Читать книгу Последнее слово. Книга вторая - Людмила Гулян - Страница 5
Глава 2
ОглавлениеКентербери, Кент, начало мая 1213
Помня о срочности исполнения королевского указа, Тиндейл без устали погонял людей. Поднимались на заре; наскоро позавтракав, тут же усаживались в седла. В полдень устраивали привал, чтобы перекусить и дать крастковременный отдых лошадям; на ночевку останавливались лишь с наступлением темноты. Отряд достиг Кента в начале мая; жители Баррэма указали путь к месту сбора войска. Миновав деревню, всадники повернули к невысокому холму.
День выдался солнечным и удивительно теплым; они с удовольствием подставляли лица свежему, напоенному солью и морем бризу. Измотанные спешным переходом люди воспряли духом; даже вконец притомившиеся лошади приободрились, чуя конец пути, и вскоре отряд достиг вершины.
– Иезус! – сквозь зубы процедил Тиндейл, натягивая повод. – Вы только гляньте!
– Мой бог! – изумленно выдохнул его сквайр. – Да тут собралась вся Англия!
Лэнгли привстал в стременах. Никогда еще ему не доводилось видеть столь невероятного зрелища: раскинувшаяся перед ними бескрайняя долина расцвела шатрами и палатками всевозможнейших цветов и размеров – от пестроты у него даже зарябило в глазах. Не дожидаясь остальных, он пришпорил вороного. За собой он слышал сердитый голос Тиндейла, понукавшего своего норовистого жеребца, что, не желая спускаться, упрямился и протестующе фыркал. Лошади осторожно переступали по рыхлой, вперемежку с гравием почве; вылетавшие из-под копыт мелкие камушки с шуршанием скатывались по отлогому склону.
В поисках места для стоянки они направились вдоль становища. Привыкшие к пустынным просторам северных земель солдаты Тиндейла с нескрываемым удивлением разглядывали лагерь, напоминавший гигантский муравейник и сопровождавшийся невообразимым шумом – непреложным атрибутом несметного скопища людей и лошадей. У походных костров возились ополченцы; меж шатров беспрерывно сновали воины и оруженосцы, облаченные в туники с цветами своих хозяев, в то время как последние под натянутыми тентами коротали время за игрой в кости или просто чашей вина.
Тиндейл велел разбить лагерь у небольшой рощицы. Часть солдат взялась за установку шатров, другие принялись снимать поклажу с лошадей. Трое, вооружившись лопатами, отправились копать выгребную яму. К стоянке новоприбывших тотчас словно пчелы на мед слетелись торговцы с тачками, груженными брикетами торфа и вязанками дров. Недовольно ворча под нос, Тиндейл расплатился; вывалив содержимое тачек, торговцы торопливо побежали к своим повозкам за очередной порцией товара.
– Проклятые жулики, – раздраженно выбранился Тиндейл. – Содрали втридорога!
Лэнгли, хорошо знакомый с рутиной походной солдатской жизни, в ответ на замечание лорда Адама лишь равнодушно пожал плечами и отправился помогать своим неизменным оруженосцам Тому Беггарду и Джону де Кейплу: закончив с палаткой, они возились с его походной кроватью.
Тем временем Тиндейл снарядил одного из сквайров на поиски еды. Перед походом по совету Лэнгли он приказал навьючить четырех мулов сыром, копченой колбасой и хлебом; тем не менее он надеялся, что меры предосторожности эти окажутся излишними, и им удастся раздобыть свежего мяса. Однако Лэнгли, как всегда, оказался прав: сквайр вернулся очень скоро – еще издали можно было различить кислую мину на его лице.
– Ничего, милорд, – уныло доложил он, разводя руками. – Здесь столько народу – говорят, не меньше пятидесяти тысяч съехалось! Лагерь тянется до самого Довера, так что ничего не достать – разве что в харчевнях Кентербери. Хорошо, топливо для костров еще есть.
Солдаты выложили на расстеленной прямо на земле скатерти собственные запасы, и они перекусили, запив нехитрый ужин своим же вином. Утолив голод, Лэнгли принялся разглядывать гигантский лагерь. Неподалеку он различил золотые с синим цвета своего сюзерена Уильяма де Перси, лорда Нортумберленда, и красно-золотые с черным Джона де Лэйси, графа Линкольна. Сердце Лэнгли непроизвольно екнуло, когда глаза его остановились на красно-серебристом шелковом флаге: он узнал герб Фалка Фитцварина, лорда Уиттингтона. И вспомнил тот далекий октябрьский вечер в Аберистуите, когда рассказывал Алаис и Изабель историю лихой, полной опасных приключений жизни отважного рыцаря, осмелившегося бросить вызов королю Джону и с честью вышедшего из неравного противостояния. С трудом проглотив подступивший к горлу ком, он отвел свой взор.
Других известных ему геральдических эмблем поблизости он не заметил. Пользовавшиеся доверием короля и входившие в его ближайшее окружение графы-магнаты Маршал, Биго, де Куинси, де Вере, де Невилл, де Варенн, вне всякого сомнения, расположились в замке Довер, в непосредственной близости к монарху. Лэнгли не сомневался, что королевский приказ о срочной и всеобщей мобилизации не обошел стороной и лорда Клиффорда. Как знать: быть может здесь, среди ополченцев, сейчас находился Алан Деверо. Видит бог, как страстно хотелось ему броситься на поиски старого друга, но он сдерживал себя, понимая, что еще не готов к встрече.
* * *
Сумерки сменились прохладным вечером; лагерь постепенно затихал. Ночная тьма поглотила пестроту шатров, и лишь догоравшие костры посылали в ночное небо снопы искр. Оруженосцы Лэнгли улеглись у палатки и тут же захрапели, как и солдаты Тиндейла. Сам лорд Адам, ссылаясь на усталость, удалился в свой шатер сразу после скромного ужина.
Лэнгли так и не смог уснуть; проворочавшись на своем узком походном ложе, он выбрался наружу и уселся на большое полено у костра. Нанизав на прутик черствую хлебную горбушку, подрумянил ее над огнем и принялся неторопливо есть, отщипывая маленькие кусочки от горячего хрустящего ломтя. Когда-то его называли волком-одиночкой – за сдержанность характера и неуемное стремление к независимости. Теперь же он страшился уединения: стоило ему остаться одному, воспоминания о былом одолевали его, причиняя невыносимые страдания. Как и сейчас, когда мысли об Изабель заставили его сердце сжаться в приступе мучительной тоски.
Прошло чуть меньше года со времени его возвращения из Аберистуита и завершения военной карьеры. Он с горечью вспомнил, как сгоравший от нетерпения и полный радужных надежд появился в маноре Деверо – только затем, чтобы пережить нанесенный ему верным другом сокрушительный удар: Изабель, его невеста, ушла в монастырь. Вспомнил охватившее его невыразимое отчаяние, когда Алан, пряча глаза и запинаясь, передал ему прощальные слова сестры и подаренное им Изабель кольцо – потрясенный и опустошенный, он уехал, даже не войдя в дом. Невольно коснувшись груди ладонью, Лэнгли нащупал под рубашкой то самое кольцо, что носил на кожаном шнурке: он никогда не расставался с ним. Много лет назад Эллен, его мать, оставила ему, тогда шестилетнему, свое обручальное кольцо – перед тем, как выйти навстречу осадившим дом шотландцам и исчезнуть из его жизни навсегда. И тонкий серебряный ободок был единственной реликвией, оставшейся ему в память о двух самых дорогих и любимых женщинах.
Из манора Деверо он прямиком направился на север, не заворачивая в Клиффорд – где его дожидался де Манс, по возвращению домой пристроившийся сквайром к молодому лорду Уолтеру. Руперт был младшим сыном мелкопоместного дворянина, и семья его проживала вместе с семейством старшего брата в арендуемом у Клиффорда маноре. Двое оруженосцев Лэнгли – Том Беггард и Джон де Кейпл – отказались последовать примеру Руперта, и выразили твердое желание оставаться под его началом; они были молоды и не обременены заботами о женах и детях.
Он отправился в Фезерстоун, зная, что там его ждут лишь оставшиеся от родительского дома пустые развалины и незавершенный манор, что по его приказу начали возводить в позапрошлом году. Те, кто был ему близок и дорог, остались позади; чтобы найти свое место в продолжавшейся жизни, он должен был начинать все сызнова.
Добравшись до Фезерстоуна, он объехал деревню и свернул к родительскому дому, где велел разбить палатку. Пока оруженосцы разводили костер и доставали съестные припасы для ужина, сидевший у отцовской могилы Лэнгли разглядывал останки строения. Для житья оно было совершенно непригодным: крыша давно обвалилась, стены сплошь и рядом избороздились широкими трещинами. Лэнгли пока не знал, зачем он здесь, и не хотел думать о том, что будет делать завтра. Вернее, просто не мог: он словно окаменел, все еще не в силах прийти в себя от потрясения, вызванного столь странным и необъяснимым поступком Изабель.
Первая за долгие годы ночь в родных местах оказалась весьма беспокойной. Им пришлось спать по очереди: охраняя лошадей от рыскавших по округе волчьих стай, они поддерживали костер до утра. А после полудня из окружавшей развалины манора густой дубовой рощи показался отряд. Придержав лошадей, вооруженные до зубов верховые с нескрываемым подозрением оглядели незнакомцев и нетеропливой рысцой с копьями наизготовку двинулись к палатке. Лэнгли ждал, на всякий случай велев оруженосцам быть начеку.
Всадники остановились неподалеку. Предводитель их, спешившись, неторопливым шагом приблизился к Лэнгли. Он был в полном вооружении; шлем с переносьем позволял разглядеть скуластое лицо с правильными чертами и короткой, слегка тронутой сединой темно-русой бородкой. Спутники его, по первому же зову своего командира готовые наброситься на незванных пришельцев, оставались в седлах.
– Кто такие? – взгляд холодных карих глаз с подозрением обежал Лэнгли.
– Давно не виделись, Тиндейл, – отозвался Лэнгли; он уже не сомневался, что перед ним его кузен – Адам Тиндейл, лорд Лэнгли, которого узнал с первого взгляда, хотя и видел его в последний раз около двадцати лет назад.
Тиндейл дернулся; лицо его выразило крайнюю степень изумления. Вытянув шею, он пристально вгляделся в рослого сероглазого мужчину с выправкой бывалого воина.
– Ты знаешь меня?
– Еще бы, – Лэнгли невесело усмехнулся и приветственным жестом отсалютовал ему. – Кузен!
Глаза Адама, дрогнув, расширились.
– Ричард?! – все еще сомневаясь, спросил он неуверенно. – Иезус, Лэнгли, вот не ожидал!
Лэнгли ограничился коротким, сдержанным кивком. Несколько мгновений Тиндейл пытался справиться с душившим его волнением, затем протянул руку.
– Добро пожаловать домой, Ричард, – и добавил, кивая в сторону развалин за спиной Лэнгли. – Хотя вряд ли это можно назвать домом.
* * *
Мрачные воспоминания прервал легкий шорох. Он повернул голову: из непроглядной ночной тьмы в круг отбрасываемого костром света вступила молодая женщина. Она приблизилась: красное платье со шнуровкой по бокам плотно облегало ее стройную фигуру с пышной грудью и тонкой талией, длинные нарукавники почти касались земли. Голова женщины была непокрытой; распущенные волосы ее темными волнами струились по плечам. Большую часть жизни проведший в военных лагерях, Лэнгли с первого взгляда определил ее принадлежность к древнейшей профессии мира: перед ним была одна из солдатских шлюх – непременных спутниц любого военного предприятия.
Женщина замерла, не сводя загоревшегося взора с хлеба в его руке; шумно сглотнув, вскинула на него свои большие, темные глаза.
– Я не стану спрашивать с тебя денег, – тихо проговорила она. – Если поделишься со мной.
Помедлив, Лэнгли кивнул и слегка подвинулся – без лишних слов женщина примостилась рядом и с жадностью набросилась на протянутый им хлеб. Недолго думая, Лэнгли поднялся и прошел в свою палатку; выудив из мешка еще хлеба и колбасы, прихватил со складного стула флягу.
Завороженным взором женщина следила за тем, как он нарезает колбасу и укладывает на хлеб остро пахнущие чесноком и специями ломтики.
– Когда ты ела в последний раз? – спросил он, протягивая ей еду.
– Вчера, – покосилась она на него, торопливо жуя. – С едой совсем плохо, хоть по приказу короля шерифы позакрывали ярмарки и согнали всех торговцев сюда. Да ведь народу сколько созвали! Даже тех, у кого и оружия-то никакого нет. Говорят, люди короля проверяют съехавшихся; а тех, кто не явился, ожидает пожизненное заключение и конфискация имущества.
Лэнгли кивнул: ему было известно об этом.
– Я слышала, Филипп собрал громадное войско: одних кораблей более полутора тысяч, – она слизнула с ладони крошки. – Сумеем ли выстоять…
– Там посмотрим, – неопределенно отозвался Лэнгли.
Он протянул ей откупоренную флягу с вином. Женщина отерла руки о платье и с готовностью приложилась к горлышку.
– Благодарю, – она вернула ему наполовину опустевший сосуд.
Лэнгли наклонился и подбросил полено в угасающий костер. Он сидел сгорбясь, упершись локтями в колени и свесив большие ладони меж широко расставленных длинных ног; пламя костра высвечивало его угрюмое горбоносое лицо с высокими скулами и плотно сжатым ртом.
Женщина неуверенно поглядывала на него: он вовсе не торопился получить плату за оказанную им услугу. Поколебавшись, она неловко кашлянула и коснулась рукой его плеча. Лэнгли покосился на нее: после еды и вина лицо ее заметно порозовело, полные губы стали пунцовыми, и глаза ярко заблестели.
– Пойдем, парень – после такого угощения я останусь с тобой до утра, если захочешь.
Лэнгли, качнув головой, вновь уставился в пламя костра.
– Ты ничего мне не должна. Ступай, отоспись.
– Ты… Ты не хочешь меня?
– Нет, – буркнул он. – Мне не нужна женщина.
– А что вы, мужчины, без нас? – в голосе ее послышалась неприкрытая насмешка.
Лэнгли замер: то же самое ему заявила Алаис – там, в Аберистуите, перед тем, как примирила его с Изабель. Боль утраты с новой силой резанула его по сердцу, и в судорожной попытке справиться с подступившей к горлу смертной тоской он скрипнул зубами.
– Мне ничего не нужно, – упрямо повторил он, не глядя на женщину.
Некоторое время она пристально вглядывалась в него; затем недоумение на ее лице сменилось сочувственным пониманием.
– Любишь ее?
Вздрогнув от неожиданности, Лэнгли метнул на нее взгляд из-под сдвинутых бровей. Но промолчал – только углы рта предательски дернулись.
– Значит, любишь, – заключила она, завистливо вздыхая. – Сразу видать – крепко тебя держит, коли отказываешься.
– Она-то держит, да вот я не сумел удержать, – вдруг вырвалось у него, и он умолк, пристыженный тем, что так долго хранимые в душе переживания вдруг выплеснулись наружу перед женщиной, которую видел в первый, и, скорее всего, в последний раз.
– Как это?
– Она ушла.
Женщина сочувственно покосилась на него.
– К другому, что ли?
– Можно сказать и так, – криво усмехнулся Лэнгли. – Предпочла Господа грешному мужчине.
Подавшись к нему, женщина слегка сжала его колено тонкими пальцами.
– Я бы тоже не прочь: сыта по горло вами, мужиками. Да ведь меня в святые стены не допустят! – и, тяжко вздохнув, закончила с тоскливой горечью. – Одна мне дорога: таскаться за солдатами в обозах, пока не сдохну в какой-нибудь канаве.
Она заглянула ему в лицо: в свете костра он различил крутые дуги бровей над сверкающими темными глазами.
– Я понимаю – ты страдаешь. И знаю, что не смогу заменить ее. Да ведь этого не нужно ни тебе, ни мне. И все же позволь мне облегчить твою печаль.
Лэнгли смотрел на женскую руку – маленькую, изящную, легкими движениями поглаживавшую его бедро. Слова незнакомки перенесли его в далекое прошлое, в Нормандию; он вспомнил, как когда-то движимый состраданием к горькой судьбе служанки Кейтлин, произнес те же слова. Совершенно неожиданно для него прикосновения этой женщины вызвали в нем отклик, смутный, неясный, и все же ощутимый. Он нерешительно накрыл ее руку своей большой ладонью – пальцы их переплелись. Она потянулась к нему, и он почувствовал ее мягкие влажные губы на своих: дыхание ее отдавало вином и копченым мясом. Лэнгли непроизвольно вздрогнул – со времени расставания с Изабель он еще не касался женщины – но не оттолкнул ее. Она отстранилась; глаза ее загадочно мерцали в отблесках угасающего огня, и белые зубы сверкнули в улыбке.
– Вот увидишь, – шепнула она. – Тебе будет хорошо со мной.
Она плавно поднялась; не выпуская его руки, потянула к палатке. Лэнгли покорно последовал за ней. Войдя внутрь, женщина повернулась к нему; проворно расшнуровав корсаж, спустила платье с плеч, за платьем последовала сорочка. У него перехватило дыхание при виде смутно белеющего в бархате ночи обнаженного женского тела. Переступив через одежду, она приблизилась к Лэнгли – он стоял молча, не шевелясь. С не меньшей сноровкой она принялась за него; раздев, увлекла к походному ложу. У постели она прильнула к нему; обняв, прижалась всем телом и вновь отыскала его губы. Он ответил на поцелуй, чувствуя нежную, призывную упругость ее полных грудей и мягкость обхвативших его шею рук. Ладони его скользнули вдоль женского тела, теплого и податливого, и замерли на бедрах: волна желания поднималась в нем, будоража кровь. Он глубоко вдохнул, отметая все мысли об Изабель; подхватив женщину, вместе с ней опустился на ложе.
* * *
Лэнгли повернул голову – он был один. Некоторое время сосредоточенно размышлял, сомневаясь – не приснилось ли ему все это. Но нет, она действительно побывала здесь: на изголовье рядом оставался одинокий волос, темный и длинный.
Он зажмурился: безумная надежда сменилась горьким разочарованием. Минувшая ночь оказала на него совершенно неожиданное воздействие: сама того не желая, женщина сотрясла упрятанный на самом дне его сознания невидимый сосуд, в который он втиснул свои чувства, и выплеснувшаяся наружу мучительная тоска по любимой затопила его. Жалкая попытка самоизлечения оказалась обманом – убедив его в том, что от болезни, именуемой Изабель, могла исцелить лишь Изабель; лишь она одна могла вернуть покой его израненной душе.
Лэнгли с трудом заглушил рвущийся из груди порыв горького смеха – помня об оруженосцах, чьи голоса раздавались снаружи. Смахнув волос на землю, выбрался из постели и оделся. На складном стуле, у входа, уже ждала вода для умывания; он торопливо ополоснулся и вышел из палатки.
Гигантский лагерь просыпался. За год он поотвык от военных будней, но не позабыл: многоголосый хор людских голосов, ржание лошадей, металлический лязг аммуниции и дым костров живо напомнили ему прежние времена. Как и вчера, утро выдалось пригожим и солнечным, и его совершенно не портил усилившийся с моря бриз.
Занимался день, и вместе с ним начиналась обычная лагерная суета. Оруженосцы Том и Джон чистили конские сбруи; завидев его, они поднялись, вытирая руки тряпьем. Лэнгли скользнул взглядом по их бесстрастно-невозмутимым лицам: скорее всего, они знали, что ночь он провел не один.
– Лорд Тиндейл справлялся о вас, милорд, – доложил Том, подавая Лэнгли сыр и хлеб.
– Сказал зачем? – Лэнгли уселся на то самое полено, на котором вчерашним вечером сидел вместе с незнакомкой, и принялся за еду.
– Нет, милорд, – Том деликатно откашлялся. – Я сказал, что вы поздно уснули и обещал передать вам, что он дожидается вас.
Лэнгли запил скудный завтрак вином и утерся тыльной стороной ладони. Пристегнув к поясу услужливо поданный Джоном меч, привычными движениями оправил складки туники и зашагал к полосатому шатру Тиндейла.
Небрежно развалясь на складном стуле, лорд Адам потягивал вино; выглядел он отдохнувшим и заметно посвежевшим. При виде Лэнгли он встрепенулся.
– Горазд ты спать! – он отдал чашу сквайру и поднялся. – Идем, нужно отметиться, пока нас не объявили изменниками: шерифы короля установили особый надзор за северянами.
* * *
В ожидании событий каждый развлекался, как мог. Солдаты и ополченцы убивали время в пивных Кентербери и Довера; а по вечерам у костров собирались любители игры в кости и карты. К лагерю стеклось неимоверное количество шлюх; спрос на женщин был велик – во время военных кампаний большинство мужчин не обременяло себя сохранением супружеской верности.
Многие – среди них и Лэнгли – совершили паломничество к гробнице Томаса Бекета, Архиепископа Кентерберийского, сорок лет назад казненного по негласному приказу Генриха II: рыцарь свиты короля Реджинальд ФитцУрс, с тремя подручными ворвавшись в церковь, ударом меча размозжил ему голову – прямо на ступенях алтаря. Бекет, многие годы удерживавший пост королевского канцлера и считавшийся одним из довереннейших лиц короля, получил пост Архиепископа исключительно благодаря усилиям своего монаршего покровителя. И очень скоро Генрих раскаялся в содеянном: с самого первого дня пребывания на посту главы английской церкви Бекет повел политику ярого противостояния королю.
Накапливавшееся раздражение и недовольство Генриха прорвалось наружу после того, как Бекет наложил запрет на предстоявшее бракосочетание младшего брата короля Уильяма ФитцЕмпресса с графиней Изабеллой де Варенн, вдовой Уильяма, сына покойного короля Стивена, и одной из богатейших наследниц королевства: они доводились друг другу отдаленными кузенами. Король впал в ярость, усугубившуюся после того, как неожиданно для всех ФитцЕмпресс вскоре скончался – как утверждали, по причине глубокого душевного расстройства в связи с несостоявшимся браком, и поспешил возложить вину за преждевременную смерть брата на непокорного Архиепископа.
Слабо тлевшие угли глухой междоусобицы мгновенно разгорелись в пламя открытой вражды; спасаясь от монаршего гнева, Бекет спешно перебрался во Францию. Однако король вскоре вынужден был примириться с опальным Архиепископом – чтобы получить дозволение церкви на коронацию старшего сына, молодого Генриха. Вернувшийся в Англию Бекет высадился в Кенте; донельзя раздраженный оказанной опальному Архиепископу его подданными торжественной встречей, король имел неосторожность высказать свое мнение, смысл которого некоторые из числа его приближенных восприняли буквально. И после сдобренного неимоверным количеством вина ужина четверка королевских рыцарей под предводительством ФитцУрса отправилась «приструнить» неблагодарного Бекета.
Убийство Архиепископа не принесло королю пользы: три года спустя Папа Александр III причислил Бекета к лику святых. Генриху не оставалось ничего другого, как всенародно покаяться, поклявшись, что он не отдавал приказа расправиться с упрямым и несговорчивым главой английской церкви. Затем король пешим отправился замаливать грех в Кентерберийский собор, где преклонил колени перед гробницей Томаса, теперь уже Святого; после чего был символически выпорот – с него, как с монарха, не стали снимать рубаху – получив по три удара от каждого из восьмидесяти присутствовавших на церемонии монахов, и по одному от епископов. Заключительным актом показной драмы явилась ночь, проведенная королем на голом, стылом полу у гробницы святого – без подстилок или ковра, в бесконечных молитвах и чтении псалмов.
Все эти подробности Лэнгли узнал будучи еще ребенком: вырастившая его крестная Маргарет, в свое время воспитавшая его отца, Лэнгли-старшего, была весьма набожной женщиной. Рано овдовевшая и бездетная, всю свою нерастраченную материнскую любовь она отдала двум поколениям семейства Лэнгли. Маргарет знала невероятное количество легенд, которые без устали пересказывала Лэнгли-младшему; а в дни молодости, когда муж ее был еще жив, предприняла паломничество в Кентербери – в надежде, что прикосновение к мощам Святого Томаса даст ей дитя. И много раз по требованию тогда еще маленького Ричарда описывала невиданную красоту и богатство внутренного убранства собора.
Теперь, после стольких лет, Лэнгли получил возможность самому созерцать великолепие церкви Кентерберийского собора: расписные стены и величественные колонны, сверкающие позолотой бесчисленные канделябры, искусно вышитые гобелены с изображением святого, витражи с цветными стеклами, инкрустированная драгоценными камнями гробница, в которой покоились останки Бекета. Уже взрослым, Лэнгли узнал и другие подробности карьеры Томаса Бекета, и вынес собственное мнение о личности Архиепископа, полагая, что окружавший себя кричащей роскошью – превосходившей даже королевскую! – и возглавлявший идущих в бой солдат короля человек совершенно не заслуживал поста главы церкви.
Покинув кафедральный зал через западные двери, Лэнгли оказался в шумном ряду лавочников, под стенами собора торговавших четками, святыми мощами и водой, крестами и всевозможными ювелирными украшениями – и дешевыми, и дорогими. Покупателей было хоть отбавляй: многие из призванных королем ополченцев, пользуясь случаем, приобретали священные реликвии и прочие атрибуты для своих близких.
Он выбрался из оживленной толпы и свернул к ближайшей пивной: в тени раскидистого дуба, коротая время с кружкой эля за грубо сколоченным столом, его дожидались сквайры Том и Джон. Лэнгли присоединился к ним; рассеянно поглядывая по сторонам, неторопливо потягивал холодный, кисловатый напиток. День был ясным и пригожим; солнечные лучи веселыми золотыми зайчиками пробивались сквозь нежно-зеленую молодую листву, в воздухе кружились белые и розовые лепестки, срываемые ветерком с отцветающих яблонь и груш.
Они почти закончили, когда на ведущей к собору дороге показался отряд верховых во главе с человеком в богатых одеждах. Он был немолод; полное, обрюзглое лицо его застыло в маске пренебрежительного высокомерия. Под седлом красовалась шелковая попона – золотые кольца на алом поле; с углов свешивались витые золоченые шнуры с кистями на концах, конский нагрудник украшала большая серебряная бляха. Вельможу сопровождала свита рыцарей в красно-золотых туниках.
– А это кто пожаловал? – спросил у своего приятеля один из солдат за соседним столом.
В ответ тот пожал плечами, очевидно, не разбираясь в геральдике. Лэнгли усмехнулся. Ему хорошо был известен этот вельможа: Роберт де Випонт, северный барон – один из ближайших советников короля, владевший землями в Йоркшире, Бедфордшире, и хозяин замка Эпплби. Король Джон доверял Випонту – настолько, что передал под его опеку своего второго сына, принца Роджера, и племянницу, принцессу Элеонору, доводившуюся сестрой печально известному принцу Артуру Бретанскому, девять лет назад бесследно исчезнувшему в Руане, и в смерти которого обвиняли монаршего дядю.
Пышная процессия остановилась у собора; один их спешившихся рыцарей придержал уздцы великолепного черного скакуна, пока Випонт с неторопливым достоинством спускался с седла. Сопровождавшие его в собор воины поснимали шлемы и мечи; перед тем, как вступить под прохладные сумрачные своды церкви, они, благоговейно склонив головы, осенили себя крестом.
Лэнгли лишь покачал головой: по странной иронии, Випонт приходился внуком Хью де Морвиллю, одному из убийц Томаса Бекета, останкам которого намеревался отдать почести. Дурная кровь переходила из поколения в поколение: прабабушка Випонта, мать Хью, славилась коварством и жестокостью нрава. Уже будучи замужем, она воспылала нежными чувствами к молодому человеку из окружения ее супруга, однако тот не ответил ей взаимностью – разгневанная отказом женщина отомстила ему, обвинив в намерении напасть на ее мужа. В результате ложного заявления несчастный был осужден на казнь и погиб ужасной смертью – его сварили заживо.
Лэнгли вдруг подумал: а что предприняли бы наводнившие округу паломники, объяви он сейчас громогласно о родословной Випонта? Набросились бы на королевского советника и растерзали на клочки?
Разыгравшаяся в его воображении красочная картина расправы вызвала в нем вспышку мрачного веселья: он фыркнул, едва удерживаясь от сардонического смешка. Сидевшие неподалеку люди уже напрочь позабыли о вельможе и с воодушевлением вернулись к обсуждению достоинств дородной жены хозяина пивной, обслуживавшей клиентов за прилавком внутри. Лэнгли поставил кружку на неровную поверхность небрежно обструганного стола, сплошь покрытую уже подсохшими разводами пролитого многочисленными посетителями эля, и поднялся – за ним последовали его сквайры.
Возвращаться в лагерь не хотелось; поколебавшись, Лэнгли повернул к Доверу, решив еще раз взглянуть на места, где не бывал много лет. Дорога к замку была запружена вооруженными отрядами, возками торговцев, пешими и верховыми посыльными. Толчея замедлила их продвижение, но вскорости они достигли стен замка: светло-серые, с аккуратной окантовкой из белого камня квадратные башни его гордо устремились в безоблачное, ярко-голубое небо.
Ворота внешнего двора были распахнуты настежь, однако в замок Лэнгли не стал въезжать и направил коня к побережью, откуда открывался великолепный вид на округу. Король Генрих II воздвиг свое любимое детище прямо у кромки отвесных белых скал, круто обрывавшихся в залив: неприступный и величественный, Довер надежно защищал южно-восточное побережье Англии, одновременно являясь самым близким к материку портом.
Далеко внизу морской бриз играл волнами залива, на покрытых пеной гребнях покачивались закрепленные вдоль дощатого причала корабли – Лэнгли различал фигуры сновавших у судов людей. Когда-то, будучи еще семнадцатилетним юнцом, с этих самых берегов в составе войск короля Ричарда Львиное Сердце он впервые отправился в Нормандию. А через несколько месяцев принял участие в боях под стенами Милли, штурмуемого самим Уильямом Маршалом – величайшим из рыцарей. Сердце его невольно защемило; неожиданно для себя он проникся печальной завистью к тому парню, каким был пятнадцать лет назад: молодому, наивному, преисполненному надежд и ожиданий. С тех времен многое изменилось; изменился и он сам: юношеские мечты его развеялись реальностью сурового бытия, полного несправедливости, жестокости и горьких разочарований.
Солнце клонилось к закату; заметно проголодавшийся Лэнгли дал знак оруженосцам. Они вернулись на дорогу; оставив замок позади, направились в сторону лагеря. К концу дня людской поток заметно уменьшился, и они пустили лошадей рысью.
Неподалеку от Довера им повстречался большой отряд, двигавшийся к замку. Колонну верховых возглавлял геральд: на кончике древка гордо полоскалось желто-зеленое с алым львом шелковое знамя. Сердце Лэнгли, дрогнув, забилось сильнее – это были цвета Маршала.
Они свернули на обочину и спешились. Лэнгли с волнением вглядывался в богато одетых рыцарей, в чьих доспехах ослепительно отражались лучи заходящего солнца. Он сразу узнал Пемброка, восседавшего на великолепном, покрытом шелковой попоной кауром жеребце; зеленая, отороченная собольим мехом мантия его мягкими складками ниспадала с широких плеч к золотым шпорам. Граф держался с небрежной грацией человека, проведшего в седле всю свою жизнь; худощавое, мужественно-привлекательное лицо его светилось умом и живой энергией – ему никак нельзя было дать его шестидесяти пяти.
Рядом с ним ехал молодой рыцарь; одежда и щит его также носили цвета Маршала. Чертами лица он сильно напоминал графа: те же проницательные темно-серые глаза, прямой нос и красиво очерченный рот. По особой фамильярности, с которой они переговаривались, Лэнгли догадался, что видит перед собой старшего сына Маршала, будущего графа Пемброка. Уильям-младший вместе со своим братом Ричардом, наследником владений Маршала в Нормандии, многие годы провел в окружении короля Джона в качестве заложника. И теперь вид мирно беседовавших Маршалов вызвал у Лэнгли прилив победного торжества: король, наконец, вернул графу сыновей!
Кавалькада поравнялась с Лэнгли. Взгляд Маршала-старшего, скользнув по лицам почтительно кланявшейся ему троицы, с заметным одобрением задержался на рослой, подтянутой фигуре Лэнгли – и вежливо-отрешенное выражение серых глаз тотчас сменилось жгучим интересом. Вопреки преклонному возрасту, память графа оставалась по-прежнему острой: жизненные пути их скрещивались всего несколько раз, но приветливым кивком Маршал дал понять Лэнгли, что узнал его.
Полным благоговейного трепета взором Лэнгли провожал удалявшийся отряд Пемброка; когда всадники скрылись в стенах Довера, продолжил путь. Он ехал в сосредоточенной задумчивости, вновь и вновь представляя себе своего кумира и испытывая чувство невероятной гордости оттого, что когда-то удостоился чести сражаться рядом со знаменитым рыцарем. В душе его затлел огонек надежды, смутной и необъяснимой: ему вдруг почудилось, что неожиданная встреча с Маршалом принесет ему удачу – словно это было знаком свыше.
* * *
Бароны роптали: содержание огромного войска быстро опустошало их сундуки. Однако недовольство свое изливали лишь в тесном кругу доверенных лиц, помня о шнырявших повсюду королевских шпионах: после неудавшегося заговора северных баронов Джон, и до того крайне подозрительный, утерял всяческое доверие к кому либо. Королева Изабелла с детьми под усиленной охраной неотлучно пребывала в Ноттингеме; введенные королем в обиход великолепные, богато украшенные вышивкой и драгоценными камнями лиловые королевские робы отлеживались в сундуках в ожидании лучших времен: теперь всюду тот появлялся в полном рыцарском вооружении и в сопровождении армии телохранителей. Состоявшие в каких-либо отношениях со спешно покинувшими страну заговорщиками де Вески и ФитцУолтером аристократы в полной мере поплатились за действия последних: на этот раз король не удовольствовался лишь захватом замков и земель – впридачу к реквизированному имуществу он потребовал заложников. Круг наказанных не ограничился баронами Нортумберленда и Йорка: ближайшее окружение самого короля, включая администрацию и капитанов его наемников, также вынуждены были предоставить заложников в залог своей лояльности и преданности.
Приближалась середина мая; все с нетерпением дожидались возвращения посланной королем в Рим делегации. Мнения разделились; одни были уверены, что правлению Джона пришел конец, и уже отсчитывали оставшиеся ему в качестве монарха дни. Другие же надеялись, что король, наконец, проявит необходимое благоразумие и примет условия Папы Римского – с тем, чтобы тот снял наложенную на него буллу и принял Англию обратно под крыло Всевышнего. И те, и другие, однако, единодушно сходились в одном: совершеннейшей недопустимости водворения на английский престол потомка Капетингов в лице французского принца Луи.
Напряженное ожидание было нарушено неожиданным визитом в лагерь Джона, пожелавшим самолично произвести инспекцию явки своих подданных. Шатры Тиндейла располагались на дальнем конце стоянки; и когда к ним заявился запыхавшийся и встревоженный посланец барона Перси с известием о появлении короля, лорд Адам не на шутку взволновался.
– Что сказал лорд Перси?
Молодой, с усыпанным веснушками разгоряченным лицом посланец отдышался.
– Ничего, милорд. Он лишь предупреждает вас.
Тиндейл переглянулся с Лэнгли – в ответ тот многозначительно выгнул брови.
– Хорошо, ступай, – Тиндейл взмахом руки отпустил солдата. – Передай своему господину, что мы не станем отлучаться – так, на всякий случай.
Юноша, поклонясь, заторопился обратно. Глядя ему вслед, лорд Адам нервно потер шею.
– И что ты думаешь?
Лэнгли поднялся со складного стула. До появления посланца они, за неимением лучшего, проводили время за шахматной доской: над округой уже вторые сутки свирепствовал сильный ветер, от порывов которого шатры и палатки так и норовили взмыть в воздух. Мельком глянув на доску с расставленными фигурками, он равнодушно пожал плечами.
– Король желает убедиться, что все еще остается таковым, – и снисходительно добавил. – Думаю, он будет доволен: по моим подсчетам, здесь все мужское население Англии – за вычетом младенцев и древних старцев.
Лэнгли допил остававшееся в его чаше вино.
– Пойду, вздремну немного, – кивнув, он покинул шатер Тиндейла.
Сквайры его сидели у палатки с подветренной стороны; еще издали сквозь завывания ветра и неумолчное хлопанье палаточных пологов он расслышал знакомый перестук – они играли в кости. Поколебавшись, Лэнгли решил присоединиться к ним: в отличие от шахмат, игра эта не требовала столь напряженной мозговой деятельности, к которой сегодня он явно был нерасположен.
Около полудня мужчины перекусили беконом и хлебом. Ветер, наконец, утих; затянувшие небо тяжелые низкие тучи прорвались дождем. Спасаясь от холодных водяных струй, они спешно перебрались в палатку. Однако продолжить игру им не удалось: снаружи вдруг послышались тяжелые шаги нескольких человек. Полог палатки взметнулся, впуская незнакомого рыцаря в длинной, до пят, вымокшей мантии, под которым виднелась алая туника с вышитыми львами Плантагенетов.
– Ричард Лэнгли? – он безошибочно выделил среди присутствующих нужное ему лицо.
Не выказавший удивления Лэнгли с готовностью поднялся навстречу гостю; сквайры его с настороженными лицами застыли за спиной своего патрона.
– Милорд, – визитер поклонился. – Король желает видеть вас.
Несказанно пораженный, Лэнгли не удержал изумленного восклицания.
– Король? – до сегодняшнего дня он был убежден в том, что королю ничего не известно о его существовании. – Меня?!
– Именно, милорд, – тон королевского посланника был сух и нетерпелив. – Он ожидает вас в шатре барона Перси. Мне приказано сопроводить вас к нему.
– Я готов, – торопливо набросив на плечи поданную Томом накидку, Лэнгли без возражений последовал за ним.
Снаружи дожидались двое рыцарей королевской охраны; они знаком велели сквайрам Лэнгли оставаться на месте. Шагая вслед за ними сквозь густую пелену косых дождевых струй, Лэнгли различил невдалеке Тиндейла. С вытянувшимся, побелевшим лицом Адам неподвижно застыл в проеме своего шатра, придерживая рукой отведенный полог и провожая процессию потерянными глазами; такие же взгляды были у всех остальных.
Пока они пробирались через лагерь, Лэнгли пытался разобраться в лихорадочно мечущихся в сознании мыслях. Он не мог объяснить причин столь невероятного события; однако сразу отверг возможность ареста – ибо всегда держался в стороне от любых группировок, и уж тем более не принимал участия в каких-либо заговорах.
Золотой с синим шатер Перси был окружен плотным кольцом солдат королевской гвардии, верховых и пеших. Они молча расступились перед ними; пропустив, тут же вновь сомкнули ряды. Посланник оставил Лэнгли перед входом и нырнул внутрь. Он вскоре вернулся; за ним следовал сам лорд Уильям Перси, умело скрывавший недоумение за маской напускного хладнокровия. Минуя Лэнгли, молодой барон скользнул по нему ничего не выражавшим взглядом; коротко кивнув, тут же отвел глаза.
– Ваше оружие, милорд, – сопровождавший Лэнгли рыцарь решительно загородил вход в шатер.
Лэнгли отстегнул ножны и рукоятками вперед протянул ему свой меч и кинжал. И только после этого отступивший в сторону рыцарь приподнял перед ним полог шатра. С сильно бьющимся сердцем – но без тени страха – Лэнгли вступил в шатер.
В подбитой шелком лиловой мантии Джон восседал в кресле Перси. Вокруг него широким полукольцом выстроились закованные в доспехи рыцари личной охраны: словно цепные псы, они пристально следили за каждым движением преклонившего колени перед монархом посетителя – руки их покоились на рукоятках мечей.
Быстрым взором Лэнгли обежал бесстрастные, словно высеченные из камней лица охранников. И узнал двоих: Филипп Марк и Энгелард де Сигань. Он помнил их еще со времен войны в Уэльсе; тогда они находились при Питере де Роше, возглавлявшем кампанию против принца Лливелина. Оба были выходцами из Пуату – как и сам де Рош, что окружал себя исключительно своими соотечественниками, один из которых – Питер де Молей – месяц назад отплыл в Рим в составе делегации, посланной королем для примирения с Папой.
Как ни был удивлен происходящим, Лэнгли все же обратил внимание на полное отсутствие ближайших к королю высших сановников, обычно сопровождавших монарха повсюду: графа Оксфорда Обри де Вира, Архиепископа Йоркского Уолтера Грея, и того же де Роша, Епископа Винчестерского.
– Мой государь.
– Поднимись, – голос короля был холоден, но Лэнгли не уловил в нем враждебности.
Лэнгли покорно поднялся. В последний раз он видел Джона два года назад в Аберконуи, во время капитуляции Лливелина. Король изменился, и не в лучшую сторону – обременительные заботы последних лет сильно сказались на нем. Он выглядел усталым и раздраженным; каштановые волосы и бородка его сильно разбавились сединой, линии вокруг глаз и рта стали глубже, но взгляд широко расставленных золотисто-карих глаз оставался по-прежнему цепким и острым.
Джон долго разглядывал застывшего в напряженном ожидании рыцаря; встретившись с ним глазами, слегка нахмурился.
– Я наслышан о тебе, – обронил король, наконец.
– Осмелюсь спросить от кого, мой государь? – осторожно осведомился Лэнгли.
– От Фалка де Брента: он хвалил тебя.
– Я благодарен ему за лестный отзыв, мой государь, – приложив руку к груди, Лэнгли поклонился.
Король медлил; Лэнгли вдруг уловил исходившую от него волну какой-то неуверенности, странной и совершенно необъяснимой. Замерев, не выказывая своего удивления по поводу столь необычного поведения монарха, он наблюдал за ним: тот покусывал нижнюю губу, словно набираясь решимости продолжать разговор.
– Он также поставил меня в известность о твоей встрече с Лливелином.
Лэнгли и глазом не моргнул, хотя кровь бросилась ему в голову, заставив сердце бешено заколотиться. Он вспомнил предупреждение де Брента: тогда, после их с Деверо успешного возвращения в Аберистуит, констебль предупредил, что его действия по спасению Алаис некоторыми могут быть расценены изменой.
– Ты был в Долвидделлане, – в устах короля заявление прозвучало обвинением.
– Да, мой государь.
– Значит, ты видел принцессу, леди Джоан, – глаза Джона сверкнули; он сохранял внешнее спокойствие, однако украшенные перстнями пальцы его крепко стиснули подлокотники кресла.
Теперь Лэнгли понял.
– Да, мой государь, – он не видел смысла скрывать правду. – Более того: я удостоился чести говорить с принцессой.
Скулы короля вдруг окрасились слабым румянцем, и уголок плотно сжатого рта его дернулся.
– Была ли она здорова?
– Да, мой государь.
– Скажи, но только правду: не казалась ли она несчастной?
– Нет, мой государь, – ответил Лэнгли, не колеблясь: это было не то, чего желал бы услышать король, но он не собирался лгать.
Резким движением оттолкнувшись от подлокотников, Джон порывисто поднялся из кресла; заложив руки за спину, прошелся по шатру. При этом Лэнгли отметил, что не отличавшийся завидным ростом король заметно раздался в талии. Опасаясь заговоров, в целях безопасности он сменил расшитую золотом и каменьями королевскую робу на доспехи: при ходьбе полы мантии распахнулись, и на металлических кольцах кольчуги вспыхнули отблески огоньков зажженных свечей.
– Я не видел ее больше двух лет. Я посылал за ней, предлагал обмен заложниками: граф Солсбери согласился быть одним из них. Все напрасно. Он, – с нажимом проговорил король, избегая произносить имя ненавистного ему зятя. – Он заявил, что моя дочь не желает видеть меня – после того, как я казнил валлийских заложников. Поначалу я не верил. Но Джоан написала мне, подтверждая его слова. И вновь я не поверил – решив, что она писала под его диктовку.
Лэнгли молча внимал. Король, тяжко вздохнув, вернулся в кресло.
– Ради интересов государства я поступился своей дочерью, – желчно закончил он. – Но проклятый валлиец не оценил моей жертвы.
– Осмелюсь возразить, мой государь, – тон Лэнгли был уверенно-сдержанным. – Лливелин в полной мере осознает неизмеримую ценность вашего дара. Поверьте: принцесса любит и любима.
Раздувая ноздри, Джон с шумом втянул в себя воздух; глаза его полыхнули гневом.
– Ты говоришь так, словно она призналась тебе в этом, – процедил он сквозь зубы.
– Именно так, мой государь. Но при этом горько сожалела о том, что судьба поставила ее перед необходимостью сделать выбор, хоть она и пыталась предотвратить это.
Джон прикрыл глаза ладонью – и тут же, словно устыдясь собственной слабости, отнял ее от лица. Только теперь Лэнгли стали ясны причины отсутствия королевских приближенных: никто не должен был видеть переживаний короля.
– Почему я должен верить тебе?
– Верить или не верить – ваше право, мой государь. Леди Джоан ваша дочь. Но она еще супруга и мать. Желания и чувства могут меняться, но данные Господу перед алтарем обеты священны; от них невозможно отречься.
Король стиснул зубы; побелевшие ноздри его затрепетали. На некоторое время воцарилось тягостное молчание, прерываемое его свистящим дыханием. Затем Джон вскинул глаза на Лэнгли: лицо его отвердело, губы высокомерно поджались – страдающий отец уступил место владыке Англии.
– Ты отважен, Лэнгли. И честен, – заговорил Джон. – Такие качества встречаются не так уж часто и должны быть оценены по достоинству.
По спине Лэнгли пробежал холодок; чувствуя, как волосы на затылке его встают дыбом, он поспешно потупил глаза, старательно скрывая охватившее его паническое смятение.
Король тем временем продолжал:
– От лорда Перси мне известно твое состояние – ты заслуживаешь большего.
– Я доволен своим положением, мой государь, – Лэнгли поклонился.
Губы короля скривились в усмешке. Он хмыкнул и откинулся на спинку кресла, недоверчиво оглядывая своего подданного.
– Так говорят те, что хотят слишком многого, – многозначительно изрек он.
– Или те, что не хотят ничего, мой государь, – смиренно возразил Лэнгли.
Брови короля сдвинулись; прищурясь на рыцаря, он задумчиво забарабанил пальцами по подлокотнику: пламя свечей в высоком позолоченном канделябре ослепительными бликами вспыхивало в драгоценных камнях украшавших монаршие руки перстней.
– Фалк упомянул о твоем странном характере, – разомкнул, наконец, уста Джон. – И невероятном упрямстве. Он заявил, что из всех, кого знал, ты – единственный, кто не стремится к могуществу, хотя с легкостью мог бы добиться его.
Лэнгли вновь поклонился.
– Подумай: тебе выпадает редкая удача – возможность присоединиться к когорте выдающихся людей королевства. Я могу помочь; у многих баронов и графов есть дочери и сестры на выданье. Назови имя – и она будет твоей, вместе с ее приданым и замком, что я передам под твою опеку.
Джон пристально вглядывался в замершего перед ним мужчину – рослого, сильного и молодого, но ничего не мог прочесть на его лице. В свою очередь, Лэнгли взирал на своего короля и думал: отчего Господь так недальновиден в выборе монархов? Перед ним сидел богато одетый человек, облаченный неограниченной властью и державший в своих ладонях судьбы множества подданных, которых он, услаждая свою прихоть, возвеличивал повелительным жестом руки – и с такой же легкостью низвергал за малейшую провинность. В жилах его текла кровь Плантагенетов, прозванных Дьяволовым Отродьем: согласно преданиям, один из предков герцогов Анжуйских, основателей рода, был женат на дочери Сатаны Мелюзине. А о другом гремела слава грязного насильника, мародера и убийцы; отличавшийся невероятной жестокостью Фалк III не зря был прозван «Черным»: свою первую супругу, осмелившуюся изменить ему с пастухом, он приказал привязать к шесту и сжечь живьем, предварительно вынудив несчастную обрядиться в свадебное платье – то самое, в котором когда-то она венчалась с ним.
Лэнгли также знал, что под маской царственного величия Джона скрывается вероломный сын, на чью совесть возлагалась вина за смерть преданного им короля Генриха II; коварный брат, своими заговорами неоднократно пытавшийся свергнуть с трона короля Ричарда; жестокий правитель, моривший голодом заключенных и вешавший вверенных ему заложников, и безнравственный, порочивший честь жен и дочерей своих вассалов растлитель. И желал лишь одного – держаться как можно дальше от королевских милостей, за милю отдававших запахами крови и смерти.
– Благодарю, мой государь. Великодушие ваше не имеет пределов, но я не вправе принять награду, ибо ничем не заслужил ее, – при этих словах Лэнгли заметил, как рыцари королевской охраны переглянулись с выражением неприкрытого изумления на вытянувшихся лицах.
То же самое он прочел в глазах самого короля; пораженный отказом, тот не сразу нашелся что сказать.
– Что ж, дело твое. Ты отказываешься от многого, однако, надеюсь, все же согласишься принять от меня скромный подарок. Де Брент!
Лэнгли непроизвольно вздрогнул: один из рыцарей свиты подступил к королю и низко склонился перед ним.
– Сир!
Вглядевшись, Лэнгли догадался, что перед ним Уильям, младший брат Фалка де Брента и личный сквайр короля: он отдаленно напоминал своего брата чертами лица и цветом волос, но был заметно выше ростом.
– Проследи, чтобы барон Перси был уведомлен о моем повелении, – отрывисто заговорил Джон. – Я дарую лорду Фезерстоуна права на неограниченную охоту в пределах его земель. Вызови писца: пусть немедля напишет указ – я скреплю его печатью.
– Сир, – де Брент-младший отправился исполнять распоряжение монарха.
– Надеюсь, в этом ты не откажешь мне, – усмехнулся король. – Хотя, повторяю, это далеко не все, чего ты заслуживаешь.
Облегченно переводя дух и понимая, что отделался легким испугом, Лэнгли молча склонился перед ним в знак глубокой признательности. Де Брент вернулся в сопровождении секретаря Перси, вконец напуганного, с трудом удерживавшего в трясущихся руках письменные принадлежности. Суетливо кляняясь и не осмеливаясь поднимать глаз, тот пристроился у стола и под негромкую диктовку де Брента принялся писать, старательно скрипя пером по поверхности пергамента. Закончив, писец торопливо присыпал песком текст; де Брент встряхнул пергамент, сдувая песчинки. Король снял с пояса мешочек из золоченной кожи и передал де Бренту; вынув личную печать Джона, сквайр скрепил ею указ, затем, вложив бронзовый диск обратно в мешочек, с поклоном вернул его королю вместе со свернутым пергаментом.
Король поднялся и шагнул к Лэнгли – опустившись на правое колено, тот принял пергамент. Джон коснулся его плеча, дозволяя подняться.
– Я рассчитываю на твою скромность, Лэнгли, – он говорил негромко и отрывисто; в жестком голосе его звучало неприкрытое предупреждение.
– Разумеется, мой государь.
Джон махнул рукой, давая понять что аудиенция завершена. Лэнгли вновь склонился перед королем; не поворачиваясь к нему спиной, попятился к выходу. Ему вернули оружие; не позволяя себе расслабиться, он пристегнул меч к поясу и сунул кинжал в ножны.
Пробравшись сквозь толпу королевской охраны, в группе высокородных аристократов он разглядел Перси: тот беседовал с высоким, плечистым человеком в темно-синей мантии, роскошью не уступавшей королевской. По вышитым на мантии шести золотым львам и свисавшему с ремня необычно длинному мечу Лэнгли опознал в нем сводного брата короля Уильяма Лонгспи, графа Солсбери. Перси что-то быстро сказал собеседнику – с нескрываемым любопытством тот уставился на проходившего мимо Лэнгли, который нашел в себе сил, достаточных для вежливого приветственного кивка.
Лэнгли не помнил, как добрался до своей палатки. Не отвечая на вопросы суетливо снимавших с него вымокшую накидку и меч встревоженных оруженосцев, совершенно опустошенный, словно после продолжительной и изнурительной битвы, он повалился на ложе лицом вниз, все еще не веря, что жив – и свободен.
* * *
Солсбери искоса поглядывал на погруженного в мрачные размышления царственного брата. Поверх кольчужного капюшона на голове Джона тусклым золотом поблескивал тонкий ободок короны; угрюмое лицо со сдвинутыми бровями и плотно сжатым ртом покрылось мелкими бисеринками моросящего дождя. С тех пор как был раскрыт заговор северных баронов, Джон пребывал в состоянии постоянного раздражения, по любому, даже самому незначительному поводу мгновенно переходившего в гнев. Доставалось всем – слугам, писцам, личному окружению. Солсбери уже потерял счет разбитым блюдам и испорченным кубкам, в моменты ярости швыряемым королем в стены или на пол. Теперь же состояние Джона походило на глубокое отчаяние; глядя на его поникшую, слабо покачивавшуюся в такт конского аллюра голову и скорбно опущенные уголки рта, Солсбери с трудом удерживался от расспросов.
Распознавшая подавленное настроение короля свита предусмотрительно держалась на почтительном расстоянии. Растянувшийся на многие мили лагерь ополченцев остался позади; вопреки ненастью, дорога на Довер была запружена возвращавшимися из города воинами, что при виде королевского отряда торопливо съезжали на обочину и, спешившись, с суетливой поспешностью преклоняли колени перед монархом.
– Джон? – не выдержал, наконец, Солсбери.
Вздрогнув, король вскинул голову и непонимающе уставился на сводного брата.
– Плохие вести?
Отрешенный взор Джона постепенно принял осмысленное выражение.
– Вести? – он скорбно усмехнулся. – Нет, брат, кое-что похуже, – и полой мантии смахнул с лица дождевые капли.
Солсбери озадаченно сдвинул брови: с раннего утра он неотлучно находился подле короля и знал, что тот не принимал гонцов. Поэтому единственное объяснение более чем странному поведению Джона он связал с личностью человека, с которым недавно тот встречался в шатре молодого Перси.
– Кто он?
Джон раздраженно вздернул плечом и сердито огрызнулся:
– Никто!
Губы Солсбери сложились в недоверчивую улыбку.
– Ему удалось испортить тебе настроение, и при этом остаться в живых – не обессудь, если я не поверю тебе.
Король покосился на брата; на лице его отразилось сомнение – он явно колебался. Затем, вздохнув, решился.
– Джоан, – прозвучал его короткий, выразительный ответ.
– А, – понимающе выдохнул Солсбери.
Прошло около двух лет с того знаменательного дня, когда в Абере побежденный Лливелин принес вассальскую присягу Джону. Условия сдачи оказались для принца катастрофичными: половина его княжества отошла королю, как и контрибуция в виде двадцатитысячного поголовья скота, лучших скакунов, охотничьих собак и соколов. Обуреваемый стремлением как можно больше унизить зятя, Джон особенно не задумывался о чувствах своей дочери, наивно полагая, что та, как и положено женщине, покорно смирится со всеми его решениями. И жестоко просчитался: Джоан была глубоко оскорблена его действиями, ибо своими необдуманными поступками он поставил под угрозу будущее ее маленького сына, наследного принца Давида. Все время пребывания в Абере Джоан с демонстративной преданностью верной супруги держалась рядом с Лливелином; покидая место сдачи, прошествовала мимо Джона с высоко поднятой головой, ни разу не глянув в его сторону – словно он и не был ей отцом. Победа над валлийским драконом, которой Джон добивался так долго, обернулась горьким поражением: он утерял любовь и преданность старшей дочери, к которой испытывал искреннюю, глубокую привязанность.
– Она отреклась от меня, Уильям, – бесцветным голосом проговорил Джон. – Моя дочь не желает иметь ничего общего со мной.
Мысли Солсбери заметались в поисках слов утешения. Он открыл было рот, но король жестом остановил его.
– Как и человек, с которым я недавно говорил…, – Джон передернулся; лицо его исказилось в мучительной гримасе. – Я чувствовал его отвращение! – из груди его вдруг вырвался звук, сильно напоминающий сдавленный всхлип. – Этот ничтожный, нищий плебей осмелился презирать меня! Я мог растоптать его, словно жалкого червя; мог приказать своим людям растерзать его на клочки. Но даже перед страхом смерти он не изменил бы своего мнения – я прочел это в его глазах.
Солсбери подался к Джону и по-братски коснулся его плеча, успокаивая. Словно устыдясь своей слабости, король выпрямился в седле и грубо стряхнул его руку.
– Мне не нужна твоя жалость! – надменно вздернув голову, он яростно сверкнул глазами. – Прибереги утешения для своей жены, вечно жалующейся, что из-за меня ты проводишь в ее постели меньше времени, чем ей хотелось бы. Неблагодарная: оставайся Ричард королем, у тебя не было бы возможности даже обмениваться с ней посланиями, не говоря уж о том, чтобы обзаводиться потомством! – и, безжалостно всадив золотые шпоры в бока своего белого скакуна, вырвался вперед.
Солсбери стиснул зубы, сдерживая всколыхнувшуюся в груди злобу. В моменты ярости Джон выплескивал гнев на оказавшихся под рукой подданных – словно потревоженная, без разбору жалящая всех попадавшихся на пути ядовитая змея. Именно на него, графа Солсбери, обрушивались самые чувствительные удары: как младший брат и самый близкий королю человек, он первым и попадался под монаршую руку.
Он давно смирился с ролью козла отпущения и стойко сносил оскорбительные придирки и унижавшие его достоинство выпады царственного брата, в моменты плохого настроения прилюдно именовавшего его «бастардом». Солсбери чрезвычайно гордился тем, что был одним из Плантагенетов, пусть и незаконнорожденным: ведь он был сыном короля Генриха и братом блистательного Ричарда Львиное Сердце! Джон же вкладывал в это понятие столько язвительного пренебрежения, что Солсбери становилось не по себе. К тому же Джон, всегда недолюбливавший Роджера Биго, графа Норфролка, не упускал случая назвать королевской шлюхой супругу всеми уважаемого юстициария – при этом зная, что Ида де Тосни, графиня Биго, была матерью Солсбери.
Но самыми неприятными для него оказывались насмешки, отпускаемые королем в адрес его жены. Эла, графиня Солсбери, служила объектом непрекращавшихся нападок Джона с того самого дня, когда на его голову возложили корону – на то существовало множество причин. Во-первых, близкое родство Элы с Уильямом Маршалом, одно лишь имя которого вызывало у короля зубовный скрежет. Во-вторых, нежелание Джона поступаться даже толикой своей собственности, к которой тот относил не только земли, замки и населявших их людей, но и сводного брата – каждая поездка Солсбери домой сопровождалась едкими, недвусмысленными до неприличия замечаниями Джона в адрес Элы, выставляемой им перед всем двором жадной до плотских утех распутницей. И, наконец, для Джона Эла была живым и весьма болезненным напоминанием о великодушии и щедрости, проявляемыми ныне покойным королем Ричардом к близким и друзьям – качествами, которыми не мог похвалиться он сам.
Солсбери уныло вздохнул: как всегда, после стычек с Джоном его охватывала тоска по прежним временам – хотя жизненный путь его не всегда был прямым и легким. Он воспитывался при дворе отца; мать его, Ида де Тосни, в юности совращенная Генрихом, судьбе наложницы короля предпочла брак с мужчиной, которого избрала сама. За свое решение ей пришлось заплатить суровую цену: Генрих разлучил ее с сыном. Уильям рос одиноким: рожденные от королевы Элинор сводные братья его, давно перебравшиеся на материк, постоянно грызлись меж собой, а с отцом-королем находились в состоянии непримиримой, непрекращающейся вражды. Преждевременные, одна за другой кончины принцев Генриха-младшего и Джеффри особенно не отразились на Уильяме – он почти не знал их. Однако смерть отца, Генриха-старшего, ввергла подростка в глубокое отчаяние: он потерял единственного, по-настоящему близкого ему человека. Ставший королем Ричард безвыездно находился на материке, без устали укрепляя Нормандию, Аквитанию и Бретань; королеве-матери, в его отсутствие взвалившей на себя бразды правления английским королевством, было не до осиротевшего пасынка.
Все изменилось после того, как возвращавшийся из очередного Крестового похода король Ричард был захвачен своим давним недругом в лице австрийского герцога, переправившего коронованного пленника германскому императору. Пока королева Элинор собирала затребованный Отто выкуп, делегация английских заложников в лице могущественных магнатов отправилась в Германию разделить плен со своим монархом. Среди них находился и Уильям; именно тогда он и сблизился с Ричардом. И по возвращении домой Ричард устроил судьбу сводного брата, подобрав ему невесту из числа находившихся под его опекой богатых сирот. Брак Уильяма с Элой был заключен за два года до смерти Ричарда; тогда ему, самому младшему из плеяды детей короля Генриха II, было шестнадцать, Эле, наследнице графства Солсбери – всего девять. Так он, Уильям ФитцРой, известный под прозвищем Лонгспи Длинный Меч, стал графом Солсбери.
Такую же заботу Ричард в свое время проявил и по отношению к принцу Джону, женив его на Изабелле, графине Глостерской. В отличие от Джона, Солсбери никогда не забывал того, кому был обязан своим устоявшимся благополучием. Однако предпочитал держать свои мысли при себе: четырнадцать лет, минувшие со дня нелепой гибели короля Ричарда, так и не притушили пламени жгучей ревности Джона к нетускнеющей славе покойного брата.
Поглядывая на маячившую перед глазами понурую фигуру в потемневшей от дождевой влаги лиловой мантии, Солсбери неспешно трусил позади, не предпринимая попыток присоединиться к Джону. И размышлял о племяннице, с которой не был особо близок: девочкой Джоан отличалась спокойным, тихим нравом. Иногда ему даже казалось, что она попросту стыдится своего положения незаконнорожденной. Он помнил день, когда Джон сообщил дочери о своем решении выдать ее за валлийского принца; помнил враз вытянувшее, побелевшее личико девочки-подростка, ее округлившиеся, налившиеся слезами ореховые глаза и жалко задрожавшие губы. Объятая ужасом, она тем не менее не осмелилась противиться решению отца – ведь он был королем. Безропотно исполняя его волю, Джоан отправилась в чужие края, чтобы связать свою жизнь с неведомым ей мужчиной, что был старше ее на двадцать лет. Ей выпала неслыханная удача: Лливелин оказался достойным человеком и, как Солсбери вскорости убедился сам, искренне привязался к молодой супруге, что была дочерью его заклятого врага.
Солсбери знал Джона как никто другой. Он был уверен, что все попытки примирения его с Джоан сводились к одному: вернуть послушание дочери, но не ее привязанность – Джон был глух и слеп к к переживаниям других. И теперь был поражен неподдельным, искренним отчаянием брата, пытавшимся скрыть свои горечь и душевную боль под привычной маской грубого высокомерия.
Усмиряя вызванное словами Джона раздражение, он глубоко вдохнул и пришпорил коня. Поравнявшись с братом, пристроился рядом. Дождь почти прекратился; в сгущавшихся сумерках впереди показались башни Довера. За спинами их раздались возгласы рыцарей свиты, в свою очередь подгонявших своих лошадей.
Кентербери, Кент, май 1213
У шатра Перси, куда ранним утром четырнадцатого мая их вызвал посыльный графа, царило возбужденное оживление: как оказалось, накануне в замке Довер состоялась долгожданная и знаменательная встреча короля с папским легатом Пандульфом. Джон смиренно согласился на выдвинутые Папой Иннокентием условия: признал Стивена Лангтона Архиепископом Кентерберийским, позволил вернуться в Англию епископам и священникам, покинувшим страну после наложения на короля вердикта, пообещал возместить все убытки, понесенные церковью в результате вынужденного прекращения служб и конфискации церковного имущества, а также обязался выплачивать Риму ежегодный взнос в тысячу марок.
И даже самое невероятное и унизительное требование Папы о полном прощении северных баронов-мятежников де Вески и ФитцУолтера, бежавших от королевского правосудия после раскрытия заговора, было принято королем безропотно: лишь полное и безоговорочное примирение с Римом, объявившим крестовый поход на Англию, могло предотвратить грядущее вторжение французских войск.
Принесшая заметное облегчение новость все же оставила кислый привкус у большинства присутствовавших, искренне возмущавшихся вмешательством главы Римской Церкви в государственные дела Англии.
– Филипп будет в ярости, – заметил Лэнгли, стоя рядом с Тиндейлом в переговаривающейся толпе. – Столько усилий и средств – и все впустую!
– Удивительно другое, – откликнулся Тиндейл. – Я все еще не могу поверить, что Джон согласился примириться с де Вески и ФитцУолтером.
– Примириться – не значит простить, – многозначительно усмехнулся Лэнгли. – Не стоит недооценивать короля.
– Как бы то ни было, Филипп не осмелится на высадку, – Тиндейл воодушевленно потер руки. – Однако как знать – есть опасения, что в припадке гнева он может обрушиться на фламандцев: герцог Ферран отказался составить ему компанию в походе против Англии. Уильям Солсбери в полной готовности ждет королевских распоряжений в порту Довера.
Потолкавшись еще немного, они отправились к своим палаткам. Неспешно вышагивавший рядом с Тиндейлом Лэнгли вдруг ощутил смутное беспокойство – словно кто-то пристально наблюдал за ним. Стараясь не выказывать тревоги, он скользнул вокруг себя быстрым, настороженным взором, но среди множества окружавших их людей не различил ни одного мало-мальски знакомого лица.
Он расстался с Тиндейлом у его шатра; еще на подходе их встретил сквайр лорда Адама. Пробормотав извинение, сквайр склонился к хозяину и что-то шепнул ему на ухо. Тиндейл, выпрямившись, кивнул Лэнгли и устремился к шатру; когда он приподнял полог, Лэнгли различил внутри неясные очертания фигуры в ярко-желтом платье: Адам не собирался терять времени, дожидаясь ночи, и отправил солдата на поиски женщины прямо с утра.
Лэнгли и не подумал осуждать его, вспоминая леди Тиндейл: высокомерно-холодная, невероятно набожная, та считала исполнение супружеских обязанностей едва ли не прелюбодеянием, и после каждого визита мужа в ее опочивальню отправлялась в церковь, где усердно замаливала совершенный ею «грех». Пока дочери Тиндейла были маленькими, тот не гнушался пользоваться услугами придворных дам из свиты супруги; однако Филиппе, его старшей, уже исполнилось десять – Адаму пришлось умерить свой пыл: он искренне любил обеих дочерей и, не желая омрачать их существования скандальными слухами и сплетнями, перенес свои забавы за пределы замка.
Лэнгли нашел своих оруженосцев у палатки за неизменной игрой в кости. При его появлении они начали было подниматься ему навстречу, но он остановил их жестом руки, давая разрешение продолжить игру, и нырнул в палатку: в честь примирения Джона с Римом Перси выставил собравшимся у его шатра щедрую выпивку – после трех чаш обильно сдобренного имбирем вина голова Лэнгли заметно отяжелела. Недолго думая, он улегся на ложе и крепко уснул.
* * *
Разбудило его осторожное потряхивание за плечо. В щелку приоткрытого глаза он разглядел склонившегося над ним Тома Беггарда.
– Милорд? – тихий голос сквайра был виноватым.
– Что там? – Лэнгли вновь прикрыл глаз, не выказывая желания подниматься.
– К вам человек, милорд.
Сонливость как рукой сняло; взметнув ногами, Лэнгли уселся на ложе. Предчувствия не обманули его; за ним все-таки наблюдали – там, у шатра Перси.
– Кто?
– Руперт де Манс, милорд.
Лэнгли был так поражен, что несколько мгновений сидел недвижно, в молчаливом изумлении таращась на Беггарда. Обеспокоенный его реакцией, тот выпрямился и отступил.
– Милорд?
– Входи же, Руперт! – громко позвал Лэнгли наконец, приходя в себя и порывисто поднимаясь.
Палаточный полог откинулся, впуская его бывшего сквайра и друга. Взмахом руки Лэнгли отослал Тома; шагнув к де Мансу, крепко обнял его и в нетерпеливом ожидании уставился на опустившийся полог – что оставался недвижим.
– Деверо? – он отстранился от Руперта, вопросительно глядя на него.
Тот качнул головой – и чувство невыразимого, близкого к отчаянию разочарования охватило Лэнгли.
– Клиффорд собрал небольшой отряд – помня о валлийцах, только и дожидающихся удобного для нападения момента. Я вызвался добровольцем, но Алан… Ты же знаешь – он не мог оставить Алаис одну.
Стиснувший зубы Лэнгли не удержался от тяжкого вздоха.
– Значит, не суждено, – пробормотал он, даже не пытаясь скрывать своего огорчения.
Он усадил де Манса на складной стул; кликнув Тома, распорядился насчет еды, вина и второго стула. Усевшись напротив дорогого гостя, Лэнгли принялся жадно разглядывать его – тот совершенно не изменился. Время словно обошло его стороной: невзирая на возраст – де Манс уже приближался к сорока – в коротко остриженных черных волосах его не было и намека на седину, загорелое лицо с искрящимися весельем и хитрецой темными глазами оставалось гладким и моложавым.
– Давненько не видались, – Руперт с благодарностью принял чашу с вином.
– Давненько, – согласился Лэнгли. – Что семья – жена, девочки?
– Ха! – победно воскликнул де Манс, горделиво выпрямляясь. – У меня только что родился сын, назвал Ричардом – в память о тебе.
Лэнгли не удержался от невеселого смеха.
– Похоже, из меня скоро сделают святого: сестра моя тоже окрестила своего младшего в мою честь.
Мужчины умолкли ненадолго, пока появившийся Том расставлял нехитрую снедь перед ними на походном столе. Они пригубили вина из оловянных чаш и принялись за хлеб и сыр. Собравшись с духом, Лэнгли вознамерился было осведомиться о Деверо.
– У него все хорошо, – предупредил его вопрос Руперт. – Они счастливы. Вернее, почти счастливы, – тут он многозначительно прищурился на Лэнгли. – Ты меня понимаешь.
Лэнгли помрачнел.
– Что ж, этого для меня достаточно. Когда ты… – голос Лэнгли, предательски дрогнув, прервался. – Когда ты увидишь их, передай, что я…
Забывший о еде де Манс подался к нему.
– Разве ты не заедешь к ним? – озадаченно сдвинул он брови.
Лэнгли качнул головой.
Де Манс шумно выдохнул и выпрямился, явно изумленный.
– Ты не можешь уехать вот так – не повидав их! – протестующе воскликнул он.
Лэнгли трудно было говорить, но он заставил себя справиться со сжавшими горло спазмами; избегая взгляда старого друга, предпринял попытку оправдать свое решение:
– Я должен как-то жить дальше. И если буду возвращаться к прошлому…
Слова бывшего патрона поразили де Манса в самое сердце: он насупился, в агатово-черных глазах загорелись гневные огоньки. Покоившиеся на столе руки его сжались в кулаки.
– Они – не твое прошлое, – отрезал он жестко. – Они – твои друзья! Нет, гораздо больше: они – твоя семья!
Поднявшись, в сильном волнении Лэнгли закружил по тесному пространству палатки. Руперт был прав: Алан был ему почти младшим братом. Бок о бок они прослужили десять лет, вместе прошли через множество испытаний, и все же…
– Нет, – он остановился и повернулся к Руперту. – Нет!
На лице де Манса появилось выражение глубокого разочарования; он медленно покачал головой.
– Я не узнаю тебя, Ричард – ты всегда был неустрашим!
– В жизни всякое случается, – мрачно усмехнулся Лэнгли, пряча от него глаза.
– И все же тебе придется поехать, – Руперт достал из поясного кошеля туго свернутый пергамент. – Я знал: наверняка ты будешь здесь, и взялся передать его – именно потому и попросился в отряд.
Заметно побледневший Лэнгли уставился на послание. Некоторое время боролся с собой, затем, нервно сглотнув, нерешительно принял пергамент.
– Это…, – он облизнул внезапно пересохшие губы. – Это от нее?
– Я ничего не стану объяснять, – де Манс поднялся. – Прочти, и узнаешь все сам. А пока, – шагнув к Лэнгли, хлопнул его по плечу. – Пока до встречи в Клиффорде!
– Руперт?
– Пандульф только что отплыл во Францию: он намерен предотвратить вторжение французов. Неизвестно, как отреагирует Филипп, поэтому король держит около пятисот судов в полной боевой готовности под началом Солсбери. Надеюсь, все обойдется и на этот раз: если Филипп пойдет против воли Папы и решится на войну, то сам окажется под угрозой вердикта. Ну, а нам приказано вернуться в Клиффорд: там каждый человек на счету – особенно теперь, когда валлийцы вовсю распоясались. Мы выступаем завтра на рассвете. Был рад повидать тебя, – с этими словами он выскользнул из палатки, не оглядываясь на Лэнгли, все еще сжимавшего в руке заветный пергамент.
Лэнгли перевел дух: ради этого маленького клочка выделанной кожи де Манс, не колеблясь, оставил жену и столь долгожданного новорожденного сына – и он попросту не вправе был думать только о себе. Перед взором его вдруг возник облик Уильяма Маршала, с которым недавно повстречался у стен Довера. И он подумал: быть может, предчувствия его окажутся не только предчувствиями? Быть может, коротенькому посланию этому суждено оказаться ключом к долгожданной и так необходимой ему удаче?
* * *
Вечером Лэнгли заглянул к Тиндейлу. Тот сидел в шумной компании незнакомых ему мужчин; перед ними на столе стояли кувшины с вином. Некоторые из них удерживали на коленях женщин, тоже порядком подвыпивших: они уже праздновали. Завидев Лэнгли, Тиндейл, спихнув с колен девицу в желтом платье, поднялся и двинулся ему навстречу, слегка покачиваясь на нетвердых ногах.
– Не желаешь присоединиться? – он осклабился и махнул рукой в сторону веселившихся гостей, что нестройным хором горланили непристойную песню, громко стуча кружками по крышке походного стола.
– Благодарю, – отказался Лэнгли, скользя взглядом по багровым лицам мужчин, с пьяным хохотом тискавших визгливо хихикавших шлюх. – Есть ли какие-нибудь новости?
– Ничего определенного, – пожал плечами Тиндейл; язык его заплетался. – Вся знать неотлучно находится при короле. На этот раз явились все бароны – даже Маршал; говорят, он привел с собой из Ирландии пятьсот рыцарей. Но некоторые уже сворачиваются и отправляются по домам.
– Именно за этим и пришел: я намерен покинуть лагерь при первой же возможности.
– Хочешь вернуться домой? – Тиндейл был удивлен. – К чему такая спешка? Я слыхал в Довере намечаются торжества, – он икнул и пьяно ухмыльнулся. – Король собирается отметить примирение с Папой и победу над своими баронами, чьи надежды на его падение не оправдались. А в Виндзоре, в день Святой Маргариты, он официально принесет вассальскую присягу Папе Римскому в лице самого Архиепископа Лангтона, – в глазах Тиндейла зажглось злорадное торжество. – Разве тебе не хочется поприсутствовать при таком памятном зрелище: не каждый день удается видеть коленнопреклоненного Джона!
Лэнгли качнул головой: он всегда предпочитал держаться как можно дальше от королевского двора со всеми его сомнительными развлечениями.
– Дай мне знать, когда смогу выехать – без того, чтобы быть обвиненным в дезертирстве.
* * *
Уильяму, Шестому Барону Перси, недавно исполнилось двадцать два. Год назад вышедший из-под опеки королевского фаворита Уильяма Брюера, на попечение которого находился после смерти отца, Генриха де Перси, молодой барон вступил в права наследства и быстро выдвинулся в число самых влиятельных северных магнатов. Невзирая на молодость, он уже успел побывать на посту шерифа Нортумберленда, и сейчас являлся одним из юстициариев северной провинции. Сочного сливового цвета туника его была из баснословно дорогой фламандской шерсти, красные сапоги из мягкой кожи украшались золоченным тиснением, на широкой груди мягко отсвечивала золотая цепь с массивным крестом. Лорд Уильям не любил колец: лишь перстень с рыцарской печаткой красовался на его мизинце.
Лэнгли не мог похвастаться близким знакомством с бароном – ввиду своей недавно завершившейся активной военной карьеры. Меньше года назад он предпринял поездку в Алнвик, для принесения вассальской присяги своему сюзерену: Перси только что принял бразды правления замком после поспешного бегства де Вески, возглавившего заговор северных баронов.
И сейчас, сидя напротив барона, Лэнгли был более чем уверен в том, что приглашение Перси вызвано отнюдь не желанием последнего узнать поближе одного из своих многочисленных вассалов.
Неслышно двигаясь, сквайр Перси наполнил серебряные кубки вином и поставил на узком походном столе блюдо с засахаренными фруктами, после чего с поклоном удалился.
– Король уведомил меня о своем желании, – Перси подхватил свой кубок; не отпив, глянул поверх него на Лэнгли.
Вьющиеся русые волосы его были коротко острижены, чисто выбритое молодое лицо с приятными правильными чертами казалось простодушным, но проницательные синие глаза светились живым умом.
– Милорд, – вежливо откликнулся Лэнгли.
– Надеюсь, вы понимаете, что ценность заключается не в самом даре, а в проявленной королем по отношению к вам благосклонности, – продолжил Перси, крутя в руке кубок. – Особенно принимая во внимание трудное положение нас, северян, после раскрытия заговора де Вески и ФитцУолтера.
Лэнгли кивнул, соглашаясь с его мнением.
– Король также вскользь упомянул, что вы отказались принять более весомые дары, и выразил сожаление, что такой блестящий воин невероятно скромен и неприхотлив. Он уполномочил меня попытаться изменить ваше решение.
– Милорд? – Лэнгли напрягся.
– Я предлагаю вам вступить в мой отряд, – откровенно заявил Перси. – Королю нужны верные люди. Особенно сейчас, когда многие стараются увильнуть от службы под предлогом нежелания воевать вне пределов Англии, и отказываются идти в Пуату. Кстати, ваш бывший патрон, Ранульф Честерский, в числе тех, что отправляются с королем на материк. Не сомневаюсь: он будет рад увидеть вас вновь в строю.
Лэнгли было заколебался: после года тихого и незаметного существования вновь оказаться при деле, вновь почувстовать себя нужным! Но тут рука его коснулась кошеля на поясе: там, внутри, находилось переданное ему через Руперта послание. В нем было всего несколько слов, но этот маленький клочок пергамента значил для него несоизмеримо больше, чем предлагаемые бароном блага и почести.
Лэнгли перевел дыхание, чувствуя, как напряжение отпускает его. Он потянулся к своему кубку – у него вдруг пересохло в горле – и отхлебнул анжуйского вина: оно было куда лучше того, что привез с собой Тиндейл.
– Это большая честь для меня, милорд, – он помедлил, прежде чем закончить. – И с тем большим сожалением я вынужден отклонить ваше предложение.
Перси уставился на него, хмурясь: стоило ему свести вместе густые брови, и маска напускного простодушия тотчас слетела с его лица.
– Могу ли я узнать причину? – молодой барон явно недоумевал.
Лэнгли поставил кубок на стол и решительно выпрямился.
– Я дал слово, милорд.
– Слово? Какое?
– Оставить службу.
– Кому вздумалось требовать подобное с воина? – на этот раз брови барона изумленно взлетели на лоб.
– Тому, в чьих руках была жизнь дорогого мне человека: такова была цена спасения.
Лицо Перси дрогнуло; глаза его слегка расширились. Некоторое время он пристально вглядывался в Лэнгли, словно надеясь на полную откровенность, но по непроницаемому, лишенному какого-либо выражения лицу собеседника понял, что большего не дождется.
– Это ваше окончательное решение?
– Милорд, я никогда не изменял своему слову, – Лэнгли поднялся. – Надеюсь, своей несговорчивостью я не вызвал вашего гнева.
Перси качнул головой; он все еще удерживал украшенный чеканной резьбой серебряный кубок, и во взоре его Лэнгли не уловил недовольства.
– Отнюдь, – молодой барон пожал плечами.
Он опустил кубок на стол и поднялся: как и многие северяне, Перси отличался высоким ростом и завидным телосложением; шагнув к Лэнгли, протянул руку, что тот с готовностью пожал.
– Король приказал распустить часть людей: угроза вторжения Филиппа отпала. Остаются те, что под командованием Солсбери и самого короля – на случай, если фламандцам понадобится наша помощь. Как понимаю, вы предпочтете отправиться домой; я даю вам разрешение, – с этими словами Перси подхватил со стола свернутый и запечатанный пергамент.
– Благодарю, милорд, – Лэнгли с поклоном принял его.
Проводив взором удалявшегося рыцаря, Перси опустился в кресло; вновь подняв кубок, на этот раз он воспользовался содержимым и осушил его до дна.
Занавесь в дальнем углу шатра, где находилась массивная, украшенная расшитым балдахином баронская кровать, сдвинулась – и Уильям де Брент приблизился к Перси.
Молодой барон искоса глянул на него.
– Фалк был точен в описании его характера: он в самом деле недальновиден и упрям, – де Брент презрительно скривил губы.
– Но не изменник, – сухо отрезал Перси.
Де Брент пренебрежительно вздернул плечами.
– Что ж, миссия моя исполнена, – он направился к выходу, тяжело ступая по устилавшим земляной пол шкурам; пламя свечей отражалось на бессчисленных колечках его кольчуги, отчего он казался огромной, покрытой серебристой чешуей рыбиной.
Уже приподнимая полог шатра, де Брент обернулся:
– Во всяком случае, король не обманулся в нем: он глупец, но действительно честный. И умеет держать язык за зубами. Вполне вероятно, что ему удастся благополучно дожить до седин.
– К тому же он один из немногих, рукопожатие с которым не требует незамедлительного мытья рук, – пробормотал Перси, с брезгливым отвращением глядя на опустившийся за королевским сквайром полог: подлинный аристократ, он глубоко презирал дерзких, жадных до чужого добра безродных и продажных выскочек вроде братьев де Брент.