Читать книгу Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика - Людмила Рублевская - Страница 5

«Путь коротенький. Сладкое древо к горькому не пристанет, к человеку путь не пристанет…» – приговаривала когда-то старая Агата, Прантишева нянька, когда выправляла молодого господина в далекую дорогу.

Ничего хорошего от той дороги простые люди тутошних земель не ждали. Все, что нужно рачительному хозяину, есть и на месте, вон от того болота и до этого гая… А дальше – иной мир, непонятный, даже из деревни за лесом девицу взять – век чужачкой проживет, высмотрят соседи у бедняги не те обычаи: не так сидишь, не так похлебку варишь… И уж совсем пропащий человек, коли от собственной хаты сам тянется в дорогу, как старец или погорелец… Только в родной избушке дух очага Сопуха живет, перед которым следует крестом класться… В родной хате милочка-коханочка даже печь-глиняночка, а в чужой хате и живая да горячая женщина не согреет.

И если уж беларусин соблазнился да в дорогу потянулся, и удержу ему нету, то нечего удивляться, что путь его одни зайцы перебегать будут, да тоскливый осенний дождь в лужах перед ним плясать станет.

В карете для перевозки особо важных и родовитых преступников было тесно, как в клетке для кур. Запертая на огромный замок решетка, которая отделяла место для узников от места для их тюремщиков, это сходство усиливала, и Прантиш знал, что судьба его и его слуги не сильно разнятся от судьбы вышеупомянутой глупой птицы… Одна надежда – шляхетское положение Прантиша не позволит по-тихому сделать из арестованных начинку для пирогов, потому что шляхтича может судить только шляхетский суд, и законы для него особенные… Не случайно же их с лекарем не погрузили на телегу, не погнали, избави Пресвятая Богородица, пешком, а посадили в эту карету… Если что – так не плети и тюрьма шляхтича ждут, а заключение в башню. Более всего беспокоило сейчас Прантиша – чтобы снова не начали обыскивать. Дукатов, конечно, жаль… Но если найдут письмо воеводиной дочки? Вырвич успел перепрятать его вместе с дукатами в сапог… Жаль будет, если и записи Вороненка заберут – правда, лекарь тоже не первый год на свете живет, должен был тоже куда-нибудь сунуть подозрительные бумаги…

А через решетки на окнах кареты, как назло, светило ласковое солнышко – будто старая дева-осень еще надеялась сверкающими фальшивыми улыбками заполучить залетного жениха… Кто-то из жолнеров, которые ехали верхом по обе стороны кареты, завел шуточную песню с довольно печальным для пленников смыслом:

Прантиш будто наяву представил, как с него, да с Лёдника, сдирают кожу… В застенках Геронима Радзивилла как пить дать – раздерут обоих в клочья, не посмотрят, кто какого звания… Простых врагов князь приказывал зашивать в медвежьи шкуры да собаками травить. Но и подлизываться к нему опасно. Один слуга хотел было перед паном выслужиться, сказал, что имеет единственное желание – быть всегда на глазах у господина… Так тот приказал его повесить под своим окном – чтобы сбылась мечта бедняги. Три жены от князя сбежали, намаявшись… Даже обезумевший брат Геронима Мартин, над которым ему опеку доверили, сейчас сидит в Слуцком замке, говорят, на хлебе и воде.

Решетки были густые, из ржавых полос – руки не просунуть. На железе остались царапины будто бы от ногтей многочисленных узников, а в отметинах Прантишу чудилась запекшаяся кровь, хотя это, очевидно, была просто ржавчина.

– с хрипловатой насмешкой выводил жолнер.

Лёдник, не обращая внимания на песню, сверлил взглядом узкое желтое лицо Юдицкого с близко посаженными глазами – судья сидел напротив, надежно отделенный решеткой, и дремал, его бледные губы вяло шевелились, будто судье снилось, что он пробует что-то невкусное. Но когда колесо кареты подпрыгнуло на очередной выбоине, Юдицкий открыл настороженные глаза. Лёдник сразу же задал вопрос, осторожно, но настойчиво, как бортник прилаживает к улью дымарь:

– Не мог бы милостивый пан подробней рассказать об упомянутой панне Соломее Ренич? Почему ее судят не в Полоцке, не в городском суде? Чем она так заинтересовала пана Геронима?

Юдицкий возмущенно цыкнул сквозь зубы, как на надоедливого котенка.

– Эта мразь решила, что имеет право задавать вопросы мне, шляхтичу и судье? Пан Вырвич, я требую, чтобы вы сейчас же наказали своего непочтительного слугу!

Вырвич раздраженно толкнул Лёдника в плечо.

– И правда, молчал бы ты… – и вежливо обратился к судье. – Прошу простить, милостивый пан, этого недотепу. Он же всего только пожизненный слуга. А вот мне интересно побеседовать с таким мудрым человеком, как пан судья Юдицкий. Наверное, история той Соломеи из Полоцка весьма устрашающая? Скрасьте нам дорогу своими интересными рассказами!

Прантиш говорил так умоляюще, словно выпрашивал дармовой бокал у смазливой шинкарочки. Голубые глаза излучали такое искреннее восхищение мудростью пана судьи, что тот сдался, напыжился, как воробей в стужу, и снисходительно процедил:

– Что же, молодому человеку вроде вас будет полезно послушать…

Вырвич почувствовал, как Лёдник коротко вздохнул, поняв Прантишеву тактику: к гадалке не ходи, ясно, как ему не терпится узнать о той Соломее. Карета начала подпрыгивать на корнях, печальная кавалькада въехала в лес. Ветки время от времени стучали по карете, царапали ее борта, будто леший прогонял и не в состоянии был прогнать нежеланных гостей.

– Судить паненку будут за то, что паюка князя Геронима ослепила. Но корни, корни поступков глубже! Упали нравы в нашем княжестве! – раздраженно промолвил Юдицкий. – Белоголовые не должны оставаться без мужчин! Если вдова, или сирота – опекунов ей давайте… А то получается абы что… Девица остается без родителей, и не хочет выходить замуж. Хотя считается первой красавицей города, specie formosa… Не хочет, и все! И никто не заставит. Женихи бесятся, сваты возвращаются с отказами, ползут слухи о тайной любви – но никто не может выследить. Поведение паненки безупречное, ходит в церковь… Но в монастырь не идет, как пошла княжна Евфросиния! Продает книжки в отцовском магазине и – прости, святой Иосиф, – занимается наукой! Говорили, что она переодевалась в мужское и слушала лекции в коллегиуме. Если правда – задрал бы юбку и сам отхлестал… – Юдицкий даже причмокнул бледными губами, видимо, представив себе соблазнительную картину порки девицы, и вздохнул: – Вот только с судом князь не спешит. Только бы по доброте своей не простил ведьме, и она его, змея белокожая, не околдовала. Может, ой, может…

– Но зачем та купчиха пану Герониму? – спросил Вырвич.

– Не вашего ума это дело, – надулся Юдицкий, но, видимо, любопытно и непонятно было и ему – зачем столько хлопот из-за какой-то девки, потому что судья задумался и, помолчав, начал рассуждать:

– Из-за красивых глаз – навряд ли… Ее ведьмино мастерство использовать – так его милость пан Героним ведьм и близко к себе не подпускает. Известно мне только, что пан Мартин к отцу этой Соломеи приезжал и долгую беседу имел. А как Ренич умер, то самой панне письмо прислал. Значит, что-то этакое отец ей в наследство оставил. И, видимо, важное – так как отчего-то Трибунал решил вмешаться.

– Это вы о князе Александре Сапеге? – догадался Прантиш. Юдицкий скривился, будто разгрыз гнилой орех.

– Да, о воеводе полоцком. Сапеги добыли от Трибунала грамоту с требованием отдать Ренич под их опеку, – судья фыркнул острым носом, будто учуял запах пожара. – Будто бы князь Героним не имеет права в вотчинном суде судить полоцкую мещанку… Александр Сапега в Слуцк заявился, триста солдат привел… Якобы для переговоров. Заняли дом у виленских ворот, жрут, пьют, горожан задирают. Жолнеры пана Геронима наготове – чем переговоры хозяев закончатся, неизвестно. Эх… Есть такая дева-птица – Сирин, которая людей зачаровывает пением своим… И пусть птица она что ни на есть райская, а сны навевает земные и грешные, и душа у нее страдающая. Короче, не захотела девица мужской руки над собою – узнает руку следствия.

– Но если пан судья знает, что панна Соломея невиновна… – подал голос Прантиш. Юдицкий захохотал так, что ударился затылком о стену кареты, даже пыльное облачко поднялось от его парика.

– Невиновна? Дева-птица, химера, мужебаба! Я же тебе, хлопец, только что сказал, что такие, как она – самый вред для державы! А если, на нее глядя, другие белоголовые тоже воли захотят? Нет, в петлю глупую блудницу – и все!

– Мерзавец! У Соломеи в одном мизинце ума больше, чем прячется под твоим вшивым париком! – Лёдник бросился на решетку, даже ржавчина посыпалась, но так получил ножнами судейской сабли в лоб, что, заливаясь кровью, осел назад на скамью. Прантиш сразу же навалился на своего своенравного слугу, чтобы предотвратить его дальнейшие безумные поступки. Но язык лекаря он подрезать не мог, и тот постарался ответить ударом на удар:

– У вас, пан Юдицкий, печенка больная, желчь в крови разлита, а еще мужской силы года два как нет. Вы женщину действительно только отхлестать можете!

Ой-ей… Залили огонь маслом. Прантиш не отважился даже сказать: «Да не слушайте вы этого дурака…»

– Ответишь за все, дерьмо! – шипел Юдицкий, трясясь от злобы как колесо на брусчатке. – Скажи спасибо, что клинком не ткнул – надо тебя целехоньким сдать, чтобы палачи большее удовольствие получили. И ты, сопляк, расплатишься… Мы еще проверим, какой ты шляхтич! Эй! – судья постучал в окно кареты, она приостановилась, и пан вылез, не желая делить одно пространство с дерзкими заключенными.

Прантиш осыпал Лёдника справедливыми упреками, но тот больше не пробовал выломать решетку… Застыл, закрыв лицо руками – снова словил вселенскую тоску.

– Хорошо же ты помог и нам, и той паненке! – крикнул наконец Прантиш, проклиная мгновение, когда нашел в своем кармане последний шелег.

– Это я ее загубил, – глухо произнес Лёдник, отвернув лицо с разбитым лбом от господина.

– Ну, что панна Соломея – дочь того книжника, у которого ты рос, я и сам догадался, – сердито промолвил Прантиш. – Видно, амуры с девушкой крутил!

– Не суди по себе… – раздраженно буркнул Лёдник, делаясь немного похожим на себя обычного. – Она же маленькая совсем была… Мне – десять, ей – пять… Ее отец благодетелем моим был, учителем. Как я мог на его дочь похотливым глазом смотреть?

Вздохнул… Потом заговорил, будто язык от морозного железа отрывая.

Маленькая Соломея, единственная дочь книжника Ивана Ренича, баловница да умница, за отцовским учеником тенью ходила… Может, потому, что других детей в доме не бывало? И Бутрим, который тоже рос один-одинешенек, да еще на похлебке из пинков, понемногу привык к щебету рядом и относился к панне, как к младшей сестричке. Читать ее учил… И позволял перемешивать краски в ступках… Даже рассуждал при малышке вслух над своими опытами – какой ни есть, а слушатель. И только когда во время очередных каникул Лёдник вернулся домой, и пришлось дать в глаз соседскому хлопцу, что так настырно закидывал четырнадцатилетнюю Соломейку колючими шариками репейника – как известно, наилучшее средство заигрывания – Бутрим заметил, какие синие-синие глаза у его подружки, какая белая кожа, черные блестящие косы, а фигура… Совсем не детская фигура. А когда она улыбается, то ямочка почему-то только на одной щечке, на левой… Дотронуться до той ямочки хочется – аж до потери сознания… И желательно губами…

Лёдник сразу запретил себе подобные мысли. Во-первых, девушка ему не пара, да и как оскорбить учителя, без которого сгнил бы Бутрим в кожевне – в невежестве и вони… Во-вторых, Лёдник уже пожертвовал свою жизнь Великой Науке, в служении которой, как известно, нежные чувства только помеха. Но, когда Бутрим отъезжал в университет, Соломейка перехватила его у калитки, и глаза ее пылали нестерпимым синим огнем, и заявила она, что сердце ее отдано Бутриму, и никто иной ею не завладеет, и будет она ждать столько, сколько Бог положит и судьба Бутримова. И Лёдник так растерялся, что получился у них первый, неумелый и самый лучший в жизни поцелуй… Он даже не пообещал ничего. Жизнь закрутила молодого человека в водоворотах своих, как челнок легкомысленный, который вознамерился по лунной серебряной дорожке на волнах до самого Месяца доплыть… Обманом будет сказать, что Лёдник часто вспоминал синеокую полочанку… Не до того было – ученье, распластанные в анатомическом театре трупы, продолжительные диспуты, студенческие застолья, горячие доступные женщины. Но нельзя и утверждать, что он ее забыл… Потому что ощущение «меня ждут» должно быть у каждого, даже самого жесткого человека, и на огонек этого чувства можно выйти из темного лабиринта.

Сплыли года, как сухие листья по осенней воде, и вернулся Лёдник в разоренный Полоцк, где мор забрал и его родителей, и отца панны Ренич. Доктор пришел в такой знакомый дом поинтересоваться, чем можно помочь дочери своего учителя… И она стояла и смотрела на него горделивыми синими очами, и ему страшно хотелось спросить, владеет ли по-прежнему он ее сердцем, да не отваживался…

А она просто сказала:

– Мне – ничего не нужно. Но ничего не изменилось. Я жду.

Он не хотел тратить себя на что-то, кроме тайных наук… И больше не виделся с панной. Даже когда попал в страшную нужду из-за своей одержимости – не пошел к ней… Ибо знал, что растратит и ее имущество и ее жизнь. И Бутрим сделал все, чтобы до Соломеи не дошли слухи о его договоре с паном Агалинским – выкупила бы… А он этого не стоит.

Но еще никто не смог уберечь щепку в сердце костра.

– Если бы я женился на ней – она бы погибла… Не женился – все равно погубил ее.

Прантишу сильно не понравилась отчаянная ненависть к себе, которая звучала в голосе алхимика. Будто сейчас он разобьет свою упрямую голову о ржавую решетку. А тот еще достал заветный пузырек с алхимическим золотом и уныло рассматривал, как воплощенную укоризну.

– Загубил – так спасай! Зачем зря убиваться?

Для парня все выглядело предельно просто.

И Лёдник прищурил темные глаза, будто увидел солнце, и спрятал свою стекляшку…

– Дитя мудрее царя Соломона, да… Твоя правда, пан Вырвич. Видимо, Господь не напрасно послал тебя на дорогу к Воложину.

Доктор достал из кармана платочек, аккуратно промокнул царапину на лбу, которая начала уже подсыхать, утер лицо и осмотрелся вокруг совсем иным взглядом – как повар смотрит на тушку каплуна.

– Оружие есть? – спросил. – Может, хоть перочинный ножик какой припрятал?

Прантиш помотал головой. Кроме как сберечь письмо воеводовой дочки, ничего не интересовало его во время ареста. Алхимик полез в свой сапог и достал записки Вороненка. Потом с силой рванул обложку – Прантиш не успел его остановить – и вынул из корешка книги острый металлический стержень. У Вырвича аж дыхание перехватило: это же древнегреческое стило Вороненка, с которым тот так носился! Вот так Лёдник, что значит ученый! За утро вынюхал клад, а Прантиш сколько записки с собой таскал – даже до конца прочитать не осилил.

Между тем Бутрим наклонился и начал осторожно ковыряться стилом в замке решетки с таким выражением лица, будто делал сложную неприятную операцию на гнойнике. Неизвестно, как быстро его ожидал бы успех, и каким образом намеревался лекарь, вооруженный стилом, справиться с солдатами, но послышались безумные вопли, кони понесли, кучер орал, как ошпаренный… Узники ударялись о стены, как две картошины в горшке, который катится с горы.

Что бы ни случилось, в этом заключалась их надежда. Тем более, что Юдицкий ругался, срывая голос, угрожал кому-то королевским судом и Радзивилловой местью…

Карета дернулась, резко наклонилась набок, видимо, потеряв колесо, еще немного протащилась по земле и остановилась… Сразу двери распахнулись: жолнер Юдицкого, по мягкому лицу которого блуждала равнодушная безжалостная улыбка, держал два пистолета направленными на узников и не собирался тратить время на угрозы или молитвы… Вот она, смерть быстрая и неожиданная. Прантиш, к своему разочарованию, не успел даже принять мужественной позы, хотя бы гордо скрестить на груди руки, как должно встречать последнее мгновение носителю герба «Гиппоцентавр». А вот лекарь успел, будто черная змея, скользнуть вперед и, насколько мог в тесной клетке, заслонить собою молодого господина… А еще сделал при этом какое-то странное молниеносное движение рукой от шеи. Выстрелы из пистолетов прозвучали, но вместе с криком боли.

Прантиш осознал, что жив… И даже не ранен. И Лёдник стоял на ногах в скособоченной карете… А вот жолнер, поскуливая, закрывал руками, уронившими пистолеты, свой глаз, из которого торчала железная спица… Древнегреческое стило, которым, возможно, писал на восковых дощечках стихи кучерявый поэт, а, может быть, кто-то тоже выкалывал глаза ближнему своему. Раненый вывалился из кареты… Но вместо него появился новый персонаж с тем же атрибутом, а именно направленным на заключенных пассажиров пистолетом. Лицо незнакомца было завязано шарфом, сверху его прикрывали широкие поля шляпы… Разбойник? Пришелец сдвинул шарф. Белые брови и ресницы, исполосованное шрамами розовое лицо, странные бездонные глаза… Пан Герман Ватман! Прантиш помимо воли сунул руку в голенище сапога, где было припрятано письмо Богинской. И не удрать, и не защититься… Лёдник прошипел сквозь зубы что-то похожее на «не понос, так золотуха», и снова попробовал заслонить собой Прантиша.

Послышался выстрел… Но пан Ватман, которого, похоже, очень забавлял испуг пассажиров, целился не в них, а в замок на решетке. Пуля перебила дужку, решетка, наконец, с недовольным скрипом отворилась. Но узники как-то не спешили выходить, очень уж неопределенным выглядело их положение. Ватман улыбнулся с веселой злостью.

– Ну что, цыплятки, по-прежнему хочется к Радзивиллам на бульон? Я бы посоветовал не спешить на кухню. А ты, хлопец, поблагодари одну милую непослушную панну… Она попросила передать тебе – выполняй порученное. И осторожнее – в следующий раз, возможно, я сам тебя придушу, коли под руку попадешься и не на ту сторону встанешь.

Сунул пистолет за пояс и выпрыгнул из кареты. Лёдник и Прантиш настороженно высунулись за ним. Вокруг были следы настоящей баталии. Два жолнера – то ли мертвые, то ли без сознания – лежали в кустах спинами вверх, в карете остался запряженным один конь, который уже и не пробовал сдвинуть ее с места. Ни двух других солдат, в том числе и раненного в глаз, ни пана Юдицкого не было. Ватман подхватил концом сабли с земли что-то бело-серое, косматое, похожее на дохлую курицу.

– Ну, судья все-таки потерял свой парик!

Ватман брезгливо сбросил судейское украшение на куст можжевельника, парик нацепился как раз на вершину, от чего куст сразу стал похож на привидение с темным зеленым лицом.

– Прощайте, волшебнички!

Прантиш ошеломленно смотрел вслед Ватману, который скакал на белом дрыганте прочь, в ту сторону, откуда они приехали… Около поворота дороги к Ватману присоединился еще один всадник. И школяр знал, кто тот второй, изящненький и невысокий, который даже рукой ему помахал… Не забыла, не бросила своего посланца! От горячего чувства у Прантиша даже слезы на голубые глаза навернулись – хоть тучку издали расцеловать, хоть ближайшую елочку обнять от полноты душевной… Но грубый Лёдник, далекий от тонкостей куртуазных, дернул парня за рукав:

– Пан, конечно, может мечтать здесь до утра, но радзивилловские наемники вернутся в любой миг. А мы, между прочим, беглые арестанты…

Прантиш пришел в себя. И действительно, не до объятий с елочками, нужно удирать, если хочешь в будущем живую девчину к сердцу прижать. Но Лёдник, вместо того, чтобы выполнять свои же слова, подошел к одному из бедолаг, что лежали в кустах, встал на колени, перевернул его, пощупал шею…

– Живой… Ничего… Полчаса полежит, очухается.

Подошел ко второму, тоже осмотрел, даже веко приподнял:

– И этот выживет, хоть сотрясение мозга получил.

Он что, лечить свою смерть возможную собирался?

Рука Прантиша между тем сама схватила саблю-августовку, которая лежала возле руки жолнера. Наконец-то он снова держит оружие! Махнул на пробу раз, другой… Ух, теперь берегитесь все Юдицкие на свете!

– Ваше фехтовальное умение, кроме ежиков, здесь некому оценить, – язвительный голос Лёдника вернул Прантиша из рыцарских победных мечтаний на мокрую лесную дорогу. – Двинули, пока солдат не наехало!

Но и Лёдник не побрезговал разжиться оружием, расстегнул свой черный балахон и засунул за пояс пистолет и саблю, конфискованные у побежденных. Да еще промолвил поучительно, заметив подозрительный взгляд господина:

– Как учил итальянец Маккиавелли, глупое дело надеяться на то, что вооруженный человек подчинится невооруженному, а ferrum ferro acuitur – железо точится железом.

На голове Лёдника красовалась тоже не его черная шляпа, и теперь алхимик со своим хищным носом, темными патлами и свежим шрамом на лбу точь-в-точь был похож на рыцаря с большой дороги, а не на ученого мужа.

Идти решили в сторону Слуцка… По возможности не по дороге, а по чащобе сбоку. Направление споров не вызвало. Во-первых, Лёдник рассуждал, что навряд ли преследователи вообразят, что беглецы направятся именно в ту сторону, где должны найти погибель. Во-вторых, ясное дело, Лёдник рвался к своей Соломее – Прантиш искренне не понимал, какой интерес у мужчины может вызвать женщина, которой уже за тридцать лет. Тетка! Прекрасной девице должно быть лет пятнадцать-шестнадцать, как Полонейке Богинской. Но в Слуцк и Прантишу нужно… Исполнить поручение дочери воеводы, найти Александра Сапегу… Впрочем, слуге об этом знать не обязательно.

А похоже, Прантиш имеет слугу не только опытного, но и верного – при воспоминании, как Лёдник закрывал его в карете от пуль, Вырвичу стало немного неловко, но и как-то тепло на сердце… Никто раньше не пытался отдать за Прантиша жизнь. Свой собственный поступок – отказ продать доктора со всеми последствиями – Прантиш не считал чем-то особенным.

Когда они, утомленные, присели на поваленном бревне под разлапистой сосной, Лёдник, снимая с лица налипшую паутину, задумчиво проговорил:

– Раньше я бы составил гороскоп и определил, пророчат ли звезды успех, и откуда приближается опасность… Теперь остается молиться да надеяться на Божью милость. Ну, и куда ты, парень, влез? Почему старый выжлец Герман Ватман взялся тебя освобождать? Его услуги стоят огромных денег, не каждый магнат сможет такого нанять. Чем стал ты для Богинских так дорог?

Прантиш немного поколебался, посмотрел на осеннюю листву, што гнила под его ногами, напоминая о тленности земного бытия, и рассказал о знакомстве с очаровательной дочерью воеводы…

– Покажи письмо! – властно сказал Лёдник, протягивая руку. Прантиш подумал, не возмутиться ли дерзостью слуги, однако же достал помятый конверт. Алхимик покрутил его в руках и вдруг решительно сломал печать. Школяр вскочил и замахнулся на лекаря.

– Ах ты!… Что делаешь, мерзавец! Это же бесчестье – читать чужие письма, доверенные шляхтичу!

– А я не шляхтич, меня честь не заботит, – холодно проговорил Лёдник. – А знать, ради чего рискуем жизнью, я должен, так что весь грех и позор – на мне. Та-ак…

Лёдник внимательно изучал лист, на котором всего и было нацарапано пара строк без подписи. Прантиш, как ни клокотал от возмущения низким поступком слуги, не мог удержаться, чтобы тоже не прочитать…

«Лев готов прыгнуть, но не может забыть о цепи.

Когда единорог приведет грифона к воротам и найдет с помощью Девы Венец Полемона, цепь порвется. Роза будет ждать у белого колодца»

Что за чепуха? Прантиш разочарованно отвернулся. Но алхимик разочарованным или озадаченным не выглядел.

– Вот ведь женщина… Если даже письмо достанется врагам – никаких зацепок. Ни адреса, ни подписи, одни иносказания. Да и освобождение наше – еще доказать надо, что Богинские к нему причастны. Карету свою отправили заранее на Менск. Ватман ряженый был, хоть он настолько примечательный здоровяк, что можно заподозрить. Но, понятно, станет все отрицать. Мало какие разбойники на людей Юдицкого напали. А кому панна просила передать письмо? Князю Александру Сапеге?

Прантиш растерянно молчал. Как видно, слуге загадочное письмо было гораздо более понятным, чем его господину. Но расспрашивать, что к чему, показать себя несведущим было стыдно. Лёдник насмешливо покосился на господина, понимая его мучения.

– Прежде чем ввязываться в политику, нужно хотя бы свою партию осознанно выбрать. Правда, у нас, литвинов, да еще православных, какая может быть партия, когда мы по обычаю оказались между молотом и наковальней? Знаешь, какие страсти бушевали, когда польский трон делили? Август на него сел не только потому, что россияне поддержали да партия Чарторыйских, но и потому, что остальные не могли друг друга одолеть и решили: «Пусть ни вашим, ни нашим».

– Так пан отец мой его не любит, – закивал головой Прантиш, желая показать и свою осведомленность. – Говорит: «Какой же это король, прости меня, Боже? До того, как война его из Дрездена выкурила, пару дней в Польше побыл, языка не зная, с любовницами разобраться не может, здесь все фавориты решают». Говорит, его преемником Чарторыйские молодого Понятовского сделать хотят.

– Сопляка Понятовского не знаю, – проворчал Лёдник. – Но видел, как старший Юзеф Понятовский по Варшаве в карете разъезжает в компании любовницы Юзефки… А та – в костюме Евы, прости, Господи.

Прантиш вздохнул от сожаления, что сам не видел того соблазнительного зрелища. Лёдник осторожно тронул свой разбитый лоб.

– Да-а… Страшно представить, что нас ждет. Вот тебе и алхимический процесс: перемолов драгоценные камни, получают кучку чванливой пыли. Магнаты королевской власти не признают, войско имеют куда более сильное, чем коронное. Героним Радзивилл налоги отказался платить, племянник его, «Пане Коханку», заявил, что это он, Кароль, всегда был здешним королем. Если спорный вопрос – приходится обращаться к русским, чтобы прислали солдат.

– Но Россия же православных защищает… – пробормотал Прантиш. – Елизавета Петровна требует, чтобы нас перестали считать диссидентами, уравняли в правах. Может, для нас и лучше союз с Россией?

– Да, под Польшей не сладко литвинам… – согласился Лёдник. – Сам видел, как православных братчиков камнями забрасывают. Храмы поотбирали, в униатство загоняют. Один такой… миссионер даже приказал православных из могил выкапывать и, как падаль, бросать. Тут мы – схизматики, но и для русских – такие же схизматики, только католиками испорченные. Нас исправлять будут… Так что кровь потечет. А что с теми, кто унию признал, сделают… Особенно с простыми мужиками, которых из веры в веру плетьми перекрещивают…

Бывший алхимик задумчиво вглядывался в серые облака, будто надеялся на небесных скрижалях прочитать что-то важное.

– Знаешь, Вольтер… есть такой французский философ… как-то сказал, что он готов отдать жизнь, чтобы его враг мог свободно высказывать свое суждение. Если по-моему, так стоит умереть не только за свою веру, но и чтоб не убивали, не пытали людей за то, что они эту твою единственно правильную веру не принимают. Я подобного уже столько насмотрелся, мой пан… А если начинают войска чужаков грабежи учинять – не разбирают, кто в какую церковь ходит. Потому, что в основе всего – обычное стяжательство. Желание захватить побольше земли.

Прантиш окинул взглядом унылые осенние пейзажи. Земля у них, конечно, не такая яркая, как на картинах италийцев… Но своя же. Со своими рыцарями и прекрасными дамами… Кстати, по поводу дам.

– А при чем тут Богинские?

– Ввязался ты, парень, в сговор магнатский против Августа Саксонца, – мрачно объяснил доктор. – Богинские мечтают о короне. Подбивают бороться за трон князя Михала. Елизавета Петровна сильно болеет. И князя Михала познакомили с женой ее наследника, Екатериной, которая с мужем не ладит и завела роман со Станиславом Понятовским. Богинский Понятовского не победил, зато, говорят, не на шутку влюбился в молодую царицу. Долго в Санкт-Петербурге не задержался, отправился ездить по Европе… И придется ему бороться за корону самому. Но Михал Богинский чувствует на себе цепь – присягу, которую дал королю… И вообще политических интриг не любит. Вот и сестру младшую, видимо, подальше от политики отослал под присмотром Ватмана.

– Значит, Богинские в сговоре с Сапегами? – глубокомысленно заметил Прантиш.

– Почему бы и нет? – Лёдник сорвал с можжевелового куста сине-черную ягоду, повертел ее в пальцах, будто она была черной жемчужиной. – Борьба за власть, парень… Враги тайно объединяются, друг с искренними слезами сожаления вгоняет другу нож в спину… Александр Сапега тоже теперь страшно обижен. Он добивается булавы польного гетмана литовского, говорят, дал графу Брюлю, кабинет-министру королевскому, немерено денег… Даже жену свою подослал к его сыну, чтобы своими прелестями одарила. Бесчестья отгреб, но ничего не добыл. Так что корона для него – трофей, который за все вознаградит.

Вырвич смотрел на засыпанную хвоей и ржавыми листьями землю, по которой еще сновали обманутые осенним солнцем мураши. А у этих ничтожных козявок тоже ведь есть и солдаты, и мужики, и королева, есть и крылатые особи, которым ближние быстренько обгрызают крылья. Нечего летать, если нужно хвою таскать, тлю пасти, да нападающих кусать. Прантиш на минуту представил Лёдника таким вот черным крылатым мурашом с обкусанными крыльями, который едва шевелится на тропе, потому что если нельзя летать, то куда ползти – все равно, и все равно, пасти тебе придется, или таскать, или сейчас тебя раздавят. Глухое раздражение шевельнулось в душе школяра, смешанное с завистью: ишь, какой умник – сын скорняка, в тонкостях политических разбирается, о магнатах судит… Крылья отрастил… Да кто он такой?

– Послушай, Лёдник, если лев – это князь Богинский, значит, согласно этому письму, он может пойти против короля, только нужен какой-то толчок… Венец Полемона – это что?

– Кто знает… – безразлично ответил доктор. – Корона Витовта? Свиток с предсказанием святого Довмонта, что королем должен стать владелец того или иного герба? Святой Грааль, который сразу сделает владельца избранным? К сожалению, мне ясно одно – с этой штукой связаны Реничи. Пан Иван разные редкости собирал, даже землю на месте старых построек раскапывал… Может, что и раскопал. Шляхтичи любят всякие символические бесполезные вещи, вроде обломка меча прапрапрадеда, который ходил на медведя вместе с царем Додоном.

Терпение Прантиша лопнуло, как пузырь на поверхности лужи. Лёдник что, над шляхтой насмехается? То печать на чужом письме разламывает, то выставляет владельцев гербов легковерными олухами… Нельзя это просто так спускать! Кровь бросилась школяру в голову, даже дятлы в висках застучали. Прантиш вскочил, выхватил саблю, приставил к горлу своего слуги и взревел:

– Не твое дело о шляхетской чести судить! Да за такие слова я имею право твою голову безродную отрубить!

В этот миг Прантиш почему-то почувствовал себя похожим на своего отца в молодые годы, хвата и буяна на весь уезд, старшего Вырвича. Ощущение пьянило, как токайское вино.

Лёдник прикусил язык, видимо, вместе с язвительными словами, помолчал и выдавил из себя, глядя в землю:

– Прошу у моего господина прощения. Я не имел права говорить, что думаю о тех, кто выше меня. Я забыл, кто я такой. Этого больше не повторится.

Клинок Прантишевой сабли дрожал возле упрямого подбородка доктора. Тот не делал попыток уклониться, но ухмылка больше не кривила его губы. Ухарство испарилось из школяра, как вода из варенья. Вырвич убрал саблю, сел. Наступило молчание, которое Прантишу очень не понравилось. Естественно, слугу нужно было поставить на место… А что, если вдруг горделивый Лёдник вот так замкнется в себе, да начнет с пафосом святого мученика исполнять роль раба? И не будет больше доверительных бесед и ощущения сильного надежного плеча рядом?

Прантиш бросил быстрый взгляд на Лёдника, который все так же смотрел в землю. Оскорбился. Школяр встал, походил, покашливая, вокруг, сбивая с веток сухие листья. Ну, доктор же умный, должен догадаться, что молодой пан сожалеет о своей горячности! Но тот только спросил, не подняв глаз:

– Пан приказывает идти дальше?

Таким бездушным, сухим, как камышина, голосом, с нужной дозой вежливости… Прантиш аж взвыл:

– Ну хорошо! Хорошо! Я погорячился! Я сожалею! Но ведь у шляхтича есть святые вещи… Тебе не понять… Что мне теперь, прощения просить до вечера?

Лёдник насмешливо хмыкнул:

– Где уж мне, безродному, понять шляхетские тонкости!

Но у Прантиша полегчало на душе, он почувствовал в голосе доктора знакомые язвительные нотки. Уселся рядом, заговорил примирительно:

– Отец учил меня, что родовое оружие – не просто сабля, она оплачена кровью предков… Как и все наши привилегии. И мой отец воевал, шел в народное ополчение, не за себя – за родину, за Княжество Литовское, за белорусскую землю… На нем знаешь, сколько шрамов от вражеского оружия? И меня с детства приучал, что я должен все время быть готов отдать жизнь за Отчизну без колебаний и сомнений, по первому зову. Закалял… Когда я был маленьким, отправлял меня, например, ночью на поле принести несколько колосков – а поле у самого кладбища… А сколько Вырвичей головы сложили в боях – с московитами, с татарами, со шведами!

– Я чту тех, кто отдает жизни за родину, ваша мость… – тихо сказал Лёдник. – Я не хотел оскорбить ваших предков и вас. Мои предки тоже, хоть и не были шляхтичами, гибли за вольный Полоцк. Прадед с братьями стояли на стенах, когда город осаждали войска Ивана Грозного. Московиты натащили орудий большого калибра, закупленых в Англии, что стреляли ядрами по двадцать пудов… Сеча была страшная, на оборону встали все – женщины, дети, старики. Хотя поначалу даже молебны служили за православных братьев, надеялись, что с их помощью прекратятся гонения со стороны католиков и униатов, оставят в покое православные храмы… Но с чужими пушками воля не приходит. Тогда молодой князь Ян Глебович, который руководил обороной Заполотья, предложил дать оружие «черным людям», крестьянам… И что ты думаешь? – доктор провел рукой по лицу, – воевода Довойна отказался… И город был взят. И более половины жителей вырезано. А самых родовитых шляхтичей погнали в московский полон, хоть многие из них были такими же православными, как московский царь. А все из-за того, что благородный пан не признал за черными людьми право иметь родину и защищать ее. А сто лет назад пятнадцатитысячное войско воеводы Трубецкого остановил отряд простых мужиков из Колесниковского уезда – их было всего три тысячи, но им надоели грабители. Когда московиты брали Могилев – им ключи горожане поднесли, тоже радовались приходу православных братьев, да получили грабежи и насилия. И простые мещане уничтожили за ночь семь тысяч вражеских солдат, весь гарнизон.

Лёдник посмотрел в глаза Прантишу темными грустными глазами.

– Я не шляхтич, но у меня тоже есть родина. И мне больно видеть, как она гибнет из-за…

Доктор умолк, но Вырвич понял, что он хотел сказать. И возразить было тяжело, потому что старший Вырвич тоже пенял на магнатов, которые готовы союзничать с любым иноземным врагом, лишь бы победить друг друга. Оба некоторое время молчали, наблюдая, как сосны машут ветвями, будто просят спасения от неминуемой стужи.

– Доктор, а твой учитель Иван Ренич мог знать рецепт философского камня?

Лёдник со скепсисом хмыкнул.

– Не помню такого за паном Иваном… Он и меня отговаривал в дурное дело лезть – жаль, я не послушал из-за гордыни своей.

– Но Мартин Радзивилл у него же книги заказывал!

– Вот и я думаю, какие… – молвил доктор. – Навряд ли псалтыри. Мартин Радзивилл истово поверил в метемпсихоз… Переселение душ. Все время утверждал, что был в прошлой жизни птицей, так как имеет длинный нос. А в следующей надеялся стать слоном. Что не мешало ему оставаться последней свиньей. А учитель имел редкие книги, даже из Китая и Индии. Эх, нужно Соломею спросить… А если она сейчас в подземельях Слуцкого замка…

Лёдник даже зубами скрипнул.

– Ничего! – Прантиш выхватил письмо из рук слуги. – Найдем Александра Сапегу, попросим помощи!

Лекарь нахмурился.

– Сапега против Радзивилла, да еще в его вотчине, даже с решением Трибунала и тремя сотнями солдат – бессилен. Хорошо, если Героним Жестокий не отважится его силою со своей земли вытурить. И покровительство магнатов – дело ненадежное. Он тебе кубок подаст, и тут же этим кубком зубы выбьет. Племянник Геронима «Пане Коханку» так шутить любит. Магнаты… – Лёдник вздохнул и отмахнулся от худого осеннего комара, который прицеливался к его длинному носу. – Нечего бедному человеку в их игры ввязываться. Мой знакомый по Праге, доктор Бахстром, к Герониму Радзивиллу устроился было… Думал золотом засыпаться. А пан в каждой ложке яд подозревал, так же, как в каждом взгляде жены своей, Терезы, измену. Женщину под замок посадил, следил за каждым шагом… А она же не абы кто – дочь подскарбия надворного! Вот Бахстром и пожалел красавицу. Помог ей сбежать. Убежала молодка, отец за нее заступился, развод сладили. А Бахстром оказался хромым лисенком, которого в разоренном курятнике бросили. Убегал от радзивилловской шайки сломя голову, попросил убежища у Аскерков в Шацке… Так Радзивиллы туда целое войско пригнали! И что думаешь, родственники пани Терезы доктору помогли? Кто он такой? Пыль на шляхетской обуви. Вот тебе и служение прекрасной даме.

Лёдник сердито надвинул глубже на голову снятую с жолнера шляпу, прикрыв шрам от судейской сабли.

– Но ты же сам пошел на службу к Мартину Радзивиллу, где хапнул горя! – упрекнул Прантиш. – Чем ты тогда думал?

– Чем думает одержимый человек? – тяжело вздохнул Лёдник. – Я тогда недалеко от чокнутого Мартина ушел. Представляешь, когда брат его замок штурмовал, Мартин вдохновенно играл на скрипке! Правда, я этого не слышал, так как ко мне в подземелье звуки не доносились. Но и я, когда судебные исполнители дверь в мой дом ломали, из одной колбы в другую жидкость переливал и капли считал, как аккорды самой лучшей музыки.

Бывший алхимик покаянно вздохнул.

– Сейчас бы не музыку слушать, а поесть… – проворчал Прантиш, оглядываясь по сторонам. В конце концов, в литвинском лесу тутошний человек с голоду помереть не может: хоть гриб какой-нибудь да ухватит… А вон, кажется, лисички наивно-нахально желтеют, знак подают – съешь нас, бедный школяр!

– Тсс… На землю… – тревожно шепнул Лёдник и, схватив хозяина твердой рукой за загривок, повалил лицом в заплесневелые листья, видимо, окончательно забыв о своей обиде и обещании помнить свое рабское место. На дороге послышался стук копыт. Прантиш лежал, сжимая эфес сабли, и страха не было. Десять всадников, Юдицкого не видно… Да они с Лёдником, если что, порубят этих псов как крапиву!

Всадники проехали, стало тихо, только комары зудели.

– Вперед! – Лёдник толкнул хозяина. – И саблю больше не выхватывай без причины… Вояка… Господи Боже мой, все у меня не по-людски, будто жизнь мою выдумал поэт с богатой, но бездарной фантазией! Одну панну – освобождать, второй – письмо передавать…

Солнце решило, что на сегодня выдало все свое нищенское золото, и с облегчением спряталось за ближайшую тучу. Та недовольно сыпанула дождем.

– Подвиг во имя прекрасной дамы – это не бездарная фантазия! – оптимистично отозвался Прантиш, представив очаровательные глазки панны Богинской, а его слуга только вздохнул. до Слуцка оставалось три дня пути, не короткого и не легкого.