Читать книгу В тренде наш идиотизм. Часть I. Элайз - Лука А. Мейте - Страница 5

От злости все валилось из рук. Я бесился уже три дня кряду, не зная, куда выплеснуть эмоции. Посты в ГИКе не помогали, выбивание души (или что там у неодушевленных предметов) из большого плюшевого медведя в гараже тоже, и утешали только отклики людей на мои и Феликса призывы присоединиться к нам в очередной борьбе против вконец сошедшей с ума системы. Снос приюта для животных, в котором мы уже пять лет были волонтерами, стал для нас личной драмой.

Пока я собирался, все мои мысли были о несчастных животных, которых всех к чертям убьют, если ничего не сделать. Из-за этих раздумий я бесился еще больше, невольно забывая по ходу сборов то одну вещь, то другую, в итоге раскидав все по всему дому.

Когда я вошел в спальню, Чарльз лежал под очередной капельницей, а Люцикьян – на моей части кровати. Они о чем-то тихо разговаривали, повернув головы друг к другу и выглядя как, черт возьми, идеальная престарелая пара. От этого я бесился еще сильнее.

– Это мое место, – возмутился я, стоя в дверном проеме со скрещенными на груди руками. Ежедневное нахождение у нас дома Люцикьяна уже начинало нехило так раздражать. Создавалось впечатление, будто наш маленький теплый мирок разрушает огромный холодный ураган. Нет, конечно, стоит отдать ему должное – он достал лекарство, он делал уколы, ставил капельницы (хотя я и сам все это умею, жизнь с Чарльзом под одной крышей научила), но то, сколько он проводил времени у нас дома – уже откровенно неприлично. Несмотря на то, что он лучший друг Чарльза. Я же Феликса здесь сутками не держу.

– Ничего, потерпишь, – даже не удостоив меня взглядом, махнул рукой Кечменвальдек.

– Элайз, не вредничай, – бледно улыбнулся муж. Новое лекарство пусть и было чем-то определенно заграничным и точно запрещенным, но пока что шло ему на пользу. Пусть дважды в день ему приходилось лежать под капельницами и трижды в день терпеть болезненные уколы, но после этого он хотя бы вставал с кровати и сознания больше не терял. Но, несмотря на общее, еще не самое лучшее из возможных состояние, сколько бы я ни уговаривал его хоть недельку отлежаться дома, он меня даже слушать не пожелал. Как легче, так сразу на работу. И он меня этим очень сильно б-е-с-и-т. Я же переживаю за него, как он этого не понимает?

Я не ответил, выйдя из спальни, чтобы найти вновь где-то оставленный телефон.

– Ревнует, – донесся до меня насмешливый голос Люцикьяна.

– Вежливости не учили, лорд Кечменвальдек? – отозвался Чарльз.

– Он у тебя настоящий огонь. Восхитительно злится.

– Тебя это заводит? – хмыкнул муж.

– Может быть, Чарли, может быть.

– Сумасшедший.

– Он?

– Ты.

– Ладно, – сказал я, вновь войдя в комнату с найденным в цветочном горшке телефоном и предпочтя проигнорировать все, что услышал. – Я пошел.

– Куда ты? – подслеповато без своих очков смотря в мою сторону, спросил Чарльз.

– На митинг.

– Очередной? – вздохнул он.

Очередной. А что делать, если бизнес победил? Что делать, если корпорациям мешают бессловесные, порабощенные человечеством животные? Что, если кроме обычных людей, у которых только и есть выбор орать на площадях о справедливости, которой мы, наверное, уже никогда не найдем, никому больше нет дела до разыгрывающегося вокруг театра абсурда? Кому нужны все эти ГТР-центры в количестве, совершенно невообразимом по отношении к населению города? Да, большой курорт. Да, миллионы туристов приезжают каждый год. Но у нас и так полно по городу гостиниц, отелей и островов деградирующего развлечения! «Новотехнологичный гостинично-торгово-развлекательный центр „Дом“. Почувствуйте себя как дома». Бред. Да, боги, у нас даже работать-то негде, кроме отелей, ресторанов и пляжей, и это при наличии двух университетов – литературного и военно-морского. Все для туристов. Сезонная прибыль и сезонная бедность. В конце концов, все приезжие могут найти развлечения где угодно. Да даже у себя дома, где бы они ни жили. Новый век на дворе, тряпье и развлечения на каждом шагу! Потребляйте, потребляйте, потребляйте! И вам, вконец отупевшим, будет абсолютно плевать, что вы спите в комнатах на семь созвездий, которые построены на костях и крови невинных животных, которых никто не станет пристраивать из-за стоящего миллиарды проекта. Их просто всех убьют алчные живодеры!

Хотя чего я распинаюсь? Люди даже войну в упор не видят. Люди хотят веселья. Люди хотят тратить деньги, которых у них нет.

– А кто, если не мы?

– Против чего митингуете на этот раз?

– Против сноса приюта для животных, на месте которого хотят построить очередной ГТР.

– О, мои придурки тоже туда собираются, – закатил глаза Люцикьян. – И сдались вам эти животные.

– Что значит «сдались вам эти животные»?! – на этом у меня просто кончилось терпение. – Их же всех усыпят! Сотни невинных существ умрут!

– Ну и что? – безразлично поинтересовался Кечменвальдек. – Перекроем полпланеты снесло, и ничего, кому надо, те живут. А эти пережитки мутации никому не сдались, кроме вас, дебилов.

Цезарь, как будто понимая, что он говорит, недовольно зашипел.

– Вы страшный человек! – как же Кечменвальдек меня бесит. Меня трясет, как он меня бесит своим безразличием ко всему, что не касается его царственной персоны. Меня бесит его высокомерие, его жестокость, его лежание на моей части кровати, в конце-то концов!

– Все так говорят, – улыбнулся он.

– Вернись здоровый, ладно? – попросил Чарльз, к моему крохотному удовлетворению ударив Люцикьяна локтем под ребра.

– Если что, я либо в полиции, либо в больнице, – ответил я, сбрасывая уже третий звонок от Феликса.

– Замечательно, – саркастически вздохнул муж.

К счастью, ни в одно из этих мест ни я, ни Феликс с Константином, ни другие участники митинга не попали, а вот в поле зрения журналистов – еще как. К вечеру я почти охрип от выкрикивания того, какие люди бессердечные мрази и «руки прочь он невинных животных», но, пусть мне и хотелось верить в то, что это хоть чем-то поможет, после того, как я (впрочем, как и многие другие) нехило получил от представителей правопорядка (прибывших в полной экипировке, будто мы как минимум опасные террористы), которые разгоняли нашу не такую уж и маленькую демонстрацию, надежда моя совсем увяла. Как писал в одной из своих книг Чарльз: «миром правит новый бог, имя которому Бизнес, и у этого ублюдка корона из чистого золота, ботинки из бриллиантов, костюм из зеленой бумажной валюты, а кровь его – электронные нули. И сидит этот бог на троне из трупов, но ему это безразлично». Вот именно, безразлично, ведь выгоднее иметь миллионный вычурный комплекс в округе, чем единственный на весь Первый округ приют для бездомных животных.

– Что у тебя с лицом? – спросил Чарльз вместо приветствия, когда я, уставший физически и морально, приплелся домой. По кухне разносился просто восхитительный аромат будущего ужина. С умением мужа готовить невозможно спорить. Моя унывающая от неминуемой неудачи душа даже немного воспрянула – если Чарльз принялся готовить, значит, ему стало намного лучше.

Я упал на стул, кинув рюкзак куда-то на пол, выпил залпом два стакана воды и только потом ответил:

– Ты не поверишь, но меня вновь поцеловал инфспецназ, – я приложил пустой стакан к лицу. Содранная кожа на щеке ужасно горела.

– Почему же, поверю, – не отвлекаясь от чего-то, шипящего на сковородке, хмыкнул он. – Есть смысл спрашивать, как все прошло, или по твоему лицу можно делать абсолютно все выводы?

– Ну, как тебе сказать, – поставив стакан на стол, ответил я, уставившись в окно. У Кечменвальдеков свет горел только на первом этаже – так же, на кухне. – Отмены сноса мы не добьемся точно. Но мы привлекли внимание телевидения – это уже плюс. Может, успеем раздать животных по добрым рукам, – я вздохнул, стараясь отключиться от ситуации. За последние дни я сделал все, что мог, и, выплеснув свою злость у здания администрации, чувствовал себя сдувшимся апатичным шариком. – Не хочешь еще одного котика? – улыбнулся я.

– Нет! Нет, нет и нет! – на удивление резко ответил Чарльз. – Цезарю нравится быть единственным ребенком в семье. Правда, мой хороший? – муж погладил сидящего на столешнице кота. Тот ласково прижался к руке своего хозяина, при этом не забывая подтягивать лапой обрезки рыбы с разделочной доски.

– И собаку нет?.. – состроив свое самое умоляющее выражение лица, спросил я.

– Тем более нет, – Чарльз достал тарелки из шкафа, параллельно легонько дав Цезарю по лапам, чтобы тот перестал таскать сырую рыбу. Кот, мяукнув, спрыгнул со столешницы и забрался на обеденный стол, прекрасно зная, что он, чтоб ему, третий полноценный член семьи. Так мы и едим за столом втроем: я, Чарльз и наш пушистый и заносчивый сын Цезарь. Ну почему он не может быть таким же, как все остальные коты? Ласковым там, милым. А он что делает? А он меня ненавидит. – Мой руки, у меня почти все готово.

Я люблю такие вечера, когда мы с Чарльзом в тишине сидим на кухне, наслаждаясь восхитительно приготовленной им едой, и при этом никакой мужчина с именем Люцикьян и фамилией Кечменвальдек не отравляет атмосферу своим присутствием. Светлое оформление кухни делает ее кусочком солнечного света, независимо от погоды за окном и времени суток. Тепло и светло. И легко отвлечься от проблем всего мира, которые, к сожалению, не всегда решаются так, как хотелось бы.

– Сносно? – спросил Чарльз, когда я принялся за свою порцию.

– Футишь? Это фосхифительно, – с набитым ртом ответил я, и муж, с улыбкой покачав головой, решил больше ни о чем меня не спрашивать. Ну да, в отличие от него, с манерами у меня туго.

Ужин был вкусным и более чем сытным, приятно дополненным бокалом сиреневого форэстамского вина. Мы просидели на кухне дольше, чем обычно, не обременяя себя сложными и серьезными разговорами. Я с удовольствием фотографировал десерт, Чарльз гладил сидящего у него на коленях наевшегося от пуза кота, а по помещению растекался восхитительный аромат свежесваренного лично для меня кофе. Чарльз со своей бессонницей пить на ночь кофе не отважился, ограничившись некрепким чаем. Таким образом, вечер оказался намного приятнее, чем день, что не могло не радовать.

– Дай посмотрю, – взяв меня за подборок, потребовал муж, когда я, выйдя из душа, плюхнулся в кровать. Синяк растекся во всю щеку.

– Заживет, – отмахнулся я, залезая под одеяло.

Тело приятно ломило, и не было ничего лучше, чем лежать в постели сытым и чистым рядом с любимым мужчиной. Чарльз читал толстую книгу на алистенебрарумском языке, в котором я не надеюсь понять хоть слово. У них там что не буква, то повод для самоубийства. А уж произношение…

– Почему люди такие жестокие? – лежа лицом в подушку, спросил я, в какой-то момент мыслями невольно вернувшись к проблеме с приютом. Феликс прислал пару сообщений вроде «той собаке, кошке, еноту, шиншилле, сове нашли дом», и это не могло не радовать, но все эти животные были здоровыми, красивыми, с минимальными мутациями. А что делать с теми, кого спасли с полигонов, у кого со здоровьем не все ладно? Не каждый человек возьмет на себя ответственность ухаживать за безлапым, слепым или уже немолодым животным. Под моим постом в ГИКе уже шел ожесточенный спор на эту тему, и мне даже читать не хотелось, что там пишут. Телефон по традиции остался в дальнем углу спальни. Если бы не это, я, наверное, всю ночь провел бы в ужасающем расположении духа, отправляя в черный список моральных уродов человеческой породы, которых и стоило бы, мать их, усыпить.

– Боюсь, что на этот вопрос можно ответить только с философской точки зрения. А философия – это вечный спор, не имеющий исхода, – ответил Чарльз.

– Ты порой меня убиваешь, – засыпая, пробубнил я.

– Я софист, как бы оскорбительно это ни было, так что с меня мало что можно взять, кроме убийственного красноречия, – он пожал плечами.

– Ты правда понимаешь то, что написано в этой книге? – повернув голову, спросил я.

– Да. Но, боюсь, я знаю об алистенебрарумских князьях больше, чем тут написано, – закрыв увесистый том, Чарльз положил его на прикроватную тумбочку. Воспользовавшись этим, я прижался к любимому мужчине, устроившись у него под боком, и сам не заметил, как уснул.

Проснулся я посреди ночи от того, что мужа нет рядом. У меня это уже выработанный рефлекс – стоит во сне моей руке оказаться на его половине кровати и не найти его там, я мигом просыпаюсь. Сказывается постоянный страх потерять его, а с учетом последних событий у меня сердце билось как сумасшедшее от страха, пока я не нашел Чарльза в гостиной. Сначала мне показалось, что он, мучимый бессонницей, пришел сюда продолжить читать и задремал на диване, но когда я сел рядом и обнял его, он обнял меня сильнее и вопреки своим глупым принципам не удержался и заплакал.

С моей стороны было крайне глупо думать, что ему вдруг резко и надолго станет лучше. Я молился на эти проклятые лекарства, все гребаные капельницы, уколы, от которых у него слезы стояли в глазах. Я так увлекся самовнушением, что вся эта хрень ему поможет, излечит от всех страданий, что успел поверить в это. Дурак.

Ему ужасно больно, постоянно. И все лекарства, на деле являющиеся самой настоящей наркотой, действуют так недолго… Винить Чарльза за такое проявление чувств, как слезы, никто просто не имеет права. Он сильнее любого, кого я только встречал в своей жизни.

Мой муж такие ужасные увечья прячет под одеждой… Страшный ожог почти по всей левой части тела от шеи до стопы, отсутствие некоторых ребер и отвратительные белые полосы уродливых шрамов вдоль позвоночника после нескольких десятков обычных и механических операций. И все это после автокатастрофы, в которой он чуть не погиб. После которой он не может заснуть без таблеток, не кричать от боли без уколов. Мне кажется, у меня уже давно кончились бы силы терпеть такое. Он поразительно сильный человек. Хотел бы я быть таким же.

– Укол сделать? – тихо спросил я, как можно осторожнее касаясь его спины.

– Нет, – еле слышно прошептал он, головой устроившись у меня на плече.

– Уверен?

Он долго молчал, но потом все-таки ответил:

– Нет…

И каждый раз мне бесконечно больно, потому что я до безумия люблю этого человека. Мне очень морально тяжело делать уколы, видя, что на его руках почти нет живого места. Я постоянно боюсь, что ему станет хуже. Я постоянно боюсь, что он… умрет. Просто однажды потеряет сознание и больше не придет в себя. Мне даже думать страшно о том дне, когда это действительно может случиться. Я совсем не живу иллюзиями про долго и счастливо и смерть в один день, я осознаю нашу огромную разницу в возрасте. Но все равно это так тяжело – хотя бы просто допускать мысль о том, что рано или поздно останешься один.

Весь остаток ночи у меня бешено колотилось сердце от бесконечного переживания. Чарльз так и не уснул и через боль, как всегда, утром встал и пошел на работу.

После того как он ушел, я еще долго сидел на кухне, пытаясь что-то рассмотреть в своей кружке с кофе. Солнце ярко светило в окна, Цезарь развалился на подоконнике, млея от тепла, а мой мобильный вибрировал от бесконечных оповещений, довибрировавшись до падения со стола. Благо не разбился. Только пара страз, приклеенных на лак для ногтей, отвалилась. Но даже это как-то совершенно по-детски меня обидело. Я чувствовал себя слишком уставшим и слишком расстроенным.

Как бы я ни старался скрыть, но Феликс все равно уловил мое состояние, когда мы с ним гуляли по пляжу в поисках вдохновения для нового видео. Пока ничего такого, что мы уже не сняли, нам на глаза не попадалось и никаких глобальных событий не предвиделось. Оставалось только брести босиком все дальше и дальше, позволяя еще холодному морю лизать нам ноги.

– Может, скажешь уже, что случилось? – нарушив тишину, спросил Феликс, остановившись. Он внимательно смотрел на меня, хотя и прекрасно понимал, что я знаю – без очков я для него не более чем яркое расплывчатое пятно.

– Ему опять было плохо, – пытаясь сосредоточиться на море, блестящем в свете солнца, ответил я.

– Ему уже никогда и не будет хорошо, – пожал плечами друг. – Он – старый дед, Элайз. Старый и больной. Открой уже глаза.

Я на секунду даже потерял дар речи. Раньше мы никогда это не обсуждали. Мой друг, когда я в первый раз сообщил ему, в кого я влюбился, отнесся к этому довольно легко, и до этого момента мы никогда мою личную жизнь не обсуждали. Поэтому его довольно грубые слова задели меня за живое. Такое мне в лицо мог сказать кто угодно, но не лучший друг.

– Феликс, пожалуйста. Не надо, – тихо ответил я, отвернувшись от него. Мне совершенно не хотелось с ним ругаться, и меньше всего мне хотелось впасть в истерику на далеко не безлюдном пляже, где прохожие без стеснения тыкали в нас пальцем.

– А что не надо?! – прошипел он, стараясь не перейти на крик. – Скажешь, что я неправ?

– Да, ты неправ, – в тон ему прошипел я.

– И в чем же, интересно? Ты для него бесплатная сиделка.

– Я люблю его.

– Он – старик, Элайз. Тебе двадцать, а ему семьдесят. Алло, блять! Да у вас даже секса нет. На хрена тебе вообще такие отношения?

– Не делай вид, что знаешь, как мы живем! – неожиданно даже для самого себя вспылил я. – И у нас есть секс!

– Что ты называешь сексом? Дрочку себе чужой рукой?!

– А что ты называешь сексом? Дрочку себе чужой пиздой?! Блять. Я не хочу с тобой ругаться. Давай просто закроем эту тему? Я при своем мнении, ты при своем. Ладно?

– Ладно, – нехотя согласился он.

Мы молча прошли еще какую-то часть пляжа, каждый смотря на песок у себя под ногами.

– Извини, – наконец нарушил тишину Кечменвальдек. – Просто… я вижу, как ты переживаешь из-за него. Ты этого не заслужил.

– И ты прости, – вздохнул я, проигнорировав остальное. Мои переживания и мой муж – это только мое, и мне не хотелось бы, чтобы даже лучший друг лез в душу.

– Мир? – улыбнулся он.

– Мир, – кивок в ответ.

Сразу стало легче. В конце концов мы этого совсем не хотели.

– Пришли результаты обследования, – через какое-то время сказал Феликс, когда мы отряхивали ноги от песка, чтобы надеть обувь и выйти на пристань.

– И? – я резко сел на нагретый солнцем камень, застыв с не до конца надетой кроссовкой.

Неделю назад друг ездил в частный научный центр на юге Алистенебрарума. Константин почти что выбил для сына шанс попасть к офтальмоврачу, одному из лучших в мире, работающему в направлении механической медицины.

– Ну, короче говоря, – он почесал затылок, чуть скривившись, прежде чем ответить, – процесс потери зрения абсолютно необратимый. Его можно только замедлить, но в итоге рано или поздно я все равно ослепну окончательно… Такие вот дела, – нарочито весело заявил он, но быстро сдулся. – Ты ведь не бросишь меня, когда я ослепну? – повернувшись ко мне лицом, спросил он. В его мутно-красных глазах уже почти никогда не проглядывалось выражения, но я все равно понимал его. Больно терять людей. Но еще больнее терять себя.

– Я глубоко оскорблен тем, что ты смеешь допускать такие мысли обо мне, – я демонстративно отвернулся, сложив руки на груди.

– Элайз, – он обнял меня со спины, положив подбородок мне на плечо, – не злись. И за то, что я сказал раньше, тоже не злись, пожалуйста.

– Я не злюсь. И я всегда буду рядом, балда, – дав ему щелбан, я все-таки натянул кроссовку и встал. – Раз у нас не сложилось с видео, может, хоть пожрем в кафе? Безумно хочу капучино с миндальным молоком. И чего-нибудь жирно-вредного.

– Смузи и овощной салат с белой кинзой и орехами, да-а-а-а, – протянул мой друг, из чего можно было сделать только один вывод – мы двадцать минут будем идти до кафе, где это подают. Благо, оно не чисто веганское и там я смогу заказать себе картошки и мяса (почему-то когда я нервничаю, мне постоянно хочется именно этого). Спасибо родителям за генетику, сколько бы я ни жрал, я не толстею. Надеюсь, когда моя молодость закончится, эта радость меня не покинет.

Только однажды у меня был период в жизни, когда я вообразил, будто я толстый. В себя я пришел, только когда меня уже тошнило не по моей воле, а вес для моего роста достиг смертельной отметки.

Мы отлично провели время в кафе. Посетителей было еще не очень много, потому мы довольно мило пообщались с двумя официантками – студентками литературного университета. Одна из них не сводила с Феликса взгляда, и, как и ожидалось, обмен ссылками на страницы в ГИКе произошел почти моментально. Кажется, я знаю, с кем у моего друга ближайшим свободным вечером будет, кхм, романтика. Несмотря на наличие официальной девушки, мой друг редко упускает возможность развлечься с кем-то еще. Моника учится в университете в Столице и приезжает редко, потому о похождениях своего благоверного вряд ли знает. А я стараюсь не лезть. Это не мое дело. Хотя это и неправильно. Но мой культ верности только мой, такое не навязывают, как моду.

Проведя с Феликсом весь день, домой я вернулся на удивление поздно и с осознанием, что, по сути, ничего полезного не сделал. Тридцать селфи и двадцать фото еды и моря не в счет.

Когда я поднялся наверх, во мне проснулась моя дурацкая, чрезвычайно вредная и не делающая мне ничего хорошего привычка подслушивать, поэтому, услышав, что в спальне Чарльз с кем-то разговаривает, я остановился у стены, рядом с открытой дверью, попытавшись вникнуть в разговор.

– Сколько еще я буду сидеть у твоей постели? – донесся до меня раздраженный голос Люцикьяна.

– Сколько еще ты будешь заставлять меня жить? – почти неслышно ответил Чарльз.

Они замолчали. Мне казалось, что в доме воцарилась гробовая тишина. Несколько минут я слышал даже то, как пыль ложится на мебель. Стук сердца, наверное, выдавал мое присутствие с головой.

– Я развалина, – нарушив тишину, вздохнул муж. В его голосе я еще никогда не слышал столько боли. У меня сердце сжалось, а вся легкость от бесполезного дня моментально покинула тело.