Читать книгу В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел - Страница 2

Но еще раньше родился Ру – Рузвельт Уолш-Адамс. Писать было решено через дефис – из всех обычных соображений (и вопреки им). Но главным образом ради того, чтобы дедушкино имя, полученное первенцем, не звучало так по-президентски: это казалось родителям слишком большой ответственностью для весившего ровно 2 килограмма 700 граммов новехонького крохотного человечка. Итак, вначале родился Ру, весь розовый, липкий, громкий и чудесный. Потом родился Бен. Потом они обсуждали, и рассуждали, и спорили, и решили «ну еще только один разок», и таким образом получили близнецов – Ригеля и Ориона, – которые, несомненно, должны были взбунтоваться против своих имен, когда доросли до четырех годков. Особенно после того, как Ригель узнал, что его назвали в честь левой ноги созвездия братика, но в тот момент они были слишком малы и крикливы, чтобы это их заботило. Такой скачок – было два, а стало четыре – ощущался поистине астрономическим, потому-то родители и обратили взоры к небесам.

Вот почему Рози Уолш, несмотря на то что была дамой весьма ученой, адептом логики и здравого смысла, личностью, прочно утвердившейся в правой половине правого полушария собственного мозга, посвятила пятнадцать минут, непосредственно предшествовавших зарождению Клода, перетаскиванию супружеской кровати с ее законного места у стены на середину комнаты, дабы она была ориентирована с востока на запад, а не с севера на юг. Талмуд, как сообщила ей матушка, совершенно недвусмысленно указывал, что много сынов родится у мужа, чье ложе смотрит на север, и, хотя Рози искренне в этом сомневалась, равно как и в большинстве рекомендаций Талмуда, не могла не воспользоваться шансом. Также молча подала мужу на обед лосося и (пусть они и были взрослыми людьми) печенье с шоколадными кусочками, ибо немецкий фольклор предписывал красное мясо и соленые закуски мужчинам, нуждающимся в наследниках, и занятия сексом днем тем, кому желанны дочери. Тот же фольклорный веб-сайт рекомендовал класть деревянную ложку под кровать, чтобы зачать девочку, и она послушалась. Однако почувствовала себя идиоткой и швырнула ее на трюмо, подумав, что Пенн станет насмешничать – и по праву, – если увидит, и поэтому сунула ложку в единственное место, оказавшееся под рукой, – под кровать. Не повредит.

Источники, сомнительные и еще более сомнительные, также рекомендовали миссионерскую позу, и вот этой рекомендации она последовала с радостью. Данная поза, насколько она могла судить, была как ванильное мороженое: вроде бы полагалось быть скучной и выбираемой лишь бесстрастными, лишенными воображения и физических сил людьми, но на самом деле была лучшей. Ей нравилось смотреть в лицо Пенну, когда оно было так близко, что рассыпалось на фрагменты, точно картина художника-модерниста. Нравилось, когда вся длина передней части его тела прижималась ко всей ее длине. Рози казалось, что люди, которым необходимо делать это вверх тормашками и задом наперед – как и те, кто добавляет в свое мороженое карамелизированный бекон, или копченую морскую соль, или кусочки сырого печенья, – наверное, компенсируют изначально посредственное качество продукта.

Сомнительные источники также рекомендовали женщине воздерживаться от оргазма. Но во всем надо знать меру.

Когда-то давным-давно доктор Розалинд Уолш и ее муж занимались сексом, который начинался спонтанно и неконтролируемо, сексом, который сам напрашивался, сексом, которым они занимались по любой из широкого ряда причин, но еще и потому, что у них на самом деле не было выбора. Теперь, с четырьмя сыновьями и двумя работами, секс стал лучше, но перестал быть таким неотвратимым. Или более предотвратимым? Во всяком случае, предшествовало ему некоторое планирование и разговор, а не срывание одежды и впечатывание в стены. Рози на этой неделе выходила на работу в больнице в ночную смену. Пенн работал дома. Они пообедали, а потом он искал информацию для своей книги, пока она была на тренировке, а потом Рози добыла ложку, перетащила кровать в центр комнаты и сняла с себя всю одежду.

Пенн сел на край кровати, все еще в очках для чтения, все еще держа в одной руке маркер, а в другой – статью о дефиците продовольствия во время Второй мировой войны.

– Последнее, чего я хочу, – это отговаривать тебя от того, что вот-вот случится, – он отложил статью, снял сперва очки, потом одежду и забрался в постель, к ней. – Но ты же понимаешь, что именно так мы изначально вляпались в это безобразие.

– Пытаясь сделать девочку?

Да-да. «На этот раз наверняка будет девочка», – именно так они и уговорили себя попробовать снова после Бена.

– Обнажаясь среди бела дня, – сказал Пенн.

– А что за безобразие? – улыбнулась она.

– Ты на этой неделе заглядывала в игровую комнату?

– Я вообще туда не заглядываю.

– Безобразие – это слишком мягко сказано. «Безобразие» передает уровень катастрофы, но не степень опасности. Будь игровая аэропортом, уровень опасности в ней был бы красным.

– Всегда, – отозвалась она, целуя сперва его рот, потом шею, потом снова рот.

– Всегда, – согласился он, невнятно из-за ее языка.

Вскоре после этого, хоть и не слишком скоро, случился Клод – так, как случаются подобные вещи, правда никто из троих в то время не был в курсе. Рози всегда думала, что для эволюции человека было бы полезным приобретением, если бы женщина научилась чувствовать, как сперматозоид проникает в яйцеклетку. Тогда была бы возможность перестать пить вино и есть суши и вкусный сыр примерно на месяц раньше, чем сообразила сделать это в действительности. Ведь такая важная часть жизни – зачатие, а проходит мимо! Кроме того, когда-то давным-давно за сексом следовала сладкая дрема в общей кучке с переплетением все еще подрагивающих ног, или глубокое, осмысленное философствование далеко за полночь, или – иногда – еще секс. Теперь же Пенн подхватил с тумбочки статью о дефиците продовольствия и дал себе семь минут на ее прочтение голышом, привалившись к изголовью, прежде чем спуститься вниз и следующие тридцать пять минут готовить ужин, а потом ехать в детский сад, чтобы забрать Ригеля и Ориона. Рози оделась, приготовилась к работе и направилась к автобусной остановке, встречать Ру и Бена. И все это время Клод тихонько трудился над своим становлением, вначале собравшись воедино, а потом еще много грядущих дней, недель и месяцев делясь, и делясь, и снова делясь.

Вот что всегда говорили Рози: «Вы, верно, католичка?» – хоть и без повышения тона в конце, как люди делают, когда на самом деле задают вопрос. Или еще, вроде как в шутку: «Ты знаешь, есть способы предотвращать такого рода вещи». И еще: «Лучше ты, чем я», – хотя этого говорить-то не стоило, и так все было очевидно. Или: «Это что, все ваши?» Все были ее. Одна мамаша после родительского собрания годом раньше отвела Рози в сторону, чтобы шепотом посоветовать не прикреплять презервативы кнопками к фанерной доске рядом с кроватью, каким бы удобным решением для хранения это ни казалось, – урок, как призналась она, кивая в сторону первоклассника в углу, слизывавшего с пальцев пасту, ей пришлось усвоить на собственном горьком опыте. Создание семьи виделось Рози процессом настолько же интимным, насколько и обычный старт самого процесса, и настолько же неуместным для обсуждения – не говоря об открытом осуждении – в случайных разговорах с шапочными знакомыми. Но именно это с ней и случалось, как правило, по нескольку раз в неделю. Именно это происходило на автобусной остановке, пока она дожидалась Ру и Бена, а половинка почти-Клода лихорадочно спешила к другой половинке.

– Не понимаю, как вы это делаете!

Хизер. Соседка. Еще один вариант того, что всегда говорили люди, маскируя критику под комплимент.

Рози рассмеялась. Фальшивым смехом.

– Ну-ну. Все ты понимаешь.

– Нет, я серьезно, – хотя ничего серьезного на самом деле не было. – Я имею в виду, как я понимаю, у Пенна нет работы. А у тебя есть.

– Пенн работает дома, – сказала Рози. Опять. Уже не в первый раз между ними происходил этот конкретный разговор. Точнее – каждый раз, когда автобус задерживался. То есть каждый раз, когда шел снег. То есть каждый день – в определенные месяцы. Она подумала, что общественным школам города Мэдисон, штат Висконсин, следовало бы специально натаскивать водителей своих автобусов на вождение в условиях снегопада – разве не это диктует здравый смысл? – но, очевидно, такая идея пришла в голову ей одной. Теперь же был сентябрь, жара, и пахло вечерней грозой, так что кто знает, почему он опаздывал.

– Я имею в виду, я знаю, что он работает. – Хизер начинала словами «я имею в виду» чуть ли не каждое предложение. – Но это же не работа.

– Писательство – работа.

Текущий труд Пенна – он называл его ЧР, сокращение от «чертова романа», – пока еще не кормил их, но он трудолюбиво писал – каждый день.

– Просто это не та работа, которая «с девяти до пяти».

– Да разве же это считается?

– У меня тоже не «с девяти до пяти». – Рози посмотрела на наручные часы. На самом деле уже через час, чуточку больше, ей нужно быть в больнице. Ночные смены – это жесть, но с ними легче составлять расписание. Иногда было проще не спать по ночам, чем пытаться найти, с кем оставить детей во время всех этих «отпустили пораньше», каникул, праздников, повышения квалификации и родительских собраний. К тому же, если по правде, ночи в отделении неотложной помощи часто бывали более спокойными, чем ночи дома с семейством. Иногда даже менее кровавыми.

– Это да, но я имею в виду, ты же врач, – гнула свое Хизер.

– И что?

– И то, что врач – это настоящая работа.

– Как и писатель.

– Не понимаю, как вы это делаете, – повторила Хизер, качая головой. А потом, хихикнув, добавила: – И зачем.

На самом деле, вопрос «как» был легче, чем «зачем». На «как» можно было дать тот же ответ, что и на все невозможные вещи, которые берешь и делаешь. Один день за другим. Один шаг за другим. Все за одного, и один за всех. В любом случае – некое клише со словом «один», как ни забавно, поскольку она уже лет сто как не была просто одна. Рози поторопила сыновей – часть из них – к машине. Если и впредь придется каждый день вести с Хизер подобные беседы на автобусной остановке, пожалуй, стоит забирать детей прямо из школы. Ездить в машине до автобусной остановки и от нее до дома казалось полным абсурдом. Разве смысл не в том, чтобы школьный автобус довозил детей от дома до школы? Она обожала свой громадный старый фермерский дом, все пятнадцать просторных акров заросшей, приходившей во все большее запустение земли. На ней стоял амбар, от которого осталось одно воспоминание, тек ручей, таинственный и достаточно мокрый, чтобы в нем баловаться, но недостаточно глубокий и быстрый, чтобы беспокоиться. Дом был рассчитан на фермерское семейство – семейство со множеством детей, которые поднимались до рассвета, чтобы помогать доить коров, или выгонять скот, или чем там еще занимались фермерские ребятишки. Рози и Пенну доить было некого, не было у них и никакого скота, если не считать щенка (его звали Юпитером – подарок близнецам на четыре года), зато их дети действительно часто (чаще да, чем нет) поднимались до рассвета. Им нужно было много спален, и в фермерском доме их было полно, плюс идеальная детская рядом с хозяйской комнатой, которая насквозь пропахла присыпкой и была выкрашена в желтый цвет – просто на всякий случай, вдруг все же когда-нибудь родится девочка. Полы там были неровные. Стены – без звукоизоляции. Вода грелась долго. Но Рози обожала суматоху и неразбериху этого дома, которая полностью соответствовала суматохе и неразберихе ее семейства. В числе прочего, когда осыпалась лепнина – а она таки осыпалась, – всем было до лампочки. Однако случались дни, когда старый добрый уклад предместий и тупик, в конце которого останавливался автобус, давались как-то легче. А в иные дни у нее просто не хватало энергии. Сегодня женщина чувствовала себя утомленной. И не знала почему. Но ей в любом случае нужно было как-то встряхнуться. Рабочий день еще даже не начался.

Дома она продолжила свое вечное «один шаг, один день, один за всех». Пенн поприветствовал поцелуями мальчиков, попрощался поцелуем с ней и отправился забирать Ригеля и Ориона. Она перехватила эстафетную палочку приготовления ужина – стала тушить овощи, нарубленные Пенном, приправлять рис, сваренный Пенном, запекать на гриле креветки, замаринованные Пенном. (Она еще не знала, что мчащиеся половинки Клода уже воспрепятствовали всякой возможности зачать девочку посредством отказа от красного мяса.) Пока на медленном огне варилась фасоль, она выпотрошила ланч-боксы, проверила папки, рассортировала бланки. Пока выпаривался соус, домыла посуду, оставшуюся со вчерашнего вечера. Вытирая ее, она трижды прерывала устроенные Ру и Беном соревнования по бегу на роликах в гостиной. (Не то чтобы ей наконец удалось заставить их прекратить. Просто наконец удалось махнуть на это рукой.)

Потом Ру накрыл на стол, Бен разлил воду по бокалам для воды, вернулись Пенн, Ригель и Орион, все трое мокрые и взбудораженные, Пенн – после дорожных пробок, которые, по его словам, были из-за грозы просто ужасные, Ригель и Орион – после чего-то, связанного с каким-то ящиком с песком; Рози так и не разобрала, в чем было дело, но все равно издавала сочувственные угуканья. Если пробки серьезные, нужно пораньше выехать на работу. А это означало выезжать «прям щас». Пенн вынул креветки из гриля и рис из кастрюли, пересыпал то и другое вместе с овощами в сковороду-вок, соединил соус с фасолью и плюхнул часть всего этого в гигантский контейнер, приложил к нему ложку, сунул Рози в руки, пока она пыталась понять, насколько многие из многочисленных вещей, которые ни в коем случае нельзя было забыть, действительно добрались до недр сумки. Ну… какая-то часть. Она быстро раздала пяток поцелуев и направилась к машине. Если пробки действительно так ужасны, как говорил Пенн, удастся поужинать прямо по дороге в больницу.

Как, как – а вот так! Один день за другим. Один шаг за другим. Все за одного. И ведь не то чтобы они с Пенном решили практиковать дзенское равенство в браке и идеально сбалансированное воспитание детей. Просто дел было куда как больше, чем могли осилить двое, но, поскольку каждый заполнял делами каждую свободную секунду, кое-что из необходимого все же делалось.

Муж и жена – одна сатана. Одна голова хорошо, а две лучше.

Зачем – это был вопрос потруднее. Рози обдумывала его всю дорогу до больницы, не прямо в тот день, а через 257 дней, в день, когда родился Клод. Схватки начались всерьез во время ужина, хотя она знала, что этот момент приближается, еще утром и днем. Прямо перед тем, как начались сокращения, у нее особенным образом начинали зудеть стопы ног. Она знала это ощущение благодаря неоднократному опыту и посчитала, что малыш родится на следующий день или даже через день, поэтому, хотя сокращения становились чаще и сильнее, все же приготовила ужин. Но между раскладыванием салата по тарелкам и доеданием пасты схватки участились – сперва были каждые семь минут, а стали каждые три. Пенн предложил:

– Ну что, может быть, по десерту?

На что Рози ответила:

– Пожалуй, лучше в больницу.

Как они будут потом добираться до дома – открытый вопрос, но пока все по-прежнему помещались в одну машину. Рози взобралась на переднее сиденье, спокойно, но с немалыми усилиями. Пенн подхватил сумки. Они предназначались не Рози, которой надо не так много. Она изначально была не из тех, кто заранее готовит себе саундтрек, или коллажик, или специальную подушечку для родильной палаты, но к этому моменту успела понять, что даже в той горстке вещей, которые брала с собой в первые несколько раз, не было необходимости. Нет, сумки были собраны для ее матери. Они содержали все необходимое, чтобы провести несколько часов, а может быть, и дней подряд в комнате ожидания с четырьмя маленькими непоседливыми мальчишками – книжки, поезда, конструкторы LEGO, клеящие карандаши, упаковки сока, батончики гранолы, мягкие игрушки, одеяльца и особенные подушечки. Рози не нужна была специальная подушка для больницы. В этом заключалась разница между ней и ее сыновьями.

Что для одного мусор, то для другого сокровище. Все одно к одному.

По дороге в больницу, пока дети распевали песенки из «Питера Пэна» на заднем сиденье и в автокреслицах (их бебиситтер играла главную роль в школьном мюзикле), пока Пенн пожимал ее руку и притворялся – без особого успеха – беззаботным, соблюдая все предписанные скоростные ограничения, а она сопротивлялась искушению сказать ему, чтобы поторопился уже, черт побери, у Рози в мыслях снова и снова вертелось одно и то же слово: Поппи. Если малышка будет девочкой – а ведь наверняка, наверняка так и должно быть: она ела рыбу и печенье; занималась сексом днем, лицом на восток; проделала эту штуку с ложкой, и, кроме того, сейчас ее очередь, – она назовет ее Поппи.

Это имя было выбрано еще во время первой беременности. С Рози же оно было еще дольше, с того самого темного дня, когда она сидела у больничной койки младшей сестры, а родители отлучились в буфет, чтобы чуточку передохнуть. Рози заплетала в косички парик Поппи, а та заплетала в косички волосы куклы и ни с того ни с сего сказала: «У меня никогда не будет маленькой дочки, которой я буду заплетать косички». Голос был скрежещущий. Взрослая Рози узнала, что это из-за химиотерапии, но в тот момент казалось, будто что-то, сидящее внутри маленькой сестренки, с боем прорывается наружу – и успешно: то ли гоблин, то ли ведьма, то ли демон, словом, что-то, что уже пробивалось урывками то там, то сям – каркающим голосом, красными закатывающимися глазами, синяками, которые медленно поднимались, а потом, казалось, разрастались и множились, словно отшелушиваясь от моря лиловой кожи, перекатывавшегося прямо под еще более тонкой поверхностью. Вместо того чтобы напугать, эта мысль почему-то успокоила Рози. Она обрадовалась демону, выбиравшемуся из сестры, потому что становилось все яснее, что Поппи не удастся пережить эту ужасную, невыразимую, немыслимую болезнь. Но, может быть, сможет демон. Демон-Поппи казался намного сильнее. Демон-Поппи был лучшим бойцом.

– Будешь заботиться о Клевер вместо меня? – проскрежетала девочка. Как и все дети в семействе Уолшей, кукла Поппи[1] носила цветочное имя.

Рози кивнула. Больше ее ни на что не хватило. Но вдруг вернулся обычный голос сестры:

– А куда мы поедем на каникулы?

– Когда?

– Когда я отсюда выйду.

– Не знаю, – единственное место, где они до сих пор бывали на каникулах, – это дом бабушки и дедушки, где пахло погребом. – А куда ты хочешь?

– В Сиам, – незамедлительно отозвалась Поппи.

– В Сиам?

– Как в фильме «Король и я».

В больнице имелась бедноватая видеотека, в которой этот мюзикл был главной достопримечательностью. А у Поппи было полно времени, чтобы лежать и смотреть.

– Мы поедем куда угодно, – пообещала Рози. – Как только ты выйдешь. Ну, наверное, придется подождать года четыре, пока я не получу водительскую лицензию. До Сиама можно доехать на машине?

– Не знаю. Наверно. – Сестренка радостно улыбнулась. – Ты так хорошо косички плетешь! – Как оказалось, это было лучшее из всего, что принес рак. Волосы парика Поппи были намного длиннее и не такие спутанные, как настоящие. – Как же повезет твоей дочке!

В этот самый момент Розалинд Уолш, двенадцати лет, приняла два решения: у ее дочери будут длинные волосы, в смысле по-настоящему длинные, настолько, чтобы на них можно было сесть, и звать ее будут Поппи. Впоследствии Рози выяснила, что Сиам ныне зовется Таиландом, но прошло, кажется, несколько жизней, прежде чем она туда попала, да и то не на каникулы.

Это был последний раз, когда она осталась наедине с сестрой.

Всю дорогу до больницы, пока Пенн бормотал: «Дыши, дыши», – а Ру пел: «Я буду каркать», – а Бен, Ригель и Орион вторили ему, что было силенок в их тонких детских голосишках: «Каррр-каррр-каррр», – Рози шептала:

– Поппи. Поппи. Поппи. Поппи.

Через двадцать минут после того, как они подъехали к входной двери, малыш был готов.

– Тужься, – говорил врач.

– Дыши, – повторял Пенн.

– Поппи, – твердила Рози. – Поппи. Поппи. Поппи.

Может быть, поэтому? Может быть такое, что она просто бесконечное число раз пыталась сделать дочку, чтобы исполнить давнюю мечту сестры, мечту десятилетней девочки, если уж на то пошло? Верила, что эта дочка подрастет и будет – в десять лет – той маленькой девочкой, которую она потеряла, самой Поппи, подбирающей то, что бросила Поппи, исполняющей все обетования этой оборванной, обрубленной, обкорнанной маленькой жизни? При условии, что она, Рози, будет раз за разом наполнять свою утробу, может быть, Поппи, какой-то ее вариант – какой-то (ждущий, бдительный, блуждающий Поппи-демон) – подберет все ее разрозненные атомы и снова вернется домой? Разве не жуть – воображать, как твоя умершая сестра поселяется в твоей матке? Разве не это считается признаком безумия – делать одно и то же снова и снова, рассчитывая на иные результаты?

Без одной карты колода. Без одной вафли пачка. Без одной лошади… табун[2].

Или то было давно вынашиваемое, глубоко посеянное убеждение, что чем больше детей, тем лучше, ведь никогда не знаешь, когда можешь одного потерять? Все были безутешны, когда умерла Поппи, – Рози, мама, папа. Одной недостаточно. Одна – это всегда перекос. Это уже не двое на двое. Больше не с кем было играть, не к кому бежать, некого обнимать. У матери, Рози знала, зрение двоилось, она всегда видела Поппи где-то с краю, в тени старшей дочери, рядом с ней во время школьных спектаклей, и танцев, и церемоний вручения; Поппи прямо за спинами Рози и Пенна во время бракосочетания; Поппи, беззвучно дышавшую бок о бок с Рози, когда рождались все ее малыши. Даже когда отец Рози покинул этот мир, прямо перед тем, как в него пришел Ру, ее мать видела призрачный силуэт Поппи рядом с раздутым животом сестры у могилы, тихо оплакивая все, что было утрачено, и этим всем был не только отец. Что ж, тогда, по крайней мере, они снова стали один на один. Равновесие восстановилось.

Один – самое одинокое число. Никогда не клади все яйца в одну корзину.

Так что, может быть, поэтому. Или Рози и Пенн просто нравились младенцы, и перспективы, и хаос, и беспорядок, то, как все младенцы начинались одинаково и почти сразу же становились совершенно разными. Рози любила звонкий пандемониум своего большого расползающегося семейства, сумбурную любовь, заполнявшую их фермерский дом-клуб, какофонию, разобраться в которой могла только она, эту вихрящуюся бурю с ней и Пенном, улыбавшимися вместе, кружившимися в ее центре.

– Тужься, – велел доктор.

– Дыши, – вторил Пенн.

– Поппи, – твердила Рози.

А потом:

– Это мальчик! Здоровенький, прекрасный, совершенный, нетерпеливый маленький мальчик, – воскликнул врач. – Прыткий молодой человек. Как хорошо, что вы не застряли в пробке!

Одним махом, подумала Рози. Однажды когда-нибудь.

Одним миром мазаны. Маленький братик. По крайней мере, мальчишки будут знать, что делать.