Читать книгу Ничего не бойся - Лиза Гарднер - Страница 9

– Папочка поговаривал, что кровь значит любовь. И смеялся… а затем вонзал лезвие еще глубже… Ему нравилось смотреть, как кровь медленно стекает по запястью… «В этом деле не нужно спешки, – шептал он. – Не торопись… насладись зрелищем».

Голос Шаны стих. Она больше не смотрела на меня, теперь ее взгляд сфокусировался в одной точке на голой белой стене. Больничная палата была такой же мрачной, как и тюремная камера, единственное различие составляла кровать, на которой поблескивали металлические фиксаторы для запястий и лодыжек.

По словам суперинтенданта МакКиннон, сестру нашли в камере во время утренней переклички. Она лежала в углу, свернувшись калачиком, что было для нее не свойственно. Она не откликалась на вербальные сигналы, и поэтому охранники, прикрываясь матрасами, как щитами, вошли в ее камеру. Все эти приготовления заняли много времени, но сестра сама виновата. На ее совести уже двое убитых охранников и сокамерница, так что, зная ее репутацию, никто не хотел лишний раз рисковать.

А если говорить точнее, то местных охранников больше беспокоила их собственная безопасность, чем жизнь моей сестры.

Суперинтендант МакКиннон сказала, что еще пять минут – и Шана умерла бы от потери крови. Не могу точно сказать, гордилась суперинтендант тем, что ее подчиненные успели вовремя, или жалела об этом. Когда дело касается моей сестры, ни в чем нельзя быть уверенной до конца.

Шана сделала из своей зубной щетки заточку, очень маленькую и очень острую. Не самая удобная штука, чтобы кого-то ранить, но идеальная, чтобы вскрыть свою собственную бедренную артерию. Хотела бы я притвориться, будто удивлена, однако это была уже четвертая попытка суицида… И каждый раз сестра пыталась вскрыть себе вены самодельным лезвием. Как-то раз я спросила, действительно ли она хочет умереть, но в ответ Шана лишь пожала плечами. Иными словами, она не была нацелена на конкретный результат, просто ей нужно хоть что-то разрезать. А поскольку она сидела в одиночной камере, выбора особого не было.

Теперь сестра лежала под наркозом в больничной палате. Врачи подлатали ее, поставили капельницу и оставили отдыхать. Вскоре они отправят ее обратно в камеру, где Шана, подобно одичавшему зверю, будет проводить в заточении двадцать три часа в сутки. Но пока она здесь, выдался неплохой момент. Благодаря обезболивающим и огромной потере крови, сестра вполне спокойно разговаривала о нашей семье. Я же стояла рядом, отмечая для себя кое-что в уме.

– Так это Гарри? – спросила я нарочито ровным тоном, мысленно представляя, как наш биологический отец рассекает ножом руку старшей дочери.

– Кровь значит любовь, а любовь значит кровь, – пропела Шана. – Папочка очень сильно меня любил.

– Так вот что это было. – Я указала на ее перевязанное бедро. – Акт любви к себе?

Сестра хихикнула:

– Хочешь узнать, получила ли я от этого удовольствие?

– Получила?

– Ну-у, – улыбнулась Шана, – ты сама попробуй. Под давлением ножа кожа рассекается, как перезревший фрукт. Секунда, и ты чувствуешь горячий поток крови. М-м-м, какое это ощущение. Но словами этого не передать, попробуй сама.

– Я не чувствую боли, забыла?

– Но ведь это не боль, сестренка. Что угодно, но только не боль.

– Это слова отца.

– Ты просто завидуешь, что я помню его, а ты нет.

– Тебе было только четыре. Я не верю, что ты его помнишь.

– Но я помню. Еще как. А ты нет, и поэтому ненавидишь меня. Ты ведь знаешь, что папочка любил меня сильнее.

Шана вздохнула. Ее взор остекленел, казалось, что сейчас она не со мной, а где-то в другом месте. Например, в крохотном домике, где мы с ней когда-то жили. В отличие от сестры, я помнила его только по фотографиям из газет. Спальня моих родителей, в которой единственным предметом мебели был грязный матрас, разложенный прямо на деревянном полу. По всему периметру комнаты валялись груды каких-то лохмотьев, грязное постельное белье, упаковки от полуфабрикатов. В углу стояло старое автомобильное кресло, в котором, согласно полицейским рапортам, спала я.

Шана же в то время спала вместе с родителями на пропитанном кровью матрасе.

– А ведь я тебя любила, – медленно произнесла Шана, ее голос все еще оставался мечтательным. – Ты была такой милой малышкой. Помню, как мамочка давала мне тебя подержать, а ты улыбалась мне, размахивая маленькими пухлыми кулачками. Я тогда еще взяла на кухне нож и аккуратно порезала тебе запястья, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю. Мама почему-то кричала, но ты продолжала улыбаться, и я знала, что ты все правильно поняла. – Ее голос вдруг сделался мрачным. – Ты не должна была бросать меня, Аделин. Сначала папочка, потом ты… и все покатилось к чертям…

Когда наша приемная мать увидела, как Шана вонзает лезвие швейных ножниц мне в руку, мою шестилетнюю сестру отправили в закрытую психиатрическую лечебницу, и она стала самым маленьким ребенком штата, который был помещен на принудительное нейролептическое лечение, а большую часть времени она проводила в постели. Когда ей исполнилось четырнадцать, намучившиеся врачи объявили, что она каким-то чудесным образом излечилась, и сбагрили ее ничего не подозревающей приемной семье. Им не стоило этого делать, ибо, по моему профессиональному мнению, тот факт, что она кого-то убьет, был всего лишь вопросом времени.

– О чем ты думаешь, – прервала я молчание, – теперь, когда вспоминаешь об отце?

– О том, как сильно он любил меня.

– Что ты слышишь?

– Крики.

– А что чувствуешь?

– Запах крови и бесконечную боль.

– И это, по-твоему, любовь?

– Да!

– То есть, когда мы были детьми, ты резала меня, чтобы я узнала, как сильно ты меня любишь?

– Нет. Я хотела, чтобы ты почувствовала, как сильно я тебя люблю.

– И для этого надо резать свою маленькую сестру?

– Да!

– А если бы у тебя был нож прямо сейчас?

– Кровь значит любовь, – снова пропела Шана. – И ты это знаешь, Аделин. В глубине души даже ты это понимаешь.

Ее лицо растянулось в такой хитрой усмешке, что мне стало как-то не по себе. Создалось впечатление, что она знает, кем я была всего шесть часов назад. Зверем, который, несмотря на первоклассное воспитание, подвластен только своим животным инстинктам.

– А если бы я тебе сказала, что еда значит любовь? – невозмутимо произнесла я, пытаясь не отвлекаться на воспоминания о прошедшей ночи. – Тогда вместо того, чтобы резать людей, ты бы предлагала им хлеб?

Шана нахмурилась и провела ладонью правой руки по лицу. Поначалу она казалась смущенной и даже немного растерянной.

– Папочка никогда не давал еды.

– А мама?

– Что мама?

– Она не давала еды?

– Мама меня не любила, – раздраженно бросила Шана.

«Мама меня не любила». Мы уже обсуждали эту тему, но так ни к чему и не пришли. Но в этот редкий момент, когда сестра более-менее спокойно отвечает на мои вопросы, я решила слегка надавить.

– С чего ты это взяла? Почему ты думаешь, что мама не любила тебя?

Шана упрямо сжала губы, отказываясь отвечать.

– Гарри любил ее, женился на ней. Она, в свою очередь, любила его, вела хозяйство, растила вместе с ним детей.

– Он не любил ее!

– А тебя, значит, любил?

– Да. Кровь значит любовь. Он любил меня, а не ее.

Я наклонилась к сестре и прошептала почти в самое ухо:

– Он бил ее. Почти каждый день, если верить полицейским отчетам. Если боль значит любовь, то отец очень сильно любил нашу мать.

– Не будь дурой! – прорычала Шана. – Любого можно избить, но это не любовь. Кровь значит любовь, и ты это знаешь! В этом деле нужно действовать вдумчиво, даже ласково, плюс нужно быть аккуратным, чтобы порезать только подкожную вену и ничего больше… – Сестра указала на перевязанную ногу. – Кровь значит любовь! В этом деле нужно проявлять заботу. Ты же знаешь это, Аделин. Ты же знаешь!

Я посмотрела ей прямо в глаза:

– В этом нет твоей вины. Что сделал наш отец и что произошло в том доме… в этом нет твоей вины.

– Ты всего лишь ребенок! Слабое, беспомощное дитя. Мама часто так говорила, только чтобы папочка оставил тебя в покое. Но я всегда старалась показать, что люблю тебя. Я специально порезала тебе запястья, чтобы ты не чувствовала себя одинокой. Вот только маме это не нравилось, мне здорово от нее перепадало.

– Тебя била она? Или все-таки отец?

– Она. Мама никогда не любила меня. А ты как была, так и осталась слабой и беспомощной.

Я снова подалась назад:

– Шана, но кто же тебя зашивал? Если кровь порождает любовь и отец резал тебя каждую ночь, то кто зашивал тебя утром?

Сестра отвела взгляд в сторону.

– Кто-то должен был обрабатывать твои раны каждое утро. Возить тебя в больницу они бы точно не стали, это привлекло бы слишком много внимания. Поэтому каждое утро кто-то должен был промывать раны, накладывать повязки и так далее. Кто тебя лечил, Шана?

Плечи сестры подрагивали, желваки ходили ходуном, но она так и не отрывала взгляд от стены.

– Мать этим занималась, не так ли? Она латала тебя. Каждую ночь отец резал тебя, и каждое утро она лечила. А ты до сих пор не можешь простить ее за это. Вот почему ты говоришь, что она не любила тебя. Папочка причинял боль, мама все исправляла. А тебе от этого становилось только хуже. Ее забота причиняла тебе еще больше боли.

Шана уставилась на меня, ее карие глаза жутковато поблескивали.

– Ты похожа на нее. Я похожа на отца, а ты на мать.

– Думаешь, я тоже пытаюсь вылечить тебя? Мои визиты для тебя – как солнечное утро, а когда я ухожу, ты остаешься одна в объятиях бесконечной ночи, так?

– Папочка любил меня. Мама не любила. Она была ужасным человеком.

– Ты Шана, а я Аделин. Наши родители мертвы. Мы в этом не виноваты. Они сделали свой выбор, а теперь выбор за нами, и на твоем месте я бы попыталась поскорее их забыть.

Шана улыбнулась.

– Папочка мертв, – согласилась она, но голос ее снова звучал чересчур хитро, почти ликующе. – Я знаю это, Аделин. Я видела. А что насчет тебя?

– Я ничего не помню, ты же знаешь.

– Но ты тоже видела.

– Ребенок, пристегнутый к автомобильному креслу. Это не в счет.

– О, этот звук полицейских сирен… – усмехнулась сестра.

– Гарри Дэй запаниковал, когда стало ясно, что полиции все известно, – равнодушно вставила я. – Он не захотел, чтобы его повязали живым, и решил вскрыть себе вены.

– Ложь!

– Я читала отчеты, Шана. Я знаю, что произошло с нашим отцом.

– Кровь значит любовь, Аделин. Ты знаешь это, потому что видела.

Не найдя ответа, я нахмурилась. Понятия не имею, что Шана пыталась этим сказать. Я была всего лишь ребенком, и все мои знания по этому делу почерпнуты из полицейских отчетов.

– Шана…

– Она дала ему аспирин. Он разжижает кровь. – Ее голос звучал по-детски восторженно. – Затем она наполнила ванну. Теплая вода расширяет сосуды. Он разделся, забрался в ванну и протянул к ней руки:

– Ты должна это сделать.

– Я не могу, – прошептала она в ответ.

– Во имя нашей любви, – сказал папочка и протянул ей свою любимую старомодную бритву с рукояткой из слоновой кости. Подарок его отца, как он мне однажды сказал. Бах-бах-бах! Это стучали во входную дверь.

– Откройте, полиция!

Бах-бах-бах.

И мама вскрыла ему вены. Два длинных пореза сверху вниз. Именно вдоль, а не поперек, потому что если резать вены поперек, то врачи смогут зашить. А сверху вниз – верная смерть. Папочка улыбнулся: «Я знал, что ты все сделаешь правильно». Мама уронила бритву в ванну, и папочка погрузился глубже в красную воду. «Я всегда буду любить тебя», – прошептала мама и тут же упала без сознания, а через секунду в дом вломилась полиция…

– Кровь значит любовь, – в который раз нараспев сообщила Шана. – Наши родители не мертвы. Я папочка, а ты мама. Она никогда нас не любила, Аделин. Она только все портила.

– Тебе надо отдохнуть, – сказала я.

Шана только ухмыльнулась в ответ:

– Кровь возьмет свое, Аделин. Кровь всегда побеждает, сестренка.

Она взяла меня за руку. На мгновение мне показалось, что она тайком пронесла с собой еще одно лезвие и собирается напасть на меня, но сестра всего лишь сжала мое запястье. Наконец лекарства взяли свое. Шана откинулась на подушку и вздохнула. Еще секунда, и моя кровожадная сестра погрузилась в глубокий сон, продолжая держать меня за руку.

Через пару минут я высвободила пальцы и бросила взгляд на запястье, где белел небольшой шрам, оставленный, несомненно, моей сестрой сорок лет назад.

Я буквально слышала голос приемного отца в своей голове:

– Боль – это…

«Боль – это воспоминания», – мысленно закончила я.

Боль – это семья.

Что объясняет, почему профессиональный психотерапевт, специализирующийся на боли, молча вышел в коридор и закрыл за собой дверь.