Читать книгу Посторонний - М. Ерник - Страница 1

– Таким образом, уважаемые коллеги, явление, которое продемонстрировал нам сегодня господин Серяков своей диссертацией, я бы назвал комплексом неудачника.

Негромкий, но очень уверенный и хорошо поставленный мужской голос, доносившийся из открытого окна, не тревожил аллей Гуманитарной академии. Казалось, он был естественным дополнением тишины летнего вечера. В этот последний день июля спокойствие и уверенность демонстрировало всё: и застывший в неподвижности воздух, и замершие вершины деревьев, и повисшее над ними в предчувствии сумерек неяркое солнце. Распахнутое окно аудитории не могло, да и не смело задерживать ни одного звука, ни одной нотки интонации этих слов. Они разливались мелодичным потоком по обезлюдевшему двору академии и постепенно затухали, никем не услышанные.

– Да-да! Именно комплексом, в традиционном понимании Карла Гюстова Юнга, как суммой мотивов и установок, определяющих развитие личности, если таковой можно назвать господина Серякова, – продолжал тот же голос. – Вы скажете: «Комплекс неудачника – это ненаучный термин». Возможно и ненаучный, но только потому, что пока ещё не нашёлся исследователь, который дал бы всестороннее толкование этому, увы, ещё очень распространённому явлению нашего социума.

Невысокий седоватый мужчина, владелец мелодичного голоса, повернулся и неспешно покинул кафедру, но остановился, облокотился на неё, как атлет на постамент, и продолжил:

– Но я хотел бы напомнить вам… Да нет! Я просто обязан всем напомнить, что подготовка неудачников – это не профиль нашей академии. Мы не готовим неудачников! Мы должны готовить кандидатов психологических наук. Чего господин Серяков никак не хочет уяснить!

В голосе мужчины отчётливо зазвучали нотки неудовлетворения, а страдальческое лицо выражало всю бездну негодования за бестолковость собравшихся, особенно за господина Серякова. На этот раз мужчина завершил речь. Он помолчал полминуты, глядя вдаль и о чём-то размышляя, затем оторвался от кафедры и занял место за председательским столом со словами:

– Ну, что же. Давайте завершать. Серяков, имеете что-то сказать?

В передних рядах аудитории поднялась сгорбленная фигура молодого человека. Она была полной противоположностью только что занявшего председательское место мужчины. Такой же чёрный костюм не имел ни благородного отлива лёгкой седины, ни строгости линий. Воротник светлой сорочки мог считаться только светлым, но не белым, и, тем более, не белоснежным. И уж особой нелепостью выглядело бы сравнение галстуков. Идеально повязанный и уверенно лежавший на заметно округлом животике председательский галстук никогда и ни за что не признался бы в родстве этому неприглядному кусочку тряпки, сдвинутому набок в непроизвольном порыве избавиться от удавки. Молодой человек, не поднимая глаз, проследовал к пустующей кафедре, спотыкаясь обо всё, что стоит, лежит или просто выступает. Так и не решившись занять место на кафедре, ещё тёплое от горячих речей председателя, он издали произнёс:

– Я благодарен всему уважаемому собранию, и особенно нашему председателю, заведующему кафедрой, Семёну Матвеевичу Жидко, за терпение, проявленное при обсуждении моей диссертации, и особенно за откровенность при обсуждении моей работы. Буду рад пригласить вас продолжить дискуссию в неформальной обстановке на территории нашей кафедры.

Уважаемое собрание зашевелилось, устало отрывая свои седалища от жёстких студенческих скамей, и оживлённый гул заполнил высокие своды аудитории. Оживление можно было легко понять и объяснить. Неформальность предстоящей дискуссии не обещала внести чего-либо нового в обсуждение диссертации, но предполагала несколько бутылок водки или даже коньяка, количество которых могло ограничиваться только волеизъявлением сотрудников кафедры. Это было уже четвёртое безуспешное представление Серяковым своей диссертации, и до сего дня в расходах на поддержание неформального статуса этих дискуссий он не скупился.

Небольшая вереница сотрудников растянулась по коридорам академии. Возглавлял шествие всё тот же Семён Матвеевич Жидко. Его походка, неторопливое движение руки на перилах лестницы, негромкие вполголоса реплики на отвлечённую тему, не оставляли сомнения в том, что этот человек знает себе цену. И цена эта определяется не стоимостью костюма или галстука, а той моментальной реакцией, которую демонстрируют его подопечные при любом движения руки или даже поворота тела. Семён Матвеевич возглавил эту кафедру почти девятнадцать лет назад, став тогда самым молодым доктором наук и заведующим кафедрой. Каждого из шагающих за своей спиной он взращивал лично, не пренебрегая порой и суровыми методами прополки. Но едва ли можно было бы утверждать, что Семён Матвеевич был удовлетворён результатами этого бескорыстного труда. Всё выросшее в его тени представлялось ему слабым и нежизнеспособным. Чтобы достичь того могущества и жизненной стойкости, которое демонстрировал сам Семён Матвеевич, нужно было пройти суровую школу испытаний от простого сельского паренька из-под Харькова, до основателя и руководителя кафедрой одной из престижнейших академий страны.

Не прекращая движения, Семён Матвеевич слегка повернул голову налево:

– Леночка.

Сзади к нему порхнула миловидная женщина около тридцати лет.

– Леночка, – повторил он в полголоса, – я сегодня у тебя?

– Ну конечно, Семён Матвеевич.

Миловидная женщина, которую Семён Матвеевич называл Леночкой, имела соответствующую фамилию – Миловидова и занимала пост секретаря кафедры, а по совместительству – любовницы Жидко. И, несмотря на то, что Семён Матвеевич был женат вторым браком на женщине на двадцать пять лет моложе себя, наличие любовницы он не только не скрывал, но очень гордился этим фактом. Благо прошли те времена, когда загадочное слово «аморалка» звучало как приговор. Не смущало его и то, что Леночка имела прозвище «Миледи». И сходство с героиней Дюма придавало не только само имя.

Леночка немного отстала, перемолвившись парой слов со Стояновым – ассистентом кафедры. Впрочем, содержание их разговора не было секретом ни для кого. Костя Стоянов был больше известен под псевдонимом «Агент 07», поскольку часто бегал за бутылкой для Семёна Матвеевича. Все знали, что инстинкт самосохранения Семёна Матвеевича в нетрезвом виде за руль никогда не пустит, и роль личного водителя безропотно исполнял Костя Стоянов. Сегодня маршрут доставки Семёна Матвеевича менялся, и первым об этом должен был узнать, разумеется, его личный водитель. Роль личного водителя шефа ко многому обязывала, но дохода пока не приносила. Признавать наличие водительских прав достаточным для получения диплома кандидата наук Семён Матвеевич не желал, и Костю это несколько огорчало.

За Миловидовой и Стояновым шагах в двух-трёх следовали Александр Владимирович Романов и Маргарита Николаевна Осмоловская, более известная по прозвищу «Мадам». Такое расстояние позволяло им обмениваться репликами без опасения быть услышанными. Впрочем, смех Осмоловской и её откровенные взгляды то на шефа, то на Миледи говорили вполне достаточно. Сутулая фигура Романова чем-то напоминала Серякова. Но сходство этим не ограничивалось. Если Серяков был начинающим неудачником, то Романова следовало бы назвать его старшим коллегой – неудачником со стажем. В свои сорок семь лет он не обзавёлся ни семьёй, ни учёной степенью, ни должностью, оставаясь всего лишь старшим преподавателем. При этом трудно было бы утверждать, что его самого это огорчает. Некоторое пристрастие к алкоголю, внимательный взгляд и острый язык замещали ему всё остальное. Те же качества делали его особо популярным в студенческой среде. Семён Матвеевич это знал и не спешил расставаться с человеком, которого в личном общении почти не воспринимал.

В отличие от Романова, Маргарита Николаевна имела и степень, и должность, и даже успела побывать замужем, впрочем, без особого успеха. В свои сорок четыре года она уже достигла кондиции «ягодки опять» и пользовалась успехом у большей части мужского пола не только старшего возраста, но и среди студентов. Даже Семён Матвеевич отдавал должное её обворожительным формам. И, если бы не его пристрастие к молодости, приобретённое, вероятно, в студенческом окружении, возможно сейчас бы он собирался в гости к Маргарите Николаевне.

Замыкала процессию Светлана Борисовна Репетилова – научный руководитель Серякова со своим подопечным. Сам Антон Серяков плёлся чуть сзади, молчал и разглядывал пол перед собой. Это не мешало ему спотыкаться о любой даже самый маленький выступ. Репетилова, не оборачиваясь, что-то говорила ему с выражением лица прокурора, который сообщал подследственному, что намерен требовать для него высшей меры наказания. Антон не возражал, а только молча кивал головой в такт движению. На самом же деле все несчастья, которые обрушивались на голову неудачливого Антона, предназначались, прежде всего, самой Светлане Борисовне. За сорок восемь лет своей жизни она не приобрела ничего, что могло бы привлечь внимание Жидко. У неё не было ни обаяния Осмоловской, ни талантов Романова, ни полезности Стоянова. Зато у неё был склочный характер и многочисленные родственники. С таким характером она вполне могла бы сделать себе карьеру правозащитника, но избрала психологию, где пути её пересеклись с Жидко. Избавиться от неё простыми методами прополки Семёну Матвеевичу не удалось, поскольку в процесс агрокультуры вмешались родственники. Теперь за ту неудачу Жидко расплачиваться приходилось Антону Серякову. Семён Матвеевич, конечно, знал, что Светлана Борисовна среди коллег имела прозвище «Рептилия», но относился к этому по-философски безразлично.

Процессия, растянувшись и в пространстве – по коридорам академии, и во времени – от старейшего сотрудника кафедры к самому молодому, наконец-то достигла цели своего путешествия. Конец тёмного коридора на пятом этаже, отмеченный тусклым окном в Мир, через которое едва ли можно было бы оценить весь его масштаб и величие, таил в себе две одинаковые, как близнецы, двери. За одной из них скрывался кабинет заведующего кафедрой, а за другой собственно сама кафедра. Миледи, позвякивая ключами, отперла замок и распахнула дверь кафедры, гостеприимно пропуская идущих следом. Здесь обнаружилась пропажа Репетиловой. Она, вероятно, уже решила для себя, что уже достаточно разделила позор с Серяковым и поспешила удалиться.

– Где руководителя потерял? – потребовал объяснений Жидко.

Серяков красноречиво молчал, стоя у двери и явно задерживая начало неформального обсуждения диссертации.

– Светлана Борисовна, вероятно, заблудилась в поисках истины, – послышался голос Романова.

– Она не там ищет. Истину нужно искать в вине, – поддержала его Мадам.

– Это, смотря, какая вина, – тут же отозвался Романов. – Иногда истину следует искать в невинности.

– Что же, молодой человек, – оборвал их диалог Семён Матвеевич, – начинайте.

Молодой человек нырнул куда-то под стол, и тотчас, игриво позвякивая, на нём стали появляться бутылки. Следом за ними на стол легли поленья колбас.

– Кругляк пошёл, – прокомментировал происходящее Романов.

Неизвестно, что он имел в виду, округлые формы колбас, или круглые бока преимущественно коньячных бутылок. Никто не стал выяснять этот вопрос. Присутствующие засуетились, пытаясь придать этим предметам законченный вид неформального обсуждения научной работы.

– Вы должны осознать простую истину, – продолжал наставления Семён Матвеевич. – Не руководитель должен руководить вами, а вы должны руководить руководителем! Вот где она сейчас? Она должна была быть здесь и вместе с вами держать ответ за всю эту вашу писанину.

От слова «писанина» Серяков поёжился и спрятался под столом, делая вид, что ищет что-то в сумках. По молодости лет он слабо понимал, как он должен руководить руководителем, и вообще, кто кем должен руководить.

– Прежде чем стать специалистом, вы должны стать личностью. Понимаете? Личностью с большой буквы. Истина – капризная дама. Она не открывается первому встречному. Постичь и овладеть ею может только сильный человек.

– Звучит как наставление по изнасилованию… – послышался голос Романова из дальнего конца комнаты. Так бесцеремонно комментировать слова шефа мог только он.

– Уясните, наконец, наша с вами задача сделать из вас, прежде всего, личность, – не обращая внимания на Романова, продолжал Семён Матвеевич. – Если это у вас не получится, нам лучше расстаться. В этом деле вам никто не помощник. Только сам! Человек может стать личностью только сам. Никакие воспитатели здесь не помогут. Все воспитатели только утешают и гладят по головке.

– Совершенно верно, – донеслось из угла. – А те, кто не гладит – это дрессировщики.

– Вы должны…

Перед Жидко мелькнула рука Миледи, оставив на столе стакан, на две трети заполненный коньяком. Семён Матвеевич накрыл стакан ладонью и поднял на уровень глаз, философски изучая содержимое.

– Предлагаю тост, – продолжил он, после секундной паузы. – Вы должны стать такой же личностью, как этот гранёный стакан.

Произнеся тост, он залпом опрокинул стакан, крякнул и даже не потянулся за закуской.

– Такому содержимому может позавидовать любая личность, – вздохнул Романов.

Проворная рука Миледи тут же восстановила содержимое стакана. Семён Матвеевич оглянулся в поисках чего-то. Он не успел ничего произнести, когда Миледи с помощью Стоянова уже катила к нему кресло. Семён Матвеевич уселся в него, после чего рассаживаться стали все остальные.

– Чьё это? – поинтересовался он у Миледи. – Репетиловой? Понятно! Как же ей руководить из такого кресла. Я в её-то чинах на стуле сиживал, не стеснялся. И результатов было больше.

Семён Матвеевич потянулся за стаканом.

– Нет, молодой человек, – продолжал он громко, не обращая внимания на оживление сотрудников. – Либо вы берёте судьбу за рога, либо она вас крутит в бараний рог. Ну! Скажите нам что-нибудь.

Серяков, который, как и шеф, первую рюмку запустил без сопровождения, уже несколько осоловел и окончательно растерялся.

– Я… Я благодарен… – начал что-то бормотать он.

– Брось ты благодарить! – оборвал его Семён Матвеевич. – Скажи что-нибудь по-настоящему!

Настоящих слов у Серякова не нашлось. На глазах у всех судьба безжалостно крутила его в бараний рог.

– Ладно, – махнул рукой Жидко. – Какие будут предложения?

– У меня предложение, – откликнулся Романов. – Предлагаю измерять объём диссертации не в авторских листах, а в авторских литрах. Тогда Серякову можно дать степень без защиты – по сумме трудов.

Семён Матвеевич поморщился. Меньше всего он сейчас был склонен к шуткам. Реплику Романова он проигнорировал как скрип дверных петель.

– Ладно. Тогда я скажу. На посошок.

Он поднялся и задумчиво посмотрел в угол комнаты.

– Слушай, Серяков. Бросай мычать. Мычанием ты ничего не добьёшься. Серости здесь и без тебя хватает – взять, к примеру, твоего научного руководителя. Соверши поступок! Заведи любовницу! Стань, наконец-то, человеком! Без этого тебе в науке делать нечего. Да и не только в науке. Подумай хорошенько над моим предложением.

С этими словами он опрокинул стакан, бросил в рот кружочек колбасы и решительно направился к двери. За ним немедленно подскочили Миледи и Стоянов. Романов и Осмоловская проводили их поворотом головы. Антон – напротив, отвернулся в противоположную сторону и изучал пол под батареей отопления. Если бы Жидко оглянулся, то заметил бы, что слова о любовнице затронули в нём какие-то тайные струны. Но Семён Матвеевич не оглянулся и уверенно зашагал по коридору.

– Вот так, Антон, приходит мирская слава, – послышалось у него за спиной. Можно было не сомневаться, слова принадлежали Романову.

Размягчённое коньяком тело Жидко плавно качалось на переднем пассажирском сиденье большого внедорожника. Семён Матвеевич любил шикарные автомобили и менял их с завидной регулярностью. В своём стремлении к автомобильной роскоши Семён Матвеевич несколько рисковал. По престижности его машины соперничали с автопарком ректора и его замов, который, к слову сказать, был служебным. Каким образом и, главное, какими средствами Жидко удавалось поддерживать такой уровень собственного престижа, оставалось загадкой. В кругах, в которых Семён Матвеевич обитал, этот вопрос сочли бы неуместным или даже бестактным. Возможно, где-то кто-то и живёт по средствам, но здесь у нас живут по собственному разумению. А уж что приносит вам ваше разумение: машину ли, как Семёну Матвеевичу, или дачу, как проректору по учебной части Сухобокову – это вопрос личный, и копаться в нём попросту не интеллигентно.

Семён Матвеевич меланхолично рассматривал улицы города за боковым стеклом, барабанил пальцами по подлокотнику и, судя по его выражению лица, думал о чём-то высоком. В салоне автомобиля, идеально защищённого от окружающей среды, царила тишина. Казалось, даже мотор не рисковал мешать мыслям Жидко и звучал на полтона ниже. Молчал Стоянов, который, вероятно, проникся сочувствием к тяготам заведования кафедрой, и вёл машину особенно осторожно и плавно. Миледи тоже притаилась на заднем диване, не испытывая желания первой нарушить эту философски уравновешенную тишину. Наконец, Семён Матвеевич оживился и произнёс:

– Серость останется серостью. В какую бы степень её не произвели. Ну, всё! Достаточно о работе. С завтрашнего дня законный отпуск. Леночка!

Он энергично обернулся в сторону Миледи.

– Ничего не меняется?

– Нет, Семён Матвеевич, – оторвалась от спинки кресла Миловидова.

– Отлично. Тогда открой портфель.

Миледи послушно щёлкнула замками старомодного кожаного портфеля.

– Там, в переднем отделении… конверт.

Миледи извлекла длинный узкий конверт.

– Это тебе. На дорогу, на туалеты.

– Ой, спасибо Семён Матвеевич.

Огонёк, вспыхнувший в её глазах, выдавал оживление и говорил о том, что содержимое конверта ей нравилось. Её не смущало ни отсутствие марки, ни заметная помятость конверта. Он, вероятно, некоторое время кочевал из кармана в карман. Её вдохновляла сама суть этого конверта. Насладившись с полминуты произведённым эффектом и подождав, когда конверт перекочует в дамскую сумочку, Семён Матвеевич продолжил:

– Значит, как и договаривались. Я отбываю завтра утром. А тебя жду ровно через неделю. Билет… ах, да! Билет!

Он порылся во внутреннем кармане пиджака, достал оттуда записную книжку, извлёк из неё железнодорожный билет и протянул его назад.

– Что бы исключить все случайности, билет я взял тебе заранее. Мы не должны ждать милости от случая, а обязаны подчинить его своей воле! – завершил он с пафосом.

Стоянов наблюдал эту сцену молча, с видимым равнодушием. Такую откровенность отношений между шефом и секретаршей он видел не впервые и благоразумно не проявлял никаких эмоций. Но кто знает, что скрывалось за этим его безразличием начинающего психолога? Возможно, он и сам был не прочь оказаться на месте Жидко? А возможно – и на месте Миледи? Ибо никто не станет отрицать, что мастерам человеческих душ, какого бы возраста они не были, ничто человеческое не чуждо.

Семён Матвеевич повернулся лицом вперёд и откинулся на спинку кресла.

– Номер я забронировал тот же, что и обычно – на том же четвёртом этаже с тем же видом на море. И всё! Четыре недели – море, Крым и никакой психологии!

Лицо Семёна Матвеевича менялось на глазах. От возвышенного полёта мысли оно постепенно стало приобретать черты мечтательности поэта. С давних времён он был убеждённым сторонником отдыха в Крыму с любовницей. Сейчас трудно было бы с уверенностью утверждать, что тянуло его в эти места. Возможно, это были именно романтические чувства. Там завязались его отношения сначала с первой женой, от которой он получил московскую прописку, затем со второй женой, рядом с которой он почувствовал себя действительно выдающимся психологом и окончательно утвердился как личность. С Миледи он собирался в Крым уже в третий раз. Возможно, она тоже хотела бы, чтобы их взаимоотношения переросли в нечто большее. Но сам Семён Матвеевич пока к этому не стремился, ибо убедился, что женщины, увы, стареют быстрее, чем его чувства к ним.

Семён Матвеевич величественно откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Давно ли это было? Давно ли это юное создание, которое теперь именовалось его законной супругой, сидело во время его лекций на переднем ряду и таращило на него большие голубые глаза. Ради него она поступила в аспирантуру и настояла, чтобы именно он стал её научным руководителем. Защитилась она легко. Тогда Сухобоков ему многим был обязан и защиту он организовал образцовую. Потом был Крым, где она бегала за ним как собачонка. Тогда это была вершина триумфа. Маститый психолог с молодой любовницей на отдыхе. Женщины толпой ломились к нему на приём. А ведь он и не помышлял ещё о разводе. Приятные воспоминания. С тех пор прошло десять лет и от этого юного создания остались одни большие голубые глаза. Всё-таки молодость – это скоропортящийся продукт.

Жидко вздохнул и открыл глаза. Машина заруливала во двор к Миледи. Стоянов мастерски остановился так, что тротуар к подъезду Миледи оказался строго напротив дверцы автомобиля. Но Семён Матвеевич не торопился выходить. Он достал мобильный телефон и жестом ладони потребовал оставить его одного. Лишь после того, как двери машины захлопнулись, и в салоне воцарилась тишина, он нажал кнопку вызова. Это был дежурный звонок жене.

– Галина, ты где? – задал он вопрос вместо приветствия.

– Дома, – ответил бесстрастный женский голос. – Жду тебя.

– Меня сегодня не жди.

– У тебя дела?

Голос Галины оставался столь же бесстрастным, и в нем не прозвучало ни нотки удивления или сомнения.

– Да нет, просто решил навестить Алину перед отпуском.

Алина – дочь Жидко от первого брака. Она проживала в Подмосковье в одной квартире с матерью – его первой женой. Семён Матвеевич знал, что Галина испытывала чувство вины перед его первой семьёй и избегала любого общения с ней. Знал и пользовался этим в тех случаях, когда необходимо было уединиться с любовницей. Более того, как тонкий психолог, он сознательно исподволь подогревал это чувство вины, чтобы исключить любую случайность контакта общительной Галины с его первой женой или дочерью.

– Что же, сегодня буду скучать одна, – меланхолично отозвалась Галина. – А ты откуда звонишь?

Вопрос прозвучал неожиданно, но не для Жидко. Как человек предусмотрительный и тонкий знаток женской логики, он был к нему готов и знал, что ответить.

– Пока стою в пробке. Но это минут на десять, не больше.

Он мог бы даже сказать, где он застрял в пробке, и что произошло. Но не стал развивать тему, чтобы не вызывать подозрений излишними подробностями.

– Мои вещи к отъезду готовы?

– Да, всё кроме зубной щётки.

– Можешь положить и её. Завтра до поезда я едва успею заехать домой за вещами. Назад поведёшь машину сама или вызвать такси?

– Нет, лучше я вызову такси.

Жидко усмехнулся про себя, услышав ответ «Нет» на вопрос, который предполагал конкретный ответ, но не стал придираться. Можно позволить одинокой женщине расслабиться и телом, и душой… и разумом. Семён Матвеевич не имел иллюзий относительно интеллектуальных возможностей своей нынешней жены. Диссертацией, которую он ей фактически подарил, она так и не воспользовалась. Не пожелала она углубляться и в психоанализ, чтобы вправлять мозги состоятельным и озабоченным господам. Все его усилия продвинуть жену свелись к тому, что сейчас Галина работала на одной фирме в управлении персоналом рядовым клерком, где «входила в положение» каких-то там неудачников, да оценивала благонадёжность новичков.

– Что же, – вздохнула трубка, – ужин с сегодняшнего дня отменяется. Буду голодать.

– Вот правильно, – поддержал жену Семён Матвеевич. – Видишь, как всё кстати. Между прочим, душевное голодание так же полезно, как и физическое. Ну не грусти. Скоро и у тебя будет отпуск. Пока.

Не дожидаясь ответа, он нажал кнопку отбоя. Разговор был закончен, но вылезать из машины Семён Матвеевич не торопился. Нахлынувшие воспоминания не отпускали и вели за собой. Почему-то вспомнился отец его первой жены. С родителями Галины он не общался. Они были одного с ним возраста, и называть тестя «папой», было как-то неудобно. Но его первая жена была на пять лет старше, а её родители – и вовсе дореволюционного происхождения. Отец первой жены тоже руководил кафедрой психологии. Это давало основание многим недоброжелателям утверждать, что Жидко сделал карьеру за счёт жены, которую потом отправил в отставку «за выслугой лет». Но Семён Матвеевич был не из тех, кого эти грязные сплетни могли вывести из себя. Главную науку этой жизни – умение выживать – он постигал сам. Разве это тесть нашёл его? Нет! Это он нашёл себе тестя. Да, тот имел обширную практику в некоторых закрытых заведениях страны, но делиться материалами исследований не торопился. Нужна была большая энергия и напор, а порой и личное мужество, чтобы вскрыть эти язвы прошлого и заодно защитить на них докторскую диссертацию. Правда, произошло это уже после смерти тестя, что позволило некоторым завистникам утверждать, будто бы Жидко обокрал отца собственной жены. Но Семён Матвеевич был выше этих разговоров. Главное – результат! И результат этот – не докторская диссертация и даже не руководство кафедрой. Результат – это то, что Жидко состоялся как личность, как человек, сделавший себя сам.

Семён Матвеевич решительно толкнул дверцу автомобиля. Стоянов в нескольких метрах от машины что-то нашёптывал на ухо Миледи, а та в ответ кокетливо ему улыбалась. Эта сцена не понравилась Жидко. Он уже давно подмечал, что Стоянов оказывает Миледи знаки внимания. Это вызвало в нём отрицательные эмоции. Нет, Семён Матвеевич не считал это ревностью. Он, как профессионал человеческой души, относился к этому чувству иронично-снисходительно. Скорее он относил это к грубому нарушению субординации. Подойдя к парочке со спины, он неожиданно для них произнёс:

– Машину на стоянку. Ключ принесёшь мне. И до сентября можешь быть свободен.

Стоянов вздрогнул и поспешил исполнять указание, чтобы не раздражать шефа, а Миледи, ни слова не говоря, двинулась вперёд к двери подъезда.

Поведение Жидко в квартире Миледи мало отличалось от обычного. Не было сомнений, что здесь он чувствовал себя как дома. Даже лучше, чем дома.

– Где мои тапочки? – заявил он с порога.

– Там же где и всегда, – не оборачиваясь, отвечала Миледи. – Внизу на полке с обувью.

Сбросив пиджак и галстук и облачившись в халат и тапочки, Семён Матвеевич стал больше похож на домовитого барина, вернувшегося в имение после объезда владений. Для полного сходства ему не хватало фески и длинной курительной трубки. Трубку заменила бутылка коньяка, предусмотрительно прихваченная Миледи из запасов Серякова. Бутылка тут же была выставлена на стеклянную поверхность журнального столика, где органично растворилась в отражении оконных занавесок.

Уверенно прокладывая путь, Семён Матвеевич направился в единственную комнату и опустился в единственное кресло. Полутёмная комната имела высоченные потолки, свойственные домам сталинской постройки. Большие габариты помещения удивительно сочетались здесь с домашним уютом. Эта единственная в квартире комната вмещала всё, что нужно для жизни одинокой женщины, включая огромную двуспальную тахту.

Раздался звонок входной двери, и Миледи отправилась в прихожую. Семён Матвеевич довольно долго ожидал её в кресле. Из прихожей доносились глухой мужской голос и тихий смех Миледи.

– Кто там! – не выдержал Семён Матвеевич.

– Стоянов. Ключ от машины принёс, – ответила Миледи одновременно со стуком входной двери.

– Ключ в карман, Стоянова за дверь. Ужином покормишь? – задал Семён Матвеевич вопрос, вспоминая, очевидно, о голодании собственной жены.

– Покормлю, если посидишь смирно пол часика.

Миледи потянулась за пузатым коньячным бокалом так близко, что Семён Матвеевич не удержался и ухватил её за грудь.

– Задерживаешь свой ужин, – строго предупредила его Миледи.

Бокал с мелодичным звоном занял своё место возле бутылки. Звон бокала воодушевил Семёна Матвеевича. Он отпустил грудь и взялся за бутылку.

– Коньяк очень кстати. Авторский коллектив Серяков – Репетилова разбередили мне всю душу. Воспринимать это сочинение ля-бемоль на трезвую голову душевному человеку нелегко.

Семён Матвеевич налил себе полбокала и опрокинул всё это одним махом. Сделав это, он стал подозрительно рассматривать бутылку. Но, очевидно, сделав вывод, что другого коньяка всё равно ему не предложат, налил себе ещё столько же. На этот раз он не выпил, а отставил бокал на столик и откинулся на спинку кресла.

– Ну, что же. Коньяк соответствует тому бреду, которым они потчевали нас весь вечер. Ты меня слышишь? – обратился он к Миледи, которая мелькала между кухней и комнатой.

– Голос любимого шефа я услышу везде, – ответила Миледи, появившись в комнате со столовыми приборами.

– Между прочим, сотворить коньяк – это искусство. А уж оценить коньяк – ещё большее искусство. Я тебе не рассказывал, как Картавый поил коньяком Грача?

– Нет, – донеслось с кухни.

– Это было больше десяти лет назад. Картавый тогда ещё не был деканом психфака и только начинал толкать свою бездарную докторскую. А Грач уже был ректором. Это сейчас ему за семьдесят, и он выглядит как трухлявый пень. А тогда он был могучим дубом во всех смыслах этого слова. Там и умный человек не проскочил бы. А такая бездарь как Картавый – и подавно.

Семён Матвеевич сделал паузу и глотнул из коньячного бокала. Поморщившись, он закусил кусочком сыра, уже приготовленным Миледи и продолжил:

– Но Картавый нашёл к нему ключик. И этот ключик назывался «Мартель». Жена у Картавого родом из-под Одессы. Через неё он наладил поставки Грачу контрабандного «Мартеля». Грач был счастлив, и дела у Картавого пошли как по маслу. За один год он защитил докторскую и стал деканом.

Семён Матвеевич вздохнул, допил остатки коньяка из бокала и налил себе новую порцию. Миледи, заинтересованная рассказом, застыла на пороге комнаты.

– А потом случился конфуз. Появился в наших краях немец, который знал толк в коньяках. Мартель Картавого показался ему подозрительным. Немец достал свою бутылку. Сравнили.

Семён Матвеевич замолчал.

– Ну, и что? – не выдержала паузы Миледи.

– После сравнения тело немца отправили на такси в гостиницу. А Грач поехал на очную ставку к Картавому.

Жидко выпил содержимое бокала и пытался наполнить его вновь. Получалось плохо, и Миледи пришла на помощь.

– Допрос Картавого производили с пристрастием в присутствии Сухобокова. Выяснилось, что контрабандным был не весь Мартель, а только бутылки из-под Мартеля, которые тёща Картавого скупала по всей Одессе. Всё остальное – это чистейший малороссийский самогон с лавровым листом, ванилином и чем-то там ещё. Ну, конечно же, и мастерство одесских умельцев по закатыванию пробок.

Семён Матвеевич замолчал, развалившись в кресле и покручивая бокал на столике.

– И чем дело кончилось?

– Да чем. Грач потребовал восстановить статус-кво. Либо Картавый возвращает ему настоящий Мартель, либо он возвращает Картавого в первобытное состояние. Весь год Картавый бегал по валютным магазинам и ресторанам, скупал все запасы Мартеля. Целое состояние потратил. Грач-то за полтора года ведра два этого одесского «Мартеля» выпил.

Семён Матвеевич вновь замолчал. Воспользовавшись паузой, Миледи вернулась на кухню.

– Что, Сухобоков его бил, что ли, – послышался её голос.

– Зачем бил. Сухобоков у нас душка, мухи не обидит. Они просто пригласили Картавого на дачу Сухобокова, поставили перед ним трёхлитровую банку самогона и предупредили, что, если он правду не расскажет, они вольют ему это всё через клизму. Грач – он же в молодости санитаром был. В этом деле знаешь, как натренировался. Он мог бы поставить клизму даже беговому верблюду.

– А что, у Сухобокова дача? – неожиданно заинтересовалась Миледи.

– Давно. И недалеко от Москвы. Это дача его тестя. В советское время он был большой шишкой в Госплане. А Сухобоков его казённую дачу приватизировал. На жену, разумеется. Скоро будет возможность посмотреть. Через месяц у него юбилей. Он обычно все пьянки там проворачивает.

– Меня возьмешь?

– Конечно. Как раз свою в отпуск отправлю. Посмотришь, оценишь. Дачка – так себе, а место – хорошее.

Миледи поставила перед Семёном Матвеевичем тарелку с ужином и села рядом на стул. Но Жидко на тарелку даже не глянул. Глотнув в очередной раз из бокала, он продолжал предаваться воспоминаниям.

– Тесть у Сухобокова крутой был. Сталинской дрессуры. Сухобоков его боялся.

– Что же в нём такого страшного, – проявляла любопытство Миледи.

– Да это он из-за дочери. Жена у Сухобокова очень уж страстная женщина. До сих пор успокоиться не может.

Семён Матвеевич поковырялся в тарелке, выудил веточку базилика и отправил её к себе в рот.

– Сухобоков в женском вопросе и раньше был не силён. А через пару лет совместной жизни – и вовсе обмяк. Дочь закатила отцу истерику, а тот закатил зятю ультиматум. Если дочь так и будет дальше ходить неудовлетворённая, он даст Сухобокову коленом под зад. Коленом под зад Сухобоков ещё бы принял, а уехать из Москвы ему гордость не позволяла. Он решил проблему как комсомолец-общественник. Стал водить к ней своих друзей. Вашему покорному слуге тоже не раз довелось исполнять его супружеские обязанности.

Миледи хмыкнула, но ужин свой не прервала. В отличие от неё, Семён Матвеевич к нему так и не приступал. Язык его уже заметно заплетался, но ещё продолжал шевелиться:

– А потом он сообразил, что это же Эльдорадо. Для людей, знающих толк в женских прелестях, жена Сухобокова – это клад. Он стал знакомить её с нужными людьми, а уж она-то укатывала их по полной программе.

В очередной раз, приложившись к бокалу, он смерил помутившимся взором фигуру Миледи, сидящую рядом на стуле и продолжил:

– Даже те, кто не был силён по этой части, не могли устоять. А потом делали всё что возможно, чтобы загладить перед Сухобоковым свою вину, не подозревая, что сам Сухобоков обо всём знал с самого начала. И все были довольны.

– Он что же, и Грачу её подкладывал?

– Нет! Грачу он сам вместо жены отрабатывал. Натурой.

– В каком смысле?

– Да в самом прямом! Грач, когда выпьет, любил вспоминать своё прошлое, когда он зарабатывал на хлеб санитаром в психлечебнице. А все свои навыки он демонстрировал неизменно на Сухобокове. Чем-то он его вдохновлял. А может, напоминал тех давних пациентов. Однажды даже клизму ему ставил. С большим успехом. Всего за пятнадцать минут Сухобоков стал трезвым, как стёклышко.

– А как же Грач ректором стал?

– По рабоче-крестьянской линии. Отец-то у него спился, а дед – тот забойщиком был.

– В шахте?

– Да нет, на скотобойне. А в пятидесятые годы, когда начали чистить медицину, он со своей биографией точно в масть попал…

Уже давно остыл ужин, на две третьи опустела бутылка коньяка, а Семён Матвеевич говорил и говорил. Слова давались ему всё тяжелее и тяжелее и всё с большим трудом срывались с языка. Слова несли воспоминания о давних событиях, о стране, которой уже нет, и о людях, которые пережили распад империи, смену тысячелетия и полное до основания разрушение былых моральных устоев. Казалось, что эти слова принадлежат вечности, но в замкнутом мирке квартиры Миледи у них не было ни малейшего шанса выжить. Пролетев всего несколько метров, они умирали, поглощённые невероятной толщины стенами дома старой постройки или такими же плотными портьерами, скрывавшими столь же невероятных размеров окна. Вырвавшиеся наружу отдельные звуки тут же тонули в бесконечном шуме широкой улицы. Смешавшись с рёвом двигателей, звуками сигналов, завыванием противоугонных устройств, визгом тормозов, они поднимались выше и выше, над крышами домов, и исчезали навсегда, образуя хорошо знакомую многим ауру большого города.

Вероятно, и сам Семён Матвеевич не пожелал бы своим словам долгой жизни. Его не слишком бы огорчило осознание того, что слова эти не переживут сегодняшний вечер. Всё, что произносилось здесь и сейчас, завтра утром он посчитал бы ненужными излишествами и сделал бы всё возможное, чтобы навсегда стереть эти слова из памяти. И всё же, у этих слов Семёна Матвеевича был шанс! В квартире Миледи был ещё некто, кто никем не замеченный, тихо пребывал в своём углу и впитывал каждый шорох, каждое движение Жидко. От него не могли утаиться ни фраза, ни звук, ни даже отдельные его интонации. Этот некто ничего не требовал и не задавал вопросов. Он всё слышал и никогда ничего не забывал. Он мог бы считаться идеальным слушателем, если бы не предвзятое к нему отношение очень многих. Этот идеальный слушатель, конечно, не мог бы соперничать с вечностью, но и через многие десятилетия сумел бы донести атмосферу того летнего вечера последнего июльского дня за бутылкой коньяка. Этим благодарным слушателем был скромный труженик и верный друг секретаря – диктофон.