Читать книгу Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника - М. Агеев - Страница 6

Человек, оказавшийся по какому-нибудь страшному несчастью в низинных, заросших высоченным папоротником, перевитых лианами джунглях, очень быстро сатанеет. Но вовсе не от чащоб, сплошных и непроходимых. Не от влаги, обволакивающей тело и хлюпающей под ногами. Не от буйной растительности, сквозь которую без мачете не пробиться. И даже не от мириадов москитов и мелких мушек-кровопийц, которых зовут в тех местах «санкудос». Путник сатанеет в сельве от звуков. Криков, звона, ора, стрекотания, не прекращающихся ни на секунду ни днём, ни ночью. Неумолчных. Децибелами рвущих барабанные перепонки. Истошных.

Солируют в лесной какофонии попугаи всех видов и пород, которые только водятся в сельве, и маленькие чёрные мартышки со сморщенными старческими мордочками. Эти хористы перекрывают всех – они вопят, кричат, орут, скрипят так, что хочется закрыть уши ладонями и самому завопить: «А-а-а-а!» Или сжечь сельву из огнемётов. Или залить эти заросшие лесами болота каким-нибудь боевым отравляющим газом. Ипритом, например. Вернуть тишину. Хоть на миг.

Трудно, невозможно представить ситуацию, в которой подобные звуки могли бы усладить чей-либо слух.

Но вот с Петей Завадским однажды случилось. Наслаждался он попугайскими восходящими октавами. Откровенно млел, внимая воплям милых птичек, и не было тогда для него музыки приятнее.

Тогда Петя стоял у обширного, в три человеческих обхвата, ствола каобы, а солдатики, полувзводом выстроившиеся напротив, опирались на свои М-16. В их глазах читалось сожаление и разочарование, какое посещает шакалов, когда лев уносит загнанную ими добычу. Наверху, в могучей кроне дерева, панически и заполошно орали попугаи. Петя, задрав голову, слушал и улыбался. «Убирайтесь быстрее, вы, идиот, – зло прошипел ему лейтенант. – Вон, за вами машина подошла. Идите же, мне их долго не удержать!»

Но Петя, не отрываясь, внимал песням попугаев, глупо улыбался и стоял на месте соляным столбом. Наконец из машины вышел Страйкер, крепко взял его за локоть и сильно встряхнул. Петя проснулся.

* * *

А началось всё в Мехико, в кабинете заведующего бюро Агентства, где заведующий Петя попивал свой утренний кофе и смотрел новости на американском информационном канале. Там он и услышал о готовящихся в Сальвадоре первых за десять лет гражданской войны и демократических, по уверениям американцев, выборах нового президента. Американцы не стеснялись, называя эти будущие выборы ещё и «транспарентными», «честными» и «представительными». Конечно, Петя делил все их комментарии на семнадцать, особенно в той части, где говорилось о демократии. «Эскадроны смерти» там ещё никто не отменял. Но шальная мысль о поездке в закрытый для «красных» Сальвадор посетила его уже тогда. «Легально они меня не пустят, – рассуждал взволнованный смелостью своей идеи Петя, расхаживая по кабинету. – У них конституция запрещает въезд советских. А нелегально? Через Гватемалу? Нет, в Гватемале такая же гадость. Нелегально не пройти. Нет, не пройти! Да и скандал может получиться… Но легально надо попробовать! Для начала через посольство».

Располагалось посольство Сальвадора в маленьком, аккуратном особнячке порфирианских времён, в тихом, богемном районе Мехико. Петя с трудом отыскал его на тенистой короткой улочке среди пары десятков других, таких же аккуратных, белых особнячков. Собираясь туда, он, разумеется, поспрашивал знакомых, мексиканцев и русских. Навёл справки. И вызнал главное – посол был поэтом. Издавал за свой счёт сборники стихов и дарил их знакомым. А, значит, был способен на неординарные решения и жесты. И чем чёрт не шутит…

Неожиданно высокий для сальвадорца, сутулый, с копной седых волос, распадающихся на прямой пробор, очень похожий на Марка Твена, посол крутил в длинных пальцах советский паспорт. Отворотившись от пытливых Петиных глаз, смотрел в окно, в крошечный посольский садик. Вздыхал.

Посол думал. Очевидно, о том, каким боком выйдет ему вся эта история, если он поставит визу на розовую страницу этого бесстыдно красного паспорта. Думал он долго. Петя заподозревал, что пришёл зря.

Наконец, посол медленно, притормаживая на каждом слоге, произнёс:

– А знаете, что, сеньор русский, визу вы получите! Всё равно, я давно решил остаться здесь, в Мексике… Всё равно, новый президент меня уволит… И пенсии мне, всё равно, не видать… Так что я теряю? Ничего я не теряю. Зато напоследок пошлю им русского журналиста… Это будет достойный уход.

Посол вынул из сейфа большую печать. Старательно подышав на неё, вдавил в свободную страницу. Проставил дату и расписался.

– Двести песо или двадцать долларов, как хотите, – сказал он, протягивая Пете паспорт. – Но учтите, вас могут не пустить и с этой визой. Строго говоря, она противозаконна… Однако пусть вам повезёт!

Дело было сделано. Оставалось только получить «добро» из Москвы. Но и там всё решилось непривычно легко и быстро – перестройка! Петя полетел в Сальвадор, переполненный предвкушениями успеха и ожиданиями приключений.

Приключения он нашёл. Почти сразу же, по прилёту.

В международном аэропорту Сан-Сальвадора с прибытием Пети началась суета с беготнёй. Чиновник паспортного контроля, маленький и худосочный, рассматривал Петину въездную визу, как мину, снабжённую хитрым взрывателем: долго и с ужасом. Потом он побледнел, отбросил паспорт и принялся панически жать на кнопку вызова под крышкой стола. На тревожные звонки прибежали офицер и два солдата. Все заполошно дышали. Офицер был поджарым и злым. Он считал ниже своего достоинства бегать и торопиться на людях. Солдаты озирались, тискали цевьё автоматических винтовок и грозно хмурились.

Весь огромный зал прилёта смотрел в их сторону.

– В чём дело, Лариос? Где пожар? – Недовольно и строго вопросил офицер.

– Да, вот, сеньор теньенте, посмотрите, – несчастный Лариос подвинул двумя пальцами Петин паспорт и тут же отдёрнул руку.

Поджарый офицер вертел красную книжицу в пальцах, внимательно сличал фотографию с оригиналом, звонко хлопал обложкой по раскрытой ладони. Думал. Похоже, сальвадорцы просто обожают это занятие.

– Вы действительно русский? – Уточнил он. Интонацией в уточнение закладывался совершенно иной смысл. «Вы действительно такой идиот?» – Спрашивал лейтенант.

Петя утвердительно кивнул, рассудив, что офицер был абсолютно прав по обоим пунктам.

– Зачем вы приехали в Сальвадор?

– Журналист. На выборы.

Петя был лапидарен и говорил, раздельно и чётко произнося гласные. Хотелось быть правильно понятым. Ситуация, и в самом деле, нуждалась в ясности, ибо с каждой минутой становилась всё более двусмысленной.

Лейтенант ещё немного помолчал, очевидно, додумывая кончик какой-то мысли. Наконец, принял решение.

– Лариос, отнесите это полковнику, – он протянул паспорт чиновнику и обратился к солдатам:

– Вы двое остаётесь здесь. И смотреть в оба, hijos’e puta!

Лариос опрометью бросился вглубь аэропорта, размахивая паспортом и что-то вереща на бегу. Солдаты переместились ближе к Пете и встали по обе стороны от него. Лейтенант, окинув эту картину одобрительным взглядом, покинул сцену. Он оказался не по чину мудрым и осторожным, этот лейтенант.

Перед никелированным барьером паспортного контроля, за которым стоял под караулом Петя, потихоньку собиралась толпа. Публика молча, пристально и чуть брезгливо разглядывала русского. Как в зоопарке у вольера с каким-нибудь диковинным зверем или занятным уродцем. Со слоном, у которого выросло два хобота, к примеру. Петя чувствовал себя очень неуютно под этими взглядами, будто прыгала по нему стая кусачих блох, а стряхнуть их не получалось – руки связаны.

Вдруг глухой гул аэропорта и тяжёлое молчание толпы перекрыл визгливый, истеричный женский голос: «Красные, вон из Сальвадора! Нечистая! Дьяволы! Они пожрут наших детей!»

Кричала молодая красивая дама в элегантном белом брючном костюме. Аскетичное лицо сведено судорогой. Горящие глаза фанатички. Дама подпрыгивала на месте и целилась указательным пальцем в Петю. Полы белого пиджака распахнулись, изумрудная блузка выпросталась из брюк. Она не замечала ничего. Чёрная ненависть клокотала в ней. Чёрная, праведная и святая. Дама пришла в неистовство. Она уже камлала, зациклившись на одной фразе: «Смерть русским! Смерть русским!»

Толпа, надвигаясь на барьер, вторила ей грозным и ритмичным рокотом.

Солдаты заволновались, выставили перед собой винтовки, закричали. Но их слабые голоса потонули в прибойном грохоте накатывавшей на Петю людской злобы. И лишь один крик, держащийся на ноте безумия, возвышался, витал над этим грозящим сорваться в шторм морем: «Смерть русским!» Дама вздымала руки, из глаз её летели молнии, обесцвеченные под голливудский эталон волосы, наэлектризовавшись, сыпали искрами.

Эта Пифия в экстазе походила на богиню французской революции, на Марианну с полотен Эжена Делакруа. Разумеется, не столь оголённую. Но толпа, тем не менее, была готова ринуться за ней куда угодно.

Пете сделалось неприятно и страшно. Расстроился Петя, огорошенный такой ненавистью к своей персоне. Если это начало, – думал он, – что же будет дальше? Может, пока не поздно, рвануть обратно? Работы, ведь, не получится. Как работать с разгневанным стадом на хвосте? Невозможно. Ухондокают ещё! Растопчут! В навоз размажут!

Тут из затемнённых служебных коридоров аэропорта появился невысокий, черноволосый полковник с моложавым, весёлым лицом. Постоял в сторонке, полюбовался происходящим, отставив ножку и довольно улыбаясь. Налюбовавшись, махнул рукой солдатам, и те повели Петю из зала прилёта в тёмную утробу здания.

Полковник оказался начальником департамента печати министерства обороны, о нём с превеликим почтением говорил Пете сальвадорский посол в Мехико. По словам посла, страшнее полковника Теофило Родригеса не было человека во всей милитаристской машине сальвадорской хунты. Полковник, де, жесток и строг, суров и коварен безмерно. Однако обойти его невозможно – только он подписывает аккредитации иностранным журналистам. А без аккредитации дойдёшь лишь до первого патруля. Если, конечно, патруль сам не явится за тобой по наводке портье или официанта, или таксиста, или продавца газет…

– Ага, значит, дядюшка решил-таки остаться в Мексике, – радостно произнёс ужасный полковник Родригес, усаживая Петю в удобное глубокое кресло с высокими подлокотниками. – Кофе?

Петя, ожидавший застенков, пыток и заплечных дел мастеров, растерянно кивнул. Потом поправился:

– Кофе, пожалуйста… Какой дядюшка?

– Сальвадор – страна маленькая, мы тут все между собой родственники, – объяснял полковник, не меняя радостного своего тона. – Старый дурак наш посол в Мексике – муж моей двоюродной тётки. Если он прислал на выборы русского журналиста, значит, возвращаться не собирается. За такие шутки ему здесь, несмотря на возраст и поэтический дар, наложат по первое число…

В дверях кабинета появился и замер солдат с тонким, нервным лицом студента, издёрганного академическими задолженностями. На серебряном подносе, который он держал перед собой, дымились две чашечки кофе.

– Рекомендую, – полковник широким, гостеприимным жестом повёл рукой в сторону солдата с подносом. – Единственное, что хорошо умеет делать рядовой Бустаманте, это варить кофе. Сам учил. Попробуйте.

– Вообще-то, дон Ромуло ни при чём, – счёл нужным вступиться за посла Петя и поднёс чашку к губам. – Я его, фактически, принудил дать визу. Замечательный кофе! поздравляю, полковник!

– Да не визу он вам дал, сеньор, э-э-э, Савадски, – полковник улыбался открыто и доброжелательно.

Дальнейший смысл сказанного плохо увязывался и с этой улыбкой, и с общей атмосферой сердечности, царившей в кабинете. Петя запутался.

– Выдал он вам кучу проблем со здоровьем, – говорил полковник Теофило Родригес. – А мне – огромную головную боль. Признаться, я самолично с большим удовольствием выпорол бы дядюшку и посадил его на недельку-другую в камеру к макакам из этого партизанского зверинца, Фронта Фарабундо Марти, чтобы проняло…

Полковник поднялся и прошёлся по кабинету, заложив руки за спину, отчего сразу стал похожим на кого-то из персонажей диснеевских мультиков. Но не на Микки Мауса, это точно. Петя напряжённо вспоминал, и никак не мог вспомнить, на кого походил полковник.

– Через полчаса, сеньор Савадски, вся столица будет знать о вашем прибытии. Через час за вами начнут охоту «эскадроны смерти», уважаемый сеньор. А часа через два – три они вас грохнут… Непременно грохнут. Зачем мне это?

Полковник остановился напротив кресла, в котором утопал Петя, и ритмично закачался с пятки на носок, держа руки по-прежнему за спиной. «А сейчас «Великолепная семерка», Юл Бриннер?» – Отвлёкся Петя на новую задачку.

– Представляете заголовки: «Сальвадорские «эскадроны» убили журналиста!», «На выборах в Сальвадоре убит журналист!»? Всем будет наплевать, что вы русский… И как прикажете после этого демонстрировать миру демократический характер нашего мероприятия?

Петя сделал протестующий жест рукой, собираясь сообщить полковнику, что не такая уж куропатка он, Пётр Завадский. Не так-то легко позволит он грохнуть себя. В конце концов, у него за плечами опыт военного корреспондента на гражданской войне в Рагуа! А это, между прочим, ого-го, какой опыт! Однако прервать свой монолог полковник не позволил:

– Послушайте, сеньор, может быть, вы улетите обратно? Мы купим вам билет в первый класс… Самолёт в Мехико через три часа. Посидите здесь, в баре, перекусите, выпьете за счёт министерства обороны Сальвадора, а? Совсем неплохой вариант. Серьёзно…

Петя отрицательно мотнул головой, позабыв, что ещё несколько минут назад и сам склонялся к этой мысли. Но сейчас он думал по-другому. Озверевшая ли толпа в зале прилёта заставляла его упрямиться, а, может, неожиданное радушие сальвадорского полковника вызвало в нём чувство протеста – он и сам не мог толком объяснить. Но решение принял железное – оставаться. Иначе, зачем тогда он, Петя, затевал всю эту катавасию с визой и с запросами в Москву? Чтобы бездарно провести три часа в транзитной зоне международного аэропорта Илопанго и улететь обратно, не солоно хлебавши? Ерунда! Он пройдёт в город, и никто его не грохнет!

Полковник, уловив Петино настроение, уже не улыбался, а вздыхал.

Но Петя закусил удила и мчался, не разбирая улыбок и вздохов. С ним так бывало: захотелось чего-то – вынь и положь! Сразу! Немедленно! Плевать на всё! Говорите, что угодно! Даёшь Сан-Сальвадор и точка!

– Писать об этих выборах мне, всё равно, придётся, mi coronel, – сказал Петя резко, ввернув армейское обращение в последний момент, чтобы хоть немного сгладить эту резкость. – Если не впустите меня в страну, то напишу, как и почему не пустили. Вот и будет вам «демократический характер» на весь мир…

– Вы немного преувеличиваете мощь своего пера, сеньор, – усмехнулся полковник, вновь сделавшись весёлым. Он прекрасно понимал, что Петя, в любом случае, не напишет ничего хорошего о сальвадорском антикоммунистическом режиме, десять лет ведущем гражданскую войну в собственной стране. Но полковник хотел избежать скандала. А не пустить сейчас этого упёртого русского, означало шум и нудный вой в левой прессе Латинской Америки. В то же время, если «эскадроны», и в самом деле, грохнут дурака, то и тут скандала и воя не избежать. Неизвестно, какой окажется громче.

Полковник Родригес задумался, прикидывая разные варианты Петиной судьбы. Наконец, придумал и развеселился ещё больше.

– Вот что, сеньор Савадски, вы станете голландцем, – торжественно сообщил он Пете. – Могу же я, чёрт возьми, ошибиться и написать на вашей корреспондентской карточке не ту страну. Голландца не тронут. Да и голландский в Сальвадоре – всё равно, что древнееврейский. Разве что найдётся какой-нибудь полупомешанный профессор университета, разбирающийся в нём. Но у «эскадронов» не будет времени на поиски психов. Выборы послезавтра, участки закрываются в девять вечера. В одиннадцать я устрою вам интервью с нашим кандидатом. Ждать результатов, нужды нет – наш всё равно победит. В час ночи вы улетаете в Мехико. Ну, как?

* * *

Голландец из Пети получился, разумеется, никакой. К тому времени ему довелось всего лишь пару раз побывать в Амстердаме транзитом – полдня и ночь. Поэтому поддержать беседу о стране он мог, только опираясь на полотна Рембрандта и других представителей голландской школы живописи. Правда, вспоминались они с трудом. Страноведческие разговоры на более современные темы вынужденно крутились вокруг квартала Красных фонарей и каналов. Ничего другого об Амстердаме в Петиной памяти не отложилось, как он ни напрягался.

Впрочем, никто особенно и не настаивал на деталях – у большинства собеседников воспоминания о Голландии сводились всё к тем же сакральным местам. Да и Петя быстро освоил технику переключения: если разговор уносило в Харлем или Гаагу, или ещё куда-нибудь в сторону, он быстро начинал грезить вслух о широких витринах, за стеклом которых демонстрировали себя потрясающие дамы. И разбежавшиеся по карте страны помыслы немедленно возвращались в этот ностальгический уголок Амстердама, где у каждого жило своё, неповторимое, воспоминание.

Все иностранные журналисты обитали в одном отеле в самом центре Сан-Сальвадора, неподалёку от кафедрального собора, и вечерами развлекались единственно доступным в ту пору образом: опустошали гостиничный бар. Несмотря на предвыборную кампанию, несмотря на переговорный процесс между левыми повстанцами и правительством, в Сан-Сальвадоре ночами стреляли, по улицам города носились японские пикапы, набитые вооруженными людьми с неясными, но буйными желаниями. Люди эти, предположительно, были идейными борцами из народа, дёргавшими сорняки левацкой крамолы. Поговаривали, что возмущённый народ изображали переодетые в гражданское солдаты спецподразделений. Говорили ещё, что этот десант на «тойотах», на самом деле, свезённые со всей страны «эскадроны смерти», которые агитировали за правильное голосование в день народного волеизъявления. Знающие люди не советовали по вечерам высовывать нос из отеля, утверждая, что при виде иностранца идеология этих борцов неизбежно подавлялась низменными инстинктами грабежа. Запросто могли и шлёпнуть, уловив нежелание добровольно отдать всё.

К концу светового дня корреспондентская братия стремилась укрыться за стенами родного монастыря. Гостиничный бар начинал заполняться с пяти вечера, гудел голосами, пропитывался клубами табачного дыма и тяжёлым запахом множества человеческих тел, собранных в небольшом и душном помещении. Петя попал сюда в первый же вечер и был сразу принят, как свой. Пресс-карточка, болтавшаяся на жёстком шнурке цвета хаки, добытом, скорее всего, из солдатских ботинок, служила здесь рекомендательным письмом.

Лишняя информация плавала в спёртом воздухе бара вместе с дымом, перемешивалась с ним и зависала клубами над столиками. У каждого журналиста в поездках накапливаются целые пласты впечатлений, которые никогда и никуда не войдут и ни в один материал не лягут. Ими щедро делились с коллегами, преподнося, как правило, в качестве аргументов в бесконечных спорах и дискуссиях по любому поводу и конкретных примеров, подтверждающих общие мысли. Петя узнал для себя много нового и о Сальвадоре, и об официальной партии АРЕНА, которой было предначертано выиграть эти выборы, и об «эскадронах», и о партизанских лидерах, и об ужасающей нищете и безысходности сальвадорской жизни. Типично центральноамериканский замес, жестокий, циничный, кровавый и бесчеловечный.

Там же, в баре, ближе к завершению этих первых посиделок Петино инкогнито было взломано самым бесцеремонным образом. Страйкер Мак-Грегори, корреспондент «Ньюсуика» в Мехико, вдруг подсел за столик, где Петя внимал полупьяным рассуждениям какого-то шведа. Размазывая пальцем грязную лужу, натёкшую на столешницу с запотевших стаканов, швед бубнил со слезой в голосе: «Не знаю, как можно так жить, Питер… Так нельзя жить, как живут эти люди… Мы в Швеции устроим революцию, заставь нас жить так, как живут эти люди, Питер…» Петя не заметил, как подошёл Страйкер, – заворожённо следил за поросшим мелким рыжим волосом пальцем шведа – тот выводил солнечную свастику, замкнутую в круг. Швед явно пытался вложить в свой шедевр некую мысль. Очень неясную.

– Ага, Пьотр, вот мы и встретились! – Обрадованно воскликнул Страйкер и прихлопнул Петю по плечу, посмотрел на карточку. – Ого, да ты стал голландцем! Питер Ван-Рейн? Брат Рембрандта?

Страйкер искренне веселился.

– Послушай, ты, американец… Невозможно жить… – попытался вклиниться пьяный солнцепоклонник, но его не слушали. Страйкер продолжал потешаться над эрзац-голландцем. Пете сделалось досадно. Никогда он не приятельствовал с этим Мак-Грегори, водку не пил и о женщинах не разговаривал. Так какого чёрта! Нашёл себе объект для веселья!

– Ничего, кроме этого имени, полковнику Теофило Родригесу о Нидерландах не известно. Плохо вы его в своих Вест-Пойнтах обучали, – отозвался Петя, всем своим видом показывая, что не расположен к шуткам. Обиделся.

Страйкер смущённо закашлялся.

– Ну, не стоит обижаться, коллега. Согласись, ситуация, всё же, не совсем обычная, – примирительно сказал он. – Кстати о безопасности, мы с товарищами завтра поедем кататься по стране. Хочешь, присоединяйся. С нами тебе будет легче, да и не тронут с нами…

Страйкер предполагал прокатиться по департаменту Санта-Ана, который считал одним из самых проблематичных и партизанских. Пете было всё равно – собственного плана у него не было, и он полностью доверился Мак-Грегори, не раз и не два бывавшему в Сальвадоре. В Санта-Ана? Отчего бы и не туда? Едем в Санта-Ана!

Однако с утра завозились, случилась какая-то накладка с машиной, которую Мак-Грегори арендовал у военных, и, в результате, поехали в департамент Кускатлан, расположенный гораздо ближе к столице. В Санта-Ану отправились в день голосования. После первой поездки Петя решил не менять команду. Ездить по стране в одиночку, всё равно, запрещалось, а с американцами в их военном джипе с выложенной медицинским пластырем надписью «Пресса» на лобовом стекле было действительно надёжнее. Да и Страйкер хорошо знал Сальвадор и прекрасно ориентировался в обстановке, что значительно облегчало работу. Впрочем, Петя не вынашивал каких-то особых задумок, ему, и в самом деле, было наплевать, в какую сторону ехать.

В Санта-Ану отправились рано, в седьмом часу утра. Сначала двигались по старому Панамериканскому шоссе на северо-запад, потом Страйкер, сидевший за рулём, свернул на ухабистый, раздолбанный тракторами просёлок с редкими асфальтовыми блямбами, оставшимися от некогда цельного покрытия. Дороги были пустынны, если не считать военных грузовиков, да стоящих у контрольных пунктов бронетранспортёров с тонкими хоботками пулемётных стволов. Цвет хаки, в который они были выкрашены, внушал безотчётную тревогу и беспокойство. На полях, пёстрыми лентами тянувшихся вдоль просёлка, тут и там сверкали под солнцем белые рубахи крестьян. Некоторое оживление наблюдалось и во встречавшихся по пути хуторах и деревеньках – принаряженные жители тянулись по обочинам, радостно размахивая руками над головой при виде машины.

Неразговорчивый и меланхоличный Билл Кински, второй репортёр, которого прозвали, конечно же, Клаусом, сидел сзади рядом с Петей и размеренно, сосредоточенно жевал резинку. На его худом лице вспухали мощные жгуты желваков. Такие же Петя видел в детстве на плоских щеках коров в бабушкиной деревне Ново-Торбеево. Кински жевал резинку всегда. Ещё накануне Петя заподозрил, что Клаус так и родился – с резинкой во рту. Зато журнальный фотограф Чарли Уинпорт, или просто Уин, маленький и вертлявый, работал языком за двоих. Или за троих. Он расположился спереди, рядом со Страйкером, крутился на сидении и, не закрывая рта, молол всякую чушь. Сначала Петя честно пытался следить за логикой его разглагольствований, но потом бросил это пустое занятие, отвечал односложно и часто невпопад. Страйкер тоже молчал, лишь изредка прерывая болтовню Уина, чтобы информировать о местах, которые они проезжали.

«Справа, километрах в трёх, археологическая зона Сан-Андрес, – говорил Страйкер с интонациями заправского гида. – Там пирамиды наподобие тех, что оставили тольтеки в Мексике. Они ведь сюда тоже пришли, тольтеки. Выгнали майя, заняли их города и осели…»

«А вон там Коатепеке, – показывал он на деревеньку у самого подножия низких гор. – В прошлом году, весной, здесь несколько дней шли сильные столкновения с герильей, с Фарабундо Марти…»

К полудню их джип въехал в большое селение со старой церковью на площади и пыльными, чахлыми кустами по её периметру. В кустах прятались худые чёрные свиньи – они лежали в редкой тени, зарывшись по уши в серую пыль, и похрюкивали в приступах блаженства. В селении стояла звенящая жара, глинобитные стены домов и булыжники мостовой плавились под ослепительно белым солнцем, которое обесцвечивало всё вокруг – и пропылённую листву на площади, и выгоревшую, блеклую голубизну церковного купола, и грязные черепичные крыши, и обвисшие, замершие в безветрии флаги над крыльцом мэрии. На площади и вливающихся в неё улицах не было ни души. Воздух плавился жидким стеклом, казался тяжёлым и тягучим.

Не хотелось выходить из-под автомобильного кондиционера. Но они вышли. Быстрым шагом пересекли площадь и устроились под ветхим брезентом какой-то забегаловки. Под брезентом, несмотря на тень, было душно. Раздражающе нудно жужжали бронзовые мухи. Уин завёл пространное рассуждение о том, что жара и сиеста – главные причины латиноамериканской экономической и социальной отсталости. Его опять никто не слушал. У Пети слипались глаза, и голос Уина скоро стал сливаться с зудением мух. Потом появился заспанный официант с помятым лицом, и они заказали холодного, очень холодного, просто ледяного пива. Клаус, всё также меланхолично пережёвывая резинку, поднялся и отправился в мэрию – искать кого-нибудь. Он спокойно и ровно шёл через площадь, высокий, несуразный и равнодушный. Длинно сплёвывал на булыжники. Было видно, как слюна обволакивается пылью и скатывается в крупные и мелкие шарики.

Пиво, которое принёс официант, было едва прохладным. Пусть сеньоры не сердятся, – извинялся он, щуря глаза на дальние горы, – но в такую жару ни один холодильник не справляется, а лёд превращается в тёплую воду через полчаса.

– А что так тихо в селении? Неужели, и вправду, сиеста в день выборов? – Спросил Петя.

– Что же тут такого, сеньор? – Почтительно удивился официант. – Конечно, сиеста. А проголосовали мы все ещё утром, до жары. У нас здесь люди дисциплинированные. Слышали, наверное?

– Несколько дней назад сюда, в селение, входила герилья, Фарабундо Марти, – пояснил Страйкер. – Их выбили сами жители, не дожидаясь солдат. Интересная тема, правда?

Петя кивнул. Тема эта ему никак не подходила. Но не объяснять же корреспонденту «Ньюсуика» Страйкеру Мак-Грегори, что Москва поддерживает именно герилью, а вовсе не «кровавый сальвадорский режим» и не жителей этого селения, выставивших вон своих избавителей от империалистического гнёта.

– Вот бы поснимать тогда, во время боя, – с неудовлетворённой завистью в голосе протянул Уин. – А сейчас что снимешь? Пару видов, да пяток портретов… Неинтересно…

Вдруг он замолчал и вытаращил глаза: через площадь к ним приближалась группа вооружённых людей. Сальвадорцев. Петя заметил тревогу на лице Страйкера и затаил дыхание.

– Ха, да это Клаус… – облегчённо вскричал Уин. – Клаус их гонит…

Над низкими головами сальвадорцев, над стволами их автоматов и карабинов маячило жующее лицо Уильяма Кински. Страйкер и Петя дружно выдохнули.

– Вот, это алькальд и его ребята, – проговорил Клаус, когда они приблизились. Клаус говорил, не прекращая жевать; резинка во рту делала его английский похожим на «пиджн инглиш» Карибских островов, и Петя здорово напрягался, чтобы понимать его.

– Они сами захотели прийти познакомиться. Они даже знают наш журнал, представляете? Тебе придётся ставить им пиво, Мак. И мне заодно. Чёртова жара! – Продолжал Клаус пока алькальд и его ребята, не стесняясь, разглядывали американцев.

Алькальда звали дон Элисео Гутьеррес Павон. Короткий, приземистый, кряжистый и широкий, словно пень каобы, дон Элисео крепко пожал всем руку. Петя ощутил роговую, мозолистую поверхность его большой ладони.

– Holanda[1] это что? Город в Соединённых Штатах? – Поинтересовался дон Элисео, ткнув пальцем в Петину пресс-карточку, болтавшуюся на груди.

– Нет, это страна в Европе.

– В Евро-о-пе! Это где Испания, что ли?

– Да, недалеко…

Петя уже и не чаял поскорее закончить этот географический ликбез – боялся улыбнуться или выдать себя тональностью.

Алькальд, услышав про Европу, подмигнул одному из своих, и молодой парень, скинув ремень с плеча, подхватив карабин наперевес, побежал обратно через площадь.

Официант принёс пиво, поставил перед алькальдом и его людьми ледяные, подёрнутые лёгким, прозрачным инеем бутылки. Такие же, ледяные, достались и остальным. Кински, наконец, вытащил жевательную резинку и прилепил большой белый шар себе за ухо. Присосался к живительному сосуду и опорожнил его в мгновение ока, заказав ещё, пока не скрылся официант. Уин уже щёлкал затвором «Никона», суетился под навесом, обливаясь потом, искал ракурсы на залитой солнцем площади… Казалось, для хорошего кадра он сейчас переставит церковь… Однако, и к пиву прикладываться он тоже успевал.

Страйкер расспрашивал алькальда о той ночи, когда силы самообороны селения отбили атаку герильи.

Петя в это время слушал седого, хитроглазого мужичка из свиты дона Элисео. Мужичок очень живо, в лицах, с ужимками, на разные голоса рассказывал, как они устроили засаду той ночью, а его старуха, всегда подозревавшая мужа в неверности, решила разобраться с ним раз и навсегда. Проследив мужика за околицу, она увидела, как он завалился под куст, дураку ясно, к поджидавшей молодке. Со страшным криком набросилась она на благоверного и принялась валтузить «изменщика», а заодно и его напарника по окопу. Вся засада, все сорок с лишним стволов от неожиданности и с перепуга подняли такой огонь, такой треск и тарарам, что Фарабундо Марти подумали, будто на них накатывается целый армейский батальон, и дали дёру. Потом, в течение всей ночи, партизаны уже не приближались к селению с этой стороны…

Сальвадорцы ржали в голос над рассказом, хотя, без сомнения, слышали его раньше. И не один раз. Сквозь смех подсказывали: Хорхе, расскажи ещё, как донья твоя умом тронулась, когда стрелять начали; как рванула домой прятаться, да перепутала и залезла к соседу на чердак; и как ты её весь следующий день искал, а у неё мозги совсем от страха потекли, и она сидела на том чердаке и не откликалась…

Повествование было колоритным, рассказывал мужичок мастерски, как профессиональный артист, и Петя подумал, что из этого может получиться неплохой очерк. Придётся только немного подкорректировать обстоятельства… Поменять местами нападавших и защищавшихся… В засаде притаились партизаны, а напасть на них собирались солдаты… И назвать очерк как-нибудь неброско; может быть, «Боевая ревность»?

Страйкер слушал Хорхе вполуха – политическому изданию с мировой репутацией подобные бытовые зарисовочки, конечно, не подходят. Но улыбался и он. Дон Элисео осуждающе и недовольно косился на это веселье: в кои-то веки удаётся поговорить с солидным человеком о солидных делах, а тут эти гогочут, как похотливые ослы.

Алькальд сердито шикнул на своих и предложил «досточтимым сеньорам корреспондентам» пойти на избирательные участки. В конце концов, в стране выборы и сеньорам это, наверное, важнее, чем глупости, которые травит Хорхе.

Пете и самому уже хотелось уйти куда-нибудь с раскалённой сковородки площади. Почему-то казалось, что за её пределами нет такой жары. Не очень понравились, правда, навязчивые рекомендации алькальда, но было уже не до нюансов. Воздух под брезентом уже добрался до температур сталеплавильного цеха, неумолчно звенели мухи и суетился Уин. Волосы на лбу промокли от пота.

– Есть там кондиционеры, на этих участках? – С надеждой спросил Петя.

– Нет, – ответил алькальд и сурово взглянул на него. – Кондиционер у нас только в моём кабинете в алькальдии. А там, куда пойдём, просто старые дома, в них и так прохладно.

Понятно, – кивнул Петя. Старые дома выстроены по образцу гасиенд, замкнутым квадратом, с внутренними двориками – патио, – с каменными полами и огромными окнами без стёкол. В таких домах, действительно, всегда прохладно, всегда сквозняки и всегда тень. Скорее бы туда!

Петя отклеил мокрую рубашку от спинки стула и поднялся. Но в этот момент его позвал Страйкер. Он стоял у джипа и разговаривал по телефону. «Ну и головастые же, всё-таки, люди – япошки!» – Думал Петя каждый раз, когда видел эту штуковину. Чемоданчик не больше «дипломата», всего-то килограмма на четыре весом, но содержит чудо. Беспроводной телефон! Ни тебе кабеля, ни телефонной будки, а звони куда хочешь. Страйкер объяснял: как-то там мудрёно через спутник проходит сигнал. И стоит, конечно, такая связь! Да и сам аппарат тоже недешёв – цена в полавтомобиля. Но «Ньюсуик» может себе позволить снабжать своих корреспондентов техникой будущего. В самом деле, фантастика – телефонный сигнал без кабеля, без электрического провода! Братья Стругацкие, Рэй Брэдбери…

– Есть небольшое осложнение, Пьотр, – озабоченно проговорил Страйкер, помотав крупной, как у сенбернара, головой с глубокими залысинами. – Шеф дал новое задание… Нужно ехать к границе с Гондурасом, в Чалатенанго… Придётся там заночевать, иначе просто не успеть… Поедешь с нами?

Спрашивал, разумеется, из вежливости, знал, что Петя откажется. Петя и отказался:

– Не получится, Страйкер. У меня в одиннадцать вечера важное интервью в столице, а в час ночи надо улетать в Мехико…

– Брось, Питер! Поехали! – Затараторил Уин. – Когда ещё попадёшь в такую дыру! И звучит как – департамент Чалатенанго! Полетишь в Мехико завтра, делов-то!

Кински, отвернувшись, смотрел на горы и жевал резинку. Клаусу было наплевать, поедет с ними Петя или нет.

– Как же ты доберешься до Сан-Сальвадора?

И этот вопрос тоже был задан из вежливости. Чувствовалось по тону, по торопливому взгляду – Страйкер уже распрощался с ним, уже засобирался ехать.

– Да как-нибудь… Не волнуйся, доберусь… Найду такси или частника…

– Опасно.

– Ничего. Русские говорят: «Бог не выдаст, свинья не съест».

– Причём здесь свинья? Разве свиньи едят людей?

– Ещё как едят! Когда им позволяют, конечно…

– Ну, это, наверное, только в России. Жуткая страна! – Страйкер поёжился и виновато опустил глаза.

– Какие затруднения, досточтимые сеньоры? – Влез в разговор неизвестно, зачем оказавшийся рядом дон Элисео. Алькальд вертел головой от одного к другому и напряжённо вслушивался в английскую речь, словно пытался понять. Но не понимал. Несмотря на усилия.

Страйкер, перейдя на испанский, коротко объяснил ему ситуацию. Дон Элисео заулыбался, бурно обрадовался и чувствительно припечатал Пете по плечу своей тяжёлой дланью:

– Отлично! Я как раз сегодня собирался в столицу! По выборным делам: самое время итогов, да отчётов… Отлично, поедем вместе, дон Педро! Доставлю вас за три часа!

– Ну, вот, Пьотр! Замечательно! – Облегченно вздохнул Страйкер. – Счастливо тебе! Увидимся в Мехико!

– Счастливо! – Тоже облегчённо ответил Петя. Он не любил быть камнем преткновения.

Американцы быстро погрузились в свой джип и запылили вокруг площади к выезду из селения. Скоро пыль, поднятая ими, опала и рассеялась. И почти сразу же, как только джип Страйкера скрылся за поворотом, на площадь вырулил военный грузовичок с солдатами. Он резко, окутавшись пыльным облаком, затормозил напротив церкви, и солдаты посыпались через борта. Из кабины степенно вышел сержант, уже немолодой, однако подтянутый и крепкий. Алькальд помахал ему рукой, и сержант так же неторопливо и степенно подошёл к ним.

– С прибытием, сеньор офицер… А мы уж и заждались, сеньор офицер, – заюлил, заулыбался, завертел хвостом дон Элисео. И так это не шло к его кряжистой, основательной фигуре, большим рукам с мозолистыми ладонями, седоватым широким усам, что Петя поразился и только молча кивнул сержанту.

– Вот, всё, как и передавал… Мальчишка мой звонил вам, – продолжал крутить гузном алькальд. – Вот, пожалте, сеньор: Holanda у него на карточке проставлена, и сам признался, что из Европы… Всё совпадает, как в той телеграмме значилось, что я от вас позавчера получил… Можете забирать… А гринго уехали… Этого красного здесь оставили и уехали минут пять назад…

Постепенно до Пети начало доходить, что чёртов алькальд попросту сдаёт его военным. Неприятно затяжелело под ложечкой. Но Петя пока ещё не испугался и не очень встревожился – был уверен, что сумеет разрулить ситуацию. В конце концов, аккредитацию ему выдало министерство обороны, которому эти мелковатые, но бравые ребята в форме, несомненно, подчинялись. Поэтому он, попридержав алькальда рукой и выступив вперёд, строго произнёс:

– В чём дело, сержант? Я – иностранный корреспондент, моя аккредитация подписана полковником Теофило Родригесом. Вы обязаны оказывать мне содействие…

– Плевать, – прищурившись, посмотрел на него сержант и действительно смачно сплюнул на пыльный булыжник. Ткнул в Петю пальцем и коротко приказал: «В машину его! И чтоб не вякал!»

Пока Петю, подхватив под руки, вели к грузовику, дон Элисео шёл рядом и злорадно теоретизировал:

– Нам здесь, в Сальвадоре, своих красных хватает, никак вот не перебьём этих hijos’e puta. Зачем нам ещё какие-то заезжие? Из какой-то там Европы? Сидел бы у себя дома, досточтимый сеньор, и своих бы, европейских, женщин и детей общими делал. Тогда и здоровым был бы. Нас не касается, как вы у себя с бабами обходитесь, но к нам со своим коммунизмом не лезьте!

– Ладно, хватит! – Прервал его сержант и махнул рукой: «Грузите!»

Ловкие, сильные руки мигом содрали с Пети наплечную сумку, завели локти за спину, связали, стреножили, заткнули кляп – вонючую, пропахшую бензином тряпку, от которой Петю чуть не вырвало – и бревном закинули на металлический, ребристый, засыпанный песком пол кузова. Загрохотали ботинки, застучали приклады и, сильно дёрнув, грузовик тронулся и покатил из селения.

Ехать на положении бревна было неудобно. Петю бросало и било на ухабах; на подъёмах и спусках он сползал от заднего борта к кабине и обратно. Солдаты ругались – им приходилось постоянно убирать ноги, чтобы дать Пете возможность манёвра. Наконец, двое догадались прижать его спину ботинками, кто-то придавил шею прикладом винтовки. Петя перестал ёрзать, подпрыгивать и колотиться об пол. Ехать, ощущая рифлёные подошвы ботинок на спине, было ужасно неприятно, зато куда как менее болезненно.

И сейчас ещё Пете не было страшно. Он пока не соображал, ни что происходит, ни куда его везут. Не понимал. Как-то не думалось ему. Всё казалось, не с ним это вершится, а будто смотрит он кино про себя, Петю. И оттого делалось ему только любопытно и немного даже смешно – так нелепо валялся он в кузове.

* * *

Немедленно, как только солдаты увезли Петю, возникла в природе цепь случайностей, которую иначе, чем счастливой и не назовёшь. Вернее, возникла она раньше, а в тот момент, когда военный грузовичок отъехал от пропылённого квадрата деревенской площади, она проявилась, заработала. В тот самый момент Уин, по обыкновению, без умолку болтавший в джипе, мчавшемся на северо-восток, в Чалатенанго, вдруг замолк на полуслове и молчал целую минуту. Страйкер встревожился и внимательно посмотрел на него. Уин сидел, выкатив глаза, словно только что проглотил муху, и она трепыхалась у него в пищеводе.

– Мак, послушай, Мак, – трагическим шёпотом начал он. – Мне кажется, кое-что случилось, Мак…

– Ну, что опять, Уин?

– Только дай слово, что не будешь ругаться…

– Пошёл к чёрту, Уин!

– Ну, вот, ты уже и ругаешься, Мак…

Уин вздохнул и потупил взор. Наконец глухо проговорил:

– Мне кажется, я забыл свою сумку в селении…

– Какую из пяти, goddamn it, Уин?

– Ту, в которой запасные аккумуляторы для камеры, светофильтры и два объектива…

– O, God! – Страйкер в досаде хлопнул ладонями по рулю. – Придётся возвращаться, что ли? Мы едем обратно, Уин?

– Ну, хватит, Мак! – Неожиданно окрысился Уин. – С каждым может случиться! Да, мы возвращаемся, Мак! И можешь ругаться сколько угодно! Я не собираюсь дарить объективы на семь тысяч долларов этим мартышкам, Мак! Они даже не знают, что с ними делать! Будут моими объективами колоть fucking coconuts!

Клаус дремал на заднем сидении, не вынимая резинки изо рта. Ехать туда или обратно, ему было решительно всё равно. Не волновала его и судьба уиновских объективов.

Страйкер лихо развернулся через сплошную линию, и они помчались назад.

Официант Виктор Рейес Айала дремал в относительной прохладе и густом сумраке за стойкой бара. Под его стулом стоял кожаный кофр заполошного американца-фотографа. Виктор Рейес считал себя честным и порядочным человеком. В кофр он, конечно, заглянул. Однако, будучи, повторяем, человеком порядочным и честным, не стал перепрятывать дорогущие объективы или уносить куда-нибудь в укромное место всю сумку. Если «гринго» не вернутся за ней до завтра, то с утра он поедет в Сан-Сальвадор и вполне законным порядком загонит все эти причиндалы в скупку. Выручит он за них кучу денег… На доллары, так тысячи полторы… Может, и две… Тогда он возьмёт у хозяина отгулы и поедет на недельку в Коста-Рику… Интересно, как там Роса? Вот удивится, наверное… Надо обязательно купить настоящую стетсоновскую шляпу… Белую, из панамской соломки… Она ахнет, когда увидит его в такой шляпе… Поедем с ней на океан… Хорошо бы, в самом деле, эти чёртовы «гринго» не вспомнили о сумке до завтра…

Тут Виктор заснул.

Проснулся он, кажется, через мгновение от резких голосов на веранде под брезентом. Говорили по-английски. «Вернулись, malditos gringos!» – Неприязненно подумал Виктор и, досадуя, вышел под навес. Американцы торопливо осматривали веранду, совались под каждый столик.

– Вот здесь она стояла, Мак! – Кричал маленький и подвижный, как ртуть. – Точно помню: именно здесь она и стояла!

– Но сейчас-то не стоит! – Резонно отвечал Страйкер, констатируя очевидное.

– Сейчас не стоит, – соглашался Уин. – Значит, её взял официант. Ага, вот и он! Мак, ты только посмотри на его рожу! С такой рожей надо в кустах у дороги сидеть и прохожих грабить! Сумка у него, и гадать нечего!

Виктор невозмутимо взирал на суету, которую устроили американцы. Английского он не понимал, презирал этот квакающий язык и людей, на нём говорящих. Сейчас он очень походил на второго корреспондента журнала «Ньюсуик» по Мексике и Центральной Америке Уильяма Кински, по прозвищу Клаус. Только без резинки во рту. Правда, на лице Клауса читалось презрение ко всему миру; Виктор же обливал им только англосаксов.

– Вы не видели тут сумки, сеньор? Такой квадратной, твёрдой, из коричневой кожи? – Спросил официанта Страйкер.

– Да, сеньор, конечно, видел, сеньор, – кивнул головой Виктор. И в этот миг вдруг так жалко стало ему мечты о белой ковбойской шляпе из панамской соломки, о шоколадных бёдрах Роситы, о чёрном песке костариканских пляжей. Так жалко, так невыносимо обидно, что ослепительной вспышкой в мозгу вспыхнуло озарение. Вспыхнуло и моментально погасло, оставив фиолетовые пятна в глазах. Но Виктор уже не мог отказаться от новой идеи, пронзившей его:

– Сумка действительно стояла у этого столика, сеньор прав, – медленно проговорил он, прощаясь с родниковыми ощущениями собственной честности и порядочности. – Но её увезли…

– Кто увёз? Что ты болтаешь? – Завопил Уин, понимавший испанский, но не говоривший на нём из принципиальных соображений. – Сам, наверное, и припрятал, son of the bitch!

– Увезли военные, – с достоинством произнёс Виктор.

Самоощущение порядочности, не уйдя далеко, вновь начинало возвращаться к нему. Он догадался о тяжёлом смысле эпитетов, которыми награждал его мысленно и вслух этот маленький и прыгучий «гринго». «Ах, вы так, – зло подумал Виктор. – Ну, и не видать вам тогда ваших объективов. По справедливости!» Виктор Рейес Айала полагал себя вправе не только наказывать этих конкретных «гринго» за конкретную провинность перед ним, но и мстить им всем за множество бед и обид, нанесённых за двести лет сальвадорскому народу. Мечта о пляжах Коста-Рики опять грела его сердце.

– Какие военные? – Уточнил Страйкер.

– Сеньор алькальд вызвал военных, солдат. Они приехали и увезли вашего друга… ну, того, который остался… Сумку вот этого сеньора они тоже увезли… Они поехали в сторону Сан-Сальвадора… Но, наверняка, где-нибудь свернут с шоссе… Того сеньора они связали, я сам видел…

Страйкер бегом ринулся к джипу. Уин и Клаус запрыгивали в него почти на ходу. Через полчаса цепь совпадений выпростала из небытия ещё одно звено – по Панамериканскому шоссе им навстречу ехал «додж» полковника Родригеса, Страйкер узнал его и успел поморгать фарами.

– Догадываюсь, о каких военных идёт речь, – произнёс полковник, когда Мак-Грегори поведал ему историю похищения голландца Пети и сумки Уина. – Это, наверняка, спецназ пехотной бригады. Она здесь дислоцируется. Ребята злые. Из дальних деревень, индейцы… читать и писать только в армии научились… Не все… Им, если что в голову вобьёшь, то обратно выбить уже невозможно. У Фарабундо Марти против нас такие же воюют, твердолобые. Русского этого они, конечно, израсходуют, если его не вытащить… Ну, дядюшка, удружил, век не забуду!

– С этими русскими всегда морока, – неожиданно заметил Клаус, и было непонятно, осуждает он русских, вообще, или только их особенность всюду сеять беспокойство.

– Мак, я не спорю, – быстро проговорил Уин. – Этот голландский русский, кажется, хороший парень. Я его ещё по Мехико знаю… Но, если его повезли «расходовать», чем мы поможем? Пусть полковник этим занимается. Правда, мистер, это ваше дело, разобраться между собой?

– Разумеется, мистер Уинпорт, – сдержанно отозвался полковник.

– Вот видишь, Мак! Видишь! И с объективами неясно… Надо ими заняться! Предупреждаю – без них я снимать не смогу!

– Да ведь объективы они и увезли, Уин! – Удивлённо воскликнул Страйкер. – Объективы, которые, между прочим, забыл ты, увезли солдаты! Ясно же было сказано! Вот и поедем за ними.

Уин стоял, потупившись, и, вопреки своему обыкновению, молчал. Страйкер вновь обратился к полковнику:

– Мне казалось, что в таком деле должен фигурировать «эскадрон», а вовсе не военные…

Полковник вздохнул.

– Говорю вам это, мистер Мак-Грегори, «off the record»… Чтобы вы лучше понимали обстановку в Сальвадоре… – он отвернулся, провожая взглядом бежавшие по шоссе машины. Словно пересчитывал. – Парни из спецназа и есть «эскадрон»… Не весь, конечно… Там ещё и гражданские крутятся, но спецназ – ядро…

– Что нам делать, полковник?

– Не терять времени, мистер Мак-Грегори. Артуро! – Крикнул полковник Родригес, повернувшись к своему «доджу».

Из машины заполошно выскочил, подбежал и встал навытяжку молоденький первый лейтенант. У лейтенанта на носу криво сидели очки в золотой оправе, а с мизинца сыпал искрами перстень с бриллиантом.

– Первый лейтенант Артуро Гутьеррес Санчес. Мой заместитель по департаменту печати, – отрекомендовал его полковник. – Он поедет с вами. Нам известно, куда эти олухи обычно возят людей. Гутьеррес знает… Самому мне туда нельзя, иначе придётся давать официальный ход делу об «эскадроне»… Слышали, наверное, демократия теперь у нас… Строго говоря, и Гутьерресу туда нельзя, но… Словом, поезжайте. На вашем джипе вы их скоро нагоните, лейтенант знает, где срезать…

Третьим звеном в цепи счастливых совпадений того дня стала поломка грузовичка. Не успел он, свернув с Панамериканского шоссе, проехать и километра по ухабистому просёлку, быстро набившему Пете бока, как что-то истошно скрежетнуло металлом под его капотом, и грузовичок встал. Сержант ругался сложно и витиевато; оправдываясь, что-то бубнил водитель; солдаты в кузове недовольно бурчали.

Петя обрадовался передышке в дорожной тряске. Хотя железный пол грузовика быстро накалился под прямыми лучами солнца, и лежать на нём было горячо, Петя, всё равно, радовался. Кляп ему вынули, он дышал вольно и остро понимал, какое это счастье – дышать, когда ничего не мешает и не воняет бензином.

– Куда вы меня тащите, сеньоры? – Как можно дружелюбнее спросил он, прислонившись щекой к горячему полу.

В ответ немедленно получил тычок прикладом и малоутешительную сентенцию:

– Ну, ты, красный, закрой рот, – приказал чей-то грубый голос. – Станешь вякать, опять кляп в пасть забьём…

Петя всё ещё не боялся. Но сделалось ему беспокойно и немного тревожно. Солдатики, кажется, заигрались и теперь не могут остановиться.

* * *

Каоба, к которой его подвели, была огромной – ствол в три обхвата, покрытый мощной, сероватой корой, изрезанной ущельями складок; наверху – непроглядный зелёный лес и переплетения толстых, как анаконды, ветвей. В лесу скандально орали попугаи; в ушах звенело от их криков, человеческий голос тонул в них без следа. Было их в этом лесу, наверное, столько же, сколько китайцев в Китае. Попугаи не только истошно орали, но и не менее истово гадили – вся земля под кроной была покрыта мерзкой белой субстанцией, она же беспрерывным дождём сыпалась сверху.

«А солдатики-то забавные, с фантазией, – подумал Петя, уклоняясь от попугайских даров. – Специально такое дерево выбрали. Сначала обосрут тебя с ног до головы, и только потом шлёпнут… Забавно!»

Он не боялся. Петя был свято и несокрушимо уверен в том, что, во-первых, весь этот театр продолжает происходить не с ним, а с каким-то другим Петей; и, во-вторых, вопреки всякой логике, он ждал, что случится некое событие, которое не позволит поставить финальную точку в его жизни. Больших сомнений относительно такого события у него не было – оно придёт непременно. Потому, что так не бывает, так несправедливо и абсолютно невозможно: вдруг раз – и ничего. Пустота, темень, вакуум. Не бывает, и не будет. Во всяком случае, с ним так не будет никогда!

И Петя не боялся. Нервничал, правда, сильно – даже потряхивало его слегка. Но страха не было. Ужаса не было. Умом он, вроде бы, понимал, зачем прислонили его к стволу каобы в пустынной, обожжённой солнцем местности, где нет никого, кроме попугаев. Но не верил. Нет, не верил в уготованный ему исход.

Шестеро солдат выстроились напротив. Глаза у них были пустые и равнодушные. Обыденные глаза. Только в глубине зрачков тлели белые огоньки злобы. И вдруг до Пети дошло: сейчас его будут убивать… убьют… и никаким словом их не проймёшь. Никакой жалостью не умолишь. Никакими святыми не испугаешь. Убьют его, такого замечательного, молодого, талантливого! Убьют и закопают! Нет, подождите! А как же близнецы? Как мальчишки? Останутся одни?

И наступил ужас. Сразу. Навалился. Накрыл чёрной, душной тучей. Паника сжала горло… остановилось дыхание… заволокло мысли. Бежать! Кататься по земле! Просить! Умолять! Плакать! Нет! Не хочу! Не надо!

На дороге, прямо за грузовиком затормозил знакомый джип. Из него выскочил военный, замахал руками, закричал. Петя слышал слова, но никак не мог понять их смысла. Что-то сквозь зубы сказал солдатам сержант, и они опустили свои М-16. И стали смотреть на Петю, как смотрят шакалы на ускользающую добычу – протяжно и угрожающе. Они не слушали приехавшего со Страйкером офицера, который топал, кричал и всё время поправлял съезжавшие с носа очки. Солдаты не слушали, они смотрели на Петю, и лишь сержант, вытянувшись, стоял перед первым лейтенантом Артуро Гутьерресом и заворожённо следил за его рукой, с мизинца которой рассыпал искры бриллиант.

Может быть, сержант думал, как бы ему заполучить этот перстень.

Может быть, и придумал.

И лейтенант Гутьеррес прочёл эту сержантскую придумку на его физиономии.

Лейтенант подскочил к Пете, который восхищённо, глупо улыбаясь, слушал попугайский ор и гам. «Убирайтесь быстрее, вы, идиот, – зло прошипел ему лейтенант. – Вон, за вами машина подошла. Идите же, мне их долго не удержать!»

Но Петя внимал песням попугаев, глупо улыбался и стоял на месте соляным столбом. Наконец из машины вышел Страйкер, крепко взял его за локоть и сильно встряхнул. Петя проснулся. И побежал, не оглядываясь, за Страйкером к джипу. Последним в машину запрыгнул лейтенант, он выглядел взъерошенным и испуганным.

– Подождите! Подождите! А объективы! – Возопил Уин, порываясь выскочить из джипа. – Мак, почему ты не спросил их о моей сумке?

Страйкер молча дёрнул его за плечо, Уин сник и замолчал. То, что им позволили уехать, было четвёртым чудесным звеном в цепочке того дня.

* * *

Петя никогда… Почти никогда… очень редко вспоминал на публике этот случай. Но задумывался часто, подозревая во всём приключившемся некий зашифрованный смысл. И пришёл к выводу, что, если бы он тогда не выдержал, дал волю нахлынувшим вдруг сомнениям, поддался панике, Страйкер обязательно опоздал бы. Всё дело в вере, – так расшифровал он для себя это приключение.