Читать книгу Бессильно зло, мы вечны, с нами Бог. Жизнь и подвиг православных христиан. Россия. XX век - М. И. Дегтярева - Страница 22

Перед глазами вдовствующей Императрицы Марии Федоровны и ее зятя Великого князя Александра Михайловича, прибывших в Могилев на следующий день после отречения, оказалась… пачка телеграмм от командующих фронтами, советовавших Царю немедленно сложить с себя властные полномочия, и среди них – подписанная Великим князем Николаем Николаевичем. Именно это послание, по свидетельству Александра Михайловича, произвело на Царя наибольшее впечатление. «Даже он», – сказал Ники, и впервые голос его дрогнул.[42]

Такое отношение, по мнению Царя, характеризовало настроение общества в целом. Генералы как будто выражали волю народа, позиция Николая Николаевича еще раз обнаружила неразрешенные проблемы внутри династии. Это выглядело не началом неповиновения, а его завершением. Два «вектора», дестабилизировавшие правление в последние годы, – категорический настрой либеральной оппозиции и трагическая разобщенность самих Романовых – сложились в едином требовании его незамедлительной отставки.

Были ли у Государя основания для колебаний? Вот лишь два признания, прозвучавшие годы спустя «справа» и «слева». Первое принадлежит одному из лидеров легальных марксистов, П. Б. Струве: «Начиная с 1905 года, с момента московского вооруженного восстания, как бы ни оценивать политику правительства 1905–1914 годов, реальная опасность свободе и порядку грозила в России уже не справа, а слева. К сожалению, вся русская оппозиция, с конституционно-демократической партией во главе, не понимала этого простого и ясного соотношения. Этим определялась не только ошибочная политика, которую вели, но и неправильный духовный и душевный тон, который после 17 октября 1905 года брали силы русской либеральной демократии в отношении царского правительства…»[43] Запоздалое раскаяние своего рода.

Второе сделала как-то в одном из интервью Великая княгиня Ольга Александровна: «Все эти критические годы Романовы, которые могли бы быть прочнейшей поддержкой трона, не были достойны звания или традиций семьи. Слишком много нас, Романовых, погрязло в мире эгоизма, где мало здравого смысла, не исключая бесконечные удовлетворения личных желаний и амбиций… Но кто из них заботился о впечатлении, которое они производили? Никто…»[44]

Государь не чувствовал поддержки не только со стороны думских партий, занимавших неконструктивную позицию в отношении высшей государственной власти, но и со стороны династии. После убийства П. А. Столыпина его не покидало чувство политического одиночества. (После отречения в откровенном разговоре с матерью Николай Александрович говорил о том, что Столыпин никогда не допустил бы того, что сделали те, кого он приблизил к себе во время войны.)

И все это – на фоне падения авторитета семьи Романовых в военное время. В те годы, по свидетельству одного из современников, отношение либеральной общественности к Александре Федоровне незаметно приобрело характер «массовой истерии». Тональность нараставших как снежный ком обвинений в прогерманских симпатиях была настолько нетерпимой, что вызвала сожаление у посла Франции в Петрограде Мориса Палеолога: «Несчастная женщина не заслужила этих обвинений, о которых она знала и которые очень расстраивали ее»; «Ее образование, воспитание и интеллектуальное и моральное развитие происходили под влиянием английского духа… Основа ее характера была целиком и полностью русской. Несмотря на эти ужасные россказни, которые ходят вокруг ее имени, я ни на минуту не сомневаюсь в ее патриотизме. Она страстно любила Россию».[45]

По убеждению Пьера Жильяра (швейцарца по происхождению, который много лет прожил в Царской семье, совмещая обязанности преподавателя французского языка у детей и воспитателя Цесаревича Алексея), тот факт, что Государыня была немецкой принцессой, весьма умело использовался не только левыми, но и правительством Германии в спланированной кампании по дискредитации Царского дома. Он сам стал однажды свидетелем любопытного эпизода. Беседуя как-то с одним молодым офицером, монархистом по убеждениям, Жильяр узнал о том, что в госпитале, где тот лечился, некто, якобы по распоряжению Царицы, доставлял подарки и деньги пленным немецким офицерам, однако никогда не заходил в палаты, где лежали русские военные. Было начато расследование, полностью подтвердившее рассказ, но оказалось невозможно найти человека, который с помощью подложных документов заставил официальных лиц поверить в то, что он прибыл по распоряжению Александры Федоровны.[46]

Принимая во внимание контекст, решение об отречении едва ли возможно рассматривать как шаг «сиюминутный», проявление слабости. В определенном смысле он был «хорошо подготовлен» и вполне закономерен. Другой вопрос: действительно ли начавшаяся революция была народной? В сущности, Жильяр был прав: волнения носили «очаговый», локальный характер, состав участников был еще довольно узок, однако 15 марта решающим стало то, что Царь поверил в изъявление воли народа.

С этим, по-видимому, и связан столь разительный контраст между поведением Царя в революционной ситуации 1905 года и в марте 1917 года. Двенадцать лет назад, уверенный в спланированном характере волнений и видя в них угрозу общественной стабильности, Николай Александрович, как глава государства, без колебаний отдает приказ о наведении порядка в столице и в губерниях, охваченных беспорядками. В 1917 году, принимая во внимание преобладающее настроение интеллигенции, думских партий, штаба, отступает перед «народом».

Мотивы, которыми руководствовался при этом Государь, ясны. В своих воспоминаниях Жильяр неоднократно упоминает о том, что возможность подавления волнений в Петрограде была исключена для Николая Романова в силу опасности спровоцировать гражданскую войну, которая дестабилизировала бы положение на фронте и привела бы к поражению России в войне. По существу, единственной причиной отречения Царя оказалась надежда на то, что люди, желавшие избавиться от него, при сохранении стабильности внутри государства смогут довести войну до победного конца. Он пожертвовал своей властью ради победы и верности союзническим обязательствам.

С точки зрения личной характеристики Романовых весьма ценно и свидетельство воспитателя Цесаревича о том, как воспринял известие об отречении отца Алексей. Было решено, что Жильяр сообщит печальную новость своему подопечному. Выслушав все и не очень понимая суть происшедшего, мальчик задал вопрос: «Но если не будет Царя, то кто же будет править Россией?» «Ни слова о себе. Ни единого намека на свои права как наследника престола…»[47] – замечает Жильяр.

Итак, исход событий, по мнению Пьера Жильяра, определили не «желание страны» и не «недостаток политической воли у Николая II», а присущее Царю обостренное чувство долга, внутреннее благородство и… «эффект ближайшего окружения». Царя смогли убедить, будто его отречение «отвечает общественным ожиданиям и окажется лучшим из возможных для страны шагов в системе стабилизации». День, когда был составлен текст Манифеста об отречении, Николай Александрович закончил записью в своем дневнике: «Кругом измена, трусость и обман!»

Швейцарец одним из первых подметил парадокс русской революции: «Антанта сделала ошибку, полагая, что движение, начавшееся в феврале 1917 года, носило народный характер. Ничего подобного – в нем участвовали только правящие классы. Народные массы были в стороне от всего этого. Неверно считать, что народный взрыв привел к свержению монархии. Напротив, падение монархии вызвало ту огромную волну, которая захлестнула Россию и чуть не затопила соседние страны».[48]