Читать книгу Благословение Пана - Лорд Дансейни - Страница 2

В летнем воздухе, дыхание которого уже иссушило боярышниковый цвет, но еще не выманило из бутона розу, замерла синяя муха – замерла совершенно неподвижно, часто-часто трепеща крылышками, так что отдельных взмахов не удалось бы ни подсчитать и ни рассмотреть: крохотное тельце зависло между двумя смазанными кляксами над лужайкой под сенью буковых деревьев. Полноватый, седоватый священник – именно так выглядит человек, уже вступивший в безмятежную пору жизни и оставивший более тяжкие заботы позади, – наблюдал за мухой из высокого плетеного кресла. Одетая в темное фигура, откинувшаяся к спинке, наводила на мысль о столь же полной неподвижности, какой добилась муха, неистово молотя крылышками; лицо священника было спокойно, но в голове роились тревожные мысли. Внезапно синяя муха резко метнулась наискось и зависла где-то еще, а вот священник остался все в том же кресле и все с теми же мыслями.

Викарий вот уже несколько дней не знал покоя – сперва из-за неопределенности, перерастающей в страх; затем, когда факты уже не оставляли места сомнениям, он все гадал, что же делать; а когда понял, в чем состоит его долг, он все пытался увильнуть и откладывал дело в долгий ящик: мысли его крутились, словно белка в колесе, возвращаясь к одной и той же исходной точке – надо написать епископу. А как только викарий это осознал, уже невозможно было думать ни о чем, кроме как: «Что скажет епископ?», «Будет ли он во вторник во дворце?», «А не получит ли он мое послание пораньше, если я напишу уже сегодня и отправлю письмо с воскресной почтой?». В недвижном мерцающем воздухе полуденные насекомые постепенно уступали место тем, которые вылетают с наступлением вечера, и под буковыми листьями то тут, то там вспыхивали блики – близилось время, когда с холма снова донесется странная мелодия, и пронзит воздух точно лунный луч, и растревожит сумерки ощутимым прикосновением магии, которой, как доподлинно знал священник, подобает и следует страшиться.

В тот день викарий больше не мешкал: он рывком вскочил с кресла, вошел в дом, проследовал в тесную комнатушку, которую называл своим кабинетом, и сей же миг схватился за перо и бумагу. Жена проводила его взглядом и ничего не значащей фразой, но задерживать не стала: она видела по выражению его лица, что тревога последних нескольких дней, о которой муж не обмолвился ей ни словом, достигла предела. Перо торопливо забегало по чистому листу: заставить себя сесть за письмо было непросто, а вот дальше все пошло как по маслу; викарий был уверен в фактах – тех, которыми располагал, и в уме его теснились фразы, которые он проговаривал про себя снова и снова вот уже неделю, – оставалось только излить их на бумагу. По хлопанью дверей и знакомому позвякиванию чашек и ложек он понял, что с запозданием подали чай, но его никто не потревожил: викарий сидел и писал в одиночестве своего кабинета. Вот какое послание сочинил он для епископа:

Уолдингский викариат, Сэлдем,

Уилдборо

10 июня

Милорд, в глубокой обеспокоенности я вынужден посягнуть на бесценное время вашего высокопреподобия, дабы испросить совета и наставления. Но прежде, чем изложить известные мне факты, я попрошу ваше высокопреподобие учесть, что Уолдинг вот уже шестнадцать или семнадцать лет как из ряда вон выбивается среди всех прочих приходов, что и сейчас в нем не все ладно и что – как бы я ни старался – я так и не смог положить конец странным россказням, которые, будь они древнее, могли бы сойти за фольклор, и странным воззрениям, и – даже там, где я в состоянии частично их пресечь, – странным воспоминаниям старожилов. На самом деле Уолдингу причинило непоправимый вред недолгое пребывание здесь человека, который называл себя преподобным Артуром Дэвидсоном, хотя я не смог бы привести в пример никакого его конкретного проступка. Я знаю, что он был рукоположен во времена задолго до вашего высокопреподобия и что не мне хулить тех, кто прислал его сюда. Я просто констатирую факт: с тех пор, как он исчез, духовное служение в Уолдинге сопряжено с немалыми трудностями, и трудности эти, пусть определения им и не подберешь, всё еще ощущаются спустя столько лет, и я прошу вас о них не забывать.

Итак, милорд, факты таковы. На закате или чуть ранее, потому что солнце опускается за холм Уолд и мы перестаем его видеть, с той стороны склона, что чуть левее заката (в это время года), раздается музыка. Это звуки свирели и вполне определенный мотив, но мотив этот никому здесь не известен – мне, во всяком случае, не удалось узнать, что это за мелодия. Музыка звучала едва ли не каждый вечер на протяжении всей весны и ежедневно в июне сего года. Сдается мне, что впервые я услышал отдельные ноты однажды вечером прошлой зимой, но сейчас этот мотив уже ни с чем не спутаешь. Иногда я слышу его в лунном свете. Он доносится словно бы от опушки леса на вершине Уолда, либо из-под сени деревьев, либо из зарослей шиповника на склоне. Позже музыка, по-видимому, уходит за холм, всё дальше и дальше. Поначалу я думал, что какой-нибудь местный юноша с помощью этой причудливой мелодии подает знак своей милой. Но нет: я проверял. Это не влюбленная пара бродит по лесу. Однажды вечером я пошел к Уолду. Мелодия звучала до боли отчетливо, но музыканта я не видел. И тут вдруг я заметил, что по тропке – по узкой стежке, что уводит от деревни за гребень холма, – поднимаются две-три девушки. Я остался на месте; музыка заиграла снова. Появились еще девушки. Одни шагали вверх по тропе, другие срезали путь по заросшему склону холма. Все они направлялись в ту сторону, откуда доносилась музыка. Затем я увидел еще трех-четырех знакомых мне девушек: они пробирались сквозь заросли шиповника поодаль от тропы и уже приблизились ко мне настолько, что я их узнал. Заметив меня, они умышленно развернулись, возвратились на тропу и быстро зашагали по ней вверх, в направлении вершины и леса, прочь от деревни. Не знаю, как это описать: едва завидев меня, они тотчас же прянули вспять, точно вспугнутые дикие зверушки, и поспешили к лесу. Я постарался изложить факты как можно подробнее, хотя я и боялся отнять слишком много времени у вашего высокопреподобия; но теперь, когда я высказался, я бы предпочел, чтобы фактов было больше: все они кажутся слишком ничтожными, чтобы оправдать мою обеспокоенность. Могу только добавить, что такое повторяется снова и снова. Но, о милорд, поверьте мне, когда я говорю, что этот мотив – не какая-то там обыкновенная песенка: я знать не знал, что из музыки способно родиться нечто подобное, и думать не думал, что простое сочетание нот может обладать такой властью, и, столкнувшись с этой бедой, я нуждаюсь в вашей помощи как никогда прежде.

Засим остаюсь покорным слугою вашего высокопреподобия,

Элдерик Анрел

Священник вышел в соседнюю комнату к жене. Чайные приборы все еще стояли на столе, хотя булочки с маслом уже остыли.

– Чай слишком крепко настоялся, дорогой, – промолвила миссис Анрел. – Кроме того, все давно холодное. Я позову Мэрион.

– Нет-нет, не надо, – покачал головой викарий. Он не обратил внимания на накрытый стол и про чай даже не вспомнил. – Последнее время я места себе не нахожу. Эта мелодия на закате… Не могу понять, что это такое и откуда. Как ни бьюсь, не понимаю. Я написал епископу.

Супруга задумчиво взяла письмо и заглянула в него. И правда: письмо к самому епископу.

– Так это ж юный Томми Даффин играет, – объяснила она. – Он и инструмент себе сам смастерил – не то из камыша, не то из тростника.

– Томми Даффин, – повторил ее муж. – Да, в деревне говорят, что это он. Но откуда бы Томми Даффину взять такой мотив – не из головы же?

Однако миссис Анрел ничего больше к тому не прибавила: она уже внимательно вчитывалась в письмо. Дойдя до конца, она помолчала немного, не выпуская его из рук. А затем сказала:

– Ты пишешь местоимение «Вы» и «Ваш» со строчной буквы, дорогой: вот, «нуждаюсь в вашей помощи».

– А это важно? – удивился викарий.

– Пожалуй, что и нет, не то чтобы важно, – согласилась она. – Но епископу может и не понравиться.

Викарий вернулся в кабинет и сколь можно аккуратнее внес исправления – да так и остался сидеть, размышляя над письмом. И чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что собирается обеспокоить епископа безо всякой нужды: кто бы ни играл эту мелодию, Томми Даффин, семнадцатилетний парнишка, которого он лично крестил (в самом начале своего служения в здешнем приходе), или кто угодно другой, и какой бы интерес ни вызывала почему-то эта музыка у глупых девиц, проблема в любом случае яйца выеденного не стоит и покажется тем большим вздором, если письмо опрометчиво отослать в епископский дворец. Зря он так разволновался! И однако ж жена не возражала. Она почти ничего не сказала, но она ни за что не позволила бы ему отослать это письмо епископу, не будучи целиком и полностью согласна с мужем. В мелодии и впрямь ощущается нечто странное, кто бы уж ее ни играл. Но при виде лежащего на столе письма викарий испугался собственной дерзости – пристало ли отвлекать епископа от насущных дел по такому ничтожному поводу? – и все его былые сомнения разом воскресли. Вошла Мэрион в накрахмаленном белом переднике, и мысли викария снова вернулись к делам житейским.

– Сэр, еще письма будут? – спросила она.

– Нет, Мэрион, – ответил он. – Нет, спасибо.

И Мэрион ушла в деревню с запиской для бакалейщика, с письмом к сэлдемскому галантерейщику и с очередным посланием к своему ухажеру в Йоркшире.

И тут в небесах заполыхали неистово-яркие краски, над землей сгустилась сумеречная дымка, потянуло холодом, солнце скрылось за Уолдом, и с высокого холма над долиной в мерцающем вечернем мареве отчетливо зазвучал причудливый мотив, настолько далекий от людских помыслов, что казалось, он доносится сквозь века из тех земель, к которым никто из представителей рода человеческого не имеет никакого касательства. Такую песню поют скорее эльфы, нежели дрозды; более волшебная, нежели все соловьи, вместе взятые, она будоражила сердце священника невыносимой тоской, о которой он мог рассказать словами не больше, чем положить слова на эту музыку. Мелодия захлестнула его и приковала к месту. Он не просто застыл как завороженный – он даже не дышал. Все его помыслы, все его чувства, да сам его разум словно бы уносились в дальние долины – возможно, что и внеземные.

Внезапно музыка оборвалась и сумерки вновь потонули в безмолвии, и, подобно неспешному приливу, повседневные мысли хлынули обратно. Викарий кинулся к конверту, поспешно надписал адрес – «Сничестер, епископский дворец, епископу Уилденстонскому», – засунул письмо в карман, схватил мягкую черную шляпу и помчался вниз по холму к почтовому отделению.