Читать книгу Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика - Людмила Рублевская - Страница 4

Утро началось с головной боли. Этакое нормальное шляхетское утро. Прантиш еле продрал свои когда-то яркие голубые глаза. Он лежал в кровати не самой шикарной, но все-таки в кровати, а не на полу… Хоть и на извечном для придорожной корчмы сенном тюфяке. Похоже, им выделили, как почетным гостям, комнатку на втором этаже. Адэлина любезность? Память понемногу возвращалась, и это не радовало. Неужто его сюда принес Лёдник? Прантиш вспомнил, как выхватывал бокалы из-под большого носа доктора с радостным чувством, что это настоящий подвиг, и щеки загорелись от стыда. А где этот доктор? Не сбежал ли? Вырвич попробовал приподняться, но от этого мир поплыл купальским хороводом, даже отблески пламени костра примерещились… О, Боже, как болит голова!

– Что, наискался пан in vino veritas? – насмешливый голос рядом воспринялся с облегчением. Школяр повернул голову, от чего в глазах потемнело. Когда туман рассеялся, Прантиш понял, что доктор, уже без своей черной мантии, в одной белой рубахе и саксонских портках, размешивает в кубке какой-то отвар, от которого идет запах собачьей мяты.

– И часто пан Вырвич доходит до такого состояния? – насмешливо проскрипел алхимик.

– Я не люблю быть таким… Таким, как мой отец…

Вырвич сразу пожалел о своих словах… Вот оно, что у трезвого на уме…, embritas et amor cuncta sekreta produnt. Но Лёдник даже не хмыкнул. Только спросил, продолжая что-то взбивать в кубке:

– А вот что мне интересно… Мой пан такой боевитый, а без сабли. Видимо, в геройской сече свое оружие оставил?

– Ага, в сече… – вот же умеет человека уколоть. – В конвенте забыл.

– Значит, убегать пришлось… Неужто дочку какого-то профессора соблазнил?

Злые слова Лёдника, однако, звучали скорее ворчливо, нежели издевательски, тем более что сам он сунул под нос господину глиняный кубок с отваром.

– Поднимайся… Пей…

И даже помог приподняться. Прантиш торопливо глотнул горячую душистую жидкость – страшно сушило… В глазах почти сразу прояснилось, утихла головная боль. Хорошо иметь своего лекаря!

Между тем Лёдник смотрел на юношу как-то странно.

– И ты не спросил, что в кубке? Не приказал мне отпить самому? А если бы я тебе яду подлил?

– А что, ты мог? – весело спросил Вырвич, откидываясь на тюфяк. Алхимик молча стоял над ним, худое лицо его еще больше вытянулось… И Прантиш вдруг понял, что лекарь не привык, чтобы ему вот так верили. Видимо, среди не самых приятных ближних терся…

– Можешь быть спокоен, пан Франциск, я подавал людям только лекарства… – голос алхимика звучал глуховато, будто он все еще был под впечатлением.

– А я и не переживал! – Прантиш сладко потянулся. Знает же алхимик свое дело! Даже тошнота прошла… Эх, как хорошо, когда тебя не будят едва не с первыми петухами, чтобы вставать на уроки… Сейчас бы саблю в руки, да на коня, да чтобы за тобою верное войско! Где та сабля с выгравированным на эфесе Гиппоцентавром…

– Кстати, я не Франциск, а Франтасий!

Лёдник искренне удивился.

– Тоже православный?

– Вырвичи веры не меняют! – гордо сообщил Прантиш. – А мой святой покровитель, мученик Франтасий, ух какой святой! Ему и его сподвижникам римляне в головы гвоздей набили, а потом отрубили. Так мученики головы подняли и к своему епископу Франтону распрощаться пришли. Вот что вера творит!

Вырвич зевнул, но спать больше не хотелось. Лёдник завязывал мешочки с сухими травами, из которых варил отвар, и молчал, как стена. Надо же, какой нелюбопытный… Или нарочно притворяется.

– Никаких профессорских дочек я не соблазнял, потому что не было случая, – лениво нарушил молчание Прантиш. – А удирать пришлось… из-за Вороненка.

– Птицу на лекцию притащил? – пробурчал лекарь. – Шут…

– Вороненок – так моего приятеля прозвали… Ну не то, чтобы приятеля… Как с таким дружить… Он горбунком был. Хворенький такой, смешной… Но умный, холера.

Прантиш закрыл глаза, чтобы до черточки представить лицо бедного Вороненка.

В действительности его звали Денисием. Был он из семьи небогатой, но все-таки не такой бедной, как Вырвич, который попал на учебу только благодаря крестному-писарю. Оба были из православных семей, иезуиты брали учиться всех, рассчитывая, что к окончанию занятий каждый схизматик убедится в правильности католической веры.

С Прантишем вообще получилось досадно – среди его однокурсников оказался сын пана из соседнего имения, который не раз видел, как Прантишев отец вывозит на свое поле навоз, торжественно воткнув в кучу на возу саблю. Если шляхтич при сабле – значит, нету шляхетской чести урона! Вырвичу жизни не стало – дразнили его Навозником, нос зажимали, стоя рядом… Только Прантиш никому обиды не спускал. Даже если сразу не осилит, если самого побьют скопом – потом все равно достанет, по одному отследит… Все время ходил побитый, сидел на ослиной скамейке, кожаной дисциплины испробовал – специальной плетки… Зато издеваться над ним осмеливались только за глаза. А над Вороненком не издевался только ленивый. А он и слова никому не скажет, только улыбается, глазастый, востроносенький, бледный, даже светится… И не плакал никогда, и не жаловался… Зато в учебе – первый. Все или над книжкой, или над тетрадью склонится, пишет что-то, скребет пером… Однажды увидел Прантиш, как несколько студентов прижали Денисия к стене и начали ему «горб равнять». А тот только смотрит во все глаза да губы поджимает, чтобы не закричать… И что-то Прантиша как рукой за сердце схватило. И он разогнал шутников, сам трепку получив. Ушел, конечно, не ожидая благодарности от Вороненка… А на следующий день тот подсказал ему все спряжения латинского глагола «глядеть». Так и завязалась меж ними дружба-не дружба. Просто Прантиш не мог видеть, как Вороненка бьют, а тот за него уроки делал да рассказывал столько удивительных историй, что если бы на лекциях такие – Прантиш бы первым учеником был. Вороненок где-то прочитал трактат Альберта Великого «Книга тайн». И они всерьез обсуждали, где взять специю под названием физалис и жир дельфина. Потому что если слепить из смеси этих веществ зерна, подержать над огнем, разведенном на коровьем навозе, и дым от этой радости заполнит помещение, все, кто находится там, покажутся друг другу великанами в облике коней и слонов. Вот бы такое чудо сотворить на занятиях по латыни! А еще можно взять кровь осла, жир морского зайца и цветок клена, смешать, поджечь у собственной кровати… И во сне увидишь, что тебя ждет в будущем. Прантиш и Вороненок долго гадали, что это за чудовище – морской заяц, однако заменить на другие ингредиенты не решились.

Но встречались они для бесед только тогда, когда никто не видел – Прантиш уже имел свою банду, несколько ребят особо отчаянных, которыми верховодил, и боялся унизиться в их глазах нестоящей дружбой. А Вороненок покорно принимал такое отношение. В нем даже тени воинственности не было. Похоже, и оружие в руках держать не умел, даже палку-пальцату, на которых извечно дрались школяры, оттачивая благородное искусство фехтования. Единственным его боевым снаряжением был странный бронзовый стержень, похожий на гвоздь, который Вороненок использовал в качестве закладки для книжек. Однажды он объяснил Прантишу, что это не просто гвоздь, а стило – древнегреческий инструмент для писания! Им выводили буквы на восковых табличках, и Вороненок тоже пробовал этим стилом царапать на мягких липовых дощечках стихи – утверждал, что таким образом лучше всего ощущает мудрость античных поэтов. Прантиш подумал, что стилом совсем не обязательно пользовался древний поэт, им мог подсчитывать прибыль какой-либо афинский торговец зеленью, или ковырять надоевшие уроки такой же школяр, как они… Или вообще эта штуковина не имеет никакого отношения к Греции, а бедного калеку менский купчина просто обманул… Слишком она была тоненькая, в пальцах еле удержишь, такой писать неудобно. Но Прантиш о своих сомнениях промолчал, справедливо считая, что отбирать у младенца погремушку слишком жестоко.

Наставник латыни пан Бонифациус, который заискивал перед богатыми наследниками, сильно не любил Вороненка, который в его глазах оскорблял сарматский идеал шляхетства. Прантиша пан тоже не любил и не раз лупил по рукам кожаной дисциплиной. Но Вороненок его особенно раздражал, так как мог дать ответ на любой самый сложный вопрос, даже прицепиться было не к чему. И когда однажды ребята на уроке латыни выпустили в классной комнате ворону, пан Бонифаций обвинил во всем бедного Вороненка – на что шутники и рассчитывали. И отправил беднягу в карцер, предварительно безжалостно отхлестав.

А Прантиш промолчал… Не попробовал защитить Вороненка… Доносить на товарищей – это же бесчестье! А взять на себя… Значит, признаться, что судьба уродливого калеки тебе не безразлична, что Навозник тянется к навозу.

В карцере бедный Вороненок так простыл, что уже не пришел в себя. И так кашлял как в бочку, а тут… Сгорел за три дня. Прантишу только и осталось, что его тетрадка с каракулями… Отрывки историй, стишата, непонятные формулы… Родственников у Вороненка не было, никто из-за его смерти не разволновался.

Прантиш понял, что значит по-настоящему презирать себя. Он должен был что-то сделать, чтобы уменьшить чувство вины и гнева. И однажды пан Бонифациус, поздно придя в свою комнату, услышал хлопанье крыльев и страшное карканье. Погасла свеча. Вокруг летала нечистая сила, орала и била крыльями по лысой голове, наполненной спряжениями латинских глаголов… Когда прибежали на дикие крики учителя, он мог только хрипеть, да еще, лежа на полу, что-то от себя отгонял руками… Это «что-то» при зажженном свете оказалось вполне материальным: по комнате летало десятка три ворон, ошалелых от несвободы и присутствия людей, перья кружились черной метелью, ну и обгадили Божьи твари все, что могли.

Кто напустил птиц в комнату, выяснилось быстро: в каждом классе имелись свои «цензоры», назначенные ректором, они не считали бесчестьем разоблачать товарищей. За Прантишем прибежали целой погоней, как за литовским волком… Но Вырвича так просто не поймаешь! Эх, если бы только дедовскую саблю успел прихватить, своего Гиппоцентавра…

Так что назад в Менск дороги нет.

– И как же сударь тех ворон столько наловил? – заинтересованно спросил Лёдник.

– А сетью! – захохотал Прантиш. – Как рыб небесных! Стащил старую сеть на Свислочи, пошел на кладбище, прицепил к деревьям… Целый мешок птицами набил! Будет теперь гад помнить о Вороненке!

Бутримус почти с уважением улыбнулся.

– А тетрадь твоего друга при тебе?

– Вот… – Прантиш достал потрепанную зеленую книжицу. Лёдник неожиданно с почтением погладил кожаную обложку, уселся в кресло и углубился в чтиво, почти водя длинным носом по страницах. Через некоторое время будто утомленно откинулся, закрыв глаза, и с тоской промолвил:

– Господь забирает лучших… – помолчал, тихо попросил: – Можно я пока оставлю эти записи у себя?

Прантиш позволил… Вороненок хотел бы, наверное, чтобы какой-нибудь знаток оценил его измышления.

Внизу оживала корчма. Слышались чьи-то сонные голоса, застучал кузнец в кузне… Вот уже кто-то лениво ругает своего ближнего, а тот, зевая, отвечает тем же, и доброго утра, родная землица…

– Пойду раздобуду пану поесть… – пробурчал Лёдник, завернулся в свой черный балахон и вышел за дверь. Школяр с трудом встал с кровати, встряхнул головой… Ну надо же, как разговорился со слугой – будто на исповеди. Но сожаления не было. Зато понемногу, как пузырьки со дна кубка со свежим пивом, подымалось опьяняющее предчувствие чего-то необычного, опасного и интересного, ведь приключение без опасности – как затирка без соли… Прантиш даже схватил кочергу, которая стояла в углу, и несколько раз произвел фехтовальные движения… Незаметно перешел от благородных приемов фехтования на мечах и саблях к школярской борьбе на палках-пальцатах, в которой Вырвичу не было равных. Вот так тебе, злыдень, а в печенку не хочешь? А вот просто в сердце! Кубок упал и закатился под кровать, покидая темную дорожку недопитого отвара, будто хотел спрятаться от воинственного пана.

– Я сказал – из комнаты не выходи! Глупая девчонка! Отвезу к тетке в монастырь, там себе сворачивай шею и другим головы дури! Мало в Варшаве натворила! Пока я за тебя головою перед твоим благородным братом отвечаю, будешь, панна, сидеть тихо, как жареный фазан в пироге!

Голос принадлежал человеку грубому и привычному выкрикивать военные команды. Но Прантиш, конечно, сразу высунул в коридор любопытный нос… Незнакомец в черной шляпе с высокой тульей, обвязанной голубой лентой, в черном кафтане, из-под которого виднелись белоснежные кружевные манжеты и ворот-жернов, спускался с лестницы, ступени скрипели под его тяжелыми шагами, брякали шпоры… Вырвич с волнением уставился на непроницаемую, посеченную пьяными постояльцами дверь соседней комнаты, за которыми, похоже, страдала прекрасная дама…

Вдруг в скважине замка той двери показалась шпилька, беспорядочно завращалась, как усик майского жука, что-то щелкнуло, и двери приоткрылись. В щели сверкнул голубой глаз. Прантиша внимательно, безо всякой боязни, изучали, и он постарался придать лицу как можно более важное, стоящее доверия выражение. Видимо, это удалось, потому что дверь приоткрылась шире, и Прантиш увидел самый очаровательный облик, какой только мог пригрезиться школяру. Правда, личико паненки с немного вздернутым носиком и пышными темными волосами, собранными в высокую прическу и украшенную голубыми лентами, было совсем не томно-кротким, как должно приличной прекрасной даме, а самым что ни есть лукавым. Лицо это Прантишу было знакомым: он видел его в почетной ложе школьного театра во время премьеры пьесы «Врата бессмертия» авторства двух школяров с последнего курса, а в действительности – Вороненка-Денисия. Пьеса рассказывала о безвинно погибших благоверных князьях Борисе и Глебе, и прославляла славные роды фундаторов школы, в том числе воеводы, князя Богинского, который осчастливил своим посещением коллегиум. Князь недавно вернулся из Франции и привез с собою самые новые веяния моды. Так что весь зал, к возмущению отцов-иезуитов, глядел не столько на сцену, сколько на расшитый перлами жюстокор, водопады кружев и завитый барашком парик воеводы. Вот рядом с ясновельможным Богинским, дородным, круглолицым, и светился красотой этот цветок, панна Полонейка Богинская, его младшая сестра, которая тоже притягивала взгляд похожим на огромный торт с кремовыми цветами платьем-роговкой на обручах из китового уса, из моднейшей розово-голубой ткани в мелкие букетики, как у фаворитки французского короля мадам Помпадур. Платье было «локтевым» – в нем невозможно опустить руки, приходилось держать их согнутыми в локтях, не в каждую дверь войдешь, а из шелка, который пошел на этот наряд, можно было пошить по крайней мере три платья обычных размеров. Молодой князь Михал имел шесть сестер, и вырос, как одни говорили, среди муз, а другие – среди гарпий. Мягкий характером, он хотел посвятить жизнь в основном музыке и рисованию… Да где там! Родственники в политику колом гонят, как сморгонского медведя на базарную площадь. Стал воеводой, а они подбивают – а чем ты не король? Послали Богинского от саксонского двора с дипломатической миссией в Санкт-Петербург, убедили включиться в борьбу за склонное к любви сердце молодой жены наследника трона Екатерины – она, мол, все будет решать вскоре, а не ее невзрачный муж… Стать любовником российской царицы – крепкая ступень к собственному трону! Только напрасно, не зажглась принцесса от этого огня. Видимо, не нравились ей мягкие да нерешительные, хоть и умел князь отлично играть на флейте, музыку сочинял, и картины писал не хуже итальянских мастеров. Более по сердцу будущей царице пришелся польский посол, красавец Станислав Понятовский. И теперь князь Михал всем видом говорил о своем разбитом сердце и романтических грезах.

Вот Полонея Богинская по характеру свободно могла царицей стать. Фанаберии было у панны-цветка, как пчел у разоренного улья, так что школяры только издали осмеливались облизывать взглядами соблазнительное чудо – не по Сеньке шапка. Прантиш, которому выпала сомнительная честь играть в пьесе коварного князя Святополка, особенно запомнил две черные мушки из тафты, которыми панна украсила набеленное личико – над правой бровью и слева у носика, что означало – сердце ее свободное, но подступиться к ней тяжело. Тогда ее темные волосы были спрятаны под высоким напудренным париком, в котором гнездились мастерски изготовленные миниатюрные пташки…

И теперь будто те пташки щебетали вокруг русой головы Прантиша. Он даже не сообразил, что панна Полонея ему шепчет:

– Эй, ты что, глухой? Хочешь заработать десять дукатов?

Прантиш тряхнул чубом: вот и еще одно предложение, от которого невозможно отказаться… И из-за которого, ясно, тоже придется накликать на свою школярскую голову молний. Но главное – не предать идеалы куртуазности! Так-с, склониться в поклоне, руку положить на невидимую саблю…

– Пусть ваша милость, многоуважаемая панна, только вымолвит свою просьбу, и я выполню ее самым тщательным и совершенным образом, не медля ни мгновения ради прекрасных глаз ясной панны, ради пылкого желания моего сердца служить госпоже!

Речь Прантиша текла как мед, он даже загордился собой. Но панна такого меду пробовала, как видно, не ложками, а кувшинами, поэтому только нетерпеливо нахмурила черные бровки.

– Ясная панна хочет, чтобы пан взял у нее письмо и передал лично в руки воеводы полоцкого Александра Сапеги, который сейчас пребывает в Слуцке, а за это пан получит от меня десять дукатов, и, может, еще что-нибудь от щедрости пана Александра.

Прантиш почувствовал укол разочарования: тот Сапега, похоже, был поклонником панны Полонейки, а быть посыльным в амурных делах – это же совсем другое, чем крутить амуры самому… Панне, очевидно, не понравились колебания парня, поэтому она сморщила носик и презрительно проговорила:

– Пан боится русских или Геронима Радзивилла? Если так – то…

– Никого я не боюсь! – поспешно воскликнул Прантиш, сообразив, что дело скорее не в амурах, а в политике, от которой Вырвичи хотя были и в стороне, но все же магнатов, которые якшались с россиянами, Вырвич-старший не любил, сравнивая их с собакой, которую прикормил вор, чтобы без опаски залезть на хозяйский двор. – Я с превеликим удовольствием выполню волю панны…

Полонейка с сомнением взглянула в слишком честные голубые глаза Прантиша, достала из-под корсажа сложенный вдвое конверт и отдала собеседнику.

– Только лично в руки пану воеводе! И смотри, пану Герману Ватману ни слова – это тот, кто меня сопровождает. Он очень опасный человек.

Вырвич вопросительно взглянул на воеводскую дочь, взвешивая на ладони бумажку… Девица прибавила к конвертику самое важное – мешочек с монетами. Потом, видимо, сообразив, что теперь с посыльным, который владеет ее тайной, следует быть нежнее, улыбнулась, от чего у Прантиша будто елеем по душе помазало, и даже приложила к устам и отняла пальчики, намекая на возможный поцелуй… С самой Полонеей Богинской! А почему бы в таком случае бравому школяру не получить аванс? Прантиш рванулся к панне, но двери захлопнулись перед самым носом Вырвича.

– Сперва – услуга, потом – благодарность! – проговорил за дверью девичий голосок.

Если бы у людей могли вырастать крылья, Прантиш почувствовал бы за спиной их хлопанье, он едва не отрывался от пола… У приключения будет продолжение! Подумаешь, в Слуцк! Да хоть бы в страну мавров!

Между тем на лестнице послышались тяжелые шаги и бряцание шпор… Подымался, очевидно, не Лёдник, и Прантиш быстренько юркнул в свою комнату. Там он протанцевал из угла в угол мазурку и повалился на кровать, прижимая к лицу конвертик, который сохранял запах дорогих духов. Вот будет чем похвастаться Лёднику! Хоть нет, нечего раскрывать слуге тайные дела господина – пусть только подивится, что тот раздобыл за утро десять дукатов, и имеет кое-какие важные, связанные с первыми лицами королевства, дела! На это стоит, конечно, намекнуть… Вот только где тот лекарь пропал? Может, с Адэлей мурлычет? Теперь Прантиша это не обижало. Корчемница – слуге, воеводская дочь – господину! Вот так!

Лёдник обещал раздобыть еды… Корчма уже во все просмоленные стены гудит, и перед глазами стоят во всей немилосердности своего аромата горячие клецки, политые сметаной…

Прантиш убедился, что страшный неизвестный Ватман заперся с опекаемой им дочерью воеводы, путь свободен, и двинулся вниз.

Сперва он еще сверху увидал Адэлю, которая молча стояла у лестницы, спрятав руки под передник, будто они у нее замерзли. Достаточно было одного взгляда на ее лицо, чтобы понять – случилось что-то ужасное. Лицо было застывшим, вроде даже и с улыбкой, но с такой, которую затюканный школяр адресует цензорам, стоящим у позорной скамьи с розгами в ожидании, когда он спустит штаны да удобненько приляжет.

Сойдя еще на несколько ступенек, Прантиш увидел и тех, кому Адэля униженно-покорно улыбалась. Трое были в мундирах коронного войска, один в парике и черном камзоле, с такой напыщенной, презрительной харей, что вокруг сразу представлялся зал очередного сейма, голоса которого куплены заранее. Здесь же, как крыса вокруг ловушки с куском сала, крутился и шпик, которого Прантиш высмотрел вчера в корчме.

А самое неприятное, что между двух коронных жолнеров-стражников стоял Лёдник. Спокойно так стоял, скривив губы и понурив голову, будто уже распрощался с белым светом. Длинные темные волосы свисали по сторонам его худого лица, как будто владелец хотел отгородиться ими от своих беспощадных соседей.

– А это его ассистент! – вдруг заблажил шпик, показывая на Прантиша пальцем с длинным желтым ногтем. – Тоже чернокнижник!

Вырвич остановился на нижней ступеньке лестницы, готовый ринуться наверх.

– Этот мальчишка ни при чем! – горделиво закинул голову Бутрим. – Я его только вчера по дороге встретил, уговорил подзаработать. Он обо мне толком ничего и не знает…

– Кто клятвам ведьмака верит, наверное, каждое утро дурману себе в чай добавляет, – сурово молвил похожий на худого петуха пан в черном камзоле. Повернулся, обшарил глазами Прантиша, еще больше скривился. – Ты кто?

– Я – шляхтич, Прантиш Вырвич герба Гиппоцентавр, – торжественно объявил Вырвич, еще немного подвигаясь назад. Чего-чего, а удирать школяр научился так, что ноги сами за него думали.

– Гиппоцентавр? – недоверчиво протянул важный пан в черном. – Вырвичи пользуются гербом «Далега».

– Мы – старшая ветвь, из Подневодья, имеем право на оба герба, – с достоинством объяснил Прантиш. – Мы с отцом – последние из рода. А что плохого сделал этот… человек? Он же просто лекарь! У него и диплом есть!

Важный захохотал, будто по орехам каблуками прошелся.

– Лекарь! Тело, может, он и вылечит, а душу загубит! Чернокнижник он!

– Здесь свои доктора имеются! – взвизгнул шпион. – С соответствующими бумагами, которые здешних клиентов принимают по согласованию с властями! Ян Гутник, Людвиг Высоковский… Вы, уважаемый пан судья Юдицкий, Высоковского должны помнить, он вам еще чирей на бедре прижигал, когда вы с охоты возвращались… А этот гицель добросовестных докторов заработка лишает!

Вот оно что… Значит, Лёдник по наущению Прантиша просто влез на чужую территорию! Это же только кажется, что достаточно навыки иметь, да нужду в хлебе насущном… А попробуй даже на базаре с шапкой нищенской присесть – тут же «законные» нищие налетят, по шее «захватчику» надают. А не дай Бог, тому еще пара копеек от милостивых прохожих перепадет…

Лёдник, видимо, тоже это понимал, потому что не сделал даже попытки защитить себя, засвидетельствовать своею высокую квалификацию и европейское образование, а только тоскливо изучал запорошенный грязной соломой пол, будто спину безнадежно больного.

– А может, мы просто компенсируем уважаемым докторам убытки, которые невольно, не желая того, им нанесли? – проникновенно сказал Прантиш. Носы шпика и жолнеров сразу повернулись к школяру, будто на запах жареного кабана. Ага, деньги все любят! Прантиш белозубо улыбнулся, хотя от мысли, что придется потерять только что приобретенные дукаты, даже душа переворачивалась, сминая перья только выросших крыльев…

Но пан в черном сюртуке, печально известный судья Юдицкий, которому Радзивиллы поручали самые грязные дела, был непоколебим, и это означало, что он надеется получить намного больше в другом месте, нежели от недоученного школяра да бродячего лекаря. Пан хищно всмотрелся в лицо Лёдника.

– Компенсации здесь маловато… Такой богомерзкий облик не забудешь. Тебя, дорогой, десять лет назад я видел в Черновчицах при дворе несчастного князя Мартина Радзивилла, среди других чернокнижников, которые дьявольским искусством свели его с ума. А его княжеская милость пан Героним Радзивилл этих колдунов приказал ловить и в узилище к нему везти.

Лёдник хоть и не пошевелился, но побледнел. Попасть в подвалы Радзивилла Жестокого – все равно что в пекло… Никто оттуда не выходил живым, узники разных званий гнили живьем. А пана еще и подбадривали крики и стоны заключенных – поэтому пыточное мастерство ценилось в его замках выше даже поварского.

– Если васпан меня помнит, то должен помнить и где меня нашли, когда пан Героним захватил замок своего брата, – мрачно проговорил Лёдник. – В подвале я сидел, на цепи. Потому что как раз отказался по приказу пана чернокнижием заниматься.

Юдицкий только покривился.

– Это суд определит. Вот нюх у меня на чернокнижников… Недавно из Полоцка одну колдунью забирал, также лекаршей себя называет. Книжками торгует, тьфу! И ясно какими, если сошедший с ума брат пана Геронима у ее отца книжки заказывал. Ученая баба! Куда мир катится!

Лёдник вдруг как-то встрепенулся, зыркнул темными глазами – это было как будто из потертых, неброских ножен на мгновение показался непревзойденно острый, смертельно опасный клинок – один из солдат невольно – сработал инстинкт старого вояки – даже ударил пленника по спине, правда, тот будто и не заметил.

– А не припомнит ли пан имя той лекарши?

– А тебе зачем? – Юдицкий довольно погладил длинные усы. – Не все ли равно, кому соседняя петля достанется? Соломея ее зовут, Реничевна.

– Честного человека ослепила саламандровыми слезами! – угодливо подсказал шпик. – Страшной силы ведьма!

– Что за бред! – на щеках Лёдника даже проступили красные пятна – так вскипел. – Саламандровыми слезами называется обычный раствор карбонада натрия, от него никакого вреда быть не может…

– Ты о себе подумай! – оборвал его Юдицкий. – Своих грехов хватает. Все, время отправляться! – солдаты сразу же схватили Лёдника подмышки и толкнули к выходу из корчмы. Адэля старалась не смотреть на алхимика, да и остальные свидетели забились по углам так, что не видно, не слышно. Кому охота попасть под подозрение? Вчера же ведьмак многих лечил…

Юдицкий на прощание холодно кивнул Прантишу.

– Пусть пан в следующий раз осмотрительнее выбирает себе знакомых.

Лёдник же даже глаз не поднял. Вороненок когда-то так же покорно шел в карцер, даже взглядом не прося о сострадании и спасении. Суд… Какой там суд? Ясно, судья продаст алхимика Герониму Радзивиллу, а тот в своей вотчине что хочет, то и делает. А жить как с этим? Единственный выход… Вырвич взлетел по лестнице в их комнату… Потом – кубарем – назад. С бумагой в руках. На минуту показалось, что дверь соседней комнаты приоткрылась, и сверкнул в щели любопытный голубой глаз.

– Стойте! Лёдник не может быть наказан! Он мой слуга, холоп мой, мне принадлежит! Я ему приказал – вот он и лечил… У него ничего своего нет! Только я имею право его наказать!

Судья взял бумагу, внимательно прочитал, его оттопыренные губы шевелились, как две бледные гусеницы… Прантиш встретился взглядом с Лёдником и вздрогнул. Столько застарелой боли, стыда, униженного достоинства… Вырвич осознал, что этому человеку легче было бы пойти на пытки и в петлю, чем прилюдно услышать о своем рабском положении. Правда, вид у алхимика стал еще более чванливый, чем у судьи.

Юдицкий свернул шуршащую бумагу и вернул хозяину.

– Здесь юридический казус: с одной стороны, упомянутый Лёдник зависит от воли пана и его имущество принадлежит пану Вырвичу. Но это положение было достигнуто по доброй воле самого Лёдника, за невыплаченный кредит. А в соответствии со Статутом Великого княжества Литовского, глава двенадцатая, артикул девятнадцатый, когда вольный человек в голодные времена продает себя в неволю и дает на это соответствующий документ, даже тогда не может стать полностью бесправным. И, уж во всяком случае, должен сам отвечать за свои поступки! Если же пан Вырвич признает, что тоже причастен к его злодеяниям…

– Да не слушайте вы глупого мальчишку! – взорвался Лёдник, чье спокойствие сдуло, как соломенную труху. – Я – лекарь, я был у Мартина Бешеного, я лечил в этой корчме, на что, между прочим, согласно клятве Гиппократа и своему диплому, выданному в Лейпцигском университете, имею полное право. А с ним, с этим пацаном – я говорил – мы вчера только встретились! Он ко мне имеет отношение не большее, чем сабля к сапогу!

– Лекарь – в моей власти! – не сдавался Прантиш. – Пан Агалинский передал мне право взыскать с него долг в двести дукатов. Пока не получу этих денег, лекарь – только в моей власти!

– Вот как… Практичный молодой человек, хвалю, – Юдицкий демонстративно задумался. – Но будем честными – пан Вырвич заплатил за этого чернокнижника никак не двести дукатов. А… сколько?

– Сколько имел при себе! – абсолютно правдиво ответил Прантиш. Судья растянул бледные губы в улыбке.

– Большая, наверное, сумма… Так вот, сделаем все по закону. Я заплачу пану за его слугу двадцать дукатов, он лишится этого опасного соседства и сам может быть абсолютно свободным.

Предложение, о котором Прантиш вчера только мечтал. Но сейчас выкрикнул изо всей силы:

– Мой слуга не продается!

Лицо судьи покрылось пятнами.

– Тогда пан Вырвич отправится вместе с нами и будет отвечать за участие в колдовских ритуалах!

Лёдник рванулся из рук солдат, испепеляя глазами своего господина.

– Тебе иезуиты хоть немного здравого смысла оставили, парень, или все розгами выбили? Соглашайся на предложение судьи!

– Нет! – уперся Прантиш, в очередной раз пожалев, что не имеет сабли. – Доктора не продам! Он ничего плохого не сделал!

Юдицкий растянул губы в противной усмешке.

– Тогда поехали в Слуцк!

Вдруг Лёдник затрясся от какого-то странного смеха, солдаты, которые держали его, даже переглянулись – не спятил ли? А тот проговорил:

– Похоже, я не только себе несчастья приношу, но и всем, кто со мной свяжется… Предлагаю использовать меня в качестве совершенного оружия! Передайте меня, пан Юдицкий, своему злейшему врагу.

Прантиш тоже хихикнул, а Юдицкий покраснел от злости, это сразу заметили его жолнеры и, как по команде, поспешили наградить нахального чернокнижника пинками.

Вырвич горделиво вскинул голову, поправил шапку с облезлым соболиным мехом… Все равно в собственную скорую гибель он не верил, как не может поверить молодая плотвичка в то, что где-то на свете есть место без воды. На лестнице послышались тяжелые шаги и бряцание шпор. Прантиш повернулся и увидел здоровенного, как медведь, человека со странно белыми волосами, бровями и ресницами, от чего его розовое лицо, исполосованное шрамами, с перебитым носом, казалось неестественно огромным, будто надутым. Глаза пана были тоже светлые, белесо-голубые, но время от времени становились темными, чудовищно багровыми и бездонными. На незнакомце красовались дорогой камзол с серебряными галунами, черная шляпа с высоким верхом и ботфорты, ножны его сабли-серпантины блестели драгоценными камнями… Такие особо изогнутые сабли турецкой работы выбирались только для смертельных дуэлей. И хотелось быть как можно дальше от этого воина, который, похоже, может раздавить любого, как козявку, даже за недостаточно покорный взгляд. Представлялись вокруг грохот орудий, уланы, которые летят в атаку, да остекленелые глаза убитых жолнеров, всматривающиеся в небо с запоздалым вопросом: «Стоило ли оно того?»… Прантиш сразу смекнул, что звериного вида пан не кто иной, как Герман Ватман, спутник дочери воеводы.

Юдицкого передернуло, как охотника, осознавшего, что заряды в ружье закончились, а медведь точно знает, кого валить.

– Пан Герман Ватман! Верный пес Богинских!

– Пан Юдицкий! Верный пес Радзивиллов!

Паны ощерились, изображая приветственные улыбки. Ясно было, что не имея специального приказа хозяев, драться они не будут. У магнатов, как известно, свои счеты: то сговариваются, то враждуют, то снова вместе обделывают какие-то делишки, а потом натравливают друг на друга своих клевретов. Ватман окинул темным взглядом двух преступников, взятых под стражу.

– Богатый улов, Юдицкий!

– Дело касается колдовства, Ватман. Не лезь.

– Была бы охота.

– А твой господин все не решится королю кукиш показать?

– Мой господин о своей присяге помнит. А твой все с русалками селедок рожает? – отрезал Ватман, напоминая об одной известной байке, которые так любил рассказывать о себе владелец Несвижа Кароль Радзивилл Пане Коханку.

– Зато никому зад не лижет. Ни русским, ни саксонцам, – не сдавался судья.

Судейский «крючок» Юдицкий и ландскнехт Ватман поедали друг друга глазами, наступила такая тишина, что слышно было, как зудит последняя осенняя муха. Наконец Ватман скривил рот.

– Не потеряй парик по дороге, судья!

Развернулся и пошел наверх, от чего не только Юдицкий, но и жолнеры со шпиком не сдержали облегченного вздоха. С деревянных ступеней от каждого шага сыпалась пыль. Сверху опекун дочери воеводы еще раз оглянулся, Прантишу показалось, что на этом их знакомство не закончится.