Читать книгу В тренде наш идиотизм. Часть I. Элайз - Лука А. Мейте - Страница 3

Нет ничего прекраснее, чем город в пять утра – пустой, тихий, спящий. Пусть мне было тяжело идти – мои ноги устали от танцев и болели от неудобной обуви – я все же наслаждался восхитительной тишиной, которая, подобно глотку воды утром после самой дикой вечеринки, была для меня высшей наградой за несколько часов в ужасающем шуме отвратительной музыки. Диджей был хуже некуда, да и сам вечер был то еще дерьмо.

Пальто я свое благополучно где-то оставил, но, несмотря на то, что кое-где еще лежал снег, я абсолютно не чувствовал холода – алкоголь в крови делал свое дело. А чувство свободы от наконец завершенной работы побуждало танцевать несмотря ни на что на пустой и неровной асфальтированной дороге, по-глупому радуясь даже дыму из такой близкой красно-белой трубы, старой, как мир котельной.

– Элайз, ну твою же мать, – с этими словами, произнесенными родным голосом, который я узнаю из всех людей в мире, мне на плечи опустилось мое пальто – блестящее тремя сотнями камней, ручная работа самого Мэтра Бессердечного, единственное в своем роде, но холодное и колючее – таким оно мне казалось в это утро.

– Ночь насмарку, – высказал свою мысль я, в миллионный раз закидывая назад назойливую прядь волос, настырно лезущую в глаз.

Горячие объятия и подбородок на плече вызвали волну мурашек по коже.

– Мог бы хоть сказать, что уходишь, – Феликс Кечменвальдек, самый замечательный друг на свете, говорил тихо и с напускной обидой. Он всегда расстраивается, если я оставляю его где-то без предупреждения. Не потому, что ему неприятно оставаться одному, а потому, что он всегда за меня переживает. Не без причины, если уж быть честным. Но каждый раз, найдя меня в добром здравии, он неизменно прощает мои молчаливые уходы.

– Зачем? Ты же все равно меня нашел, – я пожал плечами. И стоило другу меня отпустить, чертово пальто поползло вниз, норовя упасть на мокрый асфальт. Феликс поймал несчастный предмет гардероба, вновь накинув на меня, и я понял, как сильно перебрал с выпивкой.

– Идем домой, ты на ногах еле стоишь.

Мне ничего не оставалось, как просто подчиниться.

С появлением Феликса спящий город не стал для меня менее красивым, и в этом была вся прелесть нашей дружбы. Он никогда ничего не портил. Незаменимый. Самый лучший и незаменимый. Да.

– Я так устал.

Чем больше свежий воздух заменял в голове алкоголь, от которого, честно сказать, дико тошнило, тем сильнее становилась пульсирующая боль в висках от такой ужасной усталости, какой, наверное, у меня не было никогда в жизни. Почти три полных месяца без перерыва мы с Феликсом работали как проклятые, только из-за того, что, соглашаясь выступать на концертах в туре подруги моего друга, два самонадеянных идиота не додумались рассчитать силы и расстаться со своим еще играющим в заднице юношеским максимализмом. Я даже не осознавал в полной мере, что этот марафон (план которого в далеком декабре казался нам плевым делом), состоящий из выступлений и бессонных ночей в клубах, подразумевающих при этом постоянные переезды из города в город, спасибо, что хоть вдоль родного побережья, закончился на этой отвратительной вечеринке.

Это безумно льстит, когда тебя приглашает выступать с собой знаменитый человек аж из Столицы, платит очень неплохие деньги только за то, что ты красивый и умеешь играть на скрипке или, как мой друг, виолончели, но, даже будучи молодым и полным сил, работая как придурок, не видя ни дома, ни любимого человека, перегораешь на раз-два. Этим гребаным утром я вконец перегорел. Мне нельзя так надолго уезжать, это убивает меня.

Мы шли медленно, потому что Феликсу приходилось держать меня, чтобы я не рухнул на асфальт. А я бы рухнул. И благополучно уснул бы. Не впервой. Ох, как не впервой. И, черт, мне бы этого хотелось. Это по-настоящему отрезвляет. Пару суток прошататься черт знает где голодным, грязным и замерзшим до чертиков, без всех этих «о боги, какой-то ты классный!» – и вот ты снова ценишь то, что имеешь в этой жизни. И в первую очередь перестаешь отмахиваться от этого «о боги, какой-то ты классный!», и тебе снова реально это нравится.

– Понимаю, – кивнул он, в желтом свете фонаря походя на призрака. Такой же уставший, как я, но чуть менее пьяный.

Друг вел меня чуть ли не за ручку, как маленького ребенка, через полгорода по пустынным дорогам, в выбоинах которых у меня то и дело застревали каблуки. Фонари гудели, как насекомые, сливаясь воедино с шумом близкого моря. Обычно мне нравился этот звук, но в сочетании с головной болью это приносило только желание скрежетать зубами.

Однако долгого пути до дома я почти не заметил. Феликс магией своего присутствия умудрился скрасить и мою усталость, и боль в ногах, ноющих до матерной брани. Казалось, мы только стояли недалеко от неоправданно элитного ночного клуба, но вот мы уже на пороге старого двухэтажного дома. Как бы сильно он ни скрипел всем своим существованием и как бы холодно ни было из-за рассохшихся оконных рам, я привык. А привычка – это две трети состава искренней любви.

– Сам доберешься? – спросил Феликс, продолжая держать меня за плечи, хотя меня почти даже не шатало. Ну, или так упорно казалось.

– И не таким домой возвращался, так что не надо мне тут, – я, чересчур в себе уверенный, отстранился от него и, естественно, поцеловался плечом с дверным косяком, не поскупившись это прокомментировать. Матерно. Кажется, в полшестого утра это было слишком громко.

– Клемэнт, ну что ты за человек, а, – убрав руку от лица (ох, как же часто его рука встречается с лицом, но разве я в этом виноват?), вздохнул друг, направившись на другую сторону улицы. Его дом находился через дорогу, прямо напротив. Обитель Кечменвальдеков представляла собой трехэтажные белые хоромы с огромными окнами, бассейном на заднем дворе и площадкой для стрельбы из арбалета. Самый дорогой домина на всю округу. Верх наглости такое строить рядом со скромными домишками, да еще и в районе, названном Захолустье, но на то она и иностранная аристократия, чтоб выпендриваться.

Отыскав в кармане пальто ключи, я ввалился в дом. Тишина стояла гробовая. Собственно, чего я хотел в полшестого утра в субботу? Стоило мне закрыть за собой дверь, как на меня всем весом навалилась та усталость, которая еще не лежала на мне до этого. Я сел рядом с мягким пуфиком и положил на него голову. Холодная кожа приятно охлаждала горящие мозги. Именно так – сидя на полу в прихожей и так и не сделав очередное селфи, чтобы поныть всему свету, даже не сняв неудобных сапог, – я и уснул.

Но долго поспать мне не дали. Я проснулся от того, что меня бьют по лицу. Не без труда разлепив глаза, я увидел перед собой Цезаря – пушистого кота, которому ничего в мире не надо, только позволь ему дать мне лапой по лбу и укусить за нос.

– Отвали, ну пожалуйста, – все еще лежа головой на пуфике, жалобно попросил я, всячески кота от себя оттягивая. Но эта наглая рыжая, как я сам, морда отступать не собиралась.

– Доброе утро, – услышал я над собой любимый тихий голос. Кот сразу забыл обо мне, побежав к своему хозяину, а я, опершись локтем на пуфик, который служил мне подушкой этим тяжелым утром, попытался придать выражению лица невозмутимый вид, как будто мое лежание в коридоре – это именно то, чего я хотел. Правда, судя по отражению в зеркале, не очень-то моя задумка удалась. Блестящие тени расползлись на пол-лица, а бледность была болезненной, делая веснушки почти черными.

– Оно совсем не доброе, – пришлось сдаться и со стоном опустить голову обратно. Мельком взглянув на большие часы, я, к своему удивлению, обнаружил, что стрелки неумолимо тянулись к восьми утра.

– Как насчет еще одной порции головной боли в виде двухчасовой лекции о вреде алкоголя?

– Чарльз, нет, ты не посмеешь, – я отрицательно закачал головой, и, судя по всему, вид мой был настолько жалок, что любимый человек быстро сдался.

– Через полчаса завтрак, – Чарльз взял на руки Цезаря и пошел на кухню, дав мне без свидетелей кое-как подняться и доползти по лестнице на второй этаж.

Холодный душ – это, черт возьми, просто восхитительно. Особенно после бессонной ночи. Особенно после бессонной ночи, полной танцев, алкоголя и идиотов. И ко мне внаглую клеилась какая-то пьяная незнакомая дама. Вообще, я обычно люблю внимание к своей персоне, да что там, я безумно люблю внимание к своей персоне, но не когда оно с откровенным сексуальным подтекстом. Да и обручальное кольцо мое – совсем не простая безделушка.

Я так увлекся водными процедурами, что к завтраку, естественно, опоздал. Когда я сел за стол, всячески стараясь заколоть свои непослушные волосы, Чарльз уже допивал чай, а мои кофе и блинчики предательски остыли.

– Тебе не стоит так много пить, – отложив книгу, которую читал, в очередной раз заявил Чарльз, посмотрев на меня если не осуждающе, то с глубокой печалью. Последние три месяца мы виделись урывками, когда я изредка в полубессознательном от усталости состоянии приползал домой, и ничего, кроме этого печального взгляда, я не видел.

– В том обществе невозможно было находиться трезвым, – пожал плечами я и отпил кофе.

– Надеюсь, на этом в твоем графике пока все?

– Я люблю тебя, ты знаешь? – глупо улыбнувшись, спросил я, не берясь убеждать его в том, что у меня в ближайшее время не появится новой работы. Все проекты появляются абсолютно спонтанно, и я не из тех людей, кого этим можно напугать. И сколько бы я ни ныл о том, что устал, все равно встану и буду делать, потому что сидеть в четырех стенах и бездельничать – не мой формат в принципе. Ну и потому что все-таки на что-то надо жить. Сидеть у мужа на шее я никогда не стану.

– Знаю, – улыбнулся он и поднялся из-за стола, тяжело опершись на столешницу.

– Как ты себя чувствуешь? – всеми силами стараясь не грузиться вновь из-за его состояния, спросил я.

– Не хуже, чем обычно, – через плечо ответил Чарльз, со свойственной ему дотошностью вымывая за собой посуду.

– Хорошо, – кивнул я, доедая свой холодный завтрак.

Убрав за собой и протерев стол, чтобы он как всегда сверкал идеальной чистотой, я поцеловал Чарльза в щеку и, оставив его читать очередной пыльный том в гостиной, отправился наверх – спать.

Но, как ни парадоксально, при всем вялотекущем состоянии уснуть надолго совсем не вышло. Продремав пару часов, я подтянул на кровать ноутбук – совсем старый, с непрозрачным экраном и неотсоединяющейся клавиатурой. В наше время считается позором пользоваться таким старьем, но меня это не особо волнует.

Примерно пятьдесят процентов моей жизни составляет ГИК, ну или как ее называют зануды, «Глобальный Интермедийный Коммуникатор» – общедоступная социальная сеть и просто восхитительное творение человечества. (Что самое интересное, группе школьников из Независимого Края Алистенебрарум хватило мозгов создать самую успешную социальную сеть современности, но вот понятие «интермедия» от «мультимедиа» они отличить не смогли, ну а позже уже не стало смысла что-либо в названии менять). Эта международная сеть, появившаяся лет этак шесть назад, объединила в себе общение, видеоканалы, живые трансляции, ленты фотографий и страницы текстовых блогов и поглотила в себя весь мир, который, впрочем, после череды переворотов, войн и угрозы новой ядерной катастрофы не блещет разнообразием. Весь земной шар поделили три государства: Независимый Край Алистенебрарум, который не дает всему миру спокойно жить и на территории которого в некоторых областях лучше не появляться без очистительных дыхательных систем, огнестрельного оружия и минимальных знаний о возможностях киборгов нового поколения; Первая Оцидитглацемская Империя с населением, состоящим в большинстве своем из мутантов и доперекройных династий консервативных богатеев, намеренно игнорирующих мировую катастрофу; и собственно моя родная страна – Инфернумская Федерация – образование на теле нашей несчастной планеты, создавшееся после добровольного объединения ряда не самых преуспевающих в военном деле стран. А война у всех на слуху не первый год. Всем страшно, но никто не подает виду. Все просто еще больше веселятся. Потом может уже и не быть возможности.

Успевать знакомиться с десятком людей в час, хвастаться своей красивой жизнью, зарабатывать восхищение общества тем, что выложил свою фотографию, и получать деньги от всемирных корпораций только за то, что ты на фото одет во что-то модное, накрашен чем-то модным или держишь что-то модное, – вот она – сила прогресса. Или самого настоящего регресса, с какой стороны посмотреть. Ведь если верить государственным расшифровщикам серверов XXI века, около трех столетий назад, еще до Перекроя, все это уже было примерно в таком же виде. В любом случае, при всех малых, но весомых плюсах, есть и оборотная сторона, куда без этого. Например, к моим фотографиям далеко не всегда мелькают комплименты. Ну не любят люди, когда кто-то красивее и успешнее их самих, что уж поделаешь. То, что для успеха и красоты надо вкалывать, эти люди не задумываются. Они видят только то, что хотят видеть. А отдельная строка веселья во всем этом электронном абсурде – наш объединенный с Феликсом видеоблог, суть которого в том, что сути нет. Как, впрочем, в наше время и принято.

О том, что изначально блог мы создавали с одной только целью – доказать миру, что мы достойны жить, я предпочитаю не вспоминать. В пятнадцать лет я хотел умереть и потому старые видео никогда не пересматриваю, слишком много в них юношеских эмоций, хотя записи мы так и не удалили. Сейчас же мы просто снимаем себя и несем какую-нибудь дикую хрень, все, что в голову придет. Танцуем, хочется думать, что не очень плохо, играем на струнных – да восславятся скрипка и виолончель! Юморить иногда пытаемся, моду на тупые выходки распространяем, за что нам никогда не скажут спасибо родители современных подростков. В общем, представляем собой достаточно гармоничный и талантливый дуэт, род занятий которого многие называют бездельем. Однако по нам многие отъезжают с катушек (иногда в такой степени, что это граничит с насилием), а мировое Сообщество Независимой Сексуальности – СНС – порой на нас чуть ли не молится, вообразив нас своими иконами. Хотя мы в линию современного иконостаса точно не метили. И все это совсем неплохо, пусть мы иногда и попадаем в полицейский участок за пропаганду любви без пола. В стране, где официальной церковью принят Неприкасаемый закон. Абсурд вокруг нас, ничего не поделаешь, людей не исправишь. Я смирился.

Мы с Феликсом любим свою аудиторию. Странные еще больше, чем мы, или самые что ни на есть обычные, все они замечательны и прекрасны в своей любви и адекватности. Они – лучи света и мотивации во тьме неадекватной толпы, которой с лихвой хватает среди наших ненавистников. Я груб в своих словах, но всякие не вышедшие рожей особи любого существующего пола порой очень сильно меня раздражают. Они почему-то считают своим долгом сообщить нам неутешительные вести как на нашей странице, так и под видеоклипами музыкантов, которые приглашают нас к себе, под видео с показов самого Мэтра Бессердечного, под записями, несущими более чем серьезный характер (а нам порой хочется поговорить не только о пиджаках, губных помадах и вечеринках), и записями-провокациями. Везде. Одно. И. То. Же.

Вариант вестей №1: что мы с моим другом, что называется, «голубые». Это все такая необоснованная нелепость – давать кому-то цвет, вешать ярлыки. Мы же все люди, мы все одинаковые. Пусть да, я в браке. В браке с мужчиной, не вижу смысла скрывать этот факт. Я кольцо из черного золота с рубинами ношу на безымянном пальце правой руки как символ любви, как свою гордость. Это официальное свидетельство о союзе, в конце концов. Мой брак незыблем и неоспорим. При этом мой друг в жизни не прикоснется к мужчине с романтическим подтекстом, и это такое же его право, как и мое на мою любовь. И ни меня, ни его судить не за что. От того еще более весело становится, когда люди ведутся на наши с ним фото и видео, выливая на нас свою бешеную, неумолимую ненависть.

Вариант вестей №2: что-то обидное о том, что Феликс радиационный альбинос. Семья моего друга родом из Первой Оцидитглацемской Империи, где быть светлокожим и светловолосым – само собой разумеющееся, но даже там мой друг выделялся бы среди местного населения. Белая как бумага кожа, порой приобретающая оттенок голубого мрамора, и всегда ярко-красные из-за серьезной болезни глаза – таких, как он, после появления Третьей Алистенебрарумской Несовершенной Радиации – 3АНР – в нашем поколении рождалось очень много по всему миру, но сейчас никого из них уже почти не осталось. В теории, Феликс еще не умер только потому, что его дед из консциэнских мутантов – неестественных долгожителей. Хотя научно это не доказали. Альбинизм, абсолютно любой формы, будь то наследственность или результат радиации, к сожалению, в современном мире считается больше уродством, нежели красотой. Одной из самых грубых ошибок генетики. Но если это действительно уродство, то самое прекрасное, какое я только видел в своей жизни. И со мной согласно достаточное количество людей, чтобы мой друг не чувствовал себя несчастным и неправильным под огромным гнетом ежедневных оскорблений от совершенно незнакомых людей.

Вариант вестей №3 (гениальный): что я рыжий. Да, вау, рыжие же такая редкость в нашем мире, особенно в Инфернумской Федерации, где в Первом округе рыжих как, о эта самоирония, тараканов. Когда-нибудь люди поймут, что шутки про веснушки и мнение, что сравнение с представителями насекомых является оскорблением, уже давно не оригинально.

Подводя итог, Интернет – штука пусть и безбожно древняя, но очень крутая. Это огромная библиотека, как знаний, так и душ. По нему можно бесконечно учиться – миллионы учебников в свободном доступе, читай – не хочу; можно выучить новый язык, если тебе это нужно: оцидитглацемский, консциэнский старого и нового образца, наречия трех округов Инфернумской Федерации… я все выучил сам, а работа, позволяющая путешествовать, дала мне хорошую практику. Единственное, за что я так и не взялся – алистенебрарумский язык, он вызывает у меня отторжение. В Сети можно все – притвориться кем-то другим, если ты вдруг стесняешься себя реального, общаться с народом в другой части планеты, делиться тем, что для тебя важно, и найти себе единомышленников, не выбираясь за пределы собственного города, зарабатывать деньги на ерунде… И это круто, не портили бы еще все это в крайней степени глупые люди, на полном серьезе ограниченные в своем мышлении до уровня аббревиатур, бессмысленных сокращений и нецензурщины. И это в веке революций и поднятия таких технологий, какие нашим предкам и не снились!

Полная деградация на фоне небывалого технического прогресса. Кто бы мог подумать, что такое вообще возможно.

Снова.

Но, как ни странно, именно в таком ограниченном обществе я провел день. Хотя бы потому, что мне не хотелось думать. А вот устроить, культурно выражаясь, срач на одном из форумов вне ГИКа, доведя это действо до собственного исключения из обсуждения на два года, мне пошло на пользу. Вся злоба, являющаяся дочерью моих усталости и ненависти к людской глупости и нетерпимости, ушла куда-то далеко в недра Интернета. Пусть бесятся. Я, к счастью, имею достаточно мозгов, чтобы попытки опровергнуть мои аргументы не были безболезненными. Пусть закапывают сами себя. Может, вымрут, исчезнув в могилах своей гомофобии, расизма и неадекватности.

Я, черт возьми, не отрицаю, что каждый имеет право на собственное мнение. Я сам никому ничего и никогда не навязываю. Но когда это «мнение» на деле лишь поток оскорблений, аргументированных только «это противно» и «таких убивать надо», что само по себе совершенно не является аргументом даже на одну десятую, уж увольте, я не склонен оставлять подобное без внимания, хотя бы потому, что мне, например, от такого не больно и на мой стиль жизни это не повлияет, а вот слабые неокрепшие умы, сидящие в страхе осуждения в углах своих комнат, прочитав подобное, к сожалению, могут наделать кучу ошибок, поверив словам этих идиотов. Сейчас вообще пошла какая-то очень дурная мода – убивать в молодом поколении личностей. Мне такая тенденция очень сильно не нравится. Будьте собой, черт возьми. В итоге все равно всем насрать, кто ты и как живешь.

Вечером в гости пришли Кечменвальдеки. Чарльз с отцом Феликса засели на кухне, за чаем обсуждая что-то определенно важное, но друг не дал мне подслушать (а у меня есть такая дурная привычка, скрывать не стану). Феликс же, развалившись на старом диване на чердаке, заставил меня уже закатить глаза от его миллионного напоминания о том, что послезавтра у него день рождения. Кто ж так старению радуется-то, а? Да и как будто я, человек, знающий его с младших классов школы, его лучший друг, почти брат!, забуду про всю силу такой даты, как двадцать третье марта. Я про свой день рождения забуду, но про его – никогда.

– Отец завтра снова приглашенную модель снимать будет. Для Бессердечного, – заявил друг, вконец потеряв интерес к фильму, который мы с ним пытались смотреть. Честно, даже названия этой мути не помню. Я захлопнул ноутбук, с интересом уставившись на Феликса. Его отец, Константин, – чертов гений фотографии. Мое портфолио, составленное им, – самое настоящее произведение искусства.

– О, кто на этот раз?

– Коррозия, – с благоговейным трепетом ответил друг. Ради этой певички он по первому зову может сорваться в любой город и в любую страну, если она позовет выступить с ней или сняться в ее новом клипе на очередную не обремененную сильной оригинальностью песню. Я такой любовью к ней явно не отличаюсь, тем более после всех ее истерик в туре.

– Ой, фу. Я от нее устал уже, сил моих нет.

– Не фукай, – отмахнулся он. – Я к чему это. Раз завтра вся аппаратура уже будет установлена, а приглашенные один хрен долго в платьях не выдерживают, отец предлагает поснимать тебя. Как на это смотришь?

– Ты же знаешь, я всегда только за, – я почти физически чувствовал, как у меня загорелись глаза. Усталость? Работал много? Да я вас умоляю. Снова жив и полон сил. Посидел один день дома и хватит.

– Я знал, что ты так ответишь, поэтому уже сказал ему, что ты не против, – отправляя в рот очередную размороженную и от того разбрюзгшую ягоду, которая вроде как была клубникой, ответил он. Я последовал его примеру, так и не высказав вслух, как им восхищаюсь. Я могу где-то не понимать его и в какие-то моменты не знать, но он меня не просто знает, а как будто чувствует. Моя сестра-близнец мне не так близка, как Феликс.

– Где снимать будем? – прикончив тарелку несчастных ягод, спросил я, тщетно пытаясь дотянуться до сока. Встать и взять же не судьба, все нужно делать, сидя на диване.

– На берегу. Так что готовься замерзнуть ко всем чертям, – подкинув мне желаемую картонку с соком, ответил он, по-хозяйски положив на меня ноги, которые, впрочем, уходили далеко за пределы дивана до самой стены.

– А, не привыкать, – я махнул рукой, чуть не облившись.

Около одиннадцати часов Феликс отправился домой. Его отец уже давно ушел, и когда я, неся под мышкой ноутбук, вошел в спальню, Чарльз сидел в постели, читая все ту же книгу. Только если утром она была открыта на начале, то сейчас ему оставалось не больше двух десятков страниц.

– Интересная? – спросил я, оставив ноутбук и телефон на стуле в углу комнаты. Чарльза раздражает техника. Раньше меня это коробило, но сейчас благодаря этому я отучился лежать в кровати с телефоном до трех часов ночи.

– Бывало и лучше, – перелистывая страницу, ответил он.

– Но бывало и хуже, – улыбнулся я, стягивая с себя домашние джинсы и распуская весь день связанные в хвост волосы.

– Твоя правда, – кивнул он. – Дай мне несколько минут.

Пока мой любимый мужчина дочитывал это огромное и пыльное нечто, я боролся за свое место на кровати с вконец потерявшим стыд котом. К тому моменту как Чарльз отложил книгу на тумбочку, я сидел под своей частью одеяла на своей части кровати, довольный, пусть и заработавший пару достаточно глубоких царапин на руках. Кот шипел на меня, сидя у спинки кровати.

– Снова ваши войны, – улыбнулся Чарльз, подозвав Цезаря к себе. Тот сразу сделался шелковым, принявшись растекаться как жидкость под рукой своего хозяина.

– А меня? – обиженно спросил я, скрестив руки на груди и по-детски надув губы.

– Капризный ты ребенок, – он покачал головой и, уложив Цезаря у себя под боком с другой стороны, протянул ко мне руку, позволив устроиться головой на плече.

– Ничего не капризный, – закрыв глаза, ответил я. – Я люблю тебя.

– Спи, Элайз, – он почти невесомо коснулся губами моих волос у лба и выключил ночник. Комната погрузилась в приятную темноту.

Утром мы с мужем представляли самое настоящее воплощение противоположностей. Я был возбужден от мысли о предстоящей съемке, а Чарльз, снова не спавший всю ночь и выглядящий более уставшим, чем обычно, только кивнул головой на то, что дома я сегодня снова появлюсь, скорее всего, очень поздно.

– Но… – я прервался, опомнившись, и, отставив кружку, не без печали посмотрел на любимого мужчину, – если тебе очень плохо, я могу остаться. Проведем день вместе. Не такая уж и важная эта съемка…

– Нет, зачем, – отмахнулся он. – Я, пожалуй, все-таки выпью снотворного и постараюсь уснуть, – он еле заметно улыбнулся.

– Не переборщи.

– У меня есть чувство меры. В отличие от тебя, – он кивнул на мои волосы, все измазанные в блестках.

Я люблю его.

Черт возьми, как я люблю его. Он знает, что я его люблю. Люблю несмотря ни на что. Даже на разницу в возрасте в целых сорок восемь лет.

Я. Люблю. Его.

Сколько раз, замерзая на пляже пасмурным утром, я повторил это себе под нос, заставляя себя остаться, а не нестись сломя голову домой, чтобы обнять его, чтобы убедиться, что с ним все в порядке? У меня будто включается особо сильная паранойя, развившаяся из-за состояния здоровья моего любимого человека, и каждый раз, независимо от того, работаю ли я или делаю что-то для своего удовольствия, я сам пытаюсь себя уверить, что с ним все хорошо и бежать проверять не нужно. Я, черт возьми, так боюсь за него.

До сих пор не понимаю, как у меня хватает совести постоянно уходить и уезжать.

Порой я очень сильно жалею, что не могу отучить себя от постоянной тяги шляться черт знает где, снимая на камеру каждый свой шаг, каждую новую стразинку или стакан с кофе из кафе за углом. Я зависимый от Интернета придурок, которому в душе хочется постоянно быть дома с любимым человеком, но, видимо, хочется не достаточно, раз меня не хватает надолго жить спокойной жизнью.

Я бы покаялся в этом как во грехе, будь у меня смелость хоть раз искренне молиться и не опускать глаза при служителях церкви. Я ношу на руке татуировку с символом единственной разрешенной в Федерации религии (которую, впрочем, большинство населения страны имеет свойство отрицать и осуждать, не признавая существования любого бога), и благодаря сумасшедшей вере Чарльза в Равновесие я сам порой думаю, что действительно верю. Но не сказать, что я вспоминаю хоть каких-то богов, когда пью, сквернословлю, борюсь со своей порой всплывающей булимией или случающейся раз в год истерией по прошлому и делаю множество вещей, которые приносят мне удовольствие, но осуждаемы даже атеистическим обществом.

Отец Феликса был так увлечен работой с этой Коррозией (актриса, певица, танцовщица, на все руки мастерица, и бла-бла, и бла-бла, и бла-бла), что мы не стали его отвлекать, молча наблюдая, как дорогущие сногсшибательные механические платья от бога моды как искусства, а не простого стремления кого-то одеть, Бессердечного портятся в песке и морских волнах, но из этого получается настоящее чудо фотографии. Сколько же у них потом времени уйдет, чтобы вычистить из всех механизмов каждую песчинку…

Даже не знаю, расстроил меня или порадовал тот факт, что сам Бессердечный не приехал, предпочтя руководству фотосессией день рождения мэра города Свободной Войны. Вместо Мэтра на площадке с недовольным выражением лица сидел его левая рука, нога и часть мозга – Хамелеон – мужик с термоядерно-зеленым цветом волос, чудовищно нарисованными бровями и характером того еще мудака.

– Давно здесь? – лишь мельком взглянув на нас, спросил Константин, с интересом просматривая полученные кадры.

– Не так давно, чтобы умереть гордой оцидитглацемской смертью, – улыбаясь, ответил я. Предвкушение крутилось у меня где-то в области живота, да так, что даже коленки подкашивались. Холодного мартовского ветра я просто-напросто уже не чувствовал. В отличие от этой капризной фифы Коррозии. А ты как хотела сниматься в одном платье в марте на берегу моря?!

О чем с ней в кратких перерывах общался Феликс, даже знать не хочу. Да в принципе вариантов не так много. Об идущем полным ходом новом сезоне «С.У.Э.Т.Ш.М-онлайн», конечно. Коррозия же у нас эксперт в танцах, сидит в жюри этого конкурса уже черт знает сколько лет. Или о новой коллекции Бессердечного. Ну, или максимум о новом элитном небоскребе в городе Свободной Войны. В Столице люди ограниченные. Такие, как Коррозия, о погоде не разговаривают. Проведя с ней несколько месяцев, я четко это уяснил.

– Всем спасибо, мы закончили! – наконец, объявил Константин, и госпожа капризная фифа, под эмоциональный голос что-то ей настойчиво утверждающего Хамелеона, в окружении целой толпы ассистентов поспешила покинуть пляж. Константин ей вслед гаденько так улыбался, сильнее кутаясь в большую дутую куртку.

Люди, соглашающиеся сотрудничать с Бессердечным, не сразу осознают, что его одежда кого хочешь заставит рыдать. Только зрителей от восторга, а моделей от дикой боли. Мне ли этого не знать. Только, в отличие от приглашенной Коррозии, я и мой друг являемся членами модельного клуба так называемых «Моделей Бессердечного». Этот непробиваемый мужик сделал себе такое имя в мире моды, что даже просто быть его моделью – это уже пик твоей карьеры. И никуда от него не денешься, даже если очень сильно захочешь, связанный контрактом по рукам и ногам. Модели Бессердечного имеют право работать только с ним. Шаг к другому модельеру – и его юридическое величество Майнор Дарштрайн, представляющий Бессердечного в суде, разотрет твою репутацию в порошок, да еще и денег отсудит столько, что за жизнь не соберешь. Было уже так, видели. Никто так больше не хочет.

Но мне это как-то по боку. Все то, чем я занимаюсь – ведение блога, музыка, съемки везде, куда пригласят, только потому, что я рыжий и красиво улыбаюсь, крики в первых рядах митингов против несправедливостей мира, – мне контракт не запрещает, так что меня все абсолютно устраивает. Да и не было у меня никогда мысли куда-то сливаться. Я Бессердечному обязан больше, чем просто за возможность вышагивать на подиуме. Он мне, можно сказать, жизнь спас. Хотя это очень странно звучит по отношению к нему. Кто б его спас, честное слово.

– Феликс, меня сегодня поснимаешь? – спросил Константин, на что мой друг буквально засиял. Отец редко доверял ему свою технику, а зря. Во-первых, у моей Фиалки руки из нужного места растут (чего не скажешь обо мне), а во-вторых, Константин сам такой красивый, что когда видишь его, невольно задерживаешь дыхание. Они с Феликсом так похожи, что не знай я их всю свою жизнь, посчитал бы, что они братья, только один просто глацем, а другой со стопроцентным радиационным альбинизмом. Кажется, что у них есть всего два отличия – Феликс намного-намного-намного бледнее, и если у моего друга волосы пострижены коротко, на мужской манер, то у Константина они длиннее, чем у меня. А у меня, знаете ли, мое рыжее кудрявое недоразумение (и гордость!) до поясницы тянется. Сколько себя помню, у меня никогда в жизни не было коротких волос, даже в детстве. Оцидитглацемский стиль. Мне нравится.

Мы до самого вечера пробыли на пляже, наслаждаясь отсутствием той огромной толпы людей из команды Бессердечного, что была тут утром. Море эмоций захлестнуло меня с головой. Наблюдать за Константином было чем-то невероятным – вот она, настоящая профессиональная модель. Нестандартная, не боящаяся своей внешности и возраста в полвека, четко знающая все свои выигрышные позы, которые подчеркнут и худобу, и огроменный рост, и длиннющие платиновые и прямые от природы (что для меня удивительно) волосы. Он мой кумир. Если Феликс моя родственная душа, то его отец определенно мой кумир. Я готов на него молиться, лишь бы быть хоть на десятую долю тем профессионалом, каким является Константин. Во мне, так же, как и в нем, есть и нестандартная красота, и фотогеничность, и выигрышные позы, и ракурсы свои я знаю, но все равно так, как он, кажется, не может никто.

Мне безумно нравится чувствовать на себе камеру. Я знаю, что красивый. Я знаю, что не такой, как большинство заурядных людей. Я почти точная копия своего глубоко незаурядного отца: острые скулы, прямой нос, безумное количество веснушек, как и рыжие волосы, – все от него. А вот от мамы у меня большие ярко-зеленые глаза, прямо точь-в-точь, как у нее.

Я знаю, что я многим нравлюсь. По крайней мере, мне неоднократно предлагали секс за деньги как мужчины, так и женщины. Конечно же, я всегда отказывал, но в какой-то степени это помогло преодолеть юношескую травму и осознать свою сексуальность.

Я знаю, что под прицелом камеры Константина Кечменвальдека даже золотые блестки в моих волосах, нелепо накрашенные ногти, футболка с матерной надписью под расстегнутым пальто и именно моя, не родительская, широкая улыбка не будут смотреться глупо и неуместно даже в такую мрачную погоду.

Ветер трепал копну моих волос в разные стороны, помогая мне показать на фото, как много во мне жизнерадостности и энергии. Я без лишней скромности могу сказать, что порой подобен лучу света в сером мире – это как никогда видно в сегодняшних фотографиях: серо-зеленые небо и море и я, в драных на коленях джинсах, в сером пальто с блестящими камнями, но яркий, как само солнце, благодаря своим рыжим волосам, веснушкам на всю рожу и улыбке, которая искреннее всего, что я вообще делаю в своей жизни. Я никогда не улыбаюсь, если действительно этого не хочу.

– Клементина, испортишь камеру, лишу Чарльза его годовой зарплаты, а тебя самого продам в пожизненное рабство, – сказал Константин насмешливо-серьезным тоном, но у меня внутри все равно все перевернулось и похолодело.

– Папа! – неподдельно возмутился Феликс, передавая мне аппарат.

– Что «папа»? Моя техника дороже вас всех стоит, – конечно же, он так не считал, но у него иногда бывало довольно игривое настроение, в котором ему хотелось нести бред. На самом деле он любит меня как родного сына. Он не один раз об этом говорил. И у меня никогда не было повода усомниться.

– И даже меня? – обиженно посмотрев на отца, спросил Феликс, сев на песке, как сломанная кукла. Константин картинно призадумался и потом все-таки ответил:

– Нет. Ты бесценный. А вот рыжий…

– Может, я не буду вас тогда фотографировать, а? – у меня чуть подрагивали замерзшие и ужасно красные руки, в которых теперь была такая ценность, за которую меня могут продать в рабство.

– Уж пару кадров ты без приключений сможешь сделать, я надеюсь? – насильно подняв сына на ноги и сняв с него большие очки с толстыми стеклами, спросил Константин, на что я смог только кивнуть, во все глаза смотря то на двух ярких и красивых мужчин, то на черный горизонт с бушующим морем, то на камеру.

К счастью, совместные фото отца и сына получились совсем недурно, и с золотой техникой в моих кривых руках ничего не случилось, потому мой любимый человек (обычно и несущий ответственность за все мои косяки, несмотря на то, что мне вообще-то почти двадцать лет и я сам неплохо зарабатываю) остался при своей годовой зарплате, а я не лишился свободы слова и действия.

Уже темнело, и просто холод быстро превратился в дикий дубак. Сколько бы я ни прыгал и ни бегал в кадре, все равно близость воды давала о себе знать Здесь уже просто кофе не отогреешься.

По домам мы разошлись замерзшими, уставшими и ужасно довольными тем, как прошел день.

А завтра у моего друга день рождения.

– Чарльз, – лежа под одеялом и все еще трясясь от холода, позвал я.

– М? – отозвался мой любимый мужчина, занятый поглаживанием лежащего у него на животе довольного кота.

– Я люблю тебя, – не придумав ничего нового для привлечения его внимания, сказал я. Мне все еще было стыдно за то, что воскресенье я провел черт знает где, а не с ним. Чувство вины неприятно кололо где-то в области больного желудка.

– У тебя все волосы блестят, – ответил он, посмотрев на меня.

– Нравится?

– Не очень.

– Ну и ладно, – вздохнул я, вытащив из-под одеяла руку и обняв его. Недовольный этим кот моментально впился в меня зубами. – Ча-а-арльз, ну скажи ему, – прижав к себе покалеченную руку, протянул я.

– Он просто играет, – улыбнулся муж, но надолго его не хватило, и, сдавшись под моим печальным взглядом, он все-таки притянул меня к себе и поцеловал. Сказать, что я был доволен, ничего не сказать.

Я долго не мог уснуть, ворочаясь до трех часов ночи, полный волнения. Чарльз, мучимый хронической бессонницей, невозмутимо читал книгу при свете ночника и совершенно не обращал внимания на мои движения сумасшедшего червяка. Он покорно обнимал меня одной рукой, когда я прижимался к нему, и так же покорно меня отпускал, когда мне вновь становилось неудобно. Единственным, кто спал этой ночью, был Цезарь, по-хозяйски устроившийся у Чарльза под боком.

Я почему-то всегда, из года в год волнуюсь перед днем рождения друга. То ли переживаю, что праздник не задастся, то ли что подарок не понравится. То ли что ему вновь придет несколько сотен сообщений, что альбиносы столько не живут, счастливо помереть в ближайшее время.

Вот уже четырнадцать его дней рождений мы празднуем вместе. И я все равно каждый раз волнуюсь.

Кое-как заснув на полчаса, в половину седьмого я вслед за Чарльзом поднялся. Это давало мне возможность поймать Феликса до того, как он уедет на полдня на другой конец города. Он изредка дает большие открытые уроки в музыкальном колледже. Этот самый колледж мечтал бы и на полную ставку учителя заполучить моего друга, но он, как верный себе свободный художник, таким предложениям не поддается, не желая связывать себя работой с четко определенными днями недели и временем. Это слишком быстро превращается в рутину. В конце концов, не для того чтобы быть обычным учителем, он оканчивал музыкальную школу, музыкальный колледж и затем еще и вышку в консерватории кровью и потом выбивал. Да что там говорить, он даже уже пять раз отклонял предложения стать частью той или иной музыкальной группы. Он просто никого не хочет, кроме своей виолончели, с которой он творит что-то совершенно нереальное. Мне только всегда было интересно – ему после всего, что он со своим инструментом пережил, в страшных снах он еще не снится? После всех этих порванных струн, содранных пальцев?..

Мне вот моя скрипка не снится вообще, хотя бы потому, что я, как и моя сестра, абсолютный самоучка и занимались мы тогда, когда хотели, а не когда заставляли. Захотелось нам вдвоем когда-то, вот прям в голову взбрело, – взяли да научились, вот и все. Мы с ней тогда еще были близки, как настоящие близнецы. И благослови Константина тот бог, в которого он верит, если он еще во что-то верит, за поддержку в нашем безумном начинании и подаренные скрипки. Так что вот еще, школы какие-то посещать, фи. Я гимназию-то в четырнадцать лет окончил, и то показалось, будто вся эта муть тянулась целую вечность. Я мог бы покончить с этим дерьмом намного раньше, только вот на моих мозгах все олимпиады держались, а с ними и престиж этой богадельни, и мне банально не давали пропустить еще несколько классов, заставляя скучать среди заурядных кретинов. К чертям это официальное образование, все эти дипломы да аттестаты – это мой девиз.

Когда-то мы с Феликсом учились в лучшей гимназии в Округе. Я – потому что чересчур умный (гений, боже мой, этот мальчик просто гений!), обладатель гранта на бесплатное обучение, а Феликс – потому что у его отца достаточно средств, чтобы позволить себе устроить сына в то учебное заведение, где ему было бы более комфортно учиться в силу особенностей его здоровья. Комфортно. Как бы не так на самом-то деле.

Много раз мы с другом жалели, что не учились в обычной школе, в такой, в какой пыталась получить аттестат моя дура-сестра, например. Если кто-то думает, что за деньги вдруг станет что-то по-другому, нежели в любой другой школе мира, то он глубоко ошибается. Нас обижали, обзывали, относились так жестоко, как это свойственно избалованным детям, потому что там мы были нестандартным явлением среди всех этих отпрысков чрезмерно богатых родителей. Моя семья не умирала с голоду только потому, что Константин из жалости покупал картины моей не по жизненному статусу гордой матери ровно до того момента, пока она во второй раз не вышла замуж, а Феликс в школьные годы для всех был не больше, чем почти потерявший зрение инвалид, альбинос, уродец, к тому же иностранец (мой друг родился в Алистенебраруме, потом переехал с семьей в Инфернумскую Федерацию, но при этом в Оцидитглацеме, на своей исторической родине, никогда не жил). Меня порой пытались бить, потому что слишком умный, бесплатно учится, посмотрите-ка на эту конопатую рожу, но я сразу бил в ответ. Я уже и не помню толком, сколько сломал рук и носов за время обучения. Но помню, что много. К Феликсу же с пренебрежением относились даже учителя, потому что он часто пропускал занятия из-за музыкальных конкурсов или плохого самочувствия, к тому же из-за слабого зрения всегда нуждался в дополнительном освещении и более близком к доске месте. Из-за этого ему как-то даже одна из особо желчных учителей посоветовала перейти в школу для инвалидов, которая находится в городе с Винным Заводом. Такие слова в элитной, мать ее, гимназии, где год обучения стоит как… я даже не знаю, с чем сравнить такую заоблачную сумму. Я до сих пор помню тот день. Друг проплакал до самого вечера, так глубоко его обидели эти слова.

Однако ни Константин, ни влиятельный, как сам Дьявол, дед Феликса, Люцикьян, никогда в подобные эпизоды не вникали и не лезли, чтобы их разрешить. Только, в отличие от моих слепых ко всему родителей, они все прекрасно видели и таким образом учили и Феликса, и меня заодно жизни. Да, научили, спасибо. Правда понимаешь это, только когда время проходит. Тогда к ним не было ничего, кроме злости. Теперь за это стыдно.

Сейчас у меня из хороших воспоминаний только разве что бредовые мысли о том, как я любил свою школьную форму – синий костюм с золотым гербом гимназии. А вот белые рубашки меня бесили, их нужно было часто стирать и гладить, а мама моя этого не любила, потому приходилось все делать самому. Нравился мне этот чертов костюм, даже несмотря на то, что я выглядел нелепо среди одноклассников – самый младший, но уже в двенадцать лет высокий, как дерево. Меня дразнили, заставляли горбиться. Меня обзывали абсолютно из-за всего, что во мне есть: из-за тощего телосложения, из-за роста, из-за рыжих волос и веснушек, из-за дружбы с изгоем-альбиносом и без всякой жалости даже из-за того, что со мной произошло в четырнадцать лет.

Я приходил сдавать выпускные экзамены, на несколько часов покидая больницу, только потому, что надо. Кому надо – не знаю. Мой мозг и нервная система были истощены, и когда я получил аттестат, ушел, даже не думая пойти со всеми на выпускные танцы. Я осознавал, что ничего не хочу. Я пуст, и моя жизнь не имеет смысла. Поступать в университет у меня даже мысли на тот момент не было. Я был известен своим умом – тот парень, что перескочил без труда несколько классов! Он в двенадцать лет победил на международной олимпиаде по физике и робототехнике! У него золотая медаль по теории кибербезопасности! У него пять лет подряд первенство страны в биопрограммировании. Невероятно! Он в четырнадцать лет с отличием окончил школу! И бла-бла-бла в таком же духе. Но позже стал знаменит более страшной страницей своей биографии, которая никак не хочет исчезнуть из моей жизни. Которая никогда не пропадет из старых выпусков новостей, из архивов новостных сайтов, из пожелтевших страниц редких бумажных газет, из моего навсегда искаженного страхом разума… К счастью, у меня есть силы на то, чтобы не позволять этому совсем уж портить мне жизнь. Я изредка об этом вспоминаю, но все равно искреннее улыбаюсь этому миру, каким бы он ни был.

Да, я когда-то был очень умным, подающим огромные надежды парнем, перепрыгивающим классы в школе, знающим несколько языков, побеждающим на всех возможных олимпиадах по основным и прикладным школьным предметам, но сейчас я видеоблогер, модель, полнейший идиот и зависим от ГИКа как от воздуха. Свободное время я трачу на занятия танцами, а на жизнь зарабатываю своей внешностью. Моя речь полна словами-паразитами и цитатами из Интернета, меня веселят тупые шутки. И мне намного больше нравится быть таким. Это не делает меня глупым или ограниченным, не ставит на одну ступень развития с теми личностями из Сети, которых я раздражаю. Просто порой для души спокойнее быть или хотя бы казаться дураком, нежели тем, кто знает от корки до корки всю школьную программу, но ничему не радуется в реальной жизни. Мне проще быть таким, наркоманом, идиотом и шизофреником, которым меня моментально окрестили, не успел я только прийти в себя, веселящим народ по собственной воле. Лучше так, нежели кто-то будет меня жалеть. Людская жалость – это самое ужасное, что я на себе ощутил за свою жизнь. Это унизительно. Я больше этого не хочу. Никогда.

Я бы умер от всего этого «сочувствия», не будь в моей жизни Феликса и Чарльза. Они никогда меня не жалели, никогда не относились так, чтобы я чувствовал себя униженным. Они, казалось, всегда были рядом именно тогда, когда мне было тяжелее всего. Где в эти моменты была моя семья – черт знает.

Если быть честным, меня по сути Кечменвальдеки вырастили и поставили на ноги. Дали мечты и веру в себя. Будучи ребенком, я сутками был у них дома. Они же заставили меня идти дальше, когда я готов был сдаться. Я до сих пор помню фразу Константина, обращенную к моей матери:

– Твой сын тебе не нужен. Так что просто не мешай мне возвращать его к жизни, ладно?

И точно так же в память впились слова Люцикьяна, когда они думали, что в жесткой больничной кровати я могу спать и не слышать их разговора:

– Мальчику нужны родители. Хоть один. Пусть даже и не родной.

Константин тогда с ним без капли возражения согласился.

У меня до сих пор не укладывается в голове, как мама, любимая моя мамочка, самая лучшая на свете, так легко забыла и меня, и мою сестру. Мы в какой-то момент просто исчезли, будто выжитые из собственного дома, и больше она с нами никогда не говорила. Мне безумно больно думать об этом. И я не должен думать об этом. Я просто должен быть благодарен большому сердцу Константина, который, будучи вдовцом, отцом-одиночкой в глубоком многолетнем трауре, никогда не делал различий между Феликсом, его старшим братом и мной с моей сестрой.

К счастью, от потока нахлынувших воспоминаний меня спасло появление на улице друга. Недоеденный бутерброд и недопитый чай остались на подоконнике на кухне, в то время как я босиком, в домашних штанах и толстовке уже висел на шее свой Фиалки, который смеялся от того, какой я у него придурок.

– Спасибо, спасибо, спасибо-о-о! – протянул он, лишь бы я перестал его душить. А я не мог, эмоции переполняли меня настолько, что я просто не мог иначе. Я в обычный день готов задушить его в объятиях только потому, что безумно его люблю. А здесь такой день, такой день! Моему другу целых двадцать четыре года!

– Никуда тебя не пущу, – крепче обняв его, ответил я. – Вот и сдался тебе этот колледж.

– Я должен, Элайз, – улыбнулся он. – Но обещаю, буду сегодня раньше, чем обычно.

– Вы увидитесь через несколько часов, – снисходительно улыбнулся Константин, садясь в машину, призывая Феликса сделать то же самое. Из-за того, что у друга очень слабое зрение, Константин почти всегда исполняет роль его личного водителя. Как бы Феликс ни мечтал сам водить машину, вряд ли когда-нибудь эта мечта исполнится. – И… Элайз, ты что, босиком?

– Ой, – только и смог ответить я и, еще раз обняв именинника, поспешил домой, дабы не получить ни от кого выговора за стояние босыми ногами на асфальте в конце марта.

Время до обеда тянулось бесконечно долго. Интернет мне быстро наскучил, потому что там не было действительно интересных записей, достойных моего внимания, а телевизора в доме Чарльза никогда не водилось, потому что телевидение – зло и кроме новостей о ходе войны, которая, к счастью, до нас еще не дошла, и глупых сериалов там ничего не показывают. Попытка в кой-то веки почитать книгу также провалилась. И даже эротические рассказы Чарльза со всеми этими его любимыми королевскими покоями, кроватями с балдахинами и мужчинами в кружевах не помогли. От ожидания неприятно колотило.

Ни работы, ни желания что-либо делать. Такие моменты меня просто убивают.

Феликс вернулся только в четыре часа. Я к этому времени успел расчесать каждую прядь моих, по сути своей скотской, вечно спутанных и все еще блестящих волос, перемерить половину гардероба и даже натворить себе вполне сносный маникюр из серебряных блесток.

Пока Феликс обедал, я, сидя на огроменной кухне у него дома, крутился на стуле и без умолку причитал о своей тяжелой судьбе, когда друга рядом нет. Он мне на это ничего не ответил, а мне ответа и не требовалось. Мне требовалось, чтобы это двухметровое белое недоразумение было рядом, хлебало свой веганский суп и смотрело на меня через стекла своих толстенных очков, которые вне дома этот дурак носить стесняется.

– Хе-хей, а где мой маленький, сладенький младший братик, а? – из комнаты в кухню как черт из табакерки ввалился самый неадекватный человек в мире (не считая моего отца, тот вообще с головой не дружен), а именно – старший брат Феликса, Армин мать его Кечменвальдек. Только сходства между ними абсолютно никакого. У Армина черные волосы и зеленые глаза. Да и вообще он обычный парень, если можно назвать обычным это вечно пьяное нечто с тонной черных теней и одетого во что-то абсолютно невообразимое, неизменно черное и кожаное. Рок-звезда, чтоб ему неладно.

– Армин! – Феликс чуть не выронил из рук чашку, которую мыл в раковине. – Ты когда приехал?!

– Только что! – эта неадекватная личность набросилась на моего друга с объятиями. Честно сказать, я всегда друга к этому уроду ревную. Понимаю, брат там, все дела, но Феликс мой. Мой. Отпусти его, ты, приемный, никому не нужный в этой семье уродец!

– Ты же писал, что не сможешь, – друг широко улыбался, смотря на Армина. Казалось, что у него рот порвется. Что тут думать, естественно, он рад брату. Спасибо всем богам, что тот живет в городе Свободной Войны, а это заграница, и триста километров от нас – хоть какое-то расстояние.

– Имел я их там всех, день рождения брата важнее, – он снова кинулся его обнимать, а меня тем временем уже откровенно затошнило. Бывают такие люди, которых чисто психологически не перевариваешь. Мой отчим, например. Или Армин Кечменвальдек.

– Я очень рад, что ты приехал, – обнимая его, Феликс закрыл глаза и выглядел таким счастливым, что я, Я! почувствовал себя лишним. А я просто не могу быть здесь лишним.

– Много народу будет? – спросило это долбаное нечто, отпуская, наконец, моего друга.

– Ну-у… – протянул Феликс, видимо не отваживаясь ему сказать, что в этом году мой друг никого не приглашал, кроме меня и своей девушки. Ну и своего братца, как оказалось.

– Ясно, я уже готов раздавать автографы! – рассмеялся Армин, даже не дослушав невнятный ответ брата. Тупое создание.

– То, что ты поешь в какой-то замшелой, никому не интересной кучке второсортных музыкантов, еще не значит, что ты звезда, достойная раздавать автографы, – не выдержал я, и он удивленно ко мне повернулся. Видимо, даже не заметил меня. Ну-ну. Войной попахивает.

– Клемэнт. Ты ж наш рыжий тараканчик, – гадко усмехнулся он. Меня давно уже не трогают эти сравнения рыжих с тараканами или веснушек с субстанцией неприятной, но вскочить и врезать этому уроду было делом чести. Естественно, я получил по морде в ответ. И это все могло бы очень плохо кончиться, если бы на кухне не появился Константин.

– Святое Равновесие, да что же вы творите?! – его голос заставил нас остановиться, и мы так и остались вдвоем валяться на синем кафеле кухни – Армин с кровоточащим носом, а я с разбитой губой и ободранной щекой. А Феликс стоял и просто над нами ржал. Не смеялся, а откровенно ржал. Может быть, это действительно смешно, все это наше с Армином соперничество длиною в жизнь, только, кажется, Феликс ввиду своих умственных способностей не очень догоняет, что, по сути, мы вообще-то его на полном серьезе делим.

– Привет, пап! – помахал рукой Армин. Рожа его расплылась в глупой улыбке. Константин с минуту молча посмотрел на все это и так же молча вышел из кухни, видимо забыв, чего вообще заходил.

– Аптечку надо? – все еще с улыбкой смотря на нас, так и лежащих на полу, спросил Феликс. Мы с этим уродом, его братцем, переглянулись и поняли, что на войне никаких аптечек. И драка началась снова. Когда Феликс и Константин нас, наконец, разняли, лицо этого козла походило на гримасу из фильма ужасов, в то время как я… выглядел не лучше. В последний раз у меня такая рожа была… впрочем, нет, про последний раз я думать не должен, не в этот день, не в этом доме. Лучше подумать о том, когда у меня такая рожа была в первый раз. Мне было семь, моей сестре соответственно тоже. Я отобрал у нее куклу, а она не только с легкостью отобрала ее назад, но еще и побила меня ею же. Если мозги из нас двоих достались мне, то сила определенно ей. Эх, прекрасные были времена. Вот и где она сейчас, Жанна-Виктория, что б ей неладно? Свалила в шестнадцать лет черт знает куда, не потрудившись даже школу толком окончить, вот и ищи ее теперь. Все близнецы как близнецы, а у нас с ней никакой связи. Вообще. Обрублено все напрочь. Только лицом и похожи, а так мне Феликс больше в близнецы подходит, чем эта развратная особа.

Изобретение ГИКа не пошло миру на пользу только в том ключе, что в этом самом ГИКе голая задница моей сестры мелькает как минимум триста раз из всех пятисот ее фотографий. Или как, например, сейчас, в ленте блистает моя разбитая физиономия с подписью «Армин К. К. редкостный козел». На что этот ущербный ответил мне: «Элайз Александэр Клемэнт, ты отсосал, смирись». Стоит ли говорить о том, что пока шла подготовка к мини-вечеринке, мы сидели на разных диванах в разных частях гостиной и портили друг другу ленту новостей в ГИКе, периодически грозно переглядываясь? Все мои семьсот тысяч подписчиков, кажется, пришли в полное недоумение от нашей онлайн-войны. Его девятьсот тридцать тысяч тоже. Еще один камень преткновения – у него подписчиков больше. Вот она – боль.

– Может, хватит? – жуя яблоко, спросил Феликс, сам, однако, подливая масла в огонь со своей страницы, с периодичностью выставляя фото своего скучающего лица то на моем фоне, то на фоне брата с подписью: «маразм крепчал» и хэштегами «#МеняОкружаютИдиоты», «#УбейтеМеняКтоНибудь», «#СДнемРожденияМеня».

Я, когда телефон безнадежно разрядился, наконец-то соизволил поднять голову и осознал, что Феликс и Моника, черная как сама ночь и красивая до умопомрачения девушка моего друга, сидят на полу, держась за руки, и наблюдают за нами. А особенную картину представлял собой Константин, стоящий в дверном проеме, облокотившись на косяк, и смотрящий на нас уже не просто как на идиотов, а как на кого-то намного, намного хуже. На его лице просто открытым текстом было написано: «кого я вырастил?» Но ему не привыкать, если уж быть честным. Чего он только за эти годы не видел… Драк до крови и сломанных костей уж точно насмотрелся с лихвой.

Когда мы все-таки закончили с нашей войной, результатом которой были только куча постов с матерными комментариями, все пошло своим чередом. Выпили за именинника, потанцевали, Феликс был причиной всех последующих селфи в наших лентах. К моему счастью, Константин, приверженец каких-то там постоянно меняющихся правильных образов жизни, не предусматривающих употребления крепкого алкоголя и курения сигарет, уже часам к одиннадцати переместился на задний двор, где на освещенной площадке принялся стрелять из алистенебрарумского арбалета по мишеням. Расслабляет его это. А меня пугает до чертиков.

Праздник был веселым. Алкоголь был хорош, как и закуски, и праздничный торт, испеченный Константином, обожающим готовить всякие кондитерские штуки. И целая связка воздушных шариков, с которыми мы фотографировались до полного их превращения в несчастные тряпочки.

– Пойдем наверх, – предложил Феликс около часа ночи, когда Моника, уставшая после дороги, попросила извинить ее и пошла спать, а Армин не требовал нашего внимания, уснув где-то под диваном. Я в это время танцевал с пустой бутылкой в правой руке и размазывал блестки на шее левой.

– На крышу? – спросил я.

– Да.

Мы выключили все еще тихо играющую музыку и поднялись на крышу дома, засыпанную снегом, и, недолго думая, повалились прямо в него.

Мы молчали, смотря в темное небо. С него медленно шел снег. Он промочил мою футболку, на синих джинсах остались мокрые пятна. Белые брюки Феликса просто неприлично липли к его телу. Рубашка, в принципе, тоже.

– Тебе не кажется, что ты идешь по моим стопам? – спросил я, устав в молчании наблюдать, как мой друг с завидной частотой опрокидывает в себя принесенный с собой алкоголь.

– О чем это ты?

Я молча кивнул на бутылку в его руке.

– Посмотри мне в глаза, – к моему удивлению сказал он, сняв огромные очки с толстыми стеклами. Я сел ровнее, выполнив его просьбу. – Что ты видишь?

– Э… глаза, – из-за выпитого соображал я медленно и явно не догонял, чего он вообще от меня хочет.

– А я вот знаю, где у тебя глаза, только по памяти. Я ничего не вижу. Ни на твоем лице, ни что-либо вокруг.

Он откинул бутылку в сторону и закрыл лицо руками.

Мое хваленое красноречие как назло меня подвело. Не было ни единой мысли, что ему ответить, поэтому я просто притянул его к себе, обнимая так сильно, как только мог. А он смеялся и плакал. То ли из-за того, что напился. То ли из-за своего совершенно естественного страха полностью ослепнуть. То ли из-за всего этого сразу.

У меня перестала ныть разбитая его братом щека, я уже не чувствовал противных иголок в отсиженной ноге, я не чувствовал, как мерзко мокрая футболка прилипает к телу, и у меня не болела голова от долбящего формата музыки. Все, что я чувствовал, – моему лучшему другу плохо. В его долбаный день рождения. И мне по определению в эти минуты не могло быть хорошо.

Мы до бледного рассвета просидели на крыше. Замерзли и устали, больше скорее морально.

– Рассвет за нашими спинами, – еле слышно на оцидитглацемском сказал Феликс, все еще в моих объятиях. Мы сидели в дико неудобной позе, но, кажется, оба этого просто не заметили.

– Чего ты там бормочешь? – с удовольствием потянувшись, спросил я. Ух, как в этот момент захрустела моя бедная шея.

– Говорю, телефон дай, рассвет красивый, ГИК по такому плачет, – отлипнув от меня, ответил он своим обычным, без тени печали голосом, рукой зачесав мокрые волосы назад и нацепив обратно очки.

– Пошли в дом? – предложил я, когда мой друг замерзшими руками умудрился сделать совсем не дурные фотографии, размазанные прям по моде без всяких фильтров. Он кивнул, принявшись подниматься. Шатаясь, мы спустились на чердак, а оттуда вниз. Недопитая бутылка дорогого морэсолмнийского коньяка осталась где-то на крыше под снегом, так же, как и минуты слабости моего далеко не слабого друга.

Часы показывали половину восьмого утра. В гостиной в кресле со своим новомодным ноутбуком стоимостью в три зарплаты Чарльза сидел Константин.

– Доброе утро? – улыбнулся он, не отрывая глаз от монитора.

– Доброе, – кивнул Феликс, устало облокотившись на дверной косяк.

– С днем рождения, уродец. Прости, что запоздало, – мы с другом синхронно повернулись, вздрогнув от голоса за нашими спинами. Перед нами в полутьме коридора стоял мужчина, слишком молодо выглядящий для своих лет и слишком высокомерный для моего понимания жизни. Целый год прошел с тех пор, как я видел его в последний раз.

Люцикьян Кечменвальдек не вызывал во мне ничего, кроме какого-то нездорового страха. Я не люблю его, но очень сильно ему благодарен. Его сильные пощечины в свое время не дали мне впасть в уныние. Его обидные слова в то же время дали мне злобу, которая впоследствии превратилась в мотивацию. Он единственный из моего окружения человек, который никому никогда не даст сдаться, пусть и сделает это грубо и может быть даже неприлично. И благодаря ему как хирургу мой муж жив. Именно поэтому я с дрожью, но пожал его ужасающую руку.

Кивнув мне, он легкой, чуть ли не невесомой походкой прошел в комнату, с видом царя опустился на диван и неестественно длинным пальцем поманил к себе внука.

– А ты к нам надолго? – наконец, нашел, что спросить, Феликс, сев с ним рядом.

– Пока не сдохну, – пожал плечами Люцикьян, состроив одну из своих знаменитых гримас. Этот человек как никто другой владел своим лицом.

– В смысле?.. – не особо вдохновленный ответом, поинтересовался друг.

– Скажем так, в силу определенных обстоятельств моя деятельность в городе Свободной Войны имела честь накрыться. Совсем. С концами. Не хотят они нашу религию, ох не хотят, – он развел руками. – А, и пока помню, твой дядюшка-механическая-вселенская-доброта передавал привет и наилучшие пожелания.

– Как мило, – скептически отозвался Феликс.

– Опаньки, – не дошедший до комнаты, неприлично шатаясь, Армин так и застыл при виде своего деда, который в свою очередь расплылся в такой шикарной ухмылке, какой не научится ни один человек в мире. Это дано только Люцикьяну Кечменвальдеку.

– Ну, здравствуй, недоразумение, – поприветствовал внука дед.

– Э, здрасьте, – кивнул тот и с такой скоростью убежал, что даже я опешил.

– Никогда не пойму, зачем твоему отцу понадобилось брать это убожество из приюта, – ухмылка резко сползла с красивого лица, оставив выражение строгое и печальное. Константин сделал вид, что его в комнате нет и он этого не слышал.

– Это его выбор, – пожал плечами Феликс, со вздохом обняв Люцикьяна. Я в этот момент почувствовал себя лишним (не так, как в истории с Армином, совсем не ревность, а скорее… я как будто подглядел за таинством, которого видеть был не должен) и потому поспешил покинуть комнату, а затем и дом, не потрудившись ни с кем попрощаться. Пусть эти люди и были мне близки, как настоящая семья, но когда Люцикьян, Константин и Феликс собирались втроем, лучше было не мешать. Это всегда было мне негласным правилом.

Было уже светло, вдоль улицы погасли фонари. Я несколько раз глубоко вдохнул свежий утренний воздух и, когда меня передернуло от холода, постучал в дверь. Чарльз никогда не разрешит починить звонок, а я никогда не научусь не забывать дома ключи. Когда дверь открылась, я поспешил оправдать себя, не дав мужу сказать ни слова:

– Я выпил совсем немного, прям чуть-чуть, а лицо разбито, так это Армин приехал, ты же знаешь, как я его не перевариваю, так что вот как-то так…

Он на это только закатил глаза, молча отступив в сторону, давая мне пройти.

Я с удовольствием вдохнул родной запах. У него… у нас дома пахнет книгами и увядающими розами. На кухне в вазе всегда стоит хотя бы маленький букет роз, Чарльз их просто обожает, красные, чем темнее, тем лучше, а книжные полки вообще везде, начиная от коридора, продолжаясь гостиной, спальней и даже той же кухней. От звания библиотеки освобождена только ванная. Такая любовь к книгам граничит с сумасшествием. Наверное, именно с таким сумасшествием я и могу сравнить то, что испытываю к Чарльзу.

– Чай, кофе? – предложил он, наблюдая, как я стягиваю свои ботинки, мучаясь со шнуровкой. – Нормальный завтрак?

– Не-а, – я, наконец, справившись с обувью, встал ровно. – Тебя, – и буквально набросился на него, требуя поцелуя, которого мне так не хватало. Мне жизненно необходимо было, чтобы он целовал меня. Нормально, не секундное касание губ на щеке, не что-то мимолетное, как сон. А чтобы его горячие ладони лежали у меня на спине. Чтобы мои пальцы чувствовали его мягкие волосы на затылке. И даже чтобы его очки мешали нам целоваться. Это все в совокупности вот уже почти два года как было моей жизнью, моими чувствами, моим воздухом. И для меня уже совершенно не имело значения, что он старше меня на сорок восемь лет. Что он был моим преподавателем в университете, который я так и не потрудился окончить, бросив всю эту литературную бурду на втором курсе. Все это было абсолютно неважно. Важно было чувствовать себя нужным. А с ним я чувствовал себя нужным, как ни с кем другим. Семья семьей, дружба дружбой. Но этого мужчину я люблю.

– Я самый счастливый человек на свете, – я расплылся в глупой улыбке и понял, что сейчас расплачусь. Нервная система начинала шалить. Если она вообще когда-нибудь шалить заканчивала.

– Душ, чай и спать. Возражения не принимаются.

Он никогда не реагирует на избыток моих эмоций и моей дурости, и это самое лучшее, что только может быть в наших отношениях. Он прекрасно понимает, что в свои шестьдесят семь лет связался с почти двадцатилетним полнейшим идиотом. Идиотом, которому от него ничего не нужно, кроме него самого. Я люблю его. И он меня любит. Такое возможно, хотя общество не хочет этого признавать. Мы извращенцы для всегда таких правильных окружающих. Вдвойне извращенцы, если призадуматься. Ну и черт со всем этим. Мы свободные взрослые люди. И мы хотя бы знаем, как это – не пошло и искренне любить.