Читать книгу Бежала по полю девчонка - Людмила Андреевна Кузьмина - Страница 11

Круг моего общения расширялся; из этого общения, из рассказов моей бабушки я узнавала, что в селе живут другие наши родственники. Например, я тогда считала, что наша бабка – только наша, и фамилию она носила нашу – Кузьмина. И считала, что дядя Фёдор и Галька – это просто какие-то родственники. Но оказывалось, что дядя Фёдор такой же сын нашей бабушке, как и мой папка, а Галька такая же внучка, как и я. А до того, как бабушка стала нашей, в детстве и молодости у неё была другая фамилия – Густоева.

Сестрёнка Галька однажды позвала меня:

– Пойдём к Густоевым, они приехали из Вознесенки, будут жить в Карасях. С Зоей Густоевой я дружусь, она ведь родня нам.

– Какая родня? – удивилась я.

– Ну как же! Она нам с тобой сестрой приходится, только я не знаю какой – двоюродной или троюродной. Пошли! Зоя звала нас.

Вообще узнавать, «кто кому родня», и сейчас сложно, а тогда и вовсе лучше было не заморачиваться на эту тему. Познакомились, подружились – играем вместе. Вот, как, например, я с Зоей Конюховой дружу, хоть она мне не родня. Но меня всегда тянуло к новым сверстникам, прибывшим из далёких, как мне казалось, мест, поэтому я охотно согласилась познакомиться с новой для меня «роднёй».

Мы пришли в домик недалеко от речки. Встретила девочка немного старше нас. Повыше ростом, не очень складная в теле, я бы сказала – плоская, с невыразительным лицом, но с независимым «взрослым» видом. Словно давно нас знает, она распорядилась:

– Девчонки, мне надо суп поставить варить папе с мамой – они вечером с работы придут. Вы пока посидите, посмотрите мой альбом, что ли.

Надо же! Ей лет 10–12, а она такая уже хозяйка в доме. Шустро растопила очаг, поставила котелок с водой, предварительно вынув два чугунных кружка с плиты, чтобы дно котелка опустилось поглубже в очаг и вода быстрее закипела. Тем временем принесла из сеней и настрогала капусту, морковку, быстро почистила картошку, бухнула в закипевшую воду, поджарила много лука на сковородке с постным маслом и спустя какое-то время отправила и лук в котелок. Между делом сбегала во двор, накормила поросёнка, а дома подмела веником пол и вытерла лужу у стола от пролившейся воды, когда мыла в тазике овощи. Несколько крупных картофелин она нарезала плоскими кружочками, присолила их и положила на горячую чугунную плиту. Вкусно запахло печёной картошкой. Сняла картофельные кружочки с плиты на тарелку, поставила тарелку на стол.

– Нате, девчонки, ешьте, – позвала нас.

Суп тоже сварился, ухватом она отставила котелок на загнеток печки, закрыла кружками отверстия на очаге, пошуровала кочергой угли и головёшки в топке, чтобы быстрее догорели, закрыла дверцу. Присоединилась к нам. Всё это время, пока она готовила суп, они с Галькой говорили о том, о сём, а я смотрела на Зою и про себя удивлялась, как ловко, словно взрослая, она управляется.

Наевшись печёной картошки, мы с Галькой напомнили Зое, что она хотела показать нам какой-то альбом. Я думала – с фотографиями, какой у нас дома был.

Но это был самодельный «девичий» альбом, со стихами про любовь, с переписанными словами песен – и тоже про любовь. Страницы альбома в цветных рамочках, с завитками и цветами. Попадались и засушенные цветы между листками прозрачной бумаги. На некоторых листах альбома были наклеены открытки с любовными парочками.

Сестра Галька знала уже про этот альбом и доложила мне, что в этом альбоме «есть ворожба» – кого ты встретишь, когда вырастешь, за кого выйдешь замуж, «узнаешь свою судьбу». Конечно, я немедленно захотела узнать свою судьбу.

Зоя открыла последние листы альбома. Я увидела разлинованные таблицы, детали сейчас не помню, но что-то вроде этого:

Слева колонка с вопросами: кто он, его имя, какой цвет волос, какой цвет глаз, откуда он родом, кем работает, сколько будет получать денег, и т. д. и т. п. Последний вопрос: «чем дело кончится».

Остальное поле таблицы было заполнено вертикальными колонками с цифрами. Против каждого вопроса – горизонтально много, много разных цифр. Надо было наугад ткнуть в какую-нибудь цифру в колонке напротив вопроса, потом перевернуть лист – там такие же вопросы, но под цифрой обозначено, что на неё «выпало». Допустим в итоге «выпало»: Он – молодой парень, зовут его Василий, волосы светлые, глаза голубые, родом с Украины, работает трактористом, много зарабатывает…

На вопрос «чем дело кончится» в ответах можно было прочитать: свадьбой, рождением ребёнка, изменой, смертью, «разбитым сердцем» и т.д. «Разбитое сердце» потрясло моё детское сознание: как это?!

Некоторые листы в альбоме были с загнутыми уголками, на них нарисованы цветными карандашами кружочки, ромбики. Галька предостерегла меня:

– Не открывай! Тут тайна: плохо тебе будет!

Но любопытство моё было столь велико, что я улучила момент и отогнула уголки, когда Галька с Зоей ушли на двор. Да… Лучше бы не отгибала. Прочитала: «Кто откроет уголок: тот останется без ног». Или: «Не лезь без спросу, останешься без носу»». А то и вовсе: «Обманули дурака на четыре кулака!» Фу!

Закрыла альбом и стала дожидаться подружек.

Мы с сестрой зачастили к Зое. Почему-то в то время не помню, какими были дядя Ваня и тётя Нюра, Зоины родители. Иногда мы с Галькой даже оставались «домовничать» у Зои, предупредив своих родителей: «Зойке скучно одной, она нас позвала ночевать». И родители отпускали нас, малолеток, спокойно.

Зима, за окном темно и мечется вьюга, на столе горит заплывшая парафином свечка, надёжно поставленная в банку, а мы лежим на горячей печке, и Зоя рассказывает нам «страшные истории». И не обязательно про нечистую силу. Недавняя война оставила много страшного, вернувшиеся с фронта наши солдаты рассказывали всякую «бывальщину», наверное, и привирали при этом во время пьяных застолий. Дядя Ваня, отец Зои, тоже воевал, но он был неразговорчив и в пьяных застольях почему-то не пьянел, как остальные собутыльники, а бледнел и сидел молча.

Запомнился мне один рассказ Зои:

– Наши заняли один немецкий город, выгнали всех немцев, а город этот был старинный и в нём были старинные за´мки.

Я перебиваю подружку:

– Ты неправильно говоришь: не за´мки, а замки´.

– Не мешай, Люська. Это дворцы такие – за´мки. Какие у царей бывают, только у немцев дворцы другие, потому так и называются. Они с высокими башнями, а внутри всё в золоте, и стены, и диваны с креслами, на стенах огромные зеркала в золотых рамах, печи выложены цветными плитками, а по углам стоят такие железные памятники – рыцари называются. У них лицо закрыто железной маской, в которой есть прорези для глаз. Я видела кино про Александра Невского, так там русские воины сражались с такими же немецкими рыцарями…

Галька вмешивается, торопит:

– Ну, дальше, Зоя, рассказывай!

Зоя продолжает:

– Ну и вот. Чтобы это золото не разграбили, нашим солдатам приказали охранять этот замок, чтобы после войны устроить в нём музей.

Мы с Галькой не знаем, что такое музей, но нам и не важно знать. Слушаем, раскрыв от внимания рты.

– Один наш солдат вызвался стоять на посту ночью, пока остальные спят, а он потом отсыпался днём. Конечно, наши проверили, что в замке никого нет. И вот солдат рассказывал потом:

– Стою ночью, кругом темень, только на моём посту горит керосиновая лампа. Электричество отключено. Слышу – шаги чьи-то приближаются ко мне. Я: «Стой, кто идёт? Стрелять буду!» А на меня идёт… немец, и морда у него белая-белая, как у покойника. Я шумлю: «Хенде хох! Стрелять буду!» А он всё равно идёт. Я стреляю, а он не падает! Так и прошёл мимо меня! Думаю – привиделось мне, что ли? Утром рассказываю ребятам, а они ржут. На следующую ночь – такая же картина. Я чуть с ума не сошёл. Немец-то на покойника или на приведение похож. Днём опять обошли и проверили все помещения. Полный порядок везде и тишина. Но когда я шёл мимо одного рыцаря, он чуть покачнулся. Гляжу в прорези для глаз – зрачки живые. Я фонариком посветил, а в прорези глаза моргнули! У меня махорка в кармане, я взял да и метнул немного махорки в прорезь, а там к-а-к чихнёт кто-то! Ну никакое это не привидение. Долбанул прикладом по шлёму, сшиб его. Ну и в рыцаре живой немец стоял, а морда, наверно, специально чем-то белым намазана, чтобы ночью на приведение походить. Стали с ребятами и других рыцарей проверять, в них тоже живые немцы прячутся! Они, видно, ночью выходили из замка таким вот способом. И главное, в винтовках наших сумели как-то патроны подменить, патроны-то оказались холостые…

…Вот такая «бывальщина», рассказанная нам Зоей с чьих-то слов. Враньё, но мы верили, что так всё и было в немецком замке…

К нам, вернее, к моим братьям, часто прибегал бойкий мальчишка и ровесник нашему Герке Вовка Боков. Как рассказала потом наша бабка, он тоже из Густоевской родни и тоже из Вознесенки. Он-то прибегал к моим братьям, а мои подружки стали вдруг дразнить меня, будто Вовка – мой жених, потому и бегает к нам. Слово «жених» применительно ко мне казалось обидным с оттенком неприличия, и я со слезами жаловалась бабушке и просила не велеть Вовке к нам бегать.

– Ну да как же – жених! Он нам родня, не может жениться на тебе. Брат он тебе. Так и скажи девчонкам, – утешала меня бабушка.

Боковы жили недалеко от «молоканки», я у них почему-то никогда не бывала. Да и Вовкина мама и старшая сестра его Фая к нам почему-то не заходили. Отец Фаи и Вовки то ли погиб во время недавней войны, то ли сгинул в 30-е годы при массовых репрессиях. Семья без кормильца бедовала. А между тем Соня, мать Фаи и Вовки, приходилась нашей бабушке племянницей, была дочерью родного её брата Степана Пименовича Густоева. Я запомнила тётю Соню тихой и робкой женщиной. Фая, видимо, пошла в маму, – встречаясь с моими родителями, здоровалась застенчиво, стеснялась бывать у нас…

А вот и другая нам родня, очень близкая, – Тырдановы. Жили они в соседнем Непряхино. Вначале повести я рассказывала, что деда Тырданова я смутно запомнила живым.

Ныне никого из Тырдановых нет на этом свете, и я склоняю голову в молитвенной памяти о них. Жизнь тырдановской семьи складывалась более драматично, чем жизнь нашей семьи. В 1943 году, когда умер дед Тырданов, мама наша была уже замужем, её сестре Клавдии было 23 года, братьям Павлу – 16, Алёше – 14, Вите – 7 и младшей сестрёнке Нине – 4.

И моя бабушка Тырданова, овдовев в возрасте 46 лет, стала главой большого семейства. Была она неграмотной, без профессии, и пришлось ей устраиваться завальщицей в старательскую артель «Подземник». В 1950 году она перевелась завальщицей на бегунную фабрику при шахте. Что это за рабочая должность – завальщица?

А это надо было вагонетки с добытой в шахте и поднятой наверх рудой толкать по рельсам и опрокидывать с помощью особого устройства – «заваливать» в отвалы или сразу в бегунное отделение. Этим и занималась моя бабушка вместе с напарницей. Что и говорить, работа тяжёлая, и от такой работы у некоторых женщин случалось выпадение матки.

Бабушка предпочитала выходить в ночную смену, когда вагонеток было поменьше и можно было пристроиться в каком-нибудь уголке и поспать, а днём она «бежала» работать в колхозе, иногда брала с собой младших Витьку и Нину дёргать с колхозных грядок лук или морковку. И надо было ещё во время покоса колхозное сено грести в копны: за тонну колхозного сена давали делянку травы для собственной коровы.

Без коровы и огорода не прокормиться, и так жили голодно и в страшной нужде.

Тут я готова зареветь в голос от запоздалого сочувствия к бабушке: после ночной работы завальщицей на бегунной фабрике она радовалась, что поспеет ещё в поле или на покос, или ещё куда! А это как? – Накосить тонну травы для колхоза и только тогда косить для своей коровы! Нам трудно представить этот чудовищно тяжёлый труд, но в годы войны и в послевоенные голодные годы так трудились многие.

Взрослая уже дочь и моя младшая тётя Нина, почти ровесница мне, рассказывала:

– Мама не говорила: «я пошла», всегда говорила: «я побежала», летом мы собирали ягоды-грибы, но ягоды не разрешала нам есть, а отсылала на станцию Чебаркуль продавать.

– Как это продавать? Вы же с Витькой ещё маленькими были, и Чебаркуль от Непряхино не так уж близко, – с удивлением говорила я.

– А мы ходили в Чебаркуль, спрямив путь через полигон, когда там не стреляли. Однажды мама взяла нас с собой рано утром на полигон – там клубники можно было много набрать, и мы не успели: начались учения, полетели с визгом снаряды, грохот, дым кругом. Мама затащила нас в глубокую воронку, и мы просидели в ней до вечера. Ох и натерпелись мы страху!

И вот другой рассказ Нины:

– Мама заболела. Наверно, у неё была какая-то женская или инфекционная болезнь, потому что её увезли в больницу в Чебаркуль, и нас с Витькой, когда мы прибегали из Непряхино, к маме в палату не пускали. Мы с Витькой голодные, бегаем под окнами больницы, зовём: «Мама! Мама!» А она откроет форточку, плачет и бросает нам из форточки хлеб, печенье. И мы жадно едим.

Я возмущаюсь:

– Да что же соседи ваши в Непряхино не помогли вам, не покормили вас! Да и к нам в Караси вас никто не привёз!

– Ну, ведь война была, соседи все на работе и кто где. У нас некому корову было подоить, пока мама в больнице лежала. Корова в стайке мычит, Витька брал подойник, надевал мамин платок на голову и шёл доить (Витьке в то время было лет 7–8). Строго-настрого наказывал мне, чтобы я соседям и на улице не проболталась, что он, мальчишка, доит корову. Стеснялся!

– А что вы ели дома? – спрашивала я.

– Мы делали «затерюху». Смешаем муку с лебедой и водой вроде густой каши и печём на плите очага. Получались твёрдые лепёшки – аж звенели, если постучать ими об стол. Но вкусные были. Ещё бы не вкусные – с голодухи-то.

– А где в это время были Клава и Павел с Алёшей? – спрашивала я.

– Клава работала в Чебаркуле на военном заводе в пошивочном цехе – солдатское обмундирование шила. Работа по 12 часов в сутки, жила в общежитии. Пашу в 17 лет призвали в армию, но не сразу на фронт, а в пожарную часть в лагере немецких военнопленных; в действующую армию он попал через год. Алёша учился в Миассе в горном техникуме, кормили там плохо, худющий был. Иногда зимой во время каникул вместе с товарищем пешком по льду через озеро приходил домой. Так было короче. Помню, пришёл с помороженными щеками. Мама, как могла, отогрела его. Он лёг спать, а утром встал, а кожа со щёк на подушке осталась!

Бабушка Тырданова у нас в Карасях очень редко бывала – некогда ей было. Братцы мои, начиная с пятого класса, учились в Непряхино в школе-семилетке и жили в интернате. Моя мама, отправляя их в Непряхино, всегда передавала с ними хлеб, сахар, ещё какие-нибудь продукты. Иногда летом Витька с Ниной появлялись у нас. Подозреваю, что бабушка Тырданова нарочно посылала их к нам – «подкормиться». А наша бабка недолюбливала Тырдановскую родню. Ворчала:

– Пришли… Нищие-то. Своих у нас орава. Корми их тут!

Мои родители, как обычно, были на работе. Ворчания и недовольства нашей бабки не слышали. Впрочем, наша бабка не была жадной, ворчала больше просто так, от сознания полной хозяйки в доме.

Натрескавшись вместе с нами картошки с молоком, «дядя Витька» убегал с моими братцами на улицу играть. Нину я пыталась вовлечь в свои игры. Мне она тогда не нравилась: белобрысая, с облезлым носом, бесцветная какая-то, сидит в углу, смотрит в окошко, плачет, ждёт свою маму. Я брала её к Зойке Конюховой, мы с Зойкой играли и забывали про всё на свете. Нина и не пыталась присоединиться к нам, сидела вся в тоске, со слезами на глазах. Я про себя возмущалась: «Чего это она всё ревёт? Да ну её!»

И совсем редко к нам приходил из Непряхино «дядя Алёшка».

Он сильно отличался от старшего брата Павла, взяв от матери мягкий характер и доброту души. Не были они с братом похожими и внешне. Евгений, мой брат, запомнил дядю подростком, лет 13–14. Рассказывал:

– Смутно помню, как Алёшка (так мы его звали в детстве) повёл нас, малышню, в лес. Там мы нашли дупло дятлов. Алёшка дал нам подержать птенцов, которые страшно царапались своими острыми коготками. Потом птенцов посадил обратно в дупло. Алёшка сказал, что их надо пожалеть – они полезные и, когда вырастут, будут спасать деревья от гусениц.

А я помню, как Алёшка, будучи студентом горного техникума в Миассе, зимой навестил нашу семью в Верхних Карасях. Шмыгая подмороженным в зимнюю пору носом, он скромно сидел за столом в «большой комнате» и разговаривал с моим папкой. При этом был серьёзен, держался с достоинством, а папка очень ценил серьёзных людей – не «шалтай-болтаев». Видимо, они говорили о горных работах и технике золотодобычи, что в глазах папки поднимало авторитет Алёшки. У папки-то не было горного образования, он был практик и говорил с ним, ещё подростком, на равных.

После окончания техникума в 1949 году Алексея как молодого специалиста направили в Забайкалье, в город Балей. Там были золотоносные шахты, урановые рудники. На одно из этих предприятий Алексей устроился горным мастером…

Дядю Павла в его детском подростковом возрасте я не видела, в 17 лет его призвали в армию. Война катилась уже на Запад, и следом за ней следовал, не поспевая на боевые действия, молоденький боец – дядя Павел. Прыгал с парашютом на колхозное поле под Нижним Новгородом, недолго служил в Ярцево под Смоленском и только в самом конце войны – в 45-м – принимал участие в «не шибко боевых сражениях» в Литве и под Кёнигсбергом. Между прочим, в Вильнюсе он был старшиной зенитного артдивизиона, состоявшего из «96 девок» – прямо как Васков из кинофильма «А зори здесь тихие», только дядя Павел был гораздо моложе Васкова. О разных пикантных историях с девками дядя Павел мне, спустя годы и уже взрослой, распространяться не стал, лишь скромно заметил, что «с этим делом было строго». Во время одного из авианалётов его контузило, и он на 4 месяца залёг в госпитале.

Ему было 19 лет, когда всякая война, в том числе и японская, закончилась. Очень хотелось домой – шла послевоенная демобилизация со всех фронтов, а его не отпускали – не истёк срок службы. Его отправили на Сахалин в расположение войсковой части, где он работал в мирной уже профессии: был механиком-трактористом. От моей мамы я знала, что дядя Павел на Сахалине был ранен ножом в бок и рана была получена от пленного японца. Воображение рисовало мне какую-нибудь геройскую историю. Спустя годы я спросила дядю Павла, как это произошло. Он ответил кратко:

– По дурости. Я напился и полез в драку.

Ну положительно ничего героического нельзя было выудить у дяди Павла! В ответ на мои сетования он сказал:

– Так вся моя война была такая! Ты думаешь, что я только и делал, что «Ура!» кричал? Это только в кино показывают да в книжках пишут!

Закончил службу дядя Павел на Чукотке, в Анадыре. Там он однажды чуть не погиб: работая на тракторе, провалился под лёд.

Я пролистала военный билет дяди Павла и сделала выписки:

«9-я окружная школа снайперов, курсант, ноябрь 1943 – июнь 1944.

Развед-десантная бригада, парашютист, июнь 1944 – октябрь 1944.

254 стрелковый полк, старший командир взвода, октябрь 1944 – ноябрь 1945.

423 стрелковый полк, командир стрелкового отделения, ноябрь 1945 –июнь 1946.

В\ч 78645, механик-тракторист, июль 1946 – март 1950.

В\ч 78645, тракторист-скреперист, март 1950– сентябрь 1950».

Письма дяди Павла с Чукотки я помню. Я читала на конверте название города Анадырь, выделяя ударением окончание слова «дырь», – смеялась. Мама поддакивала: «Дырь и есть!» Но своим дядей я очень гордилась: Сахалин, Камчатка, Чукотка – край земли! Вот бы глазком хоть глянуть! И тогда я написала письмо дяде детскими каракулями, а он стал мне отвечать и однажды в конверте прислал два засушенных цветочка с далёкой Чукотки. Я вдыхала горький увядший запах и удивлялась, как они дошли в письме и не превратились в труху.

Приходили и фотографии в военной форме. Дядя Павел казался мне героем. Я с гордостью показывала эти фотографии моим подружкам.

Один раз написала незнакомая женщина. Письмо пришло с Сахалина. Она назвалась невестой дяди Павла и собиралась приехать к нам в гости. С присланной фотографии на нас смотрело довольно приятное лицо. Женщина была одета по-городскому. На голове замысловатая шляпка с бутоньеркой. Мне она понравилась. Я стала с нетерпением ждать «тетю Аню», мечтая, как много конфет она мне привезёт. Но реальная тетя Аня оказалась староватой, у неё были гнилые зубы и неприятная улыбка. Я заметила, как моя мама, поцеловавшись с нею при встрече, отвернулась и стала незаметно, но тщательно вытирать свои губы.

Приехавшая тётя о чём-то долго и серьёзно говорила с мамой, конфет мне не привезла, а мои родители откровенно старались выдворить её поскорее. Она оказалась невестой-самозванкой, и дядя Павел жениться на ней не собирался, о чём он уже успел предупредить своих родных в письме, обозвав самозванку одним нехорошим словом. Пробыв у нас дня два, она исчезла, и больше я её никогда не видела. А мама потом вспоминала, что «невеста» давила на психику бабушки Тырдановой, утверждая, что от дяди Павла у нее якобы есть ребёнок – мальчик. Может быть, так всё оно и было, но факт тот, что дядя Павел в жёны ее не взял. Пожив достаточное время вольной молодой жизнью, он не обременял себя излишней моралью в отношениях с женским полом. Трижды был женат, что в роду Кузьминых и Тырдановых бесспорно осуждалось и порицалось. Но я должна сказать, что дядя Павел никогда не казался этаким лихим бабником-ухажёром. Был он по-тырдановски спокоен и немногословен. Моя младшая тётя Нина говорила о своём брате: он жил только для себя и сам по себе. Жил как бы отдельно от своей семьи. Не помогал и бедствовавшей своей матери. Осуждал его и мой папка, называл «перекати-поле».

В те годы, когда наша семья жила в Карасях, я узнала, что в Чебаркуле живёт и работает мамина сестра Клавдия. Имя Клавдия по древнегречески означает «хромая». Как бы оправдывая своё имя, данное ей при рождении, Клавдия, переболев в детстве полиомиелитом, на всю жизнь осталась хромой. Одна нога у неё была согнутой в колене и намного короче другой, в результате чего Клавдия при ходьбе словно падала вперёд. Никакими палками и костылями она не пользовалась. Детская инвалидность мешала Клавдии жить полноценно, но она приспособилась к хромоте и всю жизнь обеспечивала себя всем необходимым сама и иждивенкой ни у кого не была. Все советовали Клавдии учиться, получить какую-нибудь интеллигентную профессию, и она была не без способностей, окончила десять классов с хорошими отметками, могла бы поступить в институт. Могла бы, но не поступила: война началась. Да и на какие шиши учиться? Чтобы не сидеть на шее родителей, поступила работать на военный завод в Чебаркуле. По случаю инвалидности ей доверили работать контролёром готовой продукции. А в 43-м году отец умер, стало голодно и туго. Клавдия перевелась шить солдатское обмундирование на том же военном заводе. Жила в общежитии. Ну а молодость брала своё. Несмотря на хромоту, парням она нравилась. Правда, мало их было – война выкосила мужское население стократно. На замужество виды были ненадёжные, и в 1946 году от какого-то залётного молодца Клавдия родила дочь Людмилу.

Работая в 12-часовой смене на военном заводе, могла ли она выкормить новорождённую дочь, которая и родилась-то уже ослабленной от вечно голодной матери? В общежитии ей отгородили уголок для детской кроватки. Её младшая сестра Нина вспоминала и рассказывала мне, как она летом восьмилетней девчонкой ходила одна в Чебаркуль на подмогу сестре, носила ей в общежитие уголь в ведре с железнодорожной станции и однажды набрала столько, что не смогла донести и по дороге по кусочку уголь выбрасывала. Живя у сестры в общежитии, приглядывала за девочкой, которая от слабости не могла плакать, а тихо-тихо пищала. Нина рассказывала:

– Оставит Клава для ребёнка варёную картофелину или печенюшку, надо было нажевать их и давать Люсе в тряпочке сосать. А мне самой есть хотелось до колик в животе, однажды не вытерпела, жевала для Люси половинку печенья и проглотила.

И Клавдия отправила Нину обратно в Непряхино к матери: сестру надо было кормить, а нечем. Ну а Клавдина дочь умерла в возрасте 9 месяцев. В свидетельстве о её смерти указана причина: гипотрофия. Другими словами умерла девочка от недоедания.

Больше детей у Клавдии не было, да и замуж она не выходила. Возможных женихов поубивало на войне. Так и жила одиноко всю жизнь вначале в Чебаркуле, потом уехала в Миасс.

О Тырдановых я ещё буду писать в следующих главах моей повести, а здесь хочу рассказать, как в 2002 году я подвигла мою тётушку Нину поехать со мной на Урал, посетить места, где прошло наше детство.

Первым делом мы приехали в Непряхино. Уже тогда я готовилась писать эту повесть и надеялась, что Нина оживит мою память, покажет, где находилась их землянка.

В моём детстве я бывала в дедовой землянке раза два или три, когда мама брала меня с собой, как она говорила, «в командировку».

Помню, я сидела на табуретке за добела выскобленным, ничем не покрытым столом и пила чай из блюдечка вприкуску с кусочком колотого сахара и с душистым белым хлебом. Скорее всего, и сахар, и хлеб привезла моя мама. Бабушка Тырданова с двумя детьми жила в постоянной нужде и впроголодь.

Один солнечный лучик пробился через окно землянки и лёг на стол рядом с кусками сахара-рафинада, отчего они ещё больше засияли белизной. И комната совсем не казалась тёмной. Окна выходили на разные стороны избы – по фасаду и с торца. Свет с улицы попадал в помещение как бы с двух сторон. Но окна землянки находились сразу над землёй, и странно было видеть только чьи-то ноги, шагающие мимо окон.

Разомлевшую от дороги и чая отнесла меня бабушка на деревянную кровать, сделанную, как и вся мебель, руками деда. Ну и кровать была! Очень высокая для моего малого роста, и сама бы я ни за что не вскарабкалась на неё. А ширина! Можно было улечься хоть вдоль, хоть поперёк. И можно было уложить таких, как я, по крайней мере, ещё пятерых-шестерых.

Укрытая лоскутным одеялом, я повозилась под ним и вскоре провалилась в сладкий и глубокий сон. Помню, что мне было мягко и уютно. И бабушка Тырданова запомнилась мне тоже уютной, доброй, с большими мягкими ладонями. Бабушка в разговоре «окала», говорила, например: Олёша, ро´бята. И когда гладила меня по голове, приговаривала: «Хо´ро´шая ты мо´я».

И вот спустя годы мы с Ниной ходим по селу, ищем место, где была их землянка.

От площади в центре села идёт главная улица Кирова – по ней мы приехали. Есть ещё и другая улица – Рабочая. Нина не помнит, чтобы в те годы, когда она здесь жила, улицы имели названия. Их землянка стояла на краю села. Это она точно помнила. Но где теперь этот край? Вот там? Или там? «Да ну, конечно, вот на этом пустыре, заросшем дурной травой и Иван-чаем. Я огородами бегала от нашего двора на ту сторону села», – вспоминала Нина. А те ли это огороды?

Мда… Я предложила найти самых старых бабушек, которые могли бы нам помочь. Нашли 80-летнюю, почти ослепшую старушку. В сороковых годах она работала на бегунной фабрике при шахте и вроде бы знала Тырданову Евгению Афанасьевну, Нинину маму, а мою бабушку. Однако место землянки она совсем не помнила. Слишком много изменений произошло с тех лет.

Неожиданную помощь мы получили от другой женщины, явно моложе нас. Она здесь родилась и училась в той же школе, в которой училась Нина, но гораздо позже её. Значит, она не могла знать Нину. Зато она длительное время работала в поселковом Совете и помнила, что и где стояло и куда подевалось. Она уверенно показала нам место, где находилась «балагашка Тырдановых». Сейчас это конец Рабочей улицы, и там построен большой добротный дом, с просторным двором, в котором есть и другие хозяйственные постройки, есть клумбы с цветами. В общем, это усадьба какой-то местной элиты.

Недалеко от усадьбы сейчас есть трансформаторная будка. Наша добровольная помощница сообщила нам, что на месте будки раньше была кузница. Нина эту кузницу вблизи их землянки отлично помнила и теперь окончательно утвердилась в том, что место их жилища найдено правильно. Да и я в трёхлетнем возрасте играла около кузницы и увидела змею-медянку, греющуюся на солнце.

Однако «за балагашку» мы с Ниной несколько обиделись. Нет, это была не балагашка. Это был дом, хоть и ушедший в землю наполовину, но всё-таки дом – гнездо, в котором обитала большая семья. Дед Тырданов не пожалел своих усилий и так удобно обустроил и жильё, и двор, и огород, что Нина, забыв про свой городской комфорт, на протяжении всей жизни ностальгически вздыхала по тому родительскому крову.

Непряхино находится в очень живописной равнинной местности, среди разнолесья, богатого грибами и ягодами. Сосны, берёзы, осины. Настоящий густой лес начинается не здесь, а ближе к горам. Здесь же светло и просторно. А главная краса – большое озеро Сунукуль (на Южном Урале в топонимике сохранились башкирские названия). Недаром в нынешние времена на берегах этого озера есть турбаза, и регулярно устраиваются слёты туристов. И большие новорусские чьи-то дома уже подступают к самому берегу. Дома-то хороши, но высоченные заборы портят общий вид и своим нахальным видом словно кричат: «Это – моё!»

И, конечно, же мы с Ниной захотели навестить на местном кладбище могилу отца Нины и моего деда. Ныне кладбище огорожено железной оградой и отнюдь не заброшено, пополняемое новыми множащимися покойниками.

Моя детская память сохранила невысокие берёзки и залитые солнечным светом тропинки между могилами, а теперь деревья уходили вершинами в небо, заслоняя солнце, а бурно разросшаяся зелень и трава давали приют бесчисленным полчищам комаров и гнуса, которые принялись нас жалить, испытывая наше терпение и выдержку.

Мы стали искать могилу деда. Надписей на крестах и памятниках, относящихся к 40–50-м годам, совсем нет. Могилы, не посещаемые родственниками, ушли в землю.

Нина в качестве ориентира могилы отца с детства помнила три сросшиеся у корней берёзы. Их ли, нет ли, но она нашла три толстоствольных дерева, устремлённых своей кроной к небесам, а рядом были чьи-то нестарые ещё могилы с крестами. И вроде бы среди них я заметила чуть приподнятую почву с контуром могильного холмика. Ау! Дедушка! Ты здесь лежишь? Наверное, здесь. Почти 60 лет прошло с тех пор, когда ты лёг в эту землю… Порадуйся, дедушка: дочь и внучка, гораздо старше тогдашнего тебя, пришли к тебе с поклоном…