Читать книгу В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел - Страница 4

Пенн так и не вспомнил имя знакомой той подруги, которая была знакома с докторшей, которая хотела встречаться с поэтом. Может быть, даже и не знал его. Он не вспомнил и саму подругу, хоть и явно был перед ней в долгу. Рози, как оказалось, стала докторшей только-только. Она первый год работала ординатором в отделении неотложной помощи. У нее не было времени на бойфренда. У нее не было места в голове на бойфренда. Пенн и не представлял, что для того, чтобы завести бойфренда, нужно какое-то там место в голове, зато видел в ней очень много фактов, терминов, лекарств, планов лечения, протоколов и историй пациентов, которые надо было запоминать наизусть, – и все они даже близко не знакомые, и все важные, как вопрос жизни и смерти, и было ясно, что легко не будет.

– Тогда почему ты хочешь встречаться с поэтом? – спросил он, когда Рози объяснила, что ничего личного, просто у нее нет времени ни на какого бойфренда. Если бы она собралась завести бойфренда, это был бы он. Но она не собиралась.

– Я не говорила, что хочу встречаться с поэтом. Я сказала, что мне следовало бы встречаться с поэтом. Теоретически. С теоретическим поэтом. Все мои однокурсники спят с другими моими однокурсниками, а это значит встречаться с перевозбужденным кофеином, перегруженным, изнуренным эгоцентриком, у которого наконец выдается выходной – и он тратит его на учебу. Я имела в виду, что хотела бы встречаться с человеком, который вместо этого спит по ночам, с человеком, который мыслит неторопливо и глубоко и выражается словами, которые не надо зазубривать с помощью карточек. С поэтом. Но это не серьезно. У меня нет на это ни сил, ни времени. Вот почему ординаторы всегда спят друг с другом. Ординатор – единственный, кто способен вписаться в расписание другого ординатора.

– Тогда почему ты сказала «да»? – недоумевал Пенн.

– Ты был такой милый, когда позвонил, – пожала плечами Рози. – А мне наскучило заполнять журналы пациентов.

Пенн обиделся бы на эти слова, если бы не вспомнил, что сам пошел на свидание только ради «натуры». Кроме того, это означало, что за ней все-таки придется ухаживать. Он был рад. Пенн усердно изучал нарратив и знал, что за возлюбленными следует ухаживать, а за отношения – бороться; все, завоеванное слишком легко, вскоре будет потеряно или вовсе не стоит того, чтобы быть завоеванным. Он подозревал, что ее завоевывать стоит. И был готов к этому испытанию. Она изучает человеческое сердце – пусть так. Но и он тоже.

Казалось, для диплома по литературному творчеству потребуется в основном собственно литературное творчество, но вышло не так. В основном требовалось чтение, и чтение не того, что он хотел читать, и чтение не того, что он хотел писать. Читать надо было теорию литературы – невнятную, нафаршированную специальными терминами, нерелевантную для его собственных замыслов. Она была не так трудна, как химия, и анатомия, и психология человека, но отнимала больше времени, потраченного в итоге впустую. И его было много. К счастью, заниматься ею можно было где угодно, и Пенн делал это в комнате ожидания отделения неотложной помощи, где работала Рози.

Летом после девятого класса школы, когда все остальные приятели брали подработку, или проходили практику, или посещали те или иные программы дополнительных занятий, замаскированные под летний лагерь, Пенн каждое утро просыпался и садился в электричку, направлявшуюся в международный аэропорт Ньюарк. Это было в те дни, когда кто угодно мог пройти сквозь металлодетекторы и околачиваться у гейтов, не имея посадочного талона. Тот факт, что ты бывал там каждый день, один, без багажа, без билета и без намерения куда-либо лететь, одетый в черную толстовку с капюшоном и беспрерывно строчащий что-то в блокноте, никого не беспокоил. Он выбирал гейт в зоне вылета, садился и некоторое время наблюдал, и слушал, и придумывал истории о пассажирах – о бизнесменах с их портфелями, круглыми брюшками и переносицами, которые надо было постоянно зажимать, о стариках с их чудовищными ботинками и горами подарков и особенно о людях, путешествующих в одиночку, которые в его историях всегда спешили на некие тайные, беззаконные романтические рандеву. Когда зона вылета надоедала, он направлялся в зал выдачи багажа и наблюдал встречи со слезами на глазах, объятия, которые выглядели так, будто люди пытаются втиснуться друг в друга. Или садился на скамейку у входных дверей внутри терминала и наблюдал слезы иного рода: прощания и расставания, влюбленных, с трудом отрывавшихся друг от друга, а потом хлюпавших носами в длинной очереди на получение посадочных талонов и проверку багажа. Пятнадцатилетнему Пенну казалось многозначительным это преображение – когда женщина, минуту назад рыдавшая на груди бойфренда, отчаянно жаждавшая выжать все возможное из каждой проведенной вместе секунды, в следующее мгновение уже стоит в очереди, нетерпеливо поглядывая на часы и переминаясь с ноги на ногу, сердито хмурясь на пожилую пару впереди, которая канителится и всех задерживает.

«Этюды в аэропорту» – это была первая рукопись Пенна. Он отнес рассказы в копировальную мастерскую и отдал распечатать их и переплести в черную папку со спиралью, но консультант по профориентации все равно отказался засчитать блуждание по аэропорту и придумывание небылиц за практику. И все же Пенн научился тогда гораздо большему, чем вычитывая рекламные объявления для «Рокавей Газетт» – этим он занимался следующим летом. И написал куда больше текста.

Так что читать и писать в комнате ожидания больницы, где работала Рози, было для него тем делом, к которому он готовился давно: множество плачущих людей, много пафоса, высоты трагедии, высоты облегчения, которые очень сильно смахивали на высоты трагедии, и много тех странных парадоксов, которые он наблюдал в международном аэропорту Ньюарка, составляющих самую суть литературы: даже когда то, чего ждут люди, может стать худшими (или лучшими) известиями в их жизни, даже когда ожидание отягощено смыслами и последствиями, ждущие люди все равно превращаются в капризных детишек, нетерпеливых, насупленных и до багровых пятен на лице ярящихся на торговые автоматы, выдавшие не тот товар, детишек, не умеющих разговаривать вполголоса. Казалось бы, люди в больничной комнате ожидания должны быть друг другу соратниками, братьями по духу, как вместе тянущие лямку солдаты, согражданами опустошенного, истерзанного мира. Но нет, большинство старалось не смотреть друг другу в глаза и всякий раз испускали громкие пассивно-агрессивные вздохи в сторону тех, кто имел наглость первым привлечь внимание медсестер.

Пенн ухаживал и занимался, наблюдал и слушал, делал заметки для рассказов. Читал. Писал. Рози выходила каждые пару часов, иногда заляпанная кровью, иногда – рвотой, всегда растрепанная, обессиленная и с покрасневшими глазами. Всегда порозовевшая. И всегда радующаяся при виде его вопреки всем своим возражениям. А их было много. Разве тебе здесь удобно? Стулья жесткие, еда ужасная. А ты знаешь, сколько микробов в приемных покоях больниц? А ты понимаешь, как странно в этом месте читать литературную теорию? А разве я не говорила, что у меня нет времени на бойфренда? Может, поедешь домой и поспишь? Хоть одному из нас следовало бы высыпаться. Разве твоя гостиная не предпочтительнее? Ведь очень невелика вероятность, что сюда привезут кого-то с пулевым ранением.

Поначалу Пенн не желал писать о больных детях и их больных родителях, о детях, пострадавших от рака, и сердечных болезней, и аварий, и бытового насилия, и о родителях, страдающих из-за больных детей. Больные дети попирали всю известную ему теорию нарратива. В умирающем ребенке не было ничего искупительного. О ребенке, поступившем с пулевым ранением или побоями, нельзя было узнать ничего такого, что оправдало бы убийство или избиение этого самого ребенка. Вот что всегда бесило его в «Ромео и Джульетте» – та финальная пошлость, мол, по крайней мере, кровной вражде положен конец, и враждующие семьи сошлись вместе, словно это каким-то образом оправдывало потерю детей-подростков. Словно Ромео и Джульетта были готовы умереть, только бы родители помирились.

Когда однажды ночью Рози выползла в приемный покой, едва пробило час, и рухнула на стул рядом с ним, слишком измотанная, чтобы ощущать хотя бы удивление, не то что благодарность за то, что он все еще сидит там, Пенн мягко взял ее за руку.

– Ромео и Джульетте было насрать с высокой колокольни, помирятся ли их родители.

– Конечно.

Глаза закрыты. Возможно, она даже не слушает.

– Более того, Ромео и Джульетта думали, что это даже как-то сексуально, что их предки ненавидят друг друга.

– А кто бы не думал?

– Они не были готовы погибнуть, чтобы положить конец кровной вражде. Они были готовы сделать что угодно, чтобы жить. Джульетта умерла, чтобы они могли жить. Ромео убил, чтобы они могли жить.

Рози кивала.

– Это ты к чему?

– Ничего хорошего не может выйти из того, что ребенок болен.

– Нет.

– Нет ничего такого, что сделало бы недуг делом справедливым или хотя бы стоящим.

– Нет.

– Это неоправданно с точки зрения нарратива, – пояснил Пенн.

– Вот прямо удивляюсь, как мало здесь, в больницах, теории нарратива, – отозвалась Рози. – Должно быть, твоя – это вся, какая есть.

– Тогда хорошо, что я здесь, – сказал Пенн.

Однако истории из приемного покоя были не единственными. Спустя несколько ночей Рози приехала на смену и обнаружила, что Пенн уже расположился в комнате ожидания. Он лихорадочно набирал текст на ноутбуке и даже не поднял глаз, когда она прошла рядом, собираясь на обход.

– Придумал новую теорию нарратива? – поинтересовалась она, пробираясь мимо.

– Новый жанр, – он едва поднял голову. – Сказки.

– Конечно, – кивнула Рози. – Потому что в сказках с детьми не случается ничего плохого.

Смена длилась двадцать восемь часов. Пенн сидел и писал все это время, час за часом. Ближе к рассвету они сделали перерыв на кофе и завтрак. Пенн перепробовал кукурузные чипсы всех вкусов, что имелись в торговом автомате. Когда на следующую ночь она вышла, переодевшись в уличную одежду, но с чем-то устрашающе липким в волосах, он уже закрыл ноутбук и писал заметки о путешествии, совершаемом в «Путешествии Пилигрима», на полях книги.

– Пойдем, – сказала Рози.

Пенн поднял голову. Глаза у него тоже припухли. Должно быть, он задремывал между словами.

– Куда?

– Ужин, – ответила Рози. – Потом постель.

И сразу проснулся.

Они поехали в закусочную «Еда и Бурда». Несмотря на то что кофе там более чем соответствовал названию, в нем подавали лучшие вафли, какие можно было найти ночью в городе. Рози рассказывала о пациентах. Она говорила об учебе, о коллегах-ординаторах, о лечащих врачах, о медсестрах. Говорила о различиях между медицинской школой и медицинской практикой, между тем, как представляла себе профессию врача, и тем, какой она была на самом деле, между учебниками анатомии и реальной анатомией.

– А чем ты занимался? – спросила она.

– Тем же самым.

Пенн старался говорить как можно меньше, ему нравилось слушать, как говорит она. И он слишком устал, чтобы вести в разговоре.

– Тем же самым? – Рози старалась говорить как можно больше. Это не давало ей уснуть прямо за столом. – Верно, в последние дни ты проводишь в больнице много времени, но я не уверена, что это дает тебе квалификацию для лечения пациентов.

– Не лечить пациентов. Думать о разнице между учебой и практикой, учебниками и жизнью. О том, какими ты представляешь себе разные вещи и каковы они на самом деле.

– Ты все в жизни превращаешь в метафору?

– Как можно больше, – признал Пенн. – Так что теперь?

– Постель.

Важно было удержать совершенно нейтральное выражение на лице. Он заморозил глаза, и брови, и губы, и рот, и щеки. Изо всех сил постарался впасть в кому.

– Ты так-то уж не возбуждайся, – посоветовала она. – Я слишком устала, чтобы заниматься чем-то кроме сна. Как и ты.

– Что заставляет тебя так думать?

– Ты не спал тридцать семь часов. Глаза у тебя стеклянные и налитые кровью. Пока мы разговариваем, ты теряешь мозговую ткань. Я знаю признаки. Я врач.

– Только-только.

– Ты задремал, пока тебе готовили яичницу. Это первый признак упадка сил. Его проходят на первом курсе медицинской школы.

– Я могу собраться, – запротестовал Пенн. – У меня может открыться второе дыхание.

– Тебе нужно поспать, – настаивала Рози. – Вначале спим. А потом посмотрим.

Пенну подумалось, что «потом посмотрим» похоже на хорошее начало. И согласился на эти условия. Ему не удалось припомнить, когда его первый набег на постель женщины, за которой он ухаживал, совершался ради сна, но был готов попробовать. Ее постельное белье пестрело картинками бассет-хаундов и отличалось той мягкостью, которая получается не от определенного числа нитей на миллиметр, а оттого, что стираешь его, и снова стираешь, и снова. Это было самое любимое белье. В окружении этих собак, как раз когда его глаза закрывались, она попросила:

– Расскажи свою историю.

– Какую?

– Историю про комнату ожидания.

– Ты только что прожила ее в реальности.

– Так я же не ждала, – пояснила она. – Я была по другую сторону.

Держать глаза открытыми было невозможно, но он подумал, что это и не нужно.

– Как насчет сказки на ночь?

– Сказка на ночь – это было бы прекрасно, – отозвалась она.

– Когда-то давным-давно…

– Не самый оригинальный зачин.

– Жил-был принц…

– Разве начинать полагается не с принцессы?

– По имени Грюмвальд…

– Грюмвальд?

– Который жил в дальней-предальней стране, где быть принцем было, ну, скажем, не самым благодарным занятием. И не самым впечатляющим. Его не избирали. Он не заслужил эту должность благими деяниями или сообразительностью, умелым решением проблем или упорным трудом. Он был принцем по той самой причине, по которой принцы чаще всего бывают принцами. Потому что их отцы – короли, а матери – королевы. И да, у него было собственное крыло в замке с такой забавной линией крыши, которая напоминала больные зубы…

– Зубчатой.

– И да, у него были мантии, и короны, и эти палки с шарами на конце…

– Скипетры. Боже, Пенн, я-то думала, ты мастер слова!

– Я устал.

– А для чего они вообще, эти штуки?

– Вот и Грюмвальд задавался этим вопросом. Какой во всем этом смысл? Правда, в коридоре прямо возле спальни стоял полный рыцарский доспех. Но в остальном он был вполне обычным парнем. Сам мыл свой туалет и ванную. Не видел никакого практического смысла в шарах на палках. А от короны у него болела голова.

– Краниальная невралгия из-за постоянной стимуляции кожных нервов.

– И ему казалось, что его друзья с их обыкновенными жизнями, у которых была летняя подработка, чьи крыши были плоскими или хотя бы похожими на крыши, были намного счастливее.

– Как он познакомился с этими друзьями с обыкновенными жизнями и крышами?

– В школе, – ответил Пенн.

– Он что, ходил в обычную школу?

– Его родители…

– Король и королева.

– …были прогрессистами, которые считали, что ни деньги, ни классовая принадлежность, ни королевский статус не означают, что один ребенок заслуживает хорошего образования, а другой нет. Они сознавали, что мир был бы лучше, если бы все дети обладали знаниями, интеллектом, навыками решения задач и критического мышления и имели справедливый шанс найти хорошую профессию, которая поддерживала бы их как финансово, так и духовно.

– Просвещенные.

– Да. Но Грюмвальду, не предвидевшему впереди карьеру, чтобы к ней готовиться, которому не предстоял отъезд в колледж, который думал, что вряд ли его родители, сколь угодно либеральные, сойдут с ума от счастья, узнав, что он встречается с крестьянкой, какой бы сверхталантливой она ни была, приходилось нелегко. Ему было позволено заниматься спортом, но он не мог, ведь никто не желал играть против принца инсайд-питчингом, пытаться обойти его или блокировать удары. Школьные балы, которые приводили в такой восторг его друзей возможностью покрасоваться в нарядах, нанять лимузин и полакомиться шикарными блюдами, были для бедняги Грюма просто обычными вторничными вечерами. Вручение аттестатов он вообще пропустил, потому что его мутило при мысли еще об одном моменте «помпы и размаха» в жизни, где, собственно, мало чего было, кроме таких моментов. Его мир, пусть и прекрасный, окутанный слоями пурпурной дымки, согретый солнцем, сиявшим, казалось, только для него, пахнувший лесом, обещанием приключений, возможностью волшебства, однако, оказался совсем-совсем маленьким. Образование должно было лишь показать ему, что есть на этом свете, а не дать реальные возможности.

– Но птички же были его друзьями? – сонно, с надеждой в голосе спросила Рози. – Он вел долгие серьезные полуночные беседы с мышами, которые были его наперсниками?

– Это сказка, Рози. Настоящая, а не диснеевская. Мыши не умеют говорить. Птицы же, казалось, насмехались над ним, поскольку были намного свободнее, чем он. Конечно, принц подружился с ребятами в школе – он, разумеется, был президентом ученического самоуправления и таким образом познакомился со многими. Плюс команда «Матлетов»… но не было никого, кто по-настоящему понимал бы его. Пока он не заглянул внутрь рыцарского доспеха.

– Какого такого доспеха?

– Того, что стоял в коридоре у его спальни.

– А ты разве мне о нем уже говорил?

– Говорил. Будь внимательнее.

– Я была внимательна. Я засыпала, потому что ты сказал, что это сказка на ночь. Знай я, что она волшебная и со скрытой информацией, я бы усерднее старалась держать глаза открытыми.

– Это не была скрытая информация. Я говорил: кровля, похожая на зубы, палки с шарами на конце, доспех в коридоре, уборка в собственном санузле. Вся история тут как тут. Это все, что тебе нужно знать.

– А что было в доспехе? – Она подложила сложенные ладони под щеку, как маленькая девочка, засыпающая на поздравительной открытке, сонно ему улыбаясь и пытаясь – безуспешно – держать глаза открытыми.

Пенн протянул руку и погладил ее по волосам, по лбу.

– Остальную часть сказки расскажу утром.

– Это просто уловка, чтобы удержать меня здесь?

– Ты здесь живешь.

– Как Шахерезада?

– А Шахерезада живет здесь?

– Не забудь, на чем остановился, – пробормотала Рози прямо перед тем, как провалиться в сон. – Когда проснемся, хочу продолжения прямо с того места, где закончили.

Однако проснувшись, они начали совсем с другого.

– Когда мы в прошлый раз обсуждали этот вопрос, – услужливо напомнил Пенн, – ты сказала «потом посмотрим».

– Ну, так давай смотреть, – ответила она.

Одним из непреходящих проявлений иронии в их отношениях было то, насколько хорошо ординаторское расписание подходило Пенну. Даже после того, как удалось ее уломать, он продолжал окапываться в комнате ожидания, читал, писал, рассказывал по частям истории во время передышек между пациентами. С радостью спал, когда спала она, и бодрствовал, когда она должна была бодрствовать. Ближе к концу этих тридцатичасовых смен она отдала бы что угодно – скажем, место в учебной программе, карьерные перспективы, глазные яблоки и даже Пенна – за восемь часов сна. И знала в глубине души, что, если бы они поменялись ролями, она уютно лежала бы в своей кроватке дома, в то время как он нечеловечески много работал бы – дни, и ночи, и снова дни напролет.

Это была хорошая подготовка к воспитанию детей, хотя, конечно, это пришло ей в голову годы спустя. В какой-то момент посреди бессонного, прерывистого первого месяца жизни Ру она задумалась, каким эффективным оказался этот метод отбора – вид на жительство в больничной комнате ожидания. Вот был муж, который, она знала, будет вставать каждые два часа к ребенку посреди темной ночи. Вот был партнер, который проснется ни свет ни заря ради завтрака с первым и вторым детьми, пусть накануне и не спал до первых петухов с третьим и четвертым. Она выбрала его не поэтому. Но и эта причина не была такой уж ужасной.

Теперь, по прошествии стольких лет, в послеполуночные больничные часы она оказывалась совершенно одна, и никто не рассказывал сказок. Со времен ординатуры миновали годы – чудовищный ковер и неудобная мебель с тех пор менялись снова и снова, – но она до сих пор выходила из вращающихся дверей в комнату ожидания и в течение одного удара сердца искала взглядом лицо Пенна. Это была одна из маленьких странностей места: она осталась работать там же, где стажировалась. Люди, трудившиеся там десятилетиями, по-прежнему думали о ней как об ординаторе, каковы бы ни были ее должность и достижения. То, что оставалось прежним, всегда перевешивало то, что чередовалось, и назначалось, и менялось. Отсутствие Пенна на стуле в углу комнаты ожидания, несмотря на его постоянное присутствие в доме, семье, постели, жизни, никогда не мешало ей на секунду замереть.

Остаться – это было еще одно, на что ее уговорили. Уроженка Аризоны, она и близко не была готова к февральскому Висконсину. Ее машина, замерзавшая во втором семестре, казалась четким знамением, что ей, человеческому существу, наверное, не стоило никуда ездить. Она едва не завалила эндокринологию, пропустив слишком много лекций, и не потому что хотела прогуливать занятия, а потому что не могла заставить себя выйти из дома. Она была «визуалом»: закрывала глаза, чтобы представить схемы нервов, и раскладки скелета, и рисунки мышц. Однажды утром, идя от парковки к экзаменационной аудитории, она слишком долго держала глаза закрытыми, и ресницы намертво смерзлись. Рози поклялась убраться из Висконсина в ту же секунду, как получит диплом.

Но уж больно хороша была программа. Учителя хотели, чтобы она осталась, хотели работать с ней, и это было чересчур лестно, чтобы сказать «нет». Пенну нравилась комната ожидания. Ее уговаривали остаться, и она осталась. Только на годичную стажировку, твердила Рози. Просто годик отработать лечащим врачом. После этого она станет неуговариваемой. После этого все равно придется ехать в какое-нибудь другое место ради расширения опыта, в другую часть света, где она будет нарабатывать профессионализм не только на обморожениях, ампутированных пальцах ног и идиотах, примерзших к своим удочкам.

Но Ру, за которым последовал Бен, за которым последовали Ригель и Орион, положили конец и этому плану, ибо дети – враги всяких планов, а также всего нового, кроме самих себя. В Висконсинском университете знали ее отношение к работе и послужной список – и подумаешь, ну, берет она очередной отпуск по беременности и родам, подумаешь, ну, не может она в последние месяцы даже протиснуться между койками, а все предшествующие месяцы не может поднимать пациентов, да и вообще почти ничего поднимать, подумаешь, что случаются такие утра, когда ее слишком тошнит, чтобы работать, и такие ночи, когда она берет выходной по болезни, потому что единственное место, в котором больше микробов, чем в больнице, – это начальная школа! Она же стóит того. Но никто за пределами больницы Висконсинского университета этого не знал. И поэтому она осталась.

И да, она того стоила. В ту ночь, когда происходило становление Клода, она поймала легочную эмболию, маскировавшуюся под боль в спине, подростковую беременность – или, если хотите, тяжелый случай отрицания и крайнего самообмана, – маскировавшуюся под синдром раздраженного кишечника, инсульт, маскировавшийся под «наверное, ничего страшного, но язык как-то странно ворочается», и ординатора-первогодка, маскировавшегося под знающего хирурга-консультанта. Это было еще одно, к чему ее подготовило воспитание сыновей: разгадывание загадок. Еще она в ту ночь ждала родителей вместе с маленькой девочкой, которая упала с лестницы во время вечеринки с ночевкой у подруги. У нее болели нога и рука, но Рози знала, что плачет она не поэтому. А потому, что ей было одиноко и страшно. Родители воспользовались возможностью на один день уехать из города, так что до их возвращения оставалась пара часов, а у хозяев вечеринки был полон дом шестилетних девочек, к которым нужно было вернуться. Плачущие маленькие девочки, даже те, которые точно выздоровеют и чьи родители уже в пути, надрывали Рози сердце так, как никакие другие случаи. Смертельно больные, мучимые болью, которую она не могла унять, те, для кого она ничего не могла сделать, те, кого она вынуждена была отпустить, – никто из них не поражал ее душу так, как маленькие девочки. Так что, когда через час после звонка в отделение транспортировки больных никто оттуда так и не явился, она сама повезла девочку на рентген. Рентгенолог позволил ей остаться с пациенткой, чтобы ребенку было кого держать за руку, хотя в кисти обнаружилось всего лишь растяжение, берцовая кость оказалась с надломом по типу зеленой ветки. Узнав это, Рози поняла, что еще нужно сделать для девочки, и дала ей обезболивающее, три овсяных печеньица и развеселила. Вот кем была Рози в ночь становления Клода: мамой, женой, врачом неотложной помощи, разгадывательницей загадок. И еще утешительницей маленьких девочек. И помощницей рентгенолога.

Она знала, что причина не в этом. Но все равно гадала: а может, таки в этом?