не чувствовала.

Даже фотография отца не вызывала ни малейшего проблеска воспоминаний. Ни я, ни моя сестра ни капли не были на него похожи. Я не могла вспомнить ни этих его огрубевших рук, ни раскатистого низкого смеха. Гарри Дэй. Улица Блумфильда, 338. Это то же самое, что посмотреть кино. Вроде и похоже на правду, но верится с трудом.

Мне было всего одиннадцать месяцев, когда полицейские узнали о садистском хобби отца и вломились в наш дом. Гарри нашли мертвым в ванне, он вскрыл себе вены. Тогда они забрали мать в психиатрическую лечебницу. Там она вскоре и умерла, а нас с сестрой отдали на попечение.

Когда я не пялилась на ухмыляющуюся физиономию Гарри, то занималась матерью. Не так уж много имелось ее изображений. Жила где-то на Среднем Западе со своей семьей, затем бросила школу и сбежала в Бостон, где устроилась официанткой. Позже она вышла замуж за Гарри, поставив таким образом на своей судьбе крест.

Единственные фотографии, что мне удалось найти, – это полицейские снимки, на которых она стояла в углу своей гостиной, пока детективы отрывали половицы в центре комнаты. Сутулая худая женщина с изможденным лицом и спутанными каштановыми волосами.

В ней я тоже не узнавала себя. Я видела только призрак женщины, чья судьба была поломана задолго до того, как к ней пришли на помощь.

В конце концов мои кошмары прекратились. Я перестала интересоваться семьей, которая наградила меня мутирующей ДНК, и направила все свои усилия на то, чтобы заслужить любовь приемного отца. Тот, в свою очередь, стал отпускать сиделок на выходные и помогать мне со школьными проектами, иногда даже сидел со мной по ночам, когда я не могла уснуть.

Он любил меня. Несмотря на его преданность науке, несмотря на мою неполноценность, мы стали семьей.

Потом он умер, и мои кошмары вернулись с удвоенной силой.

Первая ночь после похорон отца. Выпив побольше портвейна, я наконец закрыла глаза…

Дверь шкафа внезапно распахнулась. Передо мной открылась небольшая захламленная комната, тускло освещенная единственной лампой без абажура. В центре комнаты стояла сестра, в руках она сжимала старого плюшевого медвежонка. Отец стоял возле дверцы шкафа, он поочередно смотрел то на меня, то на сестру.

Прежде чем снова погрузиться во тьму, я услышала голос матери: «Пожалуйста, Гарри, только не трогай детей!»

Боль – это не то, что мы видим или чувствуем. Боль – это то, что мы слышим, оставаясь наедине с собой в темноте.

* * *

Я проснулась в начале двенадцатого. Сон длился не больше десяти минут, но мое сердце бешено колотилось, а лицо было мокрым от пота, словно после двухчасового забега. Уставившись в потолок, я стала делать дыхательные упражнения, которым меня научили много лет назад.

Звуковой релаксатор одиноко стоял в углу спальни. Забыла включить. Ничего удивительного.

Я выбралась из кровати, нащупала в темноте круглую кнопку и нажала. По комнате мгновенно расплылся шум прибоя, где-то вдалеке кричали чайки. Я легла на спину, руки по швам, закрыла глаза… Вдыхая соленый воздух, пошла вдоль берега, позволяя волнам омывать мои ноги…

Если судить по прикроватным часам, прошло всего восемь минут, прежде чем я подскочила, едва сумев подавить крик. Потолочная светодиодная система давала мягкое зеленоватое свечение. Я пять раз пересчитала все огоньки, лишь после этого дыхание выровнялось, а сердце перестало отбивать о ребра чечетку.

У меня очень красивая спальня. Дорогая. На полу мягчайший шерстяной ковер. Французское постельное белье и шторы ручной работы сшиты из дорогого шелка. Все в нежно-голубых и серовато-зеленых тонах.

Моя спальня – настоящий оазис в самом центре Бостона, напоминание о щедрости приемного отца и о моих личных успехах.

Но сегодня мысль об удавшейся карьере не успокаивала. В одиннадцать тридцать я уже точно знала, что уснуть больше не смогу.

Будучи продуктом образцового воспитания и высококвалифицированным врачом, я никогда не переставала быть в первую очередь человеком. А это очень грязное дело, в котором даже умение отличать правильные решения от неправильных не спасает от принятия последних.

Я вышла из душа, облачилась в обтягивающую черную юбку, кожаные сапоги по колено и – без всякой задней мысли – в кофту пурпурного цвета, столь любимого моей сестрой. Затем нанесла легкий макияж, распустила свои каштановые волосы и надела на безымянный палец левой руки золотое обручальное колечко. Я уже давно поняла, что именно это главный ключ к успеху, – выглядеть семейной, как они. Это избавляет их от ответственности и в то же время ослабляет чувство вины. Ты ничем не лучше их, и это делает тебя желанной мишенью.

Без десяти двенадцать. Я достала небольшую косметичку, которую обычно храню в самом нижнем ящике в ванной, и положила в свою серую сумочку. Выйдя из дома, я направилась в сторону аэропорта, а именно в гостиницу «Хайатт Бостонская бухта»[4].

* * *

В понедельник после полуночи в большинстве баров города довольно тихо, и только аэропортные отели и гостиницы существуют вне времени и пространства. Люди, прибывшие из разных часовых поясов, встают и ложатся спать по своему особому графику. Поэтому в местном баре всегда можно найти кого-нибудь за выпивкой.

Я села за столик возле окна, из которого открывалась хорошо знакомая панорама Бостона. Темные воды бухты, мерцающие огни города. Я заказала «Космополитен», крепкий алкогольный коктейль, и стала потягивать его, стараясь сохранить при этом образ приличной женщины. Пора за дело.

В баре я насчитала еще восемь человек: молодая пара и шесть одиночек. Среди последних были два джентльмена преклонного возраста. Первый, мужчина типичной европейской внешности, задумчиво смотрел на дно своего пивного бокала; второй, азиат, вполголоса о чем-то с ним беседовал. Я сразу же мысленно их отмела. Не то чтобы я им не понравлюсь, просто они мне не очень интересны.

Мое внимание задержалось на двоих в другом конце бара. Оба были в синих костюмах. Короткие стрижки, темные волосы. Со Среднего Запада, решила я. Им наверняка не больше тридцати. Тот, что справа, был выше и крупнее своего соседа, эдакий доминантный самец. Наверняка уверен в себе и легко находит общий язык с незнакомыми людьми. Я бы сказала, коммивояжер. Привык жить в дороге, легок на подъем и достаточно энергичен для того, чтобы каждый день переезжать в новый город, достаточно сообразителен, чтобы максимизировать прибыль от этих поездок и минимизировать возможные затраты.

Я продолжала потягивать коктейль, изредка проводя языком по краю бокала. Затем, откинувшись на спинку стула, снова посмотрела в его сторону. Он по-прежнему сидел ко мне спиной.

Через пятнадцать минут «самец» обернулся. Его щеки пылали, в глазах плясали веселые огоньки. Алкоголь? Вожделение? Какая разница.

Я заметила, как он смотрит на мое кольцо, оно было на том же пальце, что и у него. Мы молча пришли к согласию, двое взрослых людей, абсолютно разных, но с одинаковыми потребностями. Его лицо расплылось в улыбке. Мужчина предложил мне выпить, я, в свою очередь, указала ему на свободный стул.

Он отошел к бару, якобы заказать напитки, а на деле же, чтобы попросить своего товарища не ждать его. Тот ухмыльнулся и направился к выходу.

Торговец вернулся, восхитился моим свитером – классный цвет! – и пошло-поехало. Он представился Нилом, стал задавать вопросы мне, я – ему. Оба без запинки отвечали, по большей части враньем, но от этого не менее любезно и красноречиво. Вскоре для поддержания нужного тона беседы Нил заказал уже третий «Космо» для меня и четвертый – а может, пятый или шестой – виски для себя. Затем настал ключевой момент, когда он с явным намеком облизал нижнюю губу.

Но я не любительница легко сдаваться. С моей стороны не последовало никакой реакции ни на льстивый смех, ни на двусмысленные жесты. У меня свои правила. Мужчина должен сам сделать первый шаг. Чтобы заполучить меня, ему нужно постараться.

Наконец тоном профессионального торговца Нил задал вопрос: «Не желаешь пойти в местечко потише? Мы могли бы продолжить разговор там, где нам никто не помешает».

Вместо ответа я встала и взяла сумочку. Нил широко улыбнулся, осознав в этот момент, что незнакомка в баре всерьез говорит «да». К счастью, она довольно симпатичная, и, пожалуйста, господи, пожалуйста, пожалуйста, хоть бы под этой обтягивающей юбкой у нее оказались черные стринги…

Мы сразу же пошли к нему, что избавило меня от необходимости раскрывать тот факт, что у меня нет своего номера. Конечно, я могла бы на всякий случай забронировать его, но в наши дни для этого нужен паспорт, а я не сильно стремилась здесь светиться.

Как только мы вошли, Нил сразу приступил к делу. Ничего особенного, ничего нового. Для меня это всегда было загадкой. Мужчины ищут себе кого-то на стороне, чтобы заняться сексом в старой доброй миссионерской позе. Неужели этим их фантазия исчерпывается? Или, возможно, им просто не нужно то самое разнообразие, о котором они всегда говорят. Даже с новым партнером они делают то, что сами же в повседневной жизни называют рутиной.

Я попросила Нила не выключать свет.

Ему это понравилось. Многим нравится. В конце концов, мужчины – визуалы.

Я позволила ему стянуть с меня кожаные сапоги, расстегнуть обтягивающую юбку, под которой были черные кружевные стринги. Затем мои пальцы занялись ремнем на его брюках… пуговицами на его рубашке… Одежда на полу, мы на постели, презерватив на тумбочке у кровати. От Нила пахло бальзамом после бритья, которым он, вероятно, воспользовался сразу перед тем, как отправиться на поиски приключений. Он нашептывал мне какие-то комплименты, в то время как его руки скользили по моему обнаженному телу.

Я вздохнула и позволила себе расслабиться, пока его руки сжимали мои бедра, а усы щекотали соски. Наконец я ощутила его в себе. Толчки – единственное, что я почувствовала.

Наконец настал ключевой момент, когда Нил замер, откинув голову назад и стиснув зубы, его руки задрожали…

Я открыла глаза. Всегда так делаю. Просто мне надо знать, что это, пусть и минутное, удовольствие, которое он испытывает, как-то связано со мной.

Я провела рукой по щеке Нила, затем по колючим темным волосам. Для меня важно, чтобы он понял, как много это мимолетное мгновение значит для такой женщины, как я.

Для женщины, которой всю жизнь приходится себя контролировать, которую с младых ногтей учили, что доверять своим чувствам крайне опасно. Для того ребенка, который до сих пор пытается разгадать тайну боли, но до ужаса боится звуков в темноте.

Нил рухнул рядом, я протянула руку к торшеру и погасила свет.

– У меня рейс рано утром. – Вот и все, что хочет услышать мужчина в такой ситуации.

Мои слова успокоили Нила, и он быстро заснул, пока я, как по карте, водила пальцем по рельефу его плеч и трицепсов.

Примерно через пять минут его дыхание стало более глубоким – секс и виски сделали свое дело, – и я выбралась из постели.

Первым делом я включила свет в ванной, в полумраке взяла сумочку и абсолютно голая скользнула в освещенную комнату, тихонько прикрыв за собой дверь. В голове царила пустота. То, что я собиралась сделать дальше, бросало дерзкий вызов всякому здравому смыслу.

Что я пыталась объяснить своей новой пациентке, детективу Ди-Ди Уоррен, сегодня днем? Без душевного равновесия невозможно добиться господства над своими субличностями. Даже самый сильный Администратор не в состоянии держать корабль на плаву двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Рано или поздно Изгнанники вырвутся на свободу и начнут сеять кругом хаос, ответственность за который ляжет на плечи Пожарных.

Драма ради драмы. Попытки суицида. Таким способом Изгнанники пытаются хотя бы на небольшой промежуток времени заставить весь мир почувствовать их боль.

Я вытащила из сумки небольшую черную косметичку, открыла ее и извлекла несколько квадратных пакетиков с пропитанными лидокаином салфетками. Зажав в правой руке одну из них, разорвала обертку и левой вынула из сумочки небольшой узкий скальпель.

Дверь чуть скрипнула, пока я открывала ее так, чтобы свет из ванной падал на мою бормочущую во сне мишень. Я помедлила, а потом, как только Нил снова захрапел, подкралась и села возле него на кровать.

Сначала лидокаин. Легкими, почти поглаживающими движениями я провела салфеткой по его плечу, медленно, но верно обезболивая поверхность кожи.

Отложив салфетку, я стала считать до шестидесяти, чтобы успело наступить онемение.

Мои пальцы снова побежали по контурам его левого плеча, внимательно изучая каждый миллиметр кожи.

Затем в ход пошел скальпель… Легкий укол, чтобы проверить реакцию…

Убедившись, что мой торговец продолжает блаженно похрапывать, я сказала себе: «Именно в этом мое главное отличие от моей семьи». Я не похожа на сестру. Я не похожа на отца.

У меня не было желания причинять боль… Просто… Иногда я…

Человек с нормальной психикой никогда не стал бы делать того, что собиралась сделать я… И все же… все же…

Я принялась за дело. Четыре быстрых движения, два длинных, два коротких, и в моих руках ленточка приблизительно пятнадцать сантиметров длиной и не больше сантиметра шириной. Затем, обтерев скальпель, я сжала лезвие в ладони левой руки.

Несколько капель крови упали на плечо моего торговца. Я подобрала свои трусики и прижимала их к ране, пока кровотечение не остановилось окончательно.

Стараясь двигаться как можно тише, я быстро вернулась в ванную. Полоску кожи положила в стеклянный пузырек, который тут же закупорила и подписала. Использованный пластырь, скальпель и все остальное убрала в косметичку, которую, в свою очередь, запихнула в сумку. После этого вымыла руки и прополоскала рот.

Пока я боролась с каждым элементом гардероба, у меня предательски стало колотиться сердце, а руки задрожали еще сильнее. Юбка, лифчик, свитер, сапоги – наконец все это оказалось на мне. Проведя рукой по гриве каштановых волос, я наклонилась и быстро собрала с пола насыпавшиеся с меня волосинки, после чего смыла их в унитаз. Напоследок бросила взгляд в зеркало. Оттуда таращилась незнакомка, до безумия похожая на меня. Возникло ощущение, что я стояла рядом с самой собой. На этом месте должна быть моя сестра. Или мой отец.

Кто-нибудь из них, но точно не я и не моя мать, которая, как я полагаю, никогда ни в чем повинна не была.

На ощупь найдя выключатель, я погасила свет.

Теперь, стоя в кромешной темноте, я больше ничего не боялась. Теперь тьма стала моим другом. Я вступила с ней в сговор. Она говорила мне, что ей нужно от меня, а я делала, получая взамен укрытие. Доблестный коммивояжер Нил проснется утром с жуткой головной болью, приятной слабостью в теле и тупой болью в левом плече.

Не сомневаюсь, когда он пойдет в душ, то обязательно решит выяснить причину боли. Встанет напротив зеркала в ванной и увидит длинную красную полосу почти по всей длине плеча. Естественно, это его озадачит. Он попытается вспомнить, не ударялся ли где. Только вот рана больше напоминает широкую царапину. Тогда он подумает, что поранился собственным браслетом или чем-то подобным.

В итоге просто пожмет плечами и заберется в душ. Примерно секунду будет ощущать пощипывание в ране, а потом привыкнет. Порез заживет, кожу украсит лишь едва заметная белая полоска, история которой навсегда останется для него загадкой.

Кому может прийти в голову, что девушка, с которой ты перепихнулся прошлой ночью, вырежет скальпелем у тебя кусок кожи? Более того, она сохранит его в стеклянном флаконе как часть своей странной коллекции.

Приемный отец был одержим моей генетической невосприимчивостью к боли.

Пожалуй, ему следовало больше беспокоиться о моей генетической предрасположенности причинять боль другим людям.

* * *

Я вернулась домой, провела тщательный осмотр, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо повреждений, и повалилась на кровать, где провела чудесную ночь без снов.

Рано утром меня разбудил звонок из лечебницы, где находилась моя сестра. Голос суперинтенданта МакКиннон звучал твердо и четко:

– Аделин. У Шаны снова был приступ.

Она могла больше ничего не говорить, все и так ясно. Я села в постели и дотянулась до своей одежды.

– Она кого-то ранила?

– Только себя. Четыре ножевых. Сейчас она в больнице, но, Аделин… она в очень тяжелом состоянии.

Я кивнула, моя сестра всегда старалась доводить дело до конца. Положив трубку, я тут же выскочила из кровати и приготовилась снова вернуться в лечебницу.