Читать книгу Горячая штучка - Люси Вайн - Страница 7

12.34, суббота 22 февраля

Местоположение: На скамейке в Уорнер-парке, представляющем собой огромное зеленое пространство с жалкими качелями и каруселями, которыми никто никогда не пользуется. Мы сидим в окружении голубей и голубиного помета, потому что рядом гуляет идиот, который кормит их, хотя повсюду висят таблички с запретом кормить голубей. Ах, люди.

У моих ног гуляет птица. Ей наплевать, абсолютно наплевать, что я больше и сильнее ее, и на то, что я в злости могу раздавить ее своим кулаком.

Я этого не делаю – я с визгом бегаю кругами.

Папа смеется и отгоняет птицу прочь. Это происходит всякий раз, когда мы приходим сюда, и я всякий раз жалуюсь, но мы продолжаем бывать здесь почти каждую неделю. Папе нравится это место. Он приводит сюда Лили, своего йоркширского терьера, папа сидит среди голубей и болтает со своими приятелями-пенсионерами. Все местные жители любят Уорнер-парк, и каждый год или почти каждый год соседи собираются вместе и организуют кампанию в его защиту. Они занимаются этим очень серьезно, пишут петицию, раздают листовки на железнодорожной станции и протестуют на улице у здания местного совета, скандируя «Спасите наш ближайший парк». Обычно кампания имеет огромный успех, и совет делает что-то вроде официального заявления о том, что он «принял решение поддержать общину и защитить Уорнер-парк», что он никогда не был заинтересован в том, чтобы уничтожить его, и мэру нравится, когда его фотографию печатают в местной газете. В любом случае все заканчивается тем, что соседи устраивают большое торжество у дома медиума Шэрон, и медиум Шэрон, в конце концов, напившись, указывает пальцем на ту или иную супружескую пару, предсказывая развод. А потом супруги разводятся, потому что никто не рискует пойти поперек медиума Шэрон.

На самом деле у меня сохранились свои нежные воспоминания об этом месте, большинством из которых я не делилась с папой. Он, например, не знает, что, когда мне было от тринадцати до семнадцати лет, я блевала в этом парке по крайней мере раз в неделю. И не знает, что здесь есть канава, где я и еще семь человек из нашего десятого класса прятались все вместе, лихорадочно пытаясь избавиться от дешевого сидра в полной уверенности, что «шпики» и «легавые» пришли, чтобы арестовать нас и бросить в тюрьму. Папа не знает, что за финт я выкинула, когда Дэнни Аррингфорд попытался пощупать меня, я сказала ему, что не могу, потому что у меня нет влагалища – я была искренне уверена, что у меня его нет. Наши школьные уроки полового воспитания были такими откровенными и подробными, что я, уставившись на страшную белую птицу, решила, что невозможно предположить, что вся эта ерунда находится у меня внутри. А потом, когда Дэнни, ласково уговаривая меня, сказал, что никому не расскажет о том, что у меня нет влагалища, я всем рассказала о том, что он фригиден, и у него крохотный пенис. Думаю, Дэнни сейчас бездомный.

За эти годы многое изменилось. Не в смысле того, как это выглядит – на самом деле, все буквально то же – вплоть до последней травинки благодаря слишком заботливому микроуправлению медиума Шэрон, назначившей себя «главным ландшафтным дизайнером», – но все изменилось для меня. Парк перестал быть местом для веселья, унылой участи не-совсем-впустую-растраченной молодости и стал местом, где я спасаюсь от сложностей взрослой жизни. Я прихожу сюда, чтобы подумать и поразмышлять о своем дурацком существовании. Здесь я искала одиночества после разборок с Джен. Сюда я приходила, чтобы укрыться от доброжелательных, но надоедливых вопросов папы после разрыва с Тимом. Я приходила сюда, чтобы посидеть и оплакать свою маму.

Я люблю этот парк, но это не все нежные воспоминания.

Папа продолжает разговор.

– Я очень горжусь тобой, Ленни.

О боже, он так гордится мной. Он постоянно говорит об этом мне и Джен, с тех самых пор как стал ходить к психотерапевту, где научился говорить, как одухотворенный идиот, на языке, включающем такие фразы, как «продуманное осознанное родительство, способствующее чувству безопасности и близости». Теперь каждая его фраза начинается и заканчивается тем, что он гордится мной, несмотря на то что ему почти нечем гордиться. Я – его одинокая, почти тридцатилетняя дочь, которая едва терпит свою работу, арендует комнату в Грязной дыре, где напротив нее живет парень, которого она каждый день пытается уберечь от того, чтобы на него не упали ее (посеревшие) трусики.

Вероятно, о последнем он не подозревает, но все-таки.

– Я тоже горжусь тобой, папочка, – говорю я, поглаживая его руку в перчатке. Нужно же что-то говорить, не так ли?

– Я собирался кое о чем поговорить с тобой, ты не против?

Я выжидательно молчу. Когда кто-нибудь заранее предупреждает меня о том, что хочет о чем-то поговорить, я обычно отвечаю отказом. Как правило, это то, о чем тебе не хочется слышать, а то, что они спрашивают у тебя разрешения, означает, что, если тебе это не понравится, ты сама виновата. Я осторожно отвечаю:

– Трудно дать ответ, не зная, о чем ты хочешь поговорить. То есть есть такие вещи, о которых я предпочла бы не говорить с тобой.

Дэнни Аррингфорд.

Папа кивает и выглядит обеспокоенным. Не думаю, что это о Дэнни Аррингфорде.

– Ладно, папа, говори. Все нормально, – смирившись, отвечаю я. Безусловно, это не хуже, чем «75 оттенков Тони» – чтение плохо завуалированной попытки, вдохновленной Пятьюдесятью оттенками серого, вызвало у меня самые неприятные ощущения, которые я когда-либо испытывала. По крайней мере, на этой неделе. Сидя на скамейке, он разворачивается ко мне, плюхаясь ногой в свежую кляксу голубиного помета. Гадость. Я так заботливо избегала этого, а теперь все на его брюках. Кроме того, это его «выходные» брюки, бедный папа. Сказать ему? Он выглядит таким серьезным, я решаю, что лучше не говорить. Он откашливается.

– Ленни, ты знаешь, что я был одинок с тех пор, как твоя мама… ну, с тех пор, как твоя мама…

(Мама оставила нас.)

(Ладно, чтобы быть честным по отношению к ней, умерла.)

– … с тех пор, как твоей мамы не стало. – Он с тревогой смотрит на меня, а я смотрю в землю отсутствующим взглядом. Он продолжает. – И в последнее время я много думал, каким могло быть мое будущее. Жакетта (его психотерапевт) посоветовала мне обсудить с тобой вопрос о том, что я, может быть, начну встречаться с кем-нибудь. – Внезапно он начинает говорить быстрее: – Просто я подумал, может быть, мне попытаться? Попытаться познакомиться с кем-нибудь. Попытаться назначить свидание. Безусловно, я не думаю о том, что кто-кто заменит вашу маму, и вы не обязаны называть ее мамой или мамочкой. То есть, если вы не захотите…

КАКОГО ХРЕНА? Ооооох. Черт, этого я не ожидала.

Он продолжает говорить так же быстро.

– Вчера я ужинал с Кэндис и Питером, они такие милые, он так нежен с ней, и Кэндис все время повторяет: «Алан, ты должен вернуться к жизни!»

На секунду он кажется задумчивым.

– Мне кажется, я должен вернуться к жизни, Ленни.

Вернуться к жизни? Куда? Он не выбирается дальше супермаркета «Waitrose» на железнодорожной станции, куда еженедельно ходит «за большими покупками». Что, черт побери, это значит, и кто говорит ему подобные вещи? Я совсем не знакома с Кэндис и Питером. Они переехали в дом по соседству в прошлом году, сразу после маминой смерти, и я слышала о них от папы, а также находила на его кухне кучу ужасных пирогов. И сейчас по возвращении домой нас ожидают похожие на плесень банан и хлеб из кабачков. Я даже не знаю этих людей, и вдруг они вмешиваются в нашу жизнь. Говорят папе, что ему нужно «вернуться к жизни», словно он – персонаж бездарной дурацкой книжки. Мне кажется, что надвигается гроза, и мне прямо сейчас хочется поскандалить с Кэндис. Кто она такая, чтобы говорить подобные вещи моему отцу? Говорить, чтобы он вернулся к жизни? Папе больше никто не нужен. Я присматриваю за ним, разве не так? Я делаю для него все. Выслушиваю его жалобы о том, что растения растут не так, как должны были бы расти, ежедневно звоню ему, каждую неделю приезжаю. Я даю ему все, в чем он нуждается. За исключением очевидного – я не сплю с ним. Но разумеется, ему не нужен секс, потому что это отвратительно. Господи Иисусе, если бы мне в шестидесятилетнем возрасте все еще хотелось заниматься сексом, я покончила бы жизнь самоубийством. Неудивительно, что мама предпочла умереть, раз папа настаивал на том, чтобы она занималась с ним сексом.

Ясно, что я ничего не отвечаю. Только медленно киваю.

Он смотрит на меня, как побитый щенок, ожидая, что я что-нибудь скажу.

– Ладно, я поняла, – произношу я, хотя не поняла и никогда не пойму.

Он продолжает.

– Кэндис говорит, что я могу назначить свидание по Интернету или сходить в клуб одиноких сердец. Как ты думаешь, Ленни? Прошло тридцать пят лет с тех пор, как я был холостяком. Я представления не имею, как это делается.

Я тоже.

– Ты поможешь мне, Ленни?

Он явно страдает, и ему стыдно.

Я вздыхаю.

– Конечно, помогу, папа. Но может быть, немного преждевременно обращаться в клуб одиноких сердец?

Кажется, он испытывает облегчение.

– Да, да, я думал, что это не подойдет. Но как же теперь люди знакомятся? Твоя бабушка устроила мою свадьбу, потому что твоя мама была «приличной» и это был единственной критерий.

Мама не была приличной, это чушь.

Хмм. Как донести до папы, что люди теперь не общаются в реальной жизни и что больше нет приличных людей? Что даже знакомство через сайт в наши дни кажется чем-то ностальгическим. Я определенно не стану устанавливать папе приложение для знакомств…

Он выжидающе смотрит на меня.

– Ну… – начинаю я. – Раньше обычно ходили в бар и завязывали с кем-нибудь разговор, но теперь это практически музейная редкость.

Папа выпрямляет спину.

– Мы можем пойти в бар? – возбужденно спрашивает он дрожащим голосом. – Мы можем пойти в коктейль-бар? – тут же шепчет он.

Мысленно я рисую картинку, на которой мой полный папа пытается взобраться на табурет.

Никак невозможно.

– О, хм…

– Прошу тебя, Ленни. Пожалуйста, можем мы пойти в коктейль-бар? Я за всю жизнь там ни разу не был, но иногда об этом говорят в Соседях, и мне кажется, там очень здорово. Пожалуйста! Пойдем на мой день рождения?

Нет. Возможно. Через пару недель у папы шестидесятилетие, а я ничего не запланировала. Я все спрашиваю Джен, вернется ли она к этому времени домой из Лос-Анджелеса, а она все говорит мне, что я должна жить полной жизнью.

Папа снова смотрит на меня, он практически трясется от возбуждения.

Хорошо. Я принимаю решение.

– Да, конечно, пойдем, папа! – Я встаю, указывая пальцем в небо, и разгоняю стайку голубей, которые громко кричат в знак протеста. – Конечно, мы можем пойти в коктейль-бар, и я помогу тебе найти подружку и буду очень рада этому. Рада.

Он тоже встает, повторяя мою триумфальную позу.

– О, спасибо тебе, Ленни! Я взволнован! Теперь пойдем домой и посмотрим одну из моих мыльных опер. Не беспокойся, они у меня записаны.

Он снова садится и берет свою сумку.

– Подержи, только сначала я покормлю голубей.

Вернувшись домой к папе, мы сидим на диване и ждем видеозвонок от Джен. Для папы это самый любимый момент моего визита. Он очень любит Джен и свою внучку Милли, но на самом деле не это его так волнует. Его волнует видеозвонок. Он наслаждается новизной. Он не может сдержать радости, видя крошечное личико на крошечном экране. Целый час после звонка он будет говорить о своих переживаниях и о том, как это умно. Раздается звонок, и появляется личико Милли. Она кричит от ужаса при виде папиного лица, которое слишком близко, волоски, торчащие из его носа, почти касаются экрана. Не забыть потом протереть телефон.

Милли шесть лет (скоро семь, обычно говорит она мне) (через полгода), и если Сиара, дочка Софи – самый послушный ребенок в мире, то Милли – самый непослушный. Она еще только в первом классе, но уже постоянно бедокурит в школе. Она – невероятная спорщица и повсюду проявляет свой вспыльчивый нрав. Больше всего она любит покричать в супермаркете «Whole Foods», поскольку проходы там довольно широкие для того, чтобы помахать кулаками, а акустика вполне пригодна для того, чтобы повизжать. Нужно, чтобы ее было слышно от овощного отдела до отдела спиртного, иначе истерика пропадет понапрасну.

Она ужасна, но она самый веселый и сообразительный ребенок из всех, кого я когда-либо встречала. На самом деле она входит в первую пятерку моих любимых людей на всей планете (Долли Партон[23] занимает четвертое место) (Папа обошел ее в тот день, когда написал песню не хуже «Djolene»[24].)

Папа отодвигается чуть дальше от телефона, широко улыбаясь внучке. Она не обращает на него внимания.

– Элли! – счастливо восклицает она, хватая руками экран. Милли считает меня суперклассной. Когда она была совсем маленькой и не умела правильно выговаривать все слова, она думала, что у нас одинаковые имена, и постоянно сообщала мне о том, что мы близнецы. Когда я замечала, что я старше, она нежно смеялась, гладила меня, как будто я – идиотка, и объясняла сладким голоском, что, конечно, это не так. Что, вероятно, близко к правде.

– Привет! – одновременно и неуклюже выкрикиваем мы с папой.

– Как дела, малышка? – добавляет он. Она опять не обращает на него внимания.

– Элли, мне нужно поговорить с тобой, – перебивает она и многозначительно смотрит на дедушку до тех пор, пока тот, кряхтя, как старик, не поднимается с дивана.

– Пойду, налью чашку чая, – кротко говорит он.

Когда он уходит, я снова поворачиваюсь к ней.

– У тебя все в порядке? Что происходит? – Я лишь слегка обеспокоена, у Милли часто случаются серьезные кризисы, которые она подробно обсуждает со мной. Последний раз это было связано с обучением плаванию и, по всей вероятности, с крокодилом, появившемся в школьном бассейне.

Она, в точности как подросток, потряхивает светлыми волосами.

– Мне нужно спросить тебя о месячных, – театральным шепотом выговаривает она последнее слово.

– О? – произношу я, стараясь не реагировать.

Да, это хуже, чем я думала. Сначала папа хочет пойти на свидание, а теперь моя шестилетняя племянница хочет обсудить женские дела. Денек сегодня выдался просто восхитительный, и у меня в жизни действительно все прекрасно.

Милли украдкой оглядывается. Никаких признаков мамы.

– Конни говорит, что у меня, когда я подрасту, будут месячные, и это ужасно противно, и нет ничего хуже, чем быть девчонкой.

– Кто это, Конни?

Она проявляет нетерпение.

– Моя лучшая подруга. Она учится в третьем классе. Она говорит, что у девочек есть месячные, а у мальчиков – тракторы.

– Это сексизм, – машинально говорю я, не зная, так ли это. В мире повсюду сексизм, разве нет? Если сомневаешься, разозлись и закричи, таков мой девиз.

Она игнорирует мой комментарий, поскольку прежде с ней никто не говорил о сексизме. Она говорит, что находит это «скучным», потому что все мальчишки в ее классе – «слабоумные», и нет никаких шансов, чтобы их отобрали в астронавты раньше, чем ее.

– Ну? – Она раздражена. – Что такое месячные? Скажи мне и лучше не ври, Элли, потому что я все равно узнаю.

Я на секунду задумываюсь. Как лучше ответить? Я должна просто быть честной, ведь так? Демистифицировать? Потому что месячные приходят ко всем, и не следует испытывать к ним отвращение или бояться их. Правда, мне почти тридцать, а я по-прежнему испытываю к ним легкое отвращение и боюсь их. Сексизм, понимаете? (Стойте, так ли это?)

– Хорошо, Милли, но это не будет происходить с тобой постоянно, – осторожно начинаю я, моля о том, чтобы показалась Джен и спасла меня раньше, чем у меня отслоится матка. Но, когда ты станешь женщиной (– ударьте меня по лицу, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста —), то это будет происходить раз в месяц, у тебя установится, э-э-э, менструальный цикл.

– Хммммммм, – возмущенно прерывает она меня. – Извини, если это происходит только с девочками, то почему менс-триллликл?

– Менструальный цикл, – поправляю я ее. – Впрочем, это хороший вопрос. И вполне в духе первых лет феминистского движения.

Довольная собой, она кивает, ожидая продолжения.

– Хм. Итак, менструальный цикл означает, что у тебя… уф, из пи-пи каждый месяц будет вытекать немного крови.

Мне не следовало произносить последних слов. Нужно было напустить тумана. Она выглядит до ужаса напуганной.

– Но я ненавижу кровь! – говорит она дрожащими губами. – Я не хочу, чтобы это происходило. И почему это будет вытекать из этой дырочки? Я писаю оттуда! Я не хочу писать с кровью.

– Я знаю, – успокаивающе говорю я. – Это довольно хе… оскорбительно. Но не так ужасно, стоит только привыкнуть к…

Она опять прерывает меня.

– Постой, каждый месяц? Каждый божий месяц? Даже в летние каникулы? Даже если ты в Диснейленде? Что, если я встречу Микки Мауса, а у меня из пи-пи потечет кровь прямо на него? Каждый месяц?

– Ну да, – говорю я, пытаясь представить, что станет с Микки – в любом случае он носит красные шорты. – Но некоторые женщины принимают пилюли (– нет, не говори этого, зачем ты говоришь это? – ), чтобы остановить месячные на время отпуска или во время свадьбы, когда подруга просит тебя надеть облегающее платье, даже если не найдется ни одного человека, который считал бы, что ты красиво в нем смотришься.

Она испытывает облегчение.

– Ох, это здорово. Просто я только что приняла пилюлю, и теперь у меня никогда не будет месячных.

Разумеется, именно в этот момент в гостиную входит Джен и замечает нас. Милли поворачивается и визжит:

– Мам, ты должна дать мне пилюлю.

О, черт возьми.

Джен, кажется, шокирована.

– БОГА РАДИ, – кричит она. – Не зови меня «мам», ты – британка. Не знаю, что с тобой делать. Мы пробыли здесь всего год, а у тебя уже адский акцент. Скоро ты скажешь, что тебе больше не нравится стоять в очереди.

Несколько секунд они сверкают глазами друг на друга, а потом Милли бросает телефон и вразвалочку выходит из комнаты. Я полминуты разглядываю нарядную гостиную, прежде чем на меня надвигается лицо Джен. Она холодно оглядывает меня.

– Так она спрашивала тебя о месячных? Я убью эту маленькую сучку Конни.

Из кухни доносится неуверенный голос папы:

– Вы закончили болтать? – Он просовывает голову в комнату, после чего вносит в нее остальные части своего тела. Он держит в руке печенье с ванильным кремом и выглядит слегка побитым.

– Ты слышал? – сочувственно спрашиваю я его, и он печально кивает, снова садясь на диван. Я вручаю ему телефон, а он наклоняется к камере, так что Джен виден только его глаз.

– Привет, Дженни, отлично выглядишь, – говорит он.

– Я знаю, – самодовольно кивает Дженни. – Я болела целую неделю, поэтому похудела на четыре фунта. Я выгляжу замечательно.

– О, ну тогда прекрасно. Я рад, что тебе лучше, – неуверенно произносит папа.

– Я выгляжу стройнее, правда? – спрашивает она меня, и я с готовностью киваю.

– Да, Джен, ты на самом деле выглядишь очень хрупкой. Можно подумать, что тебе остался один шаг до смерти.

Она улыбается, она довольна.

Джен нравится быть худой. Это она любит больше всего остального – больше, чем свою семью. Для таких, как она, переехать в Лос-Анджелес – все равно что вернуться к себе домой. Наконец-то она может целыми днями говорить о деньгах. Там даже официанты желают говорить о деньгах. Я еще не была у нее в гостях, потому что равнодушна к деньгам, но она говорит, что ей нравится место, где они живут, и ей совсем не хочется возвращаться обратно. Надеюсь, что это неправда. Я на самом деле скучаю по ней.

– Как твой супруг, Джен? – говорю я, чтобы сменить тему. Папа смотрит на меня, он обеспокоен тем, что я могу сказать Джен что-нибудь досадное. Он знает, что я не в восторге от Эндрю, мужа Джен. Он немного скучен и холоден. Мама тоже его не любила, но мы все знаем, что с Джен нелегко, и поскольку он по-прежнему делает ее счастливой, то мы притворяемся. Не то чтобы мы постоянно сталкивались с ним, но даже на редких семейных торжествах, на которые мы собирались все вместе, он никогда не отключал телефон или же внимательно смотрел в окно, делая вид, что созерцает пейзаж и поэтому не обязан разговаривать с нами. По правде сказать, в последний раз я видела его на маминых похоронах. Это был тяжелый день. Но после нескольких часов пустых соболезнований и поклонов я впервые оценила, что Эндрю даже не попытался заговорить со мной.

Джен пожимает плечами.

– У него все прекрасно, – говорит она. – На самом деле он очень увлечен работой, поэтому мы, видимо, нескоро сможем вернуться в Англию. Я определенно не смогу отпраздновать с тобой твой день рождения, папа.

Он машет ей рукой и качает головой, словно говоря «не беспокойся», но я-то вижу, что он разочарован. Джен умолкает и смотрит на нас, переводя взгляд с папы на меня. Я жду ее слов о том, что ей жаль пропустить это событие и что она скучает.

Вместо этого она говорит:

– Я вижу, что вы по-прежнему одиноки и набрали вес.

Мы с папой опускаем глаза на наши животы, а потом начинаем хохотать. Джен жестока, но мне плевать на то, что по ее стандартам я – толстая.

Большую часть своей жизни я покорно ненавидела себя и свое тело, как, по-моему, и положено делать женщине. Я – как бы это сказать поизящнее – чуть-чуть неотесанная. Не слишком, у меня все-таки человеческие формы, но я никогда не была худой. Долгие годы я постоянно рыдала, глядя на себя в зеркало, напевая про себя песни Мэрайи Кэри[25] и мечтая о волшебной липосакции. Или по меньшей мере о волшебных деньгах, чтобы оплатить реальную липосакцию. Расти рядом со стройной и красивой старшей сестрой было слегка обременительно, чем я всегда объясняла огромное недовольство собой. Но все изменила мама – ее смерть. Однажды, вскоре после ее смерти, я рылась на чердаке (о чем тебя никто не предупреждает после смерти одного из родителей, так это о том, что ты становишься владельцем скопившегося хлама из своего детства, оставшегося в родительском доме, потому что он тебе совсем не нужен, но в то же время ты не хочешь его выбрасывать. «Вещи с чердака»[26]). Как бы то ни было, я нашла свой подростковый дневник, и он был ужасен. Целые страницы ненависти к себе. Понимая, что в последние пятнадцать лет я произношу те же самые слова, глядя на свое отражение в зеркале, я с трудом призналась себе, что больше не хочу этого делать. Я не хочу провести следующие пятнадцать лет, называя себя такими словами, каких никогда не употребляла в разговоре с подругами. Я не хотела в старости, оглядываясь назад, думать о том, что всю жизнь ненавидела себя. Мне показалось это очень печальным. Поэтому вместо того чтобы приступить к очередной диете, я прекратила взвешиваться и подписалась на группу позитивного отношения к своему телу в Instagram. Постепенно я осознала, что полные женщины – СЕКСАПИЛЬНЫ. И худые тоже. И что все мы хотим того, чего не имеем. Худышка хочет быть более фигуристой, толстушка хочет быть менее фигуристой – все мы запрограммированы на то, чтобы испытывать недовольство собой. Но можно перепрограммировать себя, я знаю, можно. Именно этим я и попыталась заняться, переключить свой мозг и перезапустить мышление, поэтому всякий раз, когда я случайно перевожу камеру своего телефона в режим селфи и мне хочется завопить при виде своего дурацкого лица, я сразу же прекращаю это издевательство.

Понятно, что я еще в процессе работы над собой, ведь я – человек, который любит поплакать, глядя на себя в зеркало и напевая песни Мэрайи, но чаще всего я добиваюсь успеха. К тому же, знаете, что я поняла? Мужчины, как и прежде, не против заняться со мной сексом. Даже если они чуть чаще, чем я предпочла бы, многозначительно говорят: «У тебя такое милое личико» и «Меня никогда не привлекали худые женщины». Так и хочется сказать: «Чувак, ты не должен критиковать других женщин для того, чтобы повысить мою самооценку!» (Ладно, может быть, это чуть-чуть помогает.)

Джен цыкает на нас, а мы смеемся.

– И вы до сих пор явно не позаботились о том, чтобы исправить положение, – добавляет она.

Я качаю головой и меняю тему разговора.

– С Милли все в порядке? Кажется, она не так упряма, как обычно.

Джен кивает.

– Да, сейчас она на стадии полупослушания. Это странно. Школьная учительница сказала мне, что в этом полугодии она даже никого не задирала.

– Очень странно.

Папа откашливается. О да, он вновь собирается произнести речь. Он поджидал момент. Я отодвигаюсь назад, чтобы понаблюдать за происходящим.

– Гм, – начинает он. – Я очень горжусь тобой, Дженни, и собирался поговорить с тобой кое о чем, ты не против?

Она закатывает глаза.

– Я обязана это выслушивать? На самом деле у меня нет на это времени. Постой, ты хочешь рассказать мне о том, что испачкал брюки голубиным пометом?

Я морщусь, но папа, кажется, не замечает этого. Он продолжает:

– Дженни, ты знаешь, что я один с тех пор… с тех пор, как твоя мама покинула нас.

– Нет, мне это неизвестно, – с негодованием говорит она. – Мне никто ничего не говорил. Элли, почему ты не заботишься о папе?

Я встаю с дивана.

– Это и твой папа, Джен, а ты сейчас живешь в Калифорнии.

Папа шикает на нас. Его не остановить.

– И я в последнее время много думал. Я хотел поговорить с тобой о том, что я, возможно, начну снова с кем-нибудь встречаться. Это только предположение, может быть, я попробую. Попробую с кем-нибудь познакомиться. Безусловно, я не хочу, чтобы эта женщина заменила вам мать, и вам не придется называть ее «мама». Если только вы сами не захотите…

Господи Иисусе, почти слово в слово. Даже интонация та же самая. Наверное, он репетировал несколько недель.

– Вчера вечером я ужинал с Кэндис и Питером – они такие славные, он так нежен с ней, – и Кэндис все время повторяет: «Ты должен вернуться к жизни». Мне нужно вернуться к жизни, Дженни.

Джен выглядит адски скучающей.

– Делай что хочешь, – говорит она, разглядывая свои ногти. Потом она смотрит на нас. – Честно говоря, лучше бы ты нашел кого-нибудь, чтобы избавить Элли от присмотра за тобой в случае, если с тобой случится удар и ты до конца дней будешь прикован к инвалидной коляске.

Папа с облегчением вздыхает.

– Нет-нет, от тебя ничего не требуется, – говорит он, возбужденно добавляя: – Ленни собирается отвести меня в коктейль-бар!

– Что она собирается? – фыркает Джен. – Удачи тебе, Элли. Рада, что ты, наконец, нашла друга, с которым можно повеселиться.

– Да, да, будет очень весело, – говорю я, поглядывая на часы, скоро три. У меня остался всего час или около того, чтобы вернуться в Лондон. – Мне пора, у меня свидание.

Папа, кажется, паникует.

– Днем?

Я киваю.

– Да, мы просто выпьем кофе.

– У тебя благоприятный день? – презрительно фыркает Джен. Она обещала мне ничего больше не говорить об инциденте с Адвокатом по налоговым делам, но не стоит ждать от моей сестры, чтобы она полностью выполняла свои обещания.

– Да, Джен, спасибо, Джен, пока, Джен, – говорю я, вставая.

– Милли, иди и попрощайся с Элли и дедушкой, – кричит Джен, хватая Милли, которая, заслоняя мать, хочет попасть в кадр.

– Элли, мама говорит, что ты вечно будешь одинокой, потому что у тебя слишком высокие запросы, – сообщает мне Милли.

Джен одобрительно кивает.

Я вздыхаю.

– В том, чтобы иметь высокие запросы, нет ничего постыдного, Милли, – поясняю я. – И мне нравится быть одной. Подумай, сколько у меня будет котов, когда я постарею. Ты ведь любишь котов, верно?

– Я предпочитаю лис, – задумчиво говорит Милли. – Одна из них напала на мальчишку из нашей школы.

– Чудесно. Он…

– Ладно, пока.

Она отключается.

Папа с улыбкой поворачивается ко мне.

– Она стала такой милой девочкой, правда?

К тому моменту, когда папа расстается со мной на станции, обнимая и засовывая в мою сумку пятифунтовую купюру, я понимаю, что опаздываю на свидание.

– Не трать все на аренду, – тихо говорит папа, когда я сажусь в поезд. – Порадуй себя чем-нибудь. – Без проблем, я собираюсь порадовать себя банкой джин-тоника «G&T» из супермаркета «Marcs & Spencer».

Я сажусь рядом с мужчиной, который тяжко вздыхает, и, достав свой телефон, пишу «Адаму», чтобы извиниться за то, что на пятнадцать минут выбиваюсь из графика. Может быть, он принадлежит к тому типу людей, которые огорчаются, когда кто-то меняет планы за час до встречи? А я отношусь к тому типу людей, которые огорчаются, когда кто-то меняет планы? Я осознаю, что даже не знаю, чего жду от всего этого Tinder-инга. К какому типу отношусь я сама? Есть ли у меня тип? Я бросаю взгляд на телефон. Адам не ответил, значит, он огорчен. А я, пожалуй, огорчена тем, что он огорчен. Пожалуй, я уже ненавижу этого дерганого придурка.

Господи Иисусе, видимо, у мужчины рядом со мной больные легкие? Он так громко дышит!

Итак, вот что мне известно об Адаме. Ему 32 года, он красив и любит играть в сквош. Он был одним из первых «партнеров», которого я нашла в Tinder, благодаря всеохватывающему пролистыванию Софи и Томаса, и он в тот же вечер прислал мне грамотно написанное сообщение – в нем было написано «привет» вместо «эй». То есть, по существу, мои крайне завышенные запросы оправдались, нашелся человек, использующий чуть более длинные слова приветствия, чем остальные. Мы обменялись несколькими сообщениями, и мне показалось, что у него есть намек на чувство юмора. Хотя он почти сразу же предложил выпить кофе, объяснив, что придерживается того принципа, что свидание нужно назначать как можно быстрее, «какой смысл тратить время на болтовню». Ясно, что не поймешь, интересен тебе человек или нет, пока не «встретишься с ним лицом к лицу в реальной жизни». Думаю, ему интереснее увидеть мою задницу, а не лицо, ну ладно. У меня создалось впечатление, что он – сезонный любитель Tinder, методично прокладывающий себе путь сквозь страну одиноких женщин, и мне почти нравится его оперативность, вот и все.

На самом деле я чувствую себя совершенно спокойной – нужно же с чего-то начинать – и, возможно, все пройдет отлично. Единственное, чем я слегка озабочена, – это приглашением на кофе. Кофе. Не вино. Трезвое свидание вслепую. Я впервые встречаюсь с незнакомцем – с которым в теории я должна флиртовать, – и мы не будем пить вино. Хмм. Я жалею о том, что не купила на станции банку «G&T», но, мне кажется, несколько неприлично пить одной в общественном месте. Особенно когда мужчине, сидящему рядом со мной, с минуты на минуту может понадобиться реанимация.

Я неловко достаю макияж и начинаю накладывать его, думая о том, как получше начать беседу. Я собираюсь на свидание, я должна показаться светской и умной. Безусловно, я хочу выглядеть образованной, но и чуть-чуть поверхностной, той, которую можно трахнуть. Что вы думаете о глобальном потеплении, вы читали последнюю статью Кэйтлин Моран[27] в The Times, какой ресторан в Сохо вам нравится больше всего, вы нарезаете кабачки спиралью, сэр?

Может быть, мне следовало это записать?

Или взять с собой на свидание шпаргалки? Стану известна как девушка со шпаргалками.

Я вижу, что сказочный дракон, сидящий рядом со мной, выпучил глаза, наблюдая за тем, как я крашу губы. Волной тяжелого, разгневанного дыхания до меня доносится его неодобрение. Я, правда, не понимаю, почему все злятся на женщин, накладывающих макияж в транспорте. Такая злоба. Много раз, глядя в зеркальце, я встречалась взглядом с кипящим от негодования мужчиной средних лет, читающим Financial Times и свирепо поглядывающим на меня. Но чем макияж отличается от чтения газеты? Я отнюдь не покушаюсь на его личное пространство и ничем не оскорбляю его. Если бы я пудрилась или выпрыснула ядовитое облако дезодоранта, тогда я, пожалуй, поняла бы, отчего он злится. Никому, сидя рядом с незнакомкой, не захочется, чтобы его испачкали тональной основой или чтобы вокруг него витали разные запахи. Но губная помада? Она находится между мной и моей пудреницей. Мужчина рядом со мной раздражен. Может быть, ему просто не нравится, когда женщины рушат его иллюзии?

Мой телефон вибрирует, пришел ответ от Адама.

Отлично.

Ах, какой нескладный ответ в одно слово. Что это значит? Он сердится? Может быть, он спешит? Я твердо уверена, что тех, кто отвечает в SMS одним словом, следовало бы собрать всех вместе и сжечь на площади. А потом выставить их кости на всеобщее обозрение как предупреждение тем из нас, кто думает, что, ответив одним словом, они заставят поезд ехать быстрее.

Придя в кафе, я по-прежнему опасаюсь того, что Адам раздражен или потерял ко мне интерес.

И мне быстро становится ясно, что я ошиблась в своих предположениях.

Адам не раздражен и не потерял ко мне интерес, просто он очень, очень пьян.

– Ээээээээээээээй! – с восторгом приветствует он меня и, как ни странно, надолго заключает меня в свои объятия. На нем только один ботинок.

Я делаю глубокий вдох. Это даже интересно. Знаете, от такой катастрофической ситуации каждый в душе получает удовольствие.

– Элли, верно? – радостно кричит он, брызгая слюной, выпуская меня из своих объятий и пытаясь изо всех сил сфокусироваться на моем лице. – Я КУПИЛ ТЕБЕ КОФЕ!

Чувствуя, что все в зале смотрят на нас, я шепчу, словно это нейтрализует оскорбленные чувства публики.

– О, очень любезно, спасибо, – говорю я.

– МЫ С ПАРРРРРРРРНЯМИ БЫЛИ НА ФУТБОЛЕ, – поясняет он. – Мы выиграли, поэтому в одиннадцать утра начали выпивать. Я ЧУТЬ-ЧУТЬ ПЬЯН, ИЗЗВИННИ.

Я смеюсь и мгновенно понимаю, насколько он пьян.

– Без проблем, – говорю я, добавляя: – Завидую тебе, мне нравятся выпивохи. – Он хватает свою чашку кофе и пристально смотрит на меня, как завороженный. Я, пользуясь моментом, оглядываю его. Он роскошен и выглядит даже лучше, чем я ожидала. Но он явился на первое свидание – в три часа дня, – напившись вдрызг. Ну ладно, это хороший повод для того, чтобы пойти в паб, верно? И, успокаиваю я себя, по крайней мере он все-таки пьет, возможно, он сочтет меня сексапильной. На пьяную голову все кажутся красавицами.

О, ну вот, опять началось, он потерял интерес к чашке и снова кричит:

– ПОЗЖЕ МЫ ПОЙДЕМ И ВЫПЬЕМ ПО КОК [визгливое хихиканье] ТЕЙЛЮ. ТЫ НЕ ВОЗРАЖАЕШЬ ПРОТИВ КОК [визгливое хихиканье] ТЕЙЛЯ?

Я исподтишка оглядываю зал. Это похоже на шутку, на розыгрыш. Может быть, он – один из тех противных парней с YouTube, которые подбегают к женщинам на улице и задирают на них юбки? Безумно смешно, да? Я не вижу никого, кто был бы похож на человека с камерой. Кажется, никто особо не обращает внимания на высокого пьяного мужчину, орущего посреди кафе. Разве что в розыгрыше участвует пожилая пара, поедающая блины.

Я поворачиваюсь к Адаму. Создается впечатление, что все это веселит его. Он кутит.

Я киваю, и мы умолкаем. Черт, где мои шпаргалки?

Он косится на меня, видимо, радуясь тому, как далеко все зашло. Я вяло улыбаюсь и пью по глоточку кофе. Ненавижу эти стулья, думаю я, ерзая от неудобства на скрипучем пластике. Я уже ощущаю, что у меня вспотел зад. Надеюсь, этот парень не попытается позже вести себя, как Дэнни Аррингфорд, иначе за все свои старания получит лишь полные пригоршни пота.

Внезапно он опять кричит.

– Я КУПИЛ БОТИНКИ! – А-а, наверное, по этой причине он в одном ботинке. – ЗЕЛЕНОГО цвета, – поясняет он, не будучи в состоянии сфокусироваться на моем лице.

– Думаю, это здорово, – отзываюсь я. – Можно посмотреть?

Адам с готовностью наклоняется вниз, чтобы взять коробку с ботинками, и шваркает их на стол, задевая при этом мой кофе. Я вскакиваю, а три секунды спустя и он тоже (это называется заторможенностью под действием алкоголя).

– О, ЧЕРТ, – кричит он, пока подбегает официант с малюсенькими бумажными салфетками и безрезультатно промокает коричневую лужу.

О боже, как унизительно.

– Мне жаль, – говорю я, оглядываясь вокруг. – Мне очень жаль.

– Я принесу салфетки, – говорит Адам и куда-то бредет. Через несколько минут он возвращается с пригоршней пакетиков с сахаром.

– Я забыл, зачем я пошел, – объясняет он, опуская глаза на разлитый кофе, а потом поднимая их на меня и хмурясь, словно я виновата. И грустно, и смешно, но это катастрофа, и я раздумываю, можно ли мне уже уйти. Насколько это неприлично – всего через 20 минут сбежать со свидания?

Я забираю из его рук пакетики с сахаром – возможно, для разлитого кофе они послужат, как крохотные мешочки с песком, – и мы снова садимся за стол. Я спрашиваю его, чем он занимался на этой неделе, и он выглядит смущенным.

– КУПИЛ БОТИНКИ, – повторяет он, словно я идиотка.

– О, верно, классно, – кивая, говорю я. – Э-э, по случаю, или просто тебе были нужны новые ботинки?

Он облокачивается о стол, ставя локоть в оставшуюся лужу кофе. Я испытываю нечто вроде удовольствия оттого, что жидкость впитывается в его рубашку.

– Мой стилист говорит, что важно тратиться на ботинки хотя бы раз в две недели, – медленно произносит он, тщательно выговаривая каждое слово, и оттого кажется еще пьянее. Он умолкает и, косясь на меня, добавляет – У тебя есть личный стилист, или тебе наплевать на себя? – Оттттлично. Думаю, за пьяной пеленой скрывается напыщенный индюк.

– Знаешь, мне нужно выйти в туалет, – говорю я, вставая из-за стола.

– Туалет там, – говорит он, указывая на мужской туалет.

– Спасибо.

Скрывшись в (дамском) туалете, я пишу в WhatsApp Томасу и Софи.

«Это ужасно. Хуже не бывает. Я ненавижу его, на нем рабочий комбинезон».

На нем нет рабочего комбинезона, но мне нужно, чтобы они решили, что ситуация кошмарная. Я долго смотрю на телефон, ожидая, когда мигнет синий огонек, но он не мигает.

Эти ублюдки втянули меня в это, а теперь живут в свое удовольствие и веселятся без меня. Я смотрю на себя в зеркало, вытирая расплывшуюся тушь. Хмм, может быть, не стоило делать макияж в поезде.

Что дальше? Мне необходима эмоциональная поддержка, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я могу уйти, – мне необходимо разрешение. Но если я задержусь здесь, он подумает, что я хожу по-большому в кафе «Costa».

– Ладно, – говорю я, глядя на свое несчастное отражение в зеркале. – Потерплю еще немного. Может быть, он просто нервничает, болтая глупости под действием алкоголя. Еще полчаса, и ты можешь убираться домой и ложиться спать.

Я провожу пальцами по взлохмаченным волосам и направляюсь обратно.

Адам сидит за столом, положив голову на руки.

– Извини за недавнее, – говорит он нормальным голосом, а потом улыбается. У него приятная улыбка. – Я вел себя как полный идиот. Ужасно для первого свидания, кажется, я слетел с катушек. – Я прищуриваюсь, как кошка, он сказал, что «слетел с катушек», но я вижу, что он старается. Кажется, он слегка протрезвел. Он добавляет: – Слушай, Элинор Найт, расскажи о себе.

Я с облегчением вздыхаю и начинаю рассказывать ему о своей поездке к папе и о разговоре с сестрой. Он говорит, что работает в Сити, и я смеюсь, когда он жалуется на то, что ему ежедневно приходится носить галстук.

Мы улыбаемся друг другу. Все не так ужасно.

– Так что же с тобой не так? – внезапно говорит он, оглядывая меня с ног до головы. – Ты милая, у тебя есть работа, у тебя красивое лицо (закатываю глаза), так почему же в тридцать лет ты одинока?

Шокированная, я усмехаюсь. Меня уже столько раз об этом спрашивали, но каждый раз эти вопросы одинаково режут слух.

Он смеется, а я добавляю:

– А что с тобой? Ты старше меня и одинок. Значит, с тобой что-то не так, Адам?

Он опускает глаза.

– Раньше меня об этом никто не спрашивал.

Мы снова неловко молчим, и я пытаюсь снова говорить о работе, рассказываю о проекте, который мы закончили на этой неделе, и о том, как Дерек плакал, говоря, как он гордится всеми нами.

Адам хмурится.

– Моя бывшая была такой. Она плакала по всякому поводу. Дура.

Ах, получил трепку от бывшей, добро пожаловать обратно, мой старый друг, тебя-то я и поджидала. Я этого совершенно не одобряю. По-моему, мужчины говорят тебе – как потенциальной подружке – подобные вещи таким образом, чтобы ты поняла, что не можешь плакать или быть дурой. Но я очень люблю плакать и быть дурой, поэтому такая форма психологической манипуляции не действует на меня. Она лишь заставляет меня задуматься о том, что он такого сделал своей бывшей, что она стала такой «дурой».

– Значит, ты не очень любишь, когда люди проявляют эмоции? – игриво спрашиваю я, и он снова хмурится. Затем его лицо светлеет, и он наклоняется вперед.

– Я только что вспомнил, что у меня в сумке остался кокс, давай зайдем в туалет!

Я почти смеюсь ему в лицо. Принимать наркотики в туалете кафе «Costa» в пять часов вечера с ненавистным мне незнакомцем? Наймите меня на работу! Хотя, нет, не нанимайте, мне здесь так осточертело.

– Нет, благодарю, – спокойно говорю я, вставая из-за стола. – Извини, мне пора идти. – Я беру сумку и неубедительно добавляю: – Рада была познакомиться!

Он выглядит искренне удивленным.

– О? Я думал, что мы поедем ко мне домой?

Мне снова хочется расхохотаться. Мы знакомы всего сорок пять минут, но я уже могу сказать, что он из тех мужиков, которые думают, что просмотр Человеческой многоножки[28] способствует эротическому стимулированию и что он уснет во время полового акта. Ни за что.

– Не знаю, что тебе внушило такую мысль, – говорю я, натягивая куртку на свою потную задницу. – Прости.

Я иду к дверям, проклиная себя за извинения и желая взять их обратно. На ходу я бросаю взгляд назад, он неуклюже машет мне рукой и выглядит очень расстроенным.

Через полчаса я получаю от него SMS:

Эй, ты ушла?