Читать книгу Мой бумажный замок. Литературные эссе - Людмила Николаевна Перцевая - Страница 14

Может быть, вы думаете, что Матисс и Морозов совпали, когда русский купец покупал полотна французского фовиста? Да ничуть не бывало! Морозов, еще сильно сомневаясь в выборе фигуры для своей коллекции, заказал Анри три пейзажа. Художник тянул года два, пейзажи как-то не складывались, а тут еще появилась возможность махнуть в Марокко… В итоге он предложил русскому толстосуму три совершенно неожиданных сюжета: вид из окна, сидящая женщина, терраса. В письме долго и подробно оговаривал, как они должны висеть, составляя триптих, какого цвета рамки должны быть… И вообще жалко просто так отдать выстраданное дитя, хоть и по 8000 франков за штуку, давайте сначала выставим в Берлине! Кто знает, что их ожидает в России.

Примерно так же он вел переговоры с Щукиным о панно «Танец» и «Музыка»: очень волновался, где они будут висеть, как смотреться, оправдывался, что только мельком видел пресловутую лестницу в особняке заказчика (на самом деле к тому моменту он еще не бывал в Москве, путался от волнения!). У него даже появился термин «архитектурная живопись», с помощью которого он обосновывал жесткую привязку своих полотен к определенному месту конкретного помещения. Я-де и пишу не так, как Леонардо или Микеланджело, – плоскостями чистого цвета, чтобы полотно вписывалось в архитектуру, не довлея, не отвлекая зрителя психологическими изысками!

Он очень ревниво относился к последующей судьбе своих творений, в одном письме в музей пишет, что Щукин велел красной краской замазать у флейтиста признаки пола (!!!), надо взять тряпочку со скипидаром и аккуратненько стереть эту заплатку. Запрашивал у музея фотографии полотен, которые стали собственностью москвичей: как висят, хорошо ли освещены, что там рядом соседствует.

Француз не одинок в своих переживаниях. Наш Верещагин, продавая свои полотна по немалой цене, ставил условие, чтобы они не выставлялись вместе с работами других художников, да и потом, после продажи, чтобы собственники их никогда не разобщали! Третьяков, не очень большой поклонник его живописи, устрашенный этими требованиями, даже обещал ему построить отдельное здание для собрания полотен баталиста! Ну, как-то не сложилось.

Думаете, только поэты ищут особые средства для выражения чувств? Сколько существует живопись, столько художники экспериментируют с красками, Альбрехт Дюрер чуть ли не пешком из своего Нюрнберга отправился в Италию, чтобы посмотреть, как там мастера готовят краски, сколько и какого масла добавляют, чтобы изображение не старело. Матисс об этом в своих письмах заказчику пишет очень пространно, завидуя Ренуару, который «брал две трети макового масла на одну треть терпентина», и у него спустя и 20 лет краски выглядят, как будто вчера положены!

Сам же Матисс в своих плоских композициях чистого цвета явно чего-то не предусмотрел. Недавно директор Эрмитажа Михаил Пиотровский сетовал, что из-за непрочности красочного слоя панно «Музыка» и «Танец» не рекомендуется посылать куда-то на выставки, могут осыпаться.

Так вот и мечутся между "произвести неизгладимое впечатление" и "остаться в веках"!

Вовсю экспериментировали и наши художники, А.И. Куинджи – самый яркий пример. Его полотно «Лунная ночь на Днепре» так поразило зрителей, что они искали подсветку с обратной стороны. А мудрый Крамской, предвидя скорую катастрофу и сокрушаясь о ней, предлагал… сделать подробную опись чудесного полотна, дабы зафиксировать иллюзорную красоту хотя бы на словах! Сканера то еще не было.

Архип Иванович тоже не хотел выставляться вместе со всеми – только отдельно, на особицу. А позже вообще замкнулся, мало писал и не выставлялся: боялся, что не одолеет планку, заданную ранними и такими успешными работами. Представляете, Куинджи сам себя боялся уже в сорок лет!

И продавать свои работы даже по очень высокой цене мастера не сильно спешили. Известный факт, когда Репин, уже продавший свою картину «Не ждали» Третьякову, все дописывал, правил, переделывал, добиваясь одному ему известного результата. А уж сколько у него авторских повторений, которые всякий раз превращались в совершенно новое произведение, не перечислить! Искал, сомневался, пробовал… не ленился. Совершенства искали!

Иногда в своих терзаниях и сомнениях художники доходили до того, что вовсе отказывались продавать свои работы даже музеям первого ряда. Так Анатолий Зверев, которого жизнь и выставками-то не баловала, наотрез отказался продавать свои шедевры Третьяковке. «Кто их знает, засунут куда-нибудь в запасники, и моя картина света белого не увидит. Пусть лучше тут висит, у хорошего человека на кухне, здесь много людей бывает…». После его смерти, после того, как работы Зверева стали известны, и он даже вошел в моду, это его шараханье от профессионалов-музейщиков сыграло с ним плохую шутку. На свет выплеснулось огромное количество подделок и подражательных копий, как и положено – мятых, запачканных, на обоях и оборотной стороне плакатов. Не знаю, посмеялся ли бы он, узнав о своей плодовитости: у Айвазовского насчитывают порядка шести тысяч полотен, у Зверева – свыше пятидесяти тысяч!

Муки творца описать и понять порой невозможно. Боттичелли, потрясенный проповедями Савонаролы, свои шедевры своей собственной рукой швырял в костер. А Малевич лет пять придумывал оправдание своему «Черному квадрату» – то ли это конец живописи, то ли это некая почка, из которой разовьется новое направление… При этом тайком от публики вместе с учениками малевал в музейных подвалах авторские повторения гениального квадрата. Да потом еще множил его в разных цветах. Очень хотел занять свое место в изобразительном искусстве, отрицая все сделанное до него! И ведь удалось. Надолго ли?

Все течет, все изменяется, даже четко зафиксированная «Лунная ночь…» оказалась не вечной в подлунном мире. Сейчас шедевры, созданные в цифре, такие подвижные, пульсирующие небывалыми красками, впечатляющие световыми эффектами, ищут свое место в музеях. Споры идут, рядом со старыми холстами, или в особом помещении? Носители все время меняются – как сделать шедевр в цифре вневременным, вечным?

А я смеюсь: слаб человек, он и сам-то, как биологический вид, конечен, а уж его баловство и подавно! Не успел Брэдбери посмеяться над людьми, сжигающими книги, а буквально вчера новоявленные художники-акционисты учинили инсталляцию с горящими в костре томами. Случалось уже, иконы под запись топором кололи. Того гляди, настанет черед полотен, если уж Боттичелли горел, почему бы Матисса, Крамского и Пикассо не запалить?

Ох, сомневаюсь я, что гениальные творения – суть вечная константа!