Читать книгу Огненная кровь. Том 1 - Ляна Зелинская - Страница 6

Месяц спустя после

Большого мадверского шторма

«…а ещё, учитель, сегодня Альберт опять баловался силой. Полночи по комнате летали перья из подушек и бутылки, а шлюхи, которых он привёл в дом, визжали и хохотали, глядя на это.

Учитель, подскажите, как мне вразумить его? Иначе, боюсь, как бы дело не дошло до храмовников. Всякий раз, когда я говорю ему быть осторожнее, он смотрит на меня, как кот на мышь, да грозится пустить мне кровь и ставить на ней опыты или и вовсе скормить пиявкам, если буду ему мешать. Но с каждым разом его сила все больше, а злость все сильнее, и однажды, кто знает, может, так и будет.

Это уже третий город с того дня, как мы покинули Скандру, и в каждом новом месте он начинает все сначала: скачки, карты, драки, вино, бордели и жёны знатных господ. И что в итоге? А в итоге мы снова, как тати, бежим ночью, потому что полгорода жаждет его смерти. И он как будто даже рад этому! Точно ждёт, когда они, наконец, поймают его и убьют!

Вчера утром он собрался на дуэль с сыном главы Тайной стражи. Хвала заступнице Мирне, у меня оставалась слабительная настойка, что я сделал для жены пекаря, пришлось влить ему в вино, почитай, треть склянки. Так вот, на дуэль он, конечно же, не попал, и был так зол, так зол, что уж и не знаю, как он меня за это не убил – гнался за мной, как ненормальный, с вертелом, да я схоронился в подвале в бочке из-под вина, в которой до ночи и просидел.

Но недолго я радовался, учитель, на ночь глядя, он опять взялся за старое, притащил в дом девок и начал показывать им разные чудеса! Зажигал пальцами свечи, лепил в небе звезды из светляков и драл подушки, чтобы перья летали по комнате, как снег. А после выпил кувшин полынного вина и дышал огнём точно паршивый дракон – закоптил весь шёлковый балдахин над кроватью, за который хозяин дома с нас не меньше тридцати ланей возьмёт!

Я пишу вам каждую неделю, учитель, как вы и просили, но в каждом письме буду снова это повторять – дайте мне совет, как вразумить Альберта? А то недалеко нам всем до беды. Или нас с ним сожгут на костре за ведьмовство, или за эти оставшиеся полгода, что мне следует быть с ним по вашему велению, я совсем разум потеряю. И на что я вам неразумный?

Ну вот, вроде это все последние новости.

С глубочайшим поклоном, пожеланиями здоровья, долгих лет и надеждой на скорейшее моё возвращение, ваш верный Цинта».

Мальчишка терпеливо топтался у двери, ожидая пока Цинта посыплет текст песочком, подует трижды, растопит воск и намажет большую бурую кляксу, а после пришлёпнет видавшим виды перстнем с голубями.

– Держи. Да смотри, неси аккуратно, пока не засохло, – напутствовал Цинта сына почтаря, сопровождая слова монетой в три леи.

Из всей почты Альберту сегодня было только одно письмо. Обычно в день их приходило по три-четыре, в основном от женщин, иногда от кредиторов, просителей отсрочить карточные долги или с предложениями сатисфакций. И Цинта уже научился мгновенно их различать. Послания от врагов – краткие записки, запечатанные чёрным сургучом. От дам – пухлые конверты, в пяти местах заклеенные алым воском и благоухающие цветочной водой. Кредиторы же и вовсе писали кратко – на карточках, не удосуживаясь скрывать свои требования под вензельными печатями.

А вот сегодняшнее письмо было особенным. Цинта повертел его в руках, разглядывая аккуратный бисерный почерк, и старательно понюхал. Конверт отчётливо разил кожей, видимо, от сумки, в которой его нёс мальчишка. Немного пижмой и полынью, это от конторки почтаря, в которой тот вечно прятал разные травы: от сглаза, крыс и для мужской силы. Но главным был лёгкий, почти исчезающий аромат духов: белая камелия и миндаль. Цинта бы поставил золотой, будь у него, конечно, золотой, на то, что письмо прислала роковая женщина. И хотя в остальном оно было обычным, если не считать того, что писала его обладательница изящного почерка и редких дорогих духов, но, судя по тому, как выветрился аромат, пришло оно издалека. А письма издалека, как Цинта успел убедиться на собственном опыте, не сулят ничего хорошего. Он ещё посмотрел на печать – ничего не значащие завитки, похожие на листок клевера, и пробормотал, разглядывая его на просвет:

– Ну, здравствуй, незнакомка. Чую я дурные вести…

А чутьё не подводило его почти никогда.

Чаще всего Альберт заставлял его вскрывать всю почту и читать вслух, вставляя по ходу едкие комментарии или прерывая на полуслове просьбой посмотреть, о чём написано в конце. А иной раз после первых же трёх строк, не раздумывая, отправлял послание в огонь. Иногда, не дочитав, он писал в ответ колкие эпиграммы или заставлял Цинту писать ответы самому. Но это письмо он захочет прочесть лично – Цинта был в этом уверен, и поэтому аккуратно положил его в карман.

Со второго этажа их небольшого дома послышались звуки: кто-то завозился, загремели бутылки, послышался женский смех и отчётливый стук каблучков.

– Куда ты запропастился, отравитель? – донёсся глухой голос Альберта из-за закрытых дверей, а затем снова стукнуло что-то, и, зная привычки хозяина, Цинта мог бы поклясться, что это его сапог только что врезался в дверь.

Кошка шарахнулась в открытое окно, спугнув с козырька крыши ленивых голубей, а Цинта, вздохнув, прихватил кувшин воды и неторопливо пошёл наверх.

На лестнице ему попались две растрёпанные полуголые красотки в алых блузках, чёрных корсажах и юбках, расшитых розами. Одна поцеловала его в щёку, а вторая толкнула локтем вбок и прошептала пару скабрезностей. И затем обе, расхохотавшись, набросили плащи и исчезли в передней.

Не иначе девицы из борделя на Цветочной улице. По десять ланей за ночь! Сплошное разорение!

– Мой князь, эти девки оставят нас без штанов, – произнёс Цинта, распахивая настежь двери в спальню и опуская кувшин рядом с чашей для воды.

– Я вроде и так без штанов, – раздался хриплый смех князя из-под горы подушек, – нашёл, чем испугать!

В комнате было темно и жарко. Полночи чадили свечи при закрытых окнах, камин хоть и угас, но угли всё ещё хранили тепло. Витал тяжёлый винный дух вперемешку с пошлыми ароматами бордельных девок и приторно-сладким запахом чего-то, едва заметно дымившегося в медной чашке.

Ещё и курьму жёг! Мирна-заступница, совсем разум потерял!

Цинта покачал головой, раздвинул лиловые портьеры и, распахнув ставни, впустил в комнату свежий воздух и неяркое осеннее солнце. Сквозняк ворвался, подхватил немного перьев, устилавших пол ковром, закружил их и метнул на лестницу.

Все подушки изодрал, паршивец! А портниха теперь возьмёт десять лей, не меньше! Охохошечки! Опять траты!

Он укоризненно покосился на стол, на лаковой поверхности которого в засохших разводах вина громоздились обглоданные фазаньи кости, пустые бутылки и огрызки груш.

– Полдень уже… Опять грибы, мой князь! – воскликнул Цинта, глядя на чёрные шляпки ненавистных поганок в маленьком блюде.

– Надо же было чем-то заедать твою ядрёную настойку, – пробормотал Альберт, вытаскивая из волос застрявшие перья.

– Вот зачем зазря духов тревожить? А это что чадит? Снова курьма?

– Да, перестань ты бурчать, голова и так, как медный таз.

Альберт встал с кровати, натянул халат и криво подпоясался широким кушаком.

Цинта искоса окинул его взглядом – чем-то неуловимым князь всё время внушал ему страх. Оно и понятно, Альберт был высок и статен, и силён, как медведь. А уж руки у него, что стальные клещи – лучше не попадаться. И повадки, как у дикого зверя. Но больше этого Цинту пугало выражение, которое иногда появлялось на лице Альберта, в те мгновения, когда тот бывал зол и рассержен. Тогда его чёрные брови сходились на переносице, а в серых глазах, начинала плескаться холодная сталь. Вот как вчера, когда он гнался за ним с вертелом. Хорошо не догнал…

Но сейчас князь выглядел так себе: серые глаза были налиты кровью, а на лице отчётливо виднелись следи усталости и бессонной ночи. Князь к тому же был небрит и мрачен, и щурился от яркого света, потирая виски и переносицу.

Похмелье! Ну ещё бы, с курьмы-то!

Альберт плеснул из кувшина воды, окунул лицо в чашу и долго фыркал, разбрызгивая капли, потом заругался тихо на айяарр и, пригладив мокрыми пальцами растрёпанные кудри, грубо стянул их лентой.

– Непотребства до добра не доведут, мой князь, – буркнул Цинта, составляя на поднос грязные чашки.

На что Альберт лишь усмехнулся, поправляя в ухе обсидиановую серьгу, подошёл к окну, разглядывая город, раскинувшийся на склоне холма, и жадно втянул ноздрями прохладный осенний воздух.

Внизу пестрело одеяло черепичных крыш, расшитое серыми нитками мощёных улиц. Хитросплетение переулков спускалось вниз к реке, и прямо под окном, над пристройкой к дому булочника вился сизый дымок. Сквозь запах мокрой листвы ветер донёс тёплый хлебный дух. Впервые за много дней небо очистилось от туч, и солнце, заиграв на разноцветье старых клёнов, грело ласково. Торжественной белой лентой заблестела кайма гор, подёрнутых первым снегом, и как-то в одну ночь всё изменилось вокруг, запылав жёлтыми и рыжими красками – осень добралась уже и в Индагар.

Голуби, увидев Альберта, слетелись на подоконник в ожидании обеденных крошек и, воркуя, стали подбираться к его рукам, идя осторожно и покачивая головами в такт каждому шагу. Он вытряхнул им то, что осталось в хлебной корзинке, и отошёл внутрь комнаты.

– Но это же было лекарство! А ты выпил всю бутыль! – воскликнул Цинта, заглядывая в горлышко пустого кувшина из-под полынного вина.

– Я и лечился, – хрипло ответил Альберт, – теперь горло горит так, будто я всю ночь глотал горячие каштаны. А всё, между прочим, по твоей милости, отравитель! Кто, как не ты, подлил мне вчера той гадости в вино? Ты же просто вредитель, друг мой! И теперь, благодаря твоему участию, я буду выглядеть идиотом и трусом перед этим заносчивым щенком.

– Лучше быть идиотом и трусом, зато живым, мой князь, или, по-твоему, лучше поджариться на костре храмовников, как куску грудинки? Или гнить в тюрьме? А горло горит оттого, что ты пускал им вчера огонь перед теми шлюхами. А оно тебе зачем, спрашивается, сдалось, мой князь, коли им и так уплачено? Чего их было развлекать? И ещё! Ежели ты не погонишься за мной снова с вертелом, то я скажу насчёт вчерашнего. Храни нас Всевидящий отец, но ты собирался драться на дуэли с сыном главы Тайной стражи! Как ты только додумался до такого? – Цинта всплеснул руками.

– Я не собирался с ним драться, Цинта. Я собирался его убить. И сделал бы это, если бы ты не помешал мне своей отравой.

– Убить? Мирна-заступница! Да что на тебя такое нашло? Ты ведь сам виноват – не надо было оскорблять честь его сестры! И кто тянул твою милость за язык?

– Оскорбил честь? В самом деле? – князь принялся отряхивать от перьев рубаху. – Да эту честь до меня оскорбили ещё два десятка человек, а может, и две сотни, однако он вздумал дерзить только мне. И замолчи уже, я почти забыл о том, что ещё вчера хотел проткнуть тебя вертелом.

– Мой князь, ты вчерась опять баловался силой. Опять грибы эти ел, чадил курьмой и зажигал огонь пальцами. И девки все видели! А ну как донесут? И, как на беду, у соседей ночью пали два коня, и с утра уже все на ногах, я едва успел в кормушку плесневелого зерна подбросить. Ведь враз бы на нас подумали! Я ещё…

– Цинта, да перестань ты! И сколько раз просил тебя – не называй меня князем! – Альберт натянул штаны и заглянул в пустой кофейник. – Вот скажи, что ещё остаётся бастарду, кроме пьянства, грибов и баб?

– Э-э-э, мой князь, ты ещё слишком молод, чтобы впадать в чёрную меланхолию! – отмахнулся Цинта. – Кони-то тебе чем не угодили?

– А с чего ты взял, что это я порешил соседских коней? На кой ляд мне эти каурые клячи?

– Ну а кто ещё? Где ты силу брал для своих фокусов?

– Знаешь, для того чтобы зажечь пальцами пару свечей мне и своих сил хватает, – ответил Альберт, доставая чернила и бумагу, – да и чего ты привязался? Как что не случись, так ты сразу смотришь в мою сторону! Ну подумаешь пали два коня! Что, до нас тут кони не дохли, а? Зато как вчера было весело! Там, на кухне, вино ещё осталось?

– Весело? Нет, Альберт, это не весело. Это – опасно! За это нас с тобой того и гляди сожгут на площади или утопят в бочке! Или ножик сунут под рёбра переулке! Особенно после твоих дуэлей! Нам только Тайной страже не хватало насолить! – воскликнул Цинта, сметая на поднос кости со стола. – А вина на кухне нету, и в погребе нету, и денег, заметь, тоже нету, чтобы его купить. Поиздержались мы на шлюх-то! Я тебе яблочек мочёных сейчас принесу или рассолу.

– Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, – хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. – Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.

Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?

– Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, – деликатно ответил Цинта, – да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…

– Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, – ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.

– Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?

– Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! – Альберт воткнул перо в чернильницу. – И тогда меня осенило, что женщина, сонеты для которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.

– И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?

– Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.

– Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?

– Эх, Цинта, – усмехнулся Альберт, – я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.

– Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.

– А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? – рассмеялся Альберт.

– Почта с утра пришла, – Цинта положил на стол тонкий конверт. – Одно письмо, и весьма странное.

– Письмо как письмо, чего в нём странного? – спросил князь, разламывая печать.

– Чутьё мне так подсказывает, – вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.

– Ох уж это твоё чутьё…

– А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!

– Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?

– Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы – по десять ланей за ночь! – снова принялся причитать слуга. – А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!

– Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.

– Пиявки – это хорошо, надо только до обеда за ними сходить, пока солнце ещё не высоко. А для мази что понадобится? А то у нас и масла-то чуток осталось, и прополиса, – но вопрос так и повис в воздухе, потому что Альберт его не слушал, а полностью погрузился в чтение.

Цинта подхватил поднос и шагнул за порог. Но не успел и двух шагов сделать по лестнице, как в камине полыхнуло жаром, ухнуло в трубу так, что, заплясали чашки на столе, опрокинулся пустой кофейник и подсвечник с грохотом рухнул на пол. В комнате запахло грозой. Волна силы едва не сбила Цинту с ног, смела каминные щипцы, бутылки, огарки свечей и, подняв с пола облако утиных перьев, выплюнула их в окно, хлопнув в такт ставнями.

Цинта даже присел от неожиданности, а потом, сотворив охранный знак, проворно развернулся на пятках и замер на пороге с вопросом:

– Что случилось?!

Князь стоял в центре комнаты и застывшим взглядом смотрел на письмо.

– Отец умер, – ответил он, зло усмехнувшись и, смяв бумагу одной рукой, швырнул её в камин.

Огонь, словно поджидая хрупкий листок, вспыхнул яростно и сожрал его с неистовой силой, выдав фонтан синих искр. А затем, сплясав победный танец, пламя тут же угасло, в мгновенье ока превратив бумагу в прозрачные нити пепла. И в тот же мгновенье лицо князя преобразилось, куда делась похмельная лень и меланхолия, брови сошлись на переносице, серые глаза заблестели, и он улыбнулся какой-то странной торжествующей улыбкой.

– С-с-оболезную, – пролепетал Цинта, который только сейчас услышал о том, что отец князя Альберта, оказывается, был жив.

– Соболезнуешь? Дуарх тебя раздери, таврачий сын, да ты должен меня поздравить! – воскликнул Альберт, начав торопливо надевать сапоги.

– Поздравить? – вопросительно поднял брови слуга. – С чем?

– Теперь я, наконец-то, могу вернуться домой.

– Но ты ведь говорил, что твой отец давно умер, и что дома у тебя нет?

– Да? Я, правда, такое говорил? Ну так я тебе соврал. А может, просто был пьян, – подмигнул ему Альберт.

И эта внезапная лихорадочная весёлость пугала даже больше, чем присущие Альберту вспышки гнева. Поэтому покосившись на охранный знак над камином и пепел от письма, Цинта дотронулся до амулета на шее и произнёс негромко:

– Надо бы зажечь свечу и произнести молитвы.

– Ну, молись, если хочешь. А я не стану, – пожал плечами князь. – А вообще лучше иди и седлай коней!

– Гневишь ты Богов, Альберт. Мог хотя бы сделать вид, что сожалеешь.

– Зачем мне делать вид, что я сожалею, если я не сожалею? Это лицемерие, мой друг, а я не лицемер. Так что я не буду молиться, уж извини, – князь развёл руками.

– Это не лицемерие, а дань уважения.

– Дань уважения? – он криво усмехнулся. – В составе этой микстуры, которую ты назвал «дань», Цинта, не хватает главного элемента – уважения. Я никогда не уважал своего отца. Так что иди собирать вещи и седлать лошадей.