Читать книгу В тренде наш идиотизм. Часть II. Феликс - Лука А. Мейте - Страница 4

Февраль выдался на редкость мерзким. Погода менялась чаще, чем новостная лента в ГИКе: то мороз под тридцать, то резко ноль. Снегопады сменялись дождями, эти дожди потом замерзали, и под новым снегопадом оказывался каток. И ладно бы только это, но давление скакало тоже, что атмосферное, что мое. Головные боли и кровь из носа уничтожали во мне человека. От этих без преувеличения адских мук я срывался на все и вся. Обоснованно или нет, мне уже было все равно. Дед мне за это залепил пощечину, назвав истеричной бабой. А затем и моего отца обозвал чем-то очень обидным, я не услышал точно, за то, что он, со своим низменно сверкающим нимбом над головой, сидел со мной всю последующую ночь, с так и не выплаканными слезами надеясь, что я не умру. А я мог бы. Ходят легенды, что если мне хорошенько треснуть по башке, я сдохну. Иногда мне хочется, чтобы врачи оказались правы и чтобы дед бил меня не дефективной рукой, а здоровой, той, что сильнее.

Два приезда скорой, четыре бессонные ночи для меня, семь для отца, горы таблеток, и только к середине месяца я смог подняться с кровати. И первое, что мне пришлось сделать, это поехать к глазному врачу. В старых очках со стеклами толщиной в полсантиметра я уже ничего не видел.

С прискорбием забрав свои новые, еще более уродские очки, я не успел обрадоваться ни тому, что более-менее четко вижу, ни тому, что чертова погода, наконец, определилась – остановилась на несильном морозе и минимальном присутствии снега, – а все потому, что мой лучший друг слег в постель еле живой.

В этот момент настал мой черед надевать на голову нимб и сутками сидеть у постели.

Элайз, безвылазно сидящий дома, умудрился заболеть так, что за его жизнь на полном серьезе было страшно. Температура не спадала от слова совсем, а кашель забивал его так, что он задыхался до лица багрового цвета. Но – что бесило меня без меры – даже в таком состоянии он все норовил встать. На это даже Оллфорд уже по-настоящему злился, и мой друг перестал рыпаться, только когда его драгоценный муженек на него наорал, да так, что даже меня передернуло. Слезы и шмыгание носом Клемэнта последующие два часа никому, конечно, радости не добавляли, но ничего не поделаешь, если этот человек понимает, только когда на него орут.

Находясь на втором этаже, подальше от благоверного, которого не дайте боги заразить, помрет сразу, Элайз либо кашлял, как умирающий от рака легких, либо ныл. Я искреннее надеюсь, что когда-нибудь он простит мне ту затрещину, которую я ему влепил, чтобы он успокоился наконец.

Круговорот ударов по лицу в нашей семье, не иначе.

Нервная система у Элайза пошла ко всем чертям за прошедшие полтора года. Он постоянно в слезах. По поводу, без – неважно. Без преувеличения. Постоянно. Уже даже меня, с моим бесконечным терпением в его отношении, это просто выбешивает. Моет посуду – ревет. Готовит есть – ревет. Идет домой из магазина – даже на гребаной улице, и то ревет. Его может расстроить все на свете. Грустные фильмы, а уж тем более выпуски новостей этому человеку вообще теперь смотреть противопоказано. Да черт с этим, однажды он уронил тарелку и ревел три часа. Из-за разбившейся тарелки. Ну или не из-за нее вовсе. Но факт – в тренде не идиотизм, в тренде бесконечные сопли. Я уже смотреть на это не в силах. Но и как-то исправить не в моих силах тоже. Он противится любой помощи, а помочь человеку, который этого не хочет, абсолютно невозможно. «Я сильный, я справлюсь, он мой муж, моя ответственность». Идиот.

Я три дня сидел у его кровати, боясь отойти, как никогда в эти бесконечные часы понимая отца, пусть и не всецело. У Элайза банальная простуда, она отступит рано или поздно, а вот я… моя болезнь никуда не уйдет, и отец это знает. Ему столько раз предлагали меня умертвить, что порой мне кажется, будто он боролся за мою жизнь из чистого упрямства. В конце концов, у него был Армин, неродной, но здоровый и любящий сын. А кто я? Неблагодарный урод, жизнь которого стоит миллионы в год.

Поглощенный чувством вины и горем за самого дорогого в этом мире человека, я сидел у постели второго самого дорогого человека, то отгоняя от него кошмары, то накачивая его бренное тело лекарствами и едой. Редко когда в обратном порядке. И когда он смотрел на меня своими затуманенными зелеными глазищами, я честно пытался улыбаться. Честно пытался самому себе доказать, что я ничего не чувствую. Что мне не страшно. Что мне не больно. Что я не виноват в страданиях папы, ведь никто не заставлял его оставлять себе больного ребенка. От скольких таких, как я, отказались родители? Во всем мире почти нет моих ровесников, потому что 75% детей 191 года родились такими – слабыми, больными тенями, порождением АНР. Рядом с Элайзом я честно пытался вернуть на свое безобразное мраморное лицо маску «мне плевать», но она упорно шла трещинами. Все, чего я добился, это смены печали на новые, почти неконтролируемые вспышки гнева. Ни черта мне не плевать. Я хочу, чтобы меня считали человеком, а не какой-то диковинной куклой, которая разговаривает. Еще ни одна женщина не видела во мне просто мужчину. Человека, с которым можно жить. Чьей женой можно стать. Так, ради интереса, спьяну поинтересоваться, а правда ли у меня член синий, а кровь голубая. Член-то синий, да, а вот кровь недомутировала слегка до цвета королей, извините. И да, я стерильный, как больничная палата, так что залететь от меня вы можете не бояться. Может, оргию? Тьфу.

Выцветшая моль, без очков ударяющаяся об стены и сбивающая предметы. Не видящая даже очертаний.

Мерзость.

Я ненавижу себя.

Ненавижу.

На четвертый вечер Элайзу полегчало, и я отправился на ночь к себе домой. Но уснуть так и не получилось. Я метался в кровати, было невыносимо душно, а боль в голове пульсировала мерзким, тяжелым ритмом.

Я знаю, что мне уже скоро тридцать, что сам уже по сути должен был быть отцом (чего со мной, конечно, никогда не случится), но что я был маленьким тощим мальчиком с капельницей на колесиках, что теперь я двухметровая шпала с щетиной и сексуальными потребностями, все равно в три часа ночи я приползаю в спальню к отцу. Будь я на его месте, я, наверное, сказал бы своему сыну: «Повзрослей уже, все люди болеют, никуда от этого не денешься». Но мой отец любит меня без меры. Поэтому я мог, как в детстве, остаться с ним. И, как в детстве, он, пусть даже безумно хочет спать, все равно расскажет какую-нибудь инфернумскую сказку, где море крови и бесконечная цепь предательств окутаны издевательской аурой волшебства, и только когда очередной коронованный демон проткнет какого-нибудь ангела пред своим троном, только тогда я и усну. Уснем мы оба.

Утром, совершенно не отдохнувший, с туманом в голове, я снова пошел к Элайзу, держа в руках более-менее очищенного от пыли белого плюшевого кролика. И почему-то именно с этим кроликом мне захотелось сначала зайти к Оллфорду. Он сидел у себя в постели с очередной в бесконечном списке книгой. Ранее у него уже побывал мой дед, временно заменяющий моего друга. Заботы в дедуле, конечно, от природы мало, но все, что нужно, он делает хорошо по врачебной привычке.

– Доброе утро, – сказал я, остановившись в дверях и облокотившись на косяк.

– Здравствуй, Феликс, – ответил Оллфорд, даже не потрудившись взглянуть на меня.

– Что читаете? – я прямо-таки чувствовал, как та мерзость, что живет во мне и подбивает на все дурное, что я так часто делаю, прямо скребется о ребра, умоляя унизить этого человека, причинить ему хоть немного боли.

– Это визит внезапной вежливости? – все-таки соизволил повернуть голову он.

– Вроде того, – улыбнулся я. – Иду к Элайзу. Нашел кое-что для него, – я потряс старым плюшевым зверем. – Он любит этого кролика, – почему-то делюсь я с Оллфордом. Мы два совершенно разных человека, которым не о чем говорить друг с другом. – Он долго пылился на чердаке, а после… после всего у Элайза были кошмары. И я принес для него эту игрушку. Он его успокаивает. Сейчас он ему тоже, я так думаю, не помешает.

Оллфорд в ответ молчал, уставившись в стену.

– Можно я задам вам один вопрос?

– Ну? – вздохнув, кивнул он.

– Элайз младше вас на сорок восемь лет. Что вы находите в таких отношениях?

Принизь его, напомни ему, что он старый больной мудак.

– Молодость и душевный покой, – как-то сдавленно, глухо ответил он. – С ним я свободен.

– Вы больны и бесполезны, – зло бросил я.

– Не ты первый и не ты последний говоришь мне эту истину, – к моему бешенству, абсолютно спокойно произнес он. – Я калека с тридцати лет. Сорок гребаных лет я не управляю своей жизнью и своим телом. Тебе ведь это знакомо, а? – он усмехнулся, смотря на меня, как сам дьявол. У него всегда был такой страшный взгляд? Не замечал. – Мозгами все понимать, а пошевелиться не можешь. Душой рвешься жить, а твое тело для тебя, как гроб. Ты ведь тоже умираешь. Ты в такой же агонии, как и я. Так кто из нас сдохнет раньше, а, Кечменвальдек?

– Вы отвратительны, – едва сдержав все мысли в голове, тихо ответил я. – Я не понимаю, что он в… вас нашел.

Передо мной в затхлой комнате сидел старый и больной человек, и, казалось бы, не ему демонстрировать предо мной превосходство. Но за этот короткий разговор я впервые увидел то, о чем всегда говорили другие. То, чем Оллфорд всех так восхищал. Настоящую силу духа. Настоящую ярость, дающую силы жить.

– То, что он во мне нашел, он не найдет ни в ком другом.

– Очень самонадеянно. Совесть не мучает, что портите ему жизнь?

– Совесть? Ха. Мне такое понятие неведомо. Из-за меня многое произошло, но, как видишь, мы с Элайзом все еще вместе, и он никуда от меня деваться не собирается.

– Потому что он привязан, – гнев внутри схватил меня за сердце. – Ему больше деться и некуда.

– Ты борешься за то, что выдумал себе сам. И завидуешь тому, чего у тебя нет.

– Ни черта вы не знаете.

– Я все о тебе знаю. Иди с миром. И больше ко мне не приходи.

Я не помню, когда в последний раз был так зол. Думал поднять себе настроение за счет этого мудака, а что в итоге? Оллфорда, видимо, унизить просто невозможно. И как перевернул-то все сразу в мою сторону! Слышал бы его Элайз. «То, что он во мне нашел, он не найдет ни в ком другом». Ненавижу.

Постояв несколько минут у двери и взяв себя в руки, я откинул все мысли о муже своего друга до худших времен. У меня еще будет достаточно времени, чтобы потратить его на злость и печаль.

В комнате витал запах микстуры от кашля и мерзкой перцовой мази. Из-за задернутых плотных штор царил полумрак. Элайз спал, как ребенок, подтянув ноги к груди и обняв одеяло. Плед он откинул в ноги. Видимо, озноб наконец прошел.

Я положил рядом с другом кролика, и он рефлекторно прижал его к груди.

Я долго просидел с ним, но он так и не проснулся. Жара не было. Это внушало хотя бы долю спокойствия. В последнее время я почти не спал, хотя очень хотелось, потому сам не заметил, как задремал. Мне приснился какой-то странный сон, в котором весь город в самом прямом смысле горит зеленым пламенем. Даже море было объято огнем до самого горизонта. Казалось, что этот зеленый кошмар никогда не закончится, но я все-таки проснулся от, как оказалось, прикосновения руки моего друга.

– Плохой сон? – вымученно улыбнувшись, спросил он, лежа на боку с растрепанными волосами и одеялом, натянутым до самого подбородка.

– Не хуже реальности, – попытался улыбнуться я в ответ. – Как ты себя чувствуешь?

– Ломает, но уже лучше, – он положил кролика между нами. – Спасибо.

Я только кивнул.

– Есть хочешь?

– Безумно.

– Сейчас принесу, – воодушевился я, вскочив с кровати.

Повар из меня отвратительный, но банальную кашу сварить все-таки могу. Не уверен, что у него до конца прошло горло, так что каша и чай с лимоном будут в самый раз.

Я поймал себя на том, что абсолютно глупо улыбаюсь, смотря на то, как он ест. Взъерошенный, как большая рыжая сова, с огромными кругами под глазами, в дурацкой футболке с пингвинами, которую уже не мешало бы постирать – высохший пот на белой ткани остался огромными желтыми разводами.

– О чем задумался? – спросил я, когда друг отставил пустую тарелку и уставился куда-то в стену.

– О Елисее, – к моему удивлению, ответил он.

– Тебя что-то беспокоит?

– Да, – тяжело вздохнул Элайз. – Все то время, что я спал, у меня в голове какой-то ад происходил. Бесконечный поток технической и исторической информации. Я себя каким-то компьютером чувствую, через который два века науки прогнали.

– Ты сколько книг об Адэодэтусе прочитал? – снисходительно посмотрев на него, спросил я.

– Все, что в Сети нашел… – опустив голову, тихо промямлил он.

– И вот после этого тебе в бреду это являться не будет, по-твоему?

– Наверное, ты прав… Просто, ну знаешь… я как будто и понимаю, что Константинополь действительно реальный, но мозг сопротивляется. Ведь если по-хорошему разобраться, вольно думающий андроид невозможен. Скорее всего, в него загружены определенные черты личности. Может быть, даже обширные, но лимитированные. Мне кажется, что Елисей – это мера запугивания.

– Ты же сам его видел тогда, на балу. Он сам думает, говорит. Спорит, Элайз.

– Технологии такого не могут даже сейчас, – с долей сомнения сказал друг. – Нельзя создать разум, который не будет подчиняться ничьим командам извне. Уж тем более во времена Перекроя и до них.

– А если все-таки можно?

– Тогда нами действительно правит самостоятельно думающая машина, созданная два с лишним века назад. И хотел бы я знать, как его сделали, – он прервался на то, чтобы допить чай, и продолжил. – Я действительно прочитал все об Адэодэтусе, про его непревзойденного Константинополя. И все это – туфта и вода. Реальной формулы нет, чертежей нет, ни хрена нет, – его это так искренне возмущало, что это даже не казалось смешным. – Либо он так и не описал, как это сделал, либо, что очевиднее, эту информацию куда-то дели, чтобы все подряд бессмертных машин не понастроили. Тогда уж Рейруму точно хана случилась бы окончательная и бесповоротная. Так вот я к чему, в любом случае, если Адэодэтус действительно это сделал, пока я сам еще раз не увижу и не поговорю, пока селфи с этим андроидом не сделаю, до конца не поверю, что он автономная, полностью независимая система.

– Клемэнт, – я с минуту тупо смотрел на него и, не выдержав, рассмеялся, а он следом за мной, – ты в своем репертуаре.

– Ну что? На самом деле, – снова посерьезнел он, – меня волнует только то, что мы выглядим одинаково. Это же не просто так. Не совпадение.

– Это тебе твоя теория вероятности сказала?

– Это мне мой мозг с расчетами, которых я в жизни не видел, сказал. Я с ума схожу.

– Ну а смысл этих расчетов ты понимаешь?

– В том-то и дело, что нет. Я себя чувствую, как… как флешка какая-то. Может же человек быть флешкой, а?

– Ну, если андроид может быть автономным, то и человек, вероятно, может быть флешкой, – развел руками я.

– Ты меня не успокоил.

– Ну прости.

– Знаешь, я иногда думаю, что мы все не настоящие, – вдруг задумчиво выдал Элайз, поежившись и натянув на себя одеяло.

– В каком это смысле?

– В прямом. Что мы программа, а наши чувства и воспоминания созданы искусственно. Просто… ну, мир же вокруг нас такой неправдоподобный! – воскликнул он, подскочив на кровати. – Все эти технологии, андроиды, всемогущая механическая медицина… Либо они выдумка, а мы живем в созданной кем-то иллюзии…

– Либо Элайз Клемэнт от своих мозгов уже совсем поехал крышей.

– Да. Да, наверное, ты прав, – он сдался, моментально растеряв весь свой запал и заметно поникнув. – Книжек я определенно перечитал…

– Вот-вот. Завязывай.

Он долго задумчиво молчал, смотря в стену, и одним только богам было известно, какие мысли носились в этой чумной голове. Он и раньше, лет с десяти, изредка пугал нас какими-то абсурдными теориями и абсолютно не поддающейся подтверждению информацией, но он всегда был в статусе ребенка-гения, и понять его даже никто не старался. Сейчас все было по-другому. Сейчас Константинополь с его лицом не был сказкой, не был выдумкой. Вот он, настоящий, громит города и убивает людей. И уж не знаю, как отнеслись бы остальные к теории искусственного мира, но для меня это путь к шизофрении. Я и так уже давно молчу о своих галлюцинациях, лишь бы окончательно не довести отца до крайности. Если я начну думать еще и о том, что мы ненастоящие, а кем-то управляемые цифровые марионетки, я умру от собственного сумасшествия, а не от врожденной болезни, не иначе. И еще неизвестно, какая смерть страшнее.

Сильнее, чем ослепнуть, я боюсь только потеряться в тех разных реальностях, по которым проносится мой мозг в моменты неизбежной агонии.

– Феликс, – тихо позвал друг, вытягивая меня из собственных мыслей.

– М?

– Отвлеки меня.

– Да запросто, – оживился я. – Ты в ГИКе когда в последний раз был?

Друг моментально виновато поник.

– На Новый год, – смущенно ответил он и уставился в свою кружку.

– Не стыдно?

– Чуть-чуть, – как маленький ребенок, пролепетал он.

– Иди сюда, – я протянул к нему руку, а он фыркнул, совсем как лисенок.

– Ты меня в таком виде фотографировать вздумал?

– Мир должен знать, что я забочусь о своем Песочке.

Друг улыбнулся и для фото обнял меня явно сильнее, чем требовалось, закрыв глаза и уткнувшись носом мне в шею.

В моей скромной подписи «друзья» усомнился весь Интернет. Я уже не удивляюсь. Есть же люди, которые убеждены, что муж Элайза на самом деле я, просто в этом не признаюсь.

– Слушай, – листая комментарии, задумчиво произнес друг, – у меня, кажется, появилась идея, как поднять актив меньше чем за минуту.

– Я весь внимание, – наклонился я вперед.

– Тебе это может не понравиться.

– Не томи уже.

Его идея мне действительно понравилась смутно, но, в конце концов, года три назад мы уже творили нечто подобное, и зашло всем больше чем на ура.

– Тебя муженек точно из дома не выгонит?

– Ну, я всегда могу ему припомнить ночь с двенадцатью мужчинами, так что…

– Не продолжай!

В итоге наша откровенная постановка с якобы случайно нажатым прямым эфиром, смотрящим в потолок, и нашими страстными стонами и скрипом кровати за кадром за 45 секунд вывела нас в топ-5 ГИКа. В Элайзе погибает настоящий актер с его «Подожди! Подожди! Телефон включен!» на самом сексуальном придыхании и выключением эфира на секунде с нашими обнаженными телами друг на друге. Ржали мы долго и до боли в животах.

Совести ради могу заявить, что под одеялом мы оба были в штанах.

– Почему я всегда ведусь на твои безумные идеи? – отсмеявшись, смог спросить я.

– Потому что они гениальны, – снова фыркнул этот хитрый лис. – А теперь мне бы в душ сходить. Воняю, как скунс.

– Не задерживайся, солнышко!

– Ох, я постараюсь, милый!

Пока Элайз возился в ванной, приводя себя в более-менее приемлемый вид, я ходил по первому этажу вдоль книжных полок, открывая на случайной странице первый попавшийся том.

«Жизнь – это набор дорог, которые ты должен перейти. И вроде идешь ты по пешеходному переходу, и вроде бы ты прав, да и вон она, справа, нужная тебе остановка. Но вот только слева на повороте опасно зависла на здании цистерна с надписью „ОГНЕОПАСНО“, и даже на зеленый свет светофора тебя так и норовят сбить, да после этого еще и доказать, что ты был неправ».

Первое, что мне подумалось: неплохо сказано. Когда же я закрыл книгу и увидел имя на обложке, мне захотелось эту мысль отогнать. Ч. Г. Оллфорд, мать его. Великий писатель всея Инфернума.

– И ты даже не ревнуешь? – донесся до меня голос деда из открытой двери спальни. – Где твой дерьмовый характер?

– Это же очевидная постановка. Смысл мне на нее реагировать? – равнодушно ответил Оллфорд. – Если бы ты не показал, я бы вообще об этом не узнал. Да и, честно сказать, меня не очень волнует, что Элайз в Сеть выкладывает. Это его личное пространство, не мне судить.

– Друг мой, ты безбожно стареешь.

– Безбожно я влюблен. А старость со мной уже лет этак двадцать.

– М-да, – ответил ему дед, сидящий на кровати, опершись спиной на спинку и крутя в руке полупустую бутылку виски. – Чарльз.

– Что? – отозвался тот, хлебнув чего-то из своей чашки. Готов на тысячу инфернумских крон поспорить, что это не алкоголь.

– Может быть… Может, ты чего-нибудь хочешь?

– Хочу, – быстро ответил тот, вскинув голову. – Очень хочу, Ян.

Дед от неожиданности чуть содержимое бутылки на себя не пролил.

– Чего же?

– Сдохнуть, – без тени смеха заявил Оллфорд.

– Я серьезно спрашиваю.

– А я тебе серьезно отвечаю.

– Чарльз.

– Тогда я хочу собрать наш круг, – он опустил глаза на свою левую руку, которая нервно сжимала одеяло.

– Четверых?

– Да.

– И как можно быстрее, я полагаю? – дед протянул к нему руку, но оборвал себя на полудвижении, вновь приложившись к выпивке. Он скоро вконец сопьется. У него алкоголь на завтрак, обед и ужин. И сколько бы отец ему ни твердил, что это не нормально, каждый раз он просто бывает послан куда подальше.

– Да, – кивнул тот, вновь приложившись к своей чашке. – Да, как можно.

– Я постараюсь.

– Пожалуйста.

– Я постараюсь, – повторил дед. – Постараюсь, Чарли. Потерпи.

– А подглядывать нехорошо, – раздался у самого моего уха вкрадчивый шепот друга, невольно заставив вздрогнуть.

– Кто бы говорил!

– Угадайте, кто вернулся! – обойдя меня, громко сказал Элайз и плюхнулся на свою часть кровати рядом со своим ненаглядным муженьком.

– Рыжая поганка, – скривился дед и, прихватив бутылку, предпочел выйти. Мимо меня он прошел, демонстративно не замечая. Ну и пожалуйста. Обижайся сколько тебе угодно.

– Как ты? – Оллфорд прямо-таки расцвел, глупо улыбаясь и обнимая Элайза, устроившегося у него на груди.

– Нормально, – ответил друг, забравшись на него еще и одной ногой. Меня вообще убивает то, как они порой лежат. Будь это возможно, Элайз бы лег не только на него, но слился бы с ним воедино всем телом. – Ты-то без меня как?

– Не хочу жаловаться.

В последующие дни все вернулось на круги своя. Элайз пусть пока и мучился фонтаном, текущим из носа, но почти вернулся в форму, летая, как реактивный веник. Я большую часть времени проводил у себя. Не сказать, что я делал что-то полезное, но и вреда своим кроватным бездельем никому не приносил. Попытки выспаться почти увенчались успехом.

Существенное отличие от обыденности было только одно – по вечерам, часов этак в семь, мой дед и Оллфорд закрывались в комнате, и что уж они там обсуждали, черт их знает. Так или иначе, вечера Элайз проводил у нас. А если учесть, что не так давно уехавший в Город Свободной Войны Бессердечный вернулся опять, одному ему известно зачем, то компания у нас была более чем депрессивная, но все честно не подавали виду. В доме Оллфорда у себя в комнате, в которой кроме него никто не бывает, за закрытой на ключ дверью Мэтр, если верить Элайзу, работает по ночам, а может, и не только по ночам – вид у него такой, как будто он не спал уже этак год. В любом случае он выбирается из нее только на пару часов вечером, иногда даже что-то пьет, молча посидит с нами и уходит вновь. Невыносимой энергетики человек. Лучше бы он и вовсе не выползал оттуда.

Мы сидели у нас дома вчетвером: отец, я, Элайз и Бессердечный, смотря фильм тупой и пошлый настолько, что смеяться над этим мог только я. Отец делал вид, что медитирует на ковре, Элайз дремал на моем плече, а Бессердечный, вот чудо, порой раскрывал рот для того, чтобы заявить, как все это мерзко. У него вообще со всем, что касается секса, какие-то очень большие проблемы.

Примерно через полтора часа, когда слово «член» с экрана было произнесено ровно двадцать три раза, Бессердечный не выдержал и молча вышел.

– Он меня достал, – даже не пошевелившись и не открывая глаз, сказал отец. – Сплошной негатив на километр.

– Кто достал? – пошевелившись, спросил мой сонный рыжий совенок.

– Герарт.

– М-м-м, – протянул друг, потянувшись. Лютик не удержался и схватил его лапками за оголившийся из-за задравшейся футболки впалый живот. Привычка у него дурацкая – за бока да живот людей царапать да кусать. Я не против. – Ну Лютик!

Кот довольно мяукнул и спрыгнул с дивана, принявшись ластиться к отцу, который сидел на ковре в позе лотоса и уже минут двадцать как не шевелился.

В фильме в двадцать четвертый раз прозвучало слово «член».

Я поймал свою серую Акацию. Я всех своих котов растениями называл. Нравилась мне в школе ботаника. Больше-то мне ничего не нравилось. Ну разве что еще Шекспир на уроках доперекройной литературы. И больше ничего.

– Но в одном он прав, – сказал отец. – Фильм дерьмо.

– Ты его даже не смотришь.

– Я слушаю.

Элайз отвернулся от экрана, как будто трясущий своим хозяйством мужик это что-то плохое. И да, смею заметить, это не порно, это среднестатистическая алистенебрарумская пошлая комедия.

Отец открыл один глаз и покосился на меня.

– Двадцать пять.

– Двадцать четыре вообще-то, – возразил я, хотя и не был уверен, что не пропустил в конце в последний раз произнесенное актерами слово «член».

– Двадцать пять, – стоял на своем отец, вытянув ноги и растянувшись на полу во весь рост. Лютик напал на него незамедлительно, за что и получил возможность полежать на отце и помлеть под его рукой. Знает, зараза пушистая, к кому и когда пристать.

– Двадцать четыре, – повторил я из чистого упрямства.

– Двадцать пять! – усмехнулся отец, кинув в меня моим котом. Тот с протяжным «мя-я-яу» прямо когтями приземлился на то самое слово, что было произнесено за два часа примерно двадцать пять раз.

– Па-а-ап!

Он только рассмеялся.

А Элайз задумчиво гладил Акацию и даже не улыбнулся.

На следующий вечер, вновь выгнанный из собственной спальни, друг был еще грустнее, чем обычно. Он сидел на подоконнике в гостиной и ни на кого не реагировал, все смотря в сторону дома.

– Элайз, ты меня беспокоишь, – отложив ноутбук, сказал отец. Друг даже бровью не повел, никак не отреагировав на собственное имя. – Элайз! – снова ноль реакции.

Тогда отец поднялся и хорошенько его встряхнул, при этом, судя по ошарашенной гримасе на веснушчатом лице, знатно напугав.

– Ч-что?..

– Да что с тобой происходит? – отец сел рядом с ним на подоконник. Элайз еще сильнее подобрался, попытавшись сделаться еще меньше, с силой обняв свои колени. Он избегал смотреть отцу в лицо и в итоге уставился на раму. – Элайз. Так нельзя.

– Со мной все в порядке.

– Ничего с тобой не в порядке. Мы все это видим. Даже Чарльз это видит.

– Вы можете просто все отстать от меня? – огрызнулся он, занавесившись волосами, как никогда выглядя нормальным эмоциональным двадцатидвухлетним парнем.

– Не можем. Мы тебя любим и очень переживаем.

– Не надо. Все со мной нормально.

Я уже с ним на эту тему даже заговаривать не пытался – бесполезно. Отец тоже вскоре сдался, вернувшись к работе, но весь вечер все равно украдкой на него поглядывал. А Элайз все сидел и сидел, пока дед не вернулся. И моментально полетел домой.

– Я не знаю, как Чарльз это сделал, но я ему даже немного завидую, – сказал отец, покачав головой.

– Ну не знаю, я не хотел бы, чтобы меня до такого безумия любили, – пожал плечами я.

На следующий день у нас была запланирована съемка, которую Бессердечный выдумал еще недели три назад. Его ни с того ни с сего торкнуло изобразить из Элайза Искусство. Только вот Клемэнт напрочь забыл, что у него по контракту есть обязанности не только раз в полгода.

– Клемэнт, солнце, ты про такую штуку, как работа, помнишь или у тебя вообще пространственно-временной континуум пропал? – не то чтобы это звучало угрожающе, но не будь Элайз Элайзом, любимой моделью Мэтра, уволил бы его этот самый Мэтр к чертям собачьим за такое отношение к великому.

Элайз с минуту тупо моргал, смотря на Бессердечного, а потом с тяжелым вздохом сдался.

– Я опять что-то забыл, да? – и выглядел он при этом как виноватый школьник. В последнее время это выражение на его лице имело место быть все чаще. С памятью у него с каждым днем была все большая беда.

– Забыл, – снисходительно ответил модельер. – Съемка через два часа.

– А вы мне про нее говорили?..

– Семь раз за три недели, зная твой наследственный склероз. На бумажке себе запиши и иди собираться. Команда ясна?

– Вполне…

– Ну так в путь.

Элайз покорно пошел наверх собираться, а Бессердечный с тяжелым вздохом сел на диван.

– У него с памятью совсем все плохо. Это не нормальное состояние…

– Может, на фоне стресса? – спросил отец, застегивая сумку с аппаратурой. – Отъезжающая крыша скрипит по-разному…

– С тобой, конечно, можно было бы согласиться, но он буквально помнит чертежи атомных реакторов… – неуверенно вклинился в разговор я. – А завтракал или нет, он не помнит…

– Ну крыша же… тю-тю…

– Я не представляю, что будет дальше, – покачал головой Мэтр.

– Видимо, только хуже.

Пока мы ехали до павильона, Элайз заметно приуныл, то ли из-за своей памяти, то ли из-за того, что муженька пришлось оставить на моего деда.

Отцу совсем не сразу, но кое-как удалось разговорить Клемэнта, который то и дело нервно дергал браслеты на руках. Разговор этот поначалу был совсем бессвязным, как вопрос-ответ, но потом они каким-то невероятным образом пришли к обсуждению довольно насущной проблемы в условиях объединения Оцидитглацема с Инфернумом.

– В Оцидитглацеме до сих пор используют отчества, а не вторые имена. И мало кто хочет менять все свои документы, – пожал плечами отец, остановившись на светофоре. – Насколько я знаю, даже Лукьян еще паспорт не менял. Хотя зачем ему вообще паспорт?

– Но они же бредово звучат, если призадуматься, – отцепившись, наконец, от своего браслета, ответил Элайз. – И они воплощение дискриминации женщин.

– Для глацемов не бредово. Хотя инфернумским именам такой формат вряд ли подойдет, – нехотя согласился отец. Он-то до сих пор в паспорте значился как Константин Янович Кечменвальдек, хотя почти полжизни имеет инфернумское гражданство.

– Феликс Константинович? – покосился на меня друг.

– Феликс Константин по всем документам, и хрен ты это оспоришь, Элизей Александэрович, – усмехнулся я.

– Какой кошмар, – покачал головой Клемэнт. – Константин Люцикьянович?

– Если по документам, то Янович, – поправил отец.

– А почему?

– Потому что нет такого имени в природе – Люцикьян. Мои бабка с дедом прикололись и соединили два самых распространенных имени в Оцидитглацеме – Люциан и Лукьян. А так как имя ни туда и ни сюда, решили, что отчество от него будет Янович.

– А почему не Лукьянович? – недоумевал Элайз.

– Да хрен его, собственно, знает, это решили еще при рождении моего брата, – рассмеялся отец. – Наверное, чтобы просто короче было. И так, знаешь ли, не везде это богатство помещается.

Клемэнт какое-то время помолчал, переваривая информацию, а потом, к нашей радости, не замолк, а, наоборот, принялся перебирать всех подряд.

– Александр Викторович?

– Более глацемское созвучие трудно даже вообразить, – усмехнулся отец.

– Пап, а как у Лукьяна отца звали? – спросил я, решив помочь другу не перестать говорить.

– Властимир.

– Лукьян Властимирович?

– Есть в этом нотка аристократизма, – оценил Элайз. – А у Артория?

– Франсуаз.

– Арторий Франсуазович? – меня это очень развеселило. – Я валяюсь.

– Я же говорю, инфернумским именам это не подходит, – улыбнулся отец, свернув с главной дороги на парковку. – К слову, в Оцидитглацеме нет имени Арторий, есть Артур. Так же, как Элайз для них Элизей. Да чего далеко ходить, Виктор и Викто́р, Алекс, Александр и Александэр – это все разные имена.

– Я и Элайз, и Элизей, и Элай, и порой и вовсе Елисей. Так что… – друг пожал плечами. Он постоянно встречался с коверканием своего имени, потому что, как и у моего деда, имени друга в природе тоже нет. – А, еще спьяну бываю Элайджей.

– Пап, а кто меня назвал? – спросил я, призадумавшись. Для нашего времени у меня довольно редкое имя. За всю жизнь сколько я народу повидал, ни одного тезку так и не встретил.

– Твоя мама, – ответил отец, припарковавшись у старой театральной студии. – Она всегда хотела если сына, то Феликса, если дочку, то Веро́нику.

– Именно Веро́нику, не Верони́ку? – усмехнулся я, выйдя из машины.

– Вы в какие-то ненужные дебри полезли, если честно, – отец только развел руками. – Все страны сейчас – смешение этники. Приписывать имена национальностям не очень-то актуально.

– Но что-то в Оцидитглацеме ни одного Мухаммеда не встретишь, – заметил я.

– В Оцидитглацеме вообще одни Яны, Жаны, Лукьяны да Владиславы, – фыркнул Элайз, нацепив яркие зеркальные очки, скрывшие его грустные глаза. Зимнее солнце и правда немилосердно слепило.

– Люцианы еще, – подсказал я.

– Ну и Александэры с Викто́рами, куда без них, – дополнил отец.

– Ну, хотя бы у моего имени вариаций нет, да, Элайджа? – улыбнулся я, обняв друга за плечи.

– Да пошел ты, – улыбнулся тот в ответ, и мы втроем пошли в не очень приметное здание, в котором бурно кипела работа.

Помощники Бессердечного привезли из Театра реквизит и костюмы. Даже наш неизменный визажист прилетел на крыльях творчества во всей своей блестяще-перьевой красе и превратил еще больное лицо моего друга в нечто холодное, высокомерное и абсолютно фарфоровое. Именно это и было нужно.

– Какой-то вы недостаточно страдающий, – выдал Элайз примерно через двадцать минут после начала съемки. Он в золоте с головы до ног, сверкающий, как сволочь, поберегите мои глаза, видимо, неплохо вжился в роль доминанта-садиста, ну и заодно мазохиста, ибо сказать, что Бессердечный – недостаточно страдающий… Отец аж снимать перестал.

– Знаешь, достаточно уже того, что я смотрю на тебя снизу вверх, – ответил Бессердечный, весь в черном стоящий рядом со своим Искусством. Элайз возвышался над уже безнадежно сгорбленным мужчиной примерно на полторы головы.

– Ну кто ж виноват, что вы такой низкий, – пожал плечами Клемэнт, звеня цепями. За такое он, по сути, должен был бы получить по роже, но все, что сделал модельер, это закатил глаза и обратился к Хамелеону:

– Давай его убьем, а.

– А я давно уже говорю – смерть рыжим, – скривился тот, кинув еще один дротик в стену, на которой сам же и повесил вырезанную из журнала фотографию Артория. Это все, наверное, определенно потому, что тот рыжий.

– Прекрати, пожалуйста, – вздохнул модельер. – Сними. Еще проблем с властью нам не хватало.

– Да ладно, не ссы, – кинув еще один дротик и попав политику прямо в глаз, ответил Хамелеон. – Мать моя еще лет пятьдесят назад в него самого дротики кидала, и ничего, все живы, все свободны.

– Все равно, сними. Мало ли кто на нас доложит.

– Кто доложит? – Хамелеон вскочил, вытащив раскладной нож, и обратился к перепуганному персоналу. – Вот эти, что ли? Я вам доложу. Сразу все поляжете, слышите меня?!

Ассистенты, бледные как полотна, активно закивали. С Хамелеоном давно никто не связывался. Все и так знают, что он в самом прямом смысле контуженный, а от того со знатным приветом. У него то нормально все с головой, а то его воспоминаниями о горячих точках накрывает, и тогда хреново не только ему, но и всем, кто его окружает. Бывших спецназовцев определенно не бывает.

– Угомонись, – тихо сказал отец. Хамелеон недобро на него глянул, но вернулся к своему занятию – метанию уже ножей в политическую физиономию. – Гер, ладно тебе страдать, ты сам сколько? Метр восемьдесят?

– Откуда, скажи мне на милость? – вздохнул модельер, поправив на Элайзе какую-то мелкую деталь.

– А сколько?

– Метр семьдесят пять от силы, и то сутулый. Я, по-твоему, к чему каблуки ношу постоянно?

Я только в этот момент обратил внимание на то, что Мэтр действительно в каком бы состоянии ни был, но был в ботинках на высоком толстом каблуке. Может, мы своим присутствием комплексы у него усугубляем. Но он сам виноват, набрал нас со всей Империи самых длинных.

– Карлик.

– Да пошел ты, – отмахнулся Мэтр от Клемэнта. – Тоже мне, транснебрарумская магистраль нашлась.

– Может, продолжим? – вдохнул отец, разве что глаза не закатывая на всю эту комедию.

– Да, конечно, – обреченно вздохнув, кивнул Бессердечный.

Я с наслаждением наблюдал за другом, совершенно преобразившимся в кадре. Холодное высокомерие Искусства в авторском золотом одеянии делало всего в черном Бессердечного у его ног бледной тенью. Так и должно быть. Это, черт возьми, идеально.

Бессердечный, при всей его болезненной безобразности, безумно фотогеничен. Как и Элайз. Эта парочка так дополнила друг друга, что снимки сами стали произведением искусства еще даже без обработки. Такая химия между ними творилась. Оллфорду впору начать ревновать. Это вам не какой-то псевдосекс в прямом эфире.

Бессердечный и лежал в ногах Элайза, и так красиво выражал на лице страдание (он же, в конце концов, мастер страдания), когда наше рыжее Искусство над ним издевалось – душило, било, покидало, как вдохновение. Эта холодность и властность моему другу безумно идет. Но я все никак не мог отделаться от мысли, что вижу не друга, а Елисея. Да, у того половина волос белая и нет ни единого намека на веснушки, но само выражение лица… Меня передернуло, и я предпочел откинуть от себя эту мысль. В конце концов Елисей – Император, а Элайз – это Элайз, мой Песочек.

– Гер, ты чего так долго свои актерские таланты скрывал? – спросил отец, просматривая полученные кадры.

– Я вообще-то не очень люблю фотографироваться, если ты не помнишь, – бледно улыбнулся Мэтр, помогая Элайзу расстегнуть заевший замок на шее.

– Но в кадре ты красивый, что, конечно, странно, – ответил отец, даже пальцем ткнув в одну из фотографий, чтобы я и Хамелеон обратили на нее особое внимание. В снимке и правда идеально было все.

– Дай посмотреть, – справившись со своим хитроумным механизмом и освободив Элайза от тяжкой ноши, Мэтр сел рядом с нами. – Вы издеваетесь? – скривился модельер, хотя мы ему показывали такие кадры, что модные журналы в экстаз придут. – Я чудовище.

– Только не начинай, – закатил глаза Хамелеон и ударил себя по лицу растерзанным журналом.

– Гер, а давай статью в «Эльх Модельерх» напишем, – предложил отец.

– Напиши, я не против, – пожал плечами Бессердечный. Он, бывший несколько недель как одержимый, исполнив свое желание, успокоился и как-то сдулся. Он даже не думал, зачем ему эти фотографии. Он просто их хотел.

Он очень много делает фотографий и вещей, которые, если бы не его ассистенты, в числе которых по факту и мой отец, пылились бы в архивах модельера.

Мне кажется, что если бы мой дед, Хамелеон и Оллфорд не вложили бы в него кучу денег, физических и моральных сил, то создавал бы он там что-нибудь втихую, если создавал бы, и никто бы его талант не увидел.

Отец всю ночь убил на обработку фотографий и статью об искусстве, потому, когда я в девять встал, он, с красными глазами, но довольный, шел из кабинета в спальню, наконец-то отдохнуть.

Захватив его планшет с фотографиями и распечатанный текст статьи, я заявился к Элайзу, его мужу и Мэтру. Все трое так же уже не спали. Они завтракали, потому банан и стакан сока обломились и мне. От блинов я отказался по понятным причинам.

– Я, кстати, фотографии обработанные принес. И отец просил вас, – обратился я к Оллфорду, – вычитать его статью. Если вам не сложно.

– Мне не сложно, – бесцветно ответил он, но взгляд его в мою сторону говорил сам за себя.

После завтрака мы перетащились в гостиную.

Оллфорда пересадили на диван. Элайз сел по правую его сторону, а Бессердечный по левую. Оллфорд принципиально к технике не прикасается, уж не знаю, что это за заскок у него, так что планшет держал Элайз, перелистывая снимки.

– Картина маслом: Оллфорд и его сучки, – с ходу выдал дед, только войдя, а точнее, ворвавшись как вихрь в комнату.

– Ян, – закатил глаза Оллфорд.

– Что? – состроил из себя невинность дед и пошел туда, куда и шел, а именно на кухню.

– А дядюшка-то извращенец, – покачал головой модельер.

– Только что об этом узнал? – усмехнулся Оллфорд.

– Феликс! – под звук открывающегося холодильника крикнул дед. – Какого хрена у нас дома жрать нечего?

– В морозилке есть ягоды. И крупа в шкафу, – крикнул я в ответ.

– Феликс, – он появился в дверном проеме, держа в одной руке пару яиц, а в другой сосиски. – Еда, мать твою. Ты знаешь, что такое еда? Ягоды и каша – это не еда.

– Ну так подними свою задницу и езжай в магазин, – не удержался я.

– Еще одно слово, и ты огребешь, я тебе обещаю, – пригрозил он и скрылся на кухне, принявшись греметь тарелками да сковородками.

– Не очень-то вежливо ты с дедом разговариваешь, – как бы невзначай заметил Оллфорд, даже не взглянув на меня.

– А вам-то какое дело?

– Абсолютно никакого, – ответил он и уткнулся носом в планшет.

С того момента, как дед спросил Оллфорда: «Может, ты чего-то хочешь?» – прошло совсем немного времени, как в один из зимних тихих вечеров в их с Элайзом дом заявились четверо совсем не подходящих этому месту гостей.

– Я все еще склоняюсь к тому, что в нашем доме было бы безопаснее, – вздохнул дед, крутя в руке пустой бокал. На кухне за маленьким старым столом пустовали еще четыре стула.

– Я раб символизма, Ян. И ты это знаешь, – отозвался Оллфорд, задумчиво гладя Элайза по голове. Друг сидел на полу у его ног и выглядел то ли как преданная собака, то ли как побитый слуга.

– Даже смотреть на это не могу, – не выдержал я и отвернулся. Мы с отцом сидели в гостиной. Не знаю, зачем мы вообще были нужны на этом параде кретинизма, ведь даже если понадобится, мы никого никогда не сможем защитить, а умирать из-за прихоти одного больно много мнящего о себе старика как-то совсем не хотелось.

– Ты принимаешь их отношения слишком близко к сердцу, – покачал головой отец, хотя ему поведение Элайза тоже определенно не нравилось.

– Тебя это не волнует? – махнул я рукой в сторону кухни. Добровольное рабство Клемэнта все больше и больше походило на психическую болезнь, и я на полном серьезе уже подумывал подарить ему сертификат на несколько посещений какого-нибудь светилы психиатрии.

– Меня пока больше волнует сегодняшний вечер.

И поспорить с ним было трудно. Нам как не самой последней семье в мире часто приходилось принимать высокопоставленных гостей, и с сегодняшними посетителями, являющимися частью высокой политики, мы были лично знакомы. Но если Мария Итер-Вриланд, морэсолмнийская герцогиня, и Присцилла фон Дэр-Штрайнер, оцидитглацемская сумасшедшая и некогда лучшая подруга моей бабки, которую я никогда не знал, но которая совершенно точно любила картинные галереи и магазины со всякой эзотерической ерундой, абсолютно не были для нас проблемой, то такие люди, как сам Вице-Император и его муж, в нынешних реалиях были слишком тяжелыми гостями для затхлого старого дома простого профессора литературы.

Я долго не мог смириться с тем фактом, что таким людям вообще есть что тут делать. Что они по собственной воле, с очевидным желанием приедут сюда. Для всех многолетняя дружба Оллфорда с нынешними правителями была очевидным фактом, в то время как я долго и упорно от всего этого закрывался и отбрыкивался от любой информации. Мне не было интересно. Я просто не верил в Орден Адэодэтуса как в организацию, которую мог бы создать именно Чарльз Оллфорд, а не такие великие люди, как тот же Лукьян фон Дэшнер или неподражаемая Ада де Фро. Муж моего друга совсем не выглядел лидером антиправительственной кампании, состоявшей из умнейших людей своего времени, людей, которые поверили в сказку и в далеком 174-м году поклялись найти машину, опередившую свое время. Константинополя, что будет править миром, как и завещал великий ученый, перед тем как пропасть в огне Перекроя.

Я понимаю всю мощь этих девятнадцати людей, в итоге же мифический андроид действительно нашелся. Но на задворках собраний Ордена вырос совсем не я. Отец с дядей, дети Артория Ортис-Паскуаля, Мари и Дэмиэн Шлачтенхауфен, Ларс и Джон де Фро, Эндрэ де ля Франц, Алекс Клемэнт в конце концов. Они были детьми одержимых придурков, свергнувших теневое и видимое правительство двух стран. Они были детьми людей, которые верили в силу Перекроя, как в святыню. А наше поколение видит только последствия – разрушения и правителя-машину. Может, все только начинается и дальше будет лучше, может, мне стоит откинуть свои сомнения и поверить в наследие моей семьи, выстраданное кровью. Может.

Я закрыл лицо руками, не зная, весело мне или грустно. С одной стороны, плевать я хотел на планы по мировому господству каких-то фанатиков, а с другой… А к черту другую. Принцем Судьбы же меня никогда не коронуют. Да даже если бы дед с явно большей доходчивостью, чем обладает отец, начал грузить меня этой херней, я не стал бы носиться с этим, как со святыней. Как некоторые. Это был их выбор, их дело всей жизни. Почему мы должны нести это как безотказное наследство, я не понимаю. Почему мы должны жить в страхе, что нас убьют только за то, что мы дети и внуки создателей ОА, я тоже не понимаю. Они нажили себе врагов, а нам платить. Никакие деньги и никакая власть этого страха не стоит. Только мало кто разделит такое мое мнение.

Нынешние правители нашей Империи явились первыми на этот странный праздник с налетом определенного прощания. При виде Лукьяна фон Дэшнера я забыл, как дышать. Он выглядел так инородно, так неправильно в темных реалиях дома, в котором все пространство – это книги и пыль. Он как будто был сном, и окончания этому сну я совсем не хотел. Я даже не помню, додумался ли поклониться или просто пялился, как будто впервые видел. Мы же общались, мы почти целый день провели вместе всего-то два месяца назад. Так почему один его вид на расстоянии вытянутой руки вызывает у меня столько эмоций? В этот момент я не обратил внимания ни на Паскуаля, ни на одного механического охранника, остановившегося неподвижным изваянием у входа на кухню.

– Ч-харльз, – это имя в устах Лукьяна звучало, как ужасающий скрип гвоздя по стеклу.

– Лукьян, – то ли мне показалось, то ли Оллфорд и правда расплылся в глупой улыбке.

– Зд-хравств-хуй, – фон Дэшнер чуть ли не на колени перед ним упал, а обнимались они с минуту точно. И да, это был один из немногих моментов, который я действительно старался забыть. Я видел руки Оллфорда на его плечах, видел, с какой аккуратностью фон Дэшнер касается его спины. Я видел каждую секунду и испытывал отвращение. Как будто икону бросили в грязь и принялись на ней топтаться.

– Я скучал, – донесся до меня шепот Оллфорда.

– Я т-хоже.

– Если что, я пока могу выйти, – закатил глаза Паскуаль, определенно разделяющий мои чувства в этот момент. Ревность. Это все была самая настоящая ревность. Только для него это чувство законно, а для меня абсолютно необъяснимо. Но я и не искал объяснений своему восхищению.

– Прек-храти, – бледно улыбнулся фон Дэшнер. Он наклонился к Оллфорду и что-то прошептал ему на ухо.

– Не говори мне об этом! – тот почти отшатнулся от собеседника, насколько позволяло инвалидное кресло. – Не надо.

– Теб-хе р-хешать, – тихо ответил Лукьян.

– Оллфорд, вот скажи мне, тебе не стыдно? – спросил Паскуаль, оглядев кухню. – Даже посуда та же самая!

– Неправда. У меня новый сервиз – розовый с блестками, – абсолютно серьезно заявил Оллфорд, а Элайз, сидящий теперь тихо в уголке кухни, глупо улыбался. Это было его приобретением, прелесть которого понимал только он, но, видимо, его муж уже давно смирился с глупыми покупками, полными блесток и обожаемого Клемэнтом розового цвета.

– Вот из него и выпьем! – не растерялся политик, по-хозяйски заменяя стоящие рядом с бутылками на столе бокалы на чашки. Он как будто бывал здесь, и не раз. Даже не так, он как будто жил здесь когда-то и чувствовал себя определенно как дома. Впрочем, Лукьян тоже совсем не чувствовал себя в гостях. Он снял свои плащ и пиджак, откинув их на кухонную столешницу, и даже не возмутился, когда в них закопался Цезарь, свернувшись клубком и уснув.

– Ты хоть еще кого пригласил или все еще хранишь обиды? – спросил Арторий, переступив через ноги Элайза, который определенно не был против роли незаметной мебели, с которой даже не поздоровались. Впрочем, эти двое и с дедом не здоровались, их от общения друг с другом по видеосвязи уже определенно тошнило.

– Мари и Ила.

– Это все? Нас живых поболе будет.

– Да, это все. Остальные мне ни к чему. Я вас не политику обсуждать собрал, потому совсем не хочется выслушивать бред де ля Франц или твои перебранки с Шлачтенхауфен.

– А Ф-хранс-хуаз-ха т-хеб-хе ч-хем н-хе уг-ход-хила? – улыбнулся Лукьян.

– Она до сих пор для меня незнакомка, – туманно отговорился тот.

– К-хак-х и д-хля вс-хех н-хас. З-хат-хо он-ха вс-хе ещ-хе н-хе помен-хяла своег-хо мнен-хия о т-хом, чт-хо н-хам следов-хало ж-хить втро-хем – м-хне, теб-хе и м-хоем-ху драг-хоц-хенном-ху м-хуж-ху.

– Ну так еще не поздно, – не задумываясь, ответил Арторий, откинувшись на стуле к столешнице и пытаясь тронуть Цезаря пальцем по носу. Кот упорно закрывался от него лапкой, но политик не сдавался. Наиглупейшее зрелище. – С инвалидом у меня еще не было.

– Как-хой т-хы м-херзк-хий, – отмахнулся от него Лукьян и дал ему по руке, заставив отстать от животного и сесть ровно.

– Зато Чарли у нас просто лапочка. Может, к нему уйдешь? – и вроде звучит все как шутка, но как-то мерзко от этого было.

– Твоя ревность застилает тебе глаза, а член мешает думать здраво, – невозмутимо заявил Оллфорд.

– Зато тебе уже давно ничего не мешает.

– Прек-хратит-хе об-ха. Сейч-хас же.

– Наше чокнутое трио не стареет, – Мария Итер-Вриланд подмигнула нам, похлопала отца по плечу и прошла мимо на кухню. Ее платье шуршало так, как будто сделано было из бумаги, а черные длинные волосы лежали так, как будто у нее на голове что-то взорвалось.

Ее охрана в лице девушки из морэсолмнийского Золотого Взвода осталась стоять на входе в гостиную. Становилось неуютно – в одном проеме механический солдат, в другом – профессиональная наемница. А с нами в гостиной Хамелеон – генерал инфернумского спецназа. И мне, и отцу определенно легче бы дышалось дома от этого сборища подальше, но, по сути, у нас была одна причина здесь находиться, и эта причина сидела на полу и с интересом ребенка рассматривала гостей, по-кошачьи крутя головой.

– Хочешь присоединиться? – спросил Паскуаль, самым наипошлейшим образом поиграв высунутым языком.

– В этом мире вообще остался хоть один человек, которого не трахнул Арторий Паскуаль?

– Могу гордо об этом заявить, – нарушил свое молчание дед. Он на гостей смотрел с крайне угрюмым видом.

– О, ну давай, подними еще руку как единственный, в чьей жопе не побывал член, – скривился Паскуаль, снова потянувшись к коту. И снова получив от мужа по руке.

– И подниму. Я, знаешь ли, этим очень горжусь.

– Пфф, нашел чем гордиться, – фыркнул Арторий. – Не знаешь, что теряешь.

– Задница для этого совершенно не предназначена. Ни женская, ни какая-либо еще, – абсолютно серьезно заявил дед. – Это здравый смысл, Паскуаль. И если тебе вечно чего-то не хватает – это твои проблемы.

– Ох. Ох. Ох. Опустил так опустил, спасибо.

– Ниже твоего плинтуса тебя уже не опустишь. Так что живи спокойно.

– О-о-ох, глацемы, – закатил глаза Паскуаль. – С вами связываться себе дороже.

– Луч-хше б-хы я ост-хался монак-хом, – тихо сказал Лукьян, покачав головой.

– Вы только посмотрите на них, я на пять минут опоздала, а они уже ругаются, – мелодично пропела Присцилла фон Дэр-Штрайнер. Ее серое платье я видел, наверное, уже раз тринадцатый за жизнь. В ней как будто вообще никогда и ничего не менялось, в том числе и серые вьющиеся волосы и большая белая плетеная шаль. Она совсем не выглядела как человек, управляющий самым большим бумажным архивом в мире. Она вообще не выглядела как человек, участвовавший в государственных переворотах.

– Рассаживайтесь уже, идиоты, – усмехнулся Оллфорд, наблюдая за тем, как Паскуаль принципиально в кратком бою отобрал у деда винный бокал и поставил на его место розовую чашку в блестках.

– Сам такой, – фыркнула Присцилла.

– Придурок, – вторила ему Мари.

– Ну что ж, – проигнорировал он их, – как говорил Дэн Лино: «и вот мы снова здесь». Наверное, всем уже понятно, зачем я вас собрал.

– Когда ж ты сдохнешь? – с самой милой улыбкой на лице спросила Итер-Вриланд.

– Скоро, дорогая моя, очень скоро, – абсолютно легко ответил Оллфорд. – Потерпи. Мне хотелось увидеть моих друзей в последний раз, потому спасибо, что приехали. Я знаю, что у вас есть дела намного важнее…

– Чарльз, заткнись ты нахуй, Равновесия ради, – махнул на него рукой Паскуаль. – Мы и так знаем, что ты сейчас начнешь долго и нудно читать монолог про то, что рассвет за нашими спинами давно прошел, безвозвратно поют трубы и все такое. Ты как старая телега – все скрипишь и никак не сломаешься.

– Никогда не думал, что это скажу, но порой и скрипеть очень устаешь, – покачал головой Оллфорд. – Всему рано или поздно приходит конец. И страданиям, хочется верить, тоже.

– Ну хоть муженька на старости лет отхапал себе что надо, – усмехнулась Вриланд, посмотрев в угол. – Как тебя зовут, солнышко ты наше ясное?

– Элайз, – тихо ответил друг, явно смутившись от внезапного внимания.

– Красивый ты, Элайз. Вкус на мужиков у тебя, конечно, дерьмовый, но сам да, красивый.

– У меня самый лучший муж на свете, – едва слышно, но уверенно заявил друг. Если бы стоял, вероятно, еще бы и ногой топнул для пущего эффекта. Ребенок ребенком.

– П-хоз-хавид-хов-хать м-хож-хно, – улыбнулся Лукьян.

– То-то я смотрю, ты на внука Яна все засматриваешься, – повернулся к нему Арторий и, что было полной неожиданностью, получил за свои слова звонкую пощечину.

– М-хой с-хупруг-х – т-хы, к-хак-хим б-хы ур-ход-хом т-хы н-хи б-хыл. И, в-х отлич-хие от-х теб-хя, я ник-хогд-ха н-хе оп-хуск-хался д-хо изм-хен, – холодно заявил фон Дэшнер.

– Красота, – мечтательно выдохнул Оллфорд.

– Ну наконец-то что-то интересное, – вторил ему дед, опершись на руку и уставившись на них.

– Предлагаю за это выпить, – продолжила Мария, и три розовые чашки коротко звякнули в невысказанном тосте.

Паскуаль молчал в явном возмущении, Лукьян – в злости, остальные в странной, абсолютно юношеской заинтересованности происходящим. На самом деле такая одновременно глупая и неловкая ситуация могла случиться в нашем кругу – молодежи, горячей и глупой, и я никогда бы не подумал, что Лукьян фон Дэшнер может вспылить и ударить мужа у кого-то на виду. Мое без того безграничное к нему уважение пробило все мыслимые потолки.

Остывающий ужин на тарелках медленно, но верно исчезал. В какой-то момент, когда молчание затянулось, неловко вспомнили, что умер Жан. Со словами «мир его праху» и «пусть трубы умолкнут» розовые чашки опустели. Потом припомнили всех почивших членов Ордена: Констанция Дюкре-Кечменвальдек, Ада де Фро, Колин Винтерхальтер, Антонин де ля Франц, Клара и Джулиан Кальтенбруннер. Не вспомнили только о двоих: предателе Джоне Винтерхальтере, принесшем столько бед и проблем, что его имя произносить никто в Инфернуме не желал, и Виктора Климентьева – деда Элайза, адмирала, пропавшего без вести так давно, что для нас его все равно что не существовало вовсе.

– Оллфорд, – спустя несколько гнетущих минут, полных тиканья старых часов, позвал Арторий, тупо смотря в стол.

– Что, Паскуаль? – тихо ответил тот, гладя перебравшегося к нему на ноги Цезаря.

– Когда ты уже орать на нас начнешь? Что мы идиоты пустоголовые и все такое.

– Я мог бы, мне есть что сказать за прошедшие пять лет. Вот только оно вам надо? – как-то обреченно поинтересовался тот. – Стоит мне заикнуться о ваших ошибках, как ты вновь сам же первый будешь орать с пеной у рта, что меня там не было и вообще все только твоя и Лукьяна заслуга. Что мы все – бесполезные куски дерьма, которые сидели в своих пыльных библиотеках и плели второсортные интриги, пока вы, два героя, рискуя жизнью, катались по всему миру. Что ты там еще любишь припоминать? Что у тебя трое братьев погибло?

– Четверо, – пробубнил Паскуаль, сложив руки на груди и отвернувшись от него.

– Чарльз, право дело, ты лишаешь человека последней радости, – крутя в руке вилку, вздохнула Мария. – Пусть сам об этом орет. Что за вольный пересказ вечного манифеста?

– Да потому что мне уже надоело слушать одно и то же каждую встречу. Сколько бы лет ни прошло. Бесцельное сотрясание воздуха.

– Как и все твое существование, – ответил Арторий.

– Спасибо.

– Обращайся.

– Ну конечно, поругайтесь еще, – смотря то на одного, то на другого, возмутилась Вриланд. – Детский сад.

– Все лучше, чем разговор о неслучившемся сексе, – вздохнула Присцилла.

– Н-хе от-хкрыв-хай эт-хот ящ-хик П-ханд-хоры, я теб-хя ум-холяю.

– Да просто он меня больше не хочет, – усмехнулся Оллфорд. – Да, господин Паскуаль?

– Меня так бесит твоя мания величия.

– А Яна бесит моя шизофрения. Вам всем не угодишь.

– Он все еще мнит, что мог бы стать Императором, – закатил глаза дед.

– А ведь мог бы, – усмехнулся Арторий. – Остался бы в ту ночь со мной в театре и мог бы. Не помер бы поди.

– Я безумно рад, что не остался, поверь мне. Лучше уж быть калекой, чем переспать с тобой.

– Твое право.

То напряжение, что витало в воздухе, можно было в самом прямом смысле резать ножом. Лукьян встал из-за стола, включил воду в кране и долго так стоял, держа руки под струей.

Да, в дальнейшем их разговор возобновился, перейдя то к книгам биографий, оставшимся после Марафона Смерти, то к якобы живому Виктору Климентьеву, которого видели где-то на островах и которого поймать теперь было бы прекрасно не для суда, а хотя бы для того, чтобы заявить: «Оллфорд трахает твоего внука». Они говорили много: об алистенебрарумских гейшах, что присягнули на верность Вриланд. О Морэсолмнийской королеве Юлианне, ближний круг которой устраняют без лишнего шума только потому, что он не пришелся по душе Мелисе Шлачтенхауфен. О том, что султаны требуют назад независимость своих земель, чего, конечно, новое правительство давать не собирается. Как и отбирать назад дарованные наложницам права на свободу. О том, что в Форэстаме новый Царь – совсем молодой юноша, выпускник Театра Миллиона Душ, и что в распоряжении Империи вся независимая армия имени династии Цинь. О том, что кланы дилеров и сутенеров новую власть совсем не жалуют из-за чрезвычайно высоконравственных законов, гласящих – искоренить. О том, что клан оружейников пришлось перебить почти вполовину, чтобы быть уверенными в их лояльности. О том, что с приходом на пост Хранителя Григория Коллидиума Империя, можно считать, потеряла Консциэнс и что Армана вместе с верными ему людьми в самом грубом смысле оттуда выгнали. Говорили долго, только вот за все это время Лукьян, вернувшийся на свое место за столом, не проронил ни слова. И даже когда Оллфорд спросил его про новейший самолет, созданный по чертежам самого Адэодэтуса, отвечал нехотя – да, настоящий механический дракон, да, Император был в восторге, да, мы с Карломаном самые умные, спасибо. И снова умолк. Его явно что-то очень сильно обидело, и все это прекрасно понимали, пусть и делали вид, что не замечают.

Они все говорили. А у меня сердце пропускало удары. Я как будто на уровне эмпатии чувствовал чужую боль. А может, я сам ее придумал, не знаю. Но дышать было трудно, смотря на то, как оживленно все спорят, будто и не старые совсем, а Вице-Император молча пьет чай из дурацкой чашки и переглядывается с грустной рыжей тенью в углу.

Я слушал перебивающие друг друга акценты и в какой-то момент выпал из реальности. Всем моим вниманием, всеми моими мыслями безраздельно завладел Лукьян фон Дэшнер. Меня немилосердно к нему тянуло. Так хотелось вытянуть его из этих второсортных споров, заставить видеть только меня и говорить, говорить с ним. Бесконечно.

Позже, глубокой ночью размышляя над этим желанием в своей кровати, я пришел к двум выводам. Первый: никаких романтических поползновений в его сторону у меня нет и быть не может. А второй: я так хочу быть понятым. Хочу, чтобы мою злобу не осуждали. Чтобы меня не осуждали за все, что во мне есть. И только он, уже проживший свою жизнь мутант, может меня понять. Я смотрел в потолок и думал, что хочу вернуться в Оцидитглацем, несмотря на его мерзкий климат и еще более мерзких людей. Внутри меня что-то с треском сломалось этой ночью. Но я так и не понял – что.

– У Князя-шизофреника возник Люциан фон Майер, – на знакомое имя мой мозг отвлекся, вслушиваясь внимательнее в то, что говорила Мария. – И добром это не кончится. Он придет за твоим сыном, Ян.

Я взглянул на отца, но тот даже бровью не повел. Он и Хамелеон уже давно на это странное сборище не обращали внимания и занимали себя шахматной партией на полу.

– Пусть приходит, – пожал плечами дед. – Жить этому жалкому подражателю осталось недолго.

– Вам нужна помощь в охране? – спросила Вриланд.

– Возможно, – нехотя ответил тот. – Я не знаю, что у меня творится, так что да, возможно.

Мария кивнула.

– Насколько у Алистенебрарума больше людей? – спросил Оллфорд, невозмутимо вытирая морду своему коту, сунувшемуся в его тарелку с десертом. Как будто о погоде спрашивал.

– Людей у них немногим больше, – ответил Паскуаль. – Но спроси, насколько у них больше киборгов.

– Нам стоит беспокоиться? – спросила Присцилла.

– Я б-хы н-хе ст-хал, – пожал плечами Лукьян, впервые за два часа подав голос. – М-хои р-хоботы с-хильнее. Ик-х к-хиборг-хов клеп-хают н-ха ск-хор-хую р-хуку из-х т-хруп-хов ил-хи подчин-хяют л-хюд-хей н-хасиль-хно. Ик-х п-хобьет-х д-хаже н-хаш сп-хецн-хаз. Я б-хы б-хольш-хе оп-хасал-хся подп-холь-хной иг-хры. Н-ха пр-херв-хый план-х вык-ход-хит молод-хежь. От-х ник-х н-хе зн-хаешь, чт-хо жд-хать.

– Вспомни нас, как мы за год свергли теневое правительство. Сколько нам было? Тридцать? – спросил Оллфорд не без гордости.

– П-хлюс-м-хинус.

– Наше время, может, уже и прошло, но главное мы сделали: Август – Император, – тихо сказала Присцилла.

– Если вы, конечно, это не испортите.

– О чем это ты?

– Все о том же. Главный враг Константинополя не люди и не Алистенебрарум.

– Ты опять о Бухаресте? – снисходительно спросил Арторий. – Может, хватит? Если бы он был, то за эти полтора года уже сто раз бы объявился.

– Может, я уже и не имею права на мнение, но мне не нравится все происходящее. Театру Миллиона Душ тоже.

– Ты на нас будешь равняться или на Ивольтера? Не им одним законы писаны, если помнишь.

– Если вы не будете кретинами, то на вас. Но Марк-Аврелий не дурак. А вы нажили себе врагов от политиков до мафии. Оступитесь – и вас сожрут. А Августу будет все равно.

Паскуаль явно имел на это ответ, но стоило ему вдохнуть, как Лукьян просто закрыл его рот рукой.

– М-хы вс-хе зн-хаем-х, чт-хо т-хы ск-хаж-хешь. Н-хе н-хад-хо.

Арторий положил свою руку поверх его и принялся целовать его ладонь. Лукьян, можно сказать, оттаял. Напряженные плечи заметно расслабились.

– Кстати, – будто только что вспомнила Присцилла, нарушая очередной обрывок молчания. – Еще из хороших новостей. Мы отвоевали обратно Цитадель. Император, конечно, не очень рад, но алхимики возвращаются.

– Пусть сварят мне цистерну «Благодати», – усмехнулся Оллфорд.

– Сразу видно, человек хочет сдохнуть с размахом, – покачал головой дед.

– Т-хы о сам-хом бол-хезненн-хом н-хе сп-хрос-хил, Ч-харли, – грустно улыбнулся Лукьян.

– О Неприкасаемом законе в Оцидитглацеме, да. Но мне и так понятно, что там нет ничего радостного.

– И т-хы прав-х. П-хервых, к-хто р-хешил открыт-хо п-хожен-хиться, уб-хили р-ходств-хенник-хи. Н-хам н-хе в-хыб-хить эт-хот т-хысяч-халет-хний уст-хав из-х ик-х г-холов-х. А г-хроз-хить см-херт-хной к-хазнью м-хож-хно л-хишь з-ха уб-хийств-ха, н-хо н-хе з-ха трав-хлю.

– М-да, в Инфернуме это прошло намного легче.

– Т-хольк-хо в-х Инф-хернум-хе и прош-хло, и т-хо М-хорэсолм-ха м-хест-хами в-хозмущ-хается з-ха св-хои трад-хиционн-хые в-хосточ-хные ц-хенност-хи, д-ха и з-хак-хон о р-хавноп-храв-хии иногд-ха н-хам л-хишь в-хо в-хред.

– Я бы попросила, – возмутилась Вриланд. – Мои девочки имеют право на свободу, как и вы на свое публичное выражение. Мы в одной лодке.

– В-хас т-хак н-хе т-храв-хят, как-х м-хужч-хин.

– Но прав у нас по-прежнему меньше.

– Все исправимо, – наивно попыталась убедить их Присцилла. – Нужно время. Нам просто нужно научиться жить в мире друг с другом.

– П-хойд-хи объяс-хни эт-хо глац-хемам, – вздохнул Лукьян.

– Угу, и на лицо Яна посмотри, – кивнула на деда Мария.

– Вот не надо мне тут, – отмахнулся тот. – Я – глас разума в этом царстве содомии.

– Ты каждый день новую бабу трахаешь, разумный ты наш, – заявил ему Паскуаль.

– Бабу, – дед поднял вверх преступно длинный палец. – Вот поднимите руки те, у кого никогда не было секса с мужиком.

Руку подняли дед и Присцилла.

– А вот тебе стыдно должно быть, – заявил он женщине.

– С чего вдруг? – вступилась за поникшую подругу Мария. – Вы своими причиндалами все только портите.

– И вот это движение обиженок ты поддерживаешь, – зло бросил дед Оллфорду.

– Ни о чем не жалею, – расплылся в улыбке тот.

– Меня глубоко ранит только одно: вся эта дрянь с равноправием пошла от тебя, Чарльз.

– Ни о чем не жалею, – повторил Оллфорд. – Я все еще не отказываюсь от своего желания жить в мире, где одни только женщины.

– Ой, да читали мы эту твою отвратительную книжонку про бабье царство, уймись.

– И ничего она не отвратительная, – возразила Мария. – Для мужика очень даже верные мысли, между прочим.

– Спасибо, – с улыбкой ответил Оллфорд.

На часах была почти полночь, а они все говорили и говорили: о политике, об убийствах, о Князе, о Константинополе и Бухаресте. О последних они спорили до хрипоты, но было видно одно – Лукьян на полном серьезе прислушивается к Оллфорду, к каждому его слову об этой загадочной системе «Бухарест», в то время как остальные эту информацию разве что не высмеивают.

– Ч-харльз, д-хаж-хе ес-хли т-хы п-храв-х, т-хо к-хак пов-хедет себ-хя К-хонстантиноп-холь, н-хе в наш-хих сил-хах изм-хенить. Он-х с-хлуш-хает м-хеня. Т-хольк-хо м-хеня, ес-хли п-хриз-хад-хум-хатьс-хя. Н-хо и я н-хе вс-хес-хилен-х.

– Этого я и боюсь – что Бухарест вновь окажется сильнее, а мы в этот момент до Августа не достучимся. И этот новый Перекрой не переживет уже никто в человеческом обличии. А мир киборгов будет не нашим раем. Не за это мы боремся.

– Ты все равно скоро сдохнешь, – закатила глаза Вриланд.

– Как бы мне хотелось вас всех пережить.

– Ну а чего такого гениального в итоге ты хотел нам сказать? – с вызовом спросил Арторий. – Следить за Константинополем, бояться Бухареста, строить стены и собирать армию? Что гениального, Оллфорд? Что нового?

– Раз вы знаете все лучше меня, я больше говорить ничего не стану.

– Вы посмотрите на эту обиженную невинность!

– Только когда вы упустите нечто важное и править будете не вы, а вами, меня вспоминать не надо. Бухарест придет, и вы все трупы.

– Я уже и забыла, как ты умеешь раздражать, – фыркнула Вриланд. – Ты бесишься только из-за одного: что с Константинополем не ты.

– Эт-хо ещ-хе с к-хак-хой стор-хон-хы п-хосмот-хреть, – тихо сказал Лукьян.

– И что это значит, позволь спросить? – повернулся к нему Паскуаль.

Но тот в ответ промолчал.

– Ладно, понятно, – поднял ладони в сдающемся жесте дед. – Все это очень загадочно, как вы оба любите. Но в действительности, что теперь? У Небрарума солдаты-киборги и наглухо отбитый Князь-шизофреник, мы просрали Консциэнс, а глацемы в основном мечтают насадить головы Лукьяна и этого рыжего козла…

– Очень мило, – возмутился Арторий.

– … на пики. Люди, обычные люди, что в Оцидитглацеме, что в Инфернуме, не приняли Елисея как Императора, они просто его боятся.

– Тем хуже им, – спокойно отозвался Оллфорд.

– Чего ты хочешь? – в лоб спросил Паскуаль.

– Здоровья, власти, корону из ледяных терний в конце концов. Тебе все мои пожелания перечислить?

– Прекрати паясничать, гребаный Король Тлена.

– Я не паясничаю, Закат. Уж поверь, я никогда еще не был так серьезен.

– Бук-харест, – вдруг поднял голову Лукьян. – Гд-хе он-х?

– Почем мне знать? – развел руками Оллфорд.

– Т-хы н-хе н-хач-хал б-хы эт-хот разг-хов-хор, нич-хего н-хе зн-хая.

– Вы отказались меня слушать.

– О, да ладно, – воскликнул Паскуаль. – Ты серьезно?

– Вы не нужны Константинополю. Августу может быть, но не Константинополю.

– Понятно, он бредит, – махнула рукой Вриланд. – Совсем, бедняжка, на своих лекарствах поехал.

– Т-хы г-хений, Ч-харльз-х, – вдруг воскликнул Лукьян, вскинув голову и уставившись на него. – Т-хы п-хрост-хо г-хений.

– Я знаю, – улыбнулся Оллфорд.

– Хватит делать вид, что вы двое тут единственные умные, – оскалился Паскуаль.

– А т-хак и ест-хь.

– Может, объяснитесь? – переводя взгляд с одного на другого, предложила Вриланд.

– Н-хет. П-хот-хом. Снач-хал-ха м-хне н-хужн-хо пог-ховор-хить с Авг-хуст-хом.

Лукьян достал свой телефон, принявшись что-то очень активно набирать на экране в две руки, но внезапно он остановился, вновь уставившись на Оллфорда.

– Кт-хо тв-хой пр-хеемник-х? – спросил он, окончательно сбив всех с толку.

– Элайз, – спокойно ответил тот.

– Он-х слишк-хом м-холод-х.

– И не в пример умен.

– Дит-хя, п-ход-хойд-хи, п-хож-халуйст-ха, – Лукьян протянул руку в сторону Клемэнта. Тот покорно встал и подошел, обойдя стол. – П-хосм-хотри н-ха м-хеня. Зн-хаешь, т-хы совс-хем н-хе К-хлем-хэнт, – вдруг выдал фон Дэшнер. – Т-хы д-хе Ф-хро. И н-ха т-хетк-ху п-хохож-х, н-ха Ад-ху, д-хаже б-хольше, ч-хем н-ха отц-ха.

– Я не смогу убивать, и этим я не де Фро, – серьезно заявил друг.

– Н-хе вс-хе д-хе Ф-хро п-хрофн-хаемник-хи.

– Остальные не проф, – неловко пожал плечами Элайз.

– Н-хе отв-ход-хи взг-хляд-х, я н-хе к-хус-хаюсь. А т-хы н-хе п-хром-хах, – улыбнулся Лукьян. И как же я в этот момент завидовал своему другу, потому что его за руку держал сам Вице-Император. Потому что его щеки касался сам Вице-Император. – Т-хы в-х п-хол-хной м-хере зн-хаешь, кт-хо м-хы и чт-хо м-хы д-хелаем-х?

– Да.

– И зн-хаешь, чт-хо п-хосле см-херт-хи м-хуж-ха р-хано ил-хи п-хозд-хно унаслед-хуешь вс-хе ег-хо т-хит-хулы и об-хязанност-хи?

– Их много. Я очень молод. Но даже если я и боюсь, то об этом никто не узнает.

– Хорош-хий м-хальч-хик. Чт-хо ж, – вздохнул Лукьян, отпустив его, – н-ха эт-хом, я д-хум-хаю, вс-хе?

– Да. Спасибо вам всем, что не проигнорировали мое приглашение, – сказал Оллфорд. Он явно был собой очень доволен.

– Тебя сложно игнорировать, – попыталась выдавить из себя улыбку Присцилла.

Они не прощались долго, просто выходили. От кого-то, я так и не понял, от кого, шепотом донеслась фраза: «В таком составе мы больше никогда не увидимся».

Прежде чем уйти, Паскуаль вплотную подошел к Оллфорду, наклонился и прямо в лицо прошипел:

– Я тебя ненавижу.

– За мой отказ?

– Абсолютно за все.

– Знаешь, наверное, это единственное, что у нас с тобой взаимно, – глядя ему в глаза, ответил Оллфорд. – Поцелуешь на прощание? Или мужей на мудаков все-таки не меняют?

– Да пошел ты, – выплюнул тот ему в лицо и направился к выходу.

– Закат! – окликнул Оллфорд, остановив Паскуаля в дверях. Тот с видимым раздражением обернулся.

– Ваше тленное величество?

Оллфорд определенно что-то хотел сказать, но в итоге было произнесено только:

– Прощай, Арторий.

– Прощай, Чарльз.

Когда за ним закрылась дверь, воцарилась долгая тишина, которую нарушил дед, дотянувшись до недопитой бутылки вина.

– Ты чего за загадки загадывать вздумал? – спросил он и отхлебнул прямо из горла.

– Так будет лучше, – холодно ответил тот. – Для всех.

– Чарли, своих же обманывать…

– Это не обман. Это для их же блага.

– Почему ты не сказал им?

– Дойдут сами, – бесцветно отозвался Оллфорд.

– Когда будет поздно.

– А мои ли это теперь проблемы? Да и Лукьян все понял.

– Ты доволен? – спросил Элайз Оллфорда, сев на стул, который весь вечер занимал Лукьян. Тот неопределенно пожал плечами, сжав руку Клемэнта.

– Двоякое чувство. Из всех умных людей фон Дэшнер остался последней надеждой.

– А Паскуаль дерьмо.

– А Паскуаль дерьмо, – с улыбкой согласился тот.

– Я тебя обожаю, – прошептал друг и принялся его целовать.

Они сосались слишком уж откровенно, но кто мы такие возмущаться, раз они у себя дома?

Когда мы вышли на улицу, холодный воздух зимней ночи приятно ласкал кожу, снег хрустел под ногами. Тишина на улице стояла просто звенящая, с неба медленно падали крупные снежинки. Красиво, ничего не скажешь. Но про эту красоту я быстро забыл. На нашей двери нас ждала записка, и пугала не сколько она, сколько то, как она была прикреплена. Сложенный пополам лист бумаги был под глубоко всаженным в дверь огромным черным ножом алистенебрарумской работы.

– Какая банальщина, – невозмутимо вздохнул дед, не без усилий вытащив нож. Белая краска посыпалась целыми пластами. – Только зря дверь испортили.

– Они следят за нами, – невзначай оглянувшись, сказал отец. В пределах видимости никого не было. Лишь в доме напротив горел свет.

– Пусть следят. Не впервой, – смяв бумагу и открыв дверь, ответил дед. – Пошли спать.

Но сон предательски не шел. Я все крутился в своей кровати, но в итоге не выдержал и встал, сев на подоконник. Медленно шел снег, свет у Элайза с Оллфордом не горел. Смотреть было совершенно не на что. Но уже утром я сильно пожалел, что не заставил себя поспать.

Оллфорд то ли чувствовал, что так случится, то ли Судьба сделала ему прощальный подарок в виде этой встречи, но на следующее утро оставшаяся часть системы Гибрид-23.178 отказала. Чарльз Оллфорд вновь стал полностью парализованным растением.

В чужую душу при всем желании не влезешь, и этим утром я, смотря на своего будто оцепеневшего друга, не мог понять, о чем он думает.

Пока дед был с Оллфордом наедине за закрытыми дверями, мы вдвоем сидели в гостиной. Мой друг молчал долго, очень долго, и только спустя время, будто пробуя слова на вкус, запинаясь, вслух сказал:

– Его парализовало.

И именно в этот момент я, раб своего характера, совершил большую необдуманную ошибку. Вместо того чтобы поддержать друга, я язвительно выдал:

– Какая жалость.

Элайз будто застыл и медленно повернул голову, стеклянными глазами посмотрев на меня.

– Скажи то, что хочешь сказать. Давай, – повысил голос он, – СКАЖИ! ЧЕСТНО МНЕ В ЛИЦО!

– Элайз, я… – попытался пойти на попятную я, но уже было поздно.

– Это неуважение, Феликс. Ты не уважаешь ни меня, ни мой выбор!

– Это ты не уважаешь в первую очередь самого себя и свою молодость!

– Почему ты просто не можешь принять все как есть?! ПОЧЕМУ?! – Мне показалось, что его крик должна услышать вся Вселенная. – Почему просто не можешь принять мое счастье?

– Да потому что ты не счастлив! Ты сиделка для старика, от которого тебе просто совесть не позволяет уйти. Это не любовь! Это жалость.

– Ты можешь ненавидеть моего мужа, это твое право. Но почему ты просто не можешь хотя бы попытаться уважать мои чувства? Я люблю этого человека. Мне больно из-за того, что с ним происходит. Но еще больнее мне из-за того, что мой гребаный лучший друг, человек, который был второй половиной моей души, ведет себя так мерзко по отношению ко мне и моим чувствам. Не надо делать вид, что знаешь мои чувства лучше меня!

– Это все гребаный самообман, – почти не слышно на фоне его крика ответил я. – Твой мужик – это ебаная чума, которая пожирает тебя. Неужели ты хоть немного не замечаешь, что он с тобой сделал?! Ты бегаешь за ним, как верная собачонка, дальше ноги хозяина не отходишь! Бросил свою жизнь ради него. А зачем тебе это нужно?

– Все сказал? – он смотрел на меня с ненавистью такой силы, что его откровенно колотило. Он судорожно сжимал и разжимал кулаки, а на лице играли желваки.

– Могу продолжить.

– За дверью этого дома продолжишь, – сквозь зубы ответил он. – Пошел вон.

– Клемэнт…

Я не двинулся с места. И тут он заорал так, как никогда в жизни:

– УЙДИ НАХРЕН ИЗ НАШЕГО ДОМА! Я НЕ ХОЧУ ТЕБЯ БОЛЬШЕ ВИДЕТЬ!

– Элайз…

– ПОШЕЛ ВОН!

И, может, это вторая моя большая ошибка, но я ушел. Ушел, оставшись при своем мнении, оставив друга с его болью один на один. Ушел, вместо того чтобы обнять его и попытаться успокоить находящегося в явной истерике человека. Тогда мне это казалось правильным.

Глубоким вечером ко мне явился дед. Он долго стоял в дверном проеме и просто смотрел на меня.

– Что? – наконец не выдержал я.

– Быть мудаком не так уж и плохо, – философски заявил он. – По отношению ко всему миру. Но ранить близких людей – это подло.

– Ты это говоришь только потому, что твой драгоценный Оллфорд наверняка услышал мои слова и пустил слезу, – и с издевкой добавил: – Бедняжка.

– Хорошо бы тебе никогда не узнать ту боль, с которой он живет.

– На его месте я давно бы с собой покончил.

– Не давай мне повода тебя бить.

– А за что меня бить?! – теперь настал уже мой черед кричать. – За правду, которая вам всем глаза колет?!

– Откуда в тебе столько жестокости? – устало спросил он. Дед смотрел вроде бы в мою сторону, но мне показалось, что взгляд его проходит сквозь меня. Это взбесило еще больше.

– Мне тоже бывает больно.

– Всем бывает больно. Ладно Чарльз, я понимаю твое желание его задеть. Но Элайз. За что ты ранишь его?

– Я его друг. Мой долг – говорить ему правду, какой бы она ни была.

– Ты не так благороден, как тебе хочется думать, – покачал головой он.

– Откуда тебе знать?! – ему в спину крикнул я.

– Смотрю на тебя и вижу себя в молодости, – не оборачиваясь, ответил дед и ушел, даже потрудившись захлопнуть мою до этого не закрытую дверь.

Естественно, жить спокойно после этого я не смог. Бессонница, головные боли, острое чувство вины и огонь ненависти раздирали меня на части. Что бы я ни делал, я постоянно думал об этом. Думал и злился. Не на друга. На Оллфорда.

Я сидел на подоконнике и сверлил взглядом окна их дома так долго, что заболели глаза. И когда я увидел, что Элайз ушел с Бессердечным в сторону моря, эмоции полностью завладели моим разумом. Я недолго раздумывал, перед тем как ворваться в комнату к полностью парализованному человеку, у которого просто не будет выбора, слушать меня или нет. Оллфорд, как и ожидалось, абсолютно неподвижно лежал в своей кровати, смотря в потолок. Только этим он теперь и может заниматься.

– Каково это?! – сразу же набросился на него я. – Каково это – чувствовать себя таким жалким, таким беспомощным?!

Он устало взглянул на меня блестящими от слез глазами, но вдруг улыбнулся, мерзко так, зло.

– Ты очень скоро это узнаешь.

После его ответа я потерял дар речи.

– Думаешь, моя смерть подарит ему свободу? Ты ошибаешься. Во многом ошибаешься. Ты станешь таким же жалким, таким же беспомощным. Думаешь, я не понимаю, почему ты ненавидишь меня? Я – пример твоей будущей беспомощности. Ты сможешь двигаться, ты свободен, но нужно ли все это будет, когда ты больше ничего не увидишь?

– Заткнись, – сквозь зубы прошипел я.

– Я заткнусь. Только чем это поможет тебе?

У меня в голове билось одно определенное желание – задушить его. Много сил не надо, он же даже сопротивляться не сможет.

Дабы не исполнить это желание, с результатом которого я никогда не смог бы спокойно жить, я бегом покинул эту затхлую комнату, а затем и этот пыльный дом. Я бежал по знакомым улицам, расплывающимся перед глазами, бежал так долго, насколько хватило сил. На старом автомобильном мосту я остановился и дал волю слезам, хотя мне под страхом смерти нельзя плакать.

Он прав. Этот старый мудак во всем прав.