Читать книгу Звенел булат - М. И. Ибрагимова - Страница 3

Город дрогнул, потрясённый орудийным залпом. Забурлил людской поток, пробуждённый от утреннего сна. Тёмным паводком хлынул народ к Артиллерийской бухте. В порт никого не пускали. Полиция и солдаты оттесняли толпу. Беспорядочную винтовочную стрельбу заглушала частая дробь пулемёта.

Гавань, над которой обычно голым лесом поднимались корабельные мачты, была пуста… Огромный корабль, охваченный алыми языками пламени и чёрными клубами дыма, медленно погружался в воду. Вода, подёрнутая радужной пеленой мазута, отражала зарево пожара. Матросы в смятении, сбросив бушлаты, в тельняшках, как птицы слетали с бортов, стремительно плыли к берегу, но, не достигнув его, исчезали под водой. Пули настигали и тех, кто хотел скрыться в открытом море. Волны захлёстывали палубу, корму. Наконец исчезли чёрные трубы, похожие на дула орудий, обращённых в синь неба. Стрельба прекратилась. Воцарилась тишина, чёрными пятнами колыхались на воде немые бескозырки – свидетели случившейся трагедии.

Понурив голову, расходились люди. Только трое продолжали стоять почти у самого берега. Чумазый босоногий мальчик лет двенадцати, которого звали Джавадхан. Рядом с ним стоял среднего роста широкоплечий человек в папахе. По ястребиному профилю смуглого лица нетрудно было узнать в нём горца. Это был брат Джавадхана Манаф. На расстоянии трёх шагов от них, словно солдат на смотре, застыл высокий блондин в инженерской фуражке. Сквозь сверкающие стёкла пенсне из-под тяжёлых полуопущенных век виднелись проницательные глаза.

Мальчик смотрел на место страшного происшествия с невысокого парапета. Он думал об убитых и утонувших матросах. Быть может, среди них были и те добряки, которые в порту или на корабле весело восклицали: «Здорово, рабочий класс!» И те, кто, пожав его измазанную сажей руку, подводил к пивной будке, наливал полный стакан пива, говоря: «Пей, браток, от пуза, твоё здоровье!» – звонко чокались пенящимися пивными кружками.

Русские! Никогда не думал Джавадхан, что ему до слёз будет жаль этих иноверцев. Из старинных песен горцев, рассказов он знал о расправах, которые когда-то чинились царским воинством в родных горах. Но почему такое же сделали с единоверцами? Из рассказов отца он знал, что матросы служат в Черноморской флотилии, обучаются правилам ведения морского боя, что они проходят определённый срок службы и возвращаются по домам. А эти, что погибли сегодня, никогда не вернутся…

– Джавадхан, пойдём!

Мальчик вздрогнул, оглянулся. Манаф направился к городу. Джавадхан, спрыгнув с парапета, поспешил за братом. Шли молча. Когда свернули на Банную улицу и стали подходить к дому, брат спросил:

– Скажи, за что расстреляли матросов?

Манаф строго сдвинул брови, глянул на Джавад-хана:

– Мал ты ещё, многое не поймёшь, а если сказать коротко, за то, что против царских порядков и его генералов бунт устроили.

Братья подошли к дому. Абакар, старый севастопольский портовый лудильщик, с беспокойством ждал возвращения сыновей. Когда они вошли, спросил:

– Где это вы полдня слонялись? Нет работы в порту, значит, надо было вернуться и поработать дома.

– Легко сказать поработать, когда там людей расстреливали, – буркнул Манаф.

– Сын мой, – сказал старик, – Россия воюет с Германией, царь – владелец страны, и он вправе расправляться с теми, кто не подчиняется его власти. А нам до этого не должно быть дела. Наше дело возносить хвалу Аллаху за то, что Он даёт нам возможность заработать на кусок хлеба и отложить на чёрный день копейку.

– Ты не прав, отец. Разве те несчастные, что сегодня отдали души Аллаху, действовали во имя собственной цели?

Манаф глядел на отца, ожидая ответа. Старик, помолчав немного, сказал:

– Запомните, сыны мои, где власть и казна – там сила.

– Не всегда, – ответил Манаф. – Без народной силы ни один правитель не будет иметь успеха.

– Нехороший пример показываешь младшему брату, возражая отцу.

Абакар сел за скатерть, разостланную на полу младшим сыном, и, как положено, первым взялся за ложку, принимаясь за еду. После обеда старик почитал Коран и, как обычно, отправился к мечети на годекан. Расположена она была недалеко от дома на Казачьей улице.

Манаф пошёл в мастерскую и принялся за починку примусов. Джавадхан помогал брату.

– Джавад, а что бы ты сделал, если бы надо мной учинили такую расправу, как сегодня с матросами? – спросил Манаф.

– Не дай Аллах! – воскликнул мальчик. – Зачем говоришь такое?

– Хочу знать.

Джавад ответил:

– Когда увозили меня из дому, ты сказал маме: не плачь! Если мальчик на локоть выше кинжала – он мужчина. Зачем же спрашивать? Ты сам знаешь, что мужчины в таком случае мстят.

– Молодец! А скажи ещё, какое оружие, по-твоему, самое мощное?

Джавад, подумав немного, ответил:

– Пушка.

– Нет.

– Тогда пулемёт.

– А что же? – в недоумении спросил мальчик.

– Язык.

Джавад сделал удивлённые глаза.

– Да, да. Язык может наделать такой беды, что ни с каким оружием не сравнить, а потому его нужно уметь держать за зубами.

– Что ты этим хочешь сказать, брат?

– Конечно, не то, что ты чрезмерно болтлив. Бывает болтовня безобидная, доставляющая удовольствие, как, например, хабары нашего хозяина. Но есть важные дела, которые требуют могильного молчания, основанного на большом мужестве.

Джавад вопросительно глянул на брата.

Манаф неторопливо пояснил:

– Я хочу сделать из тебя надёжного помощника в деле, о котором должны знать только трое – ты, я и Аллах.

– У тебя нет оснований сомневаться во мне. Я не раз брал на душу грех, говоря отцу неправду, когда ты исчезал на весь день, оставляя меня одного в порту.

– Да, в тебе я не сомневаюсь. Послушай, ты запомнил лицо человека, который сегодня стоял и переглядывался со мной на набережной?

– Того, что в очках?

– Да.

– Запомнил.

– Так вот, живёт он на Нахимовской улице, завтра покажу тебе его дом. Когда потребуется, буду посылать тебя к нему. Но ты не подходи сразу к дому. Иди, заглядывая во дворы, с корзиной за плечами и покрикивай: «Чиним! Паяем!» В определённый час, когда откроешь калитку указанного дома и крикнешь: «Чиним, паяем!», с улицы, из парадной двери выглянет человек в пенсне, спросит тебя: «Мальчик, ты можешь запаять лампу?» Ты ответишь: «Да» – и пойдёшь за ним. Обувь сними у порога. В комнату не входи, оставайся в прихожей. То, что он тебе даст, спрячешь под двойным дном корзины и принесёшь домой. Повторяю, никто не должен об этом знать, даже отец. В противном случае… – Манаф сделал жест, обведя рукой вокруг шеи, что означало вздёрнуть на виселице.

Лудильщик Абакар Чанхиев, как многие малоземельные лакцы, да и другие горцы Дагестана, ещё в годы отрочества стал заниматься отхожим промыслом. Сначала в небольшом городке Темир-Хан-Шуре он открыл лудильную мастерскую. Весной, ко времени полевых работ, он возвращался в родной аул Хуты, чтобы помочь семье. Осенью, после уборки урожая, вновь уходил в город.

Когда его первенцу Манафу исполнилось десять лет, он увёз его из аула для обучения своему ремеслу.

В Шуре, рядом с лудильной мастерской Абакара, работал жестянщик Гаджи-Магома с сыном-подростком, которого звали Абдулла. Это были аварцы из аула Дусрах. Взаимоотношения отцов и сыновей сложились как у добрых соседей.

В этом городке таких мастеровых, как Абакар и Гаджи-Магома, было немало. Поэтому для всех не хватало заказов. Вот и решил Абакар отправиться на заработки в Россию. Кто-то из кунаков посоветовал ему поискать счастья в Севастополе, где всегда бывала нужда в портовых рабочих. Вначале он поехал один, обосновался, а через год увёз туда и сыновей. Здесь, в порту, в доке, имели они постоянную работу. Поселились на Корабельной стороне. Абакар и Манаф работали сдельно, по нарядам производили полуду котлов, кухонной посуды на кораблях всех видов. Они имели доступ и на военные крейсеры.

Поскольку работы постоянной в порту не было, Абакар решил устроиться поближе к севастопольскому базару. На Банной улице снял полуподвальное помещение с выходом на улицу. Разделил его на две половины фанерой. В первой половине устроил лудильную мастерскую, во второй, окнами во двор, – жилую комнату. Вместо вывески выставил на улицу старый медный самовар, привязав его на всякий случай проволокой к дверной ручке. Когда с возрастом Абакар стал прибаливать, то большей частью работал в городской мастерской. Хозяин дома, в котором поселились лудильщики, бывший боцман, был человеком покладистым, добрым. Единственным его недостатком было то, что он изрядно выпивал. Звали его Спиридоном Мартыновичем. После смерти жены жил один. Единственная дочь с зятем и внуком жила в том же доме, но отдельно.

Спиридон Мартынович с уважением относился к тихому, трудолюбивому квартиранту-горцу. Он часто, особенно вечером, заглядывал к нему. В первое время заходил с чекушкой, уговаривая Абакара попробовать водочки. Но Абакар был неумолим:

– Испасибо, Спиридон, испасибо! Мой чай давай. Мусульман шайтан-воду не пиют!

– Эх, старина, не понимаешь ты силы и вкуса этого напитка! Ладно, раздавлю сам.

– Вай, Спиридон, хороший человек, только дурной вода кушаешь, – покачивая головой, сокрушался горец.

Спиридон Мартынович, старый моряк, имел немало царских наград, но ими не хвастался. Мало говорил о себе, зато о нём всё знали соседи, говорили хорошее.

Старый боцман поднимался рано. Натянув фуражку с кокардой, широкоплечий, приземистый, он, кряхтя, направлялся к Малахову кургану. Ещё в годы юности его, задорного юнгу, водили туда в пивное заведение Малахова. А в Крымскую войну, когда героический Севастополь стал насмерть против флотилии трёх держав – французской, английской и турецкой – и весь год успешно отражал атаки врагов, Спиридон Мартынович был среди малаховцев. Этот курган – главное оборонительное сооружение. О его неприступности, отчаянной храбрости защитников даже чужеземцы слагали легенды.

Часто Спиридон Мартынович поднимался на знаменитый курган, особенно когда ушёл в отставку. Взберётся на самую вершину и застынет, как изваянный из бронзы, глядя на изрезанный бухтами город, на море. Только поредевшие белые волосы волнуются под ветром. Долго так стоит, словно в почётном карауле – в честь тех, кто лёг здесь, умножая славу России-матушки. Но постепенно, отяжелённая мыслями, его голова клонится, устало опускаются тяжёлые плечи. Медленно натягивает он фуражку на лоб и не спеша спускается с кургана. Согбенный, с задумчивыми глазами, бредёт Спиридон Мартынович к ближайшему кабаку, садится и пьёт. В долг ему нальёт любой владелец кабака. Если хозяин не возвращался домой к вечеру, Абакар отправлял Манафа на поиски:

– Иди, сын мой, грешно оставлять человека, когда нечистый отнимает у него и волю, и разум.

Манаф знал, где надо искать Спиридона Мартыновича. Иногда волоком притаскивал его домой, укладывал в постель. Утром, протрезвившись, Спиридон Мартынович говорил соседям, показывая на двери мастерской: «Хоть и басурманы, а душа христианская. Я готов их бесплатно держать в доме, а они день в день, как договорились, платят».

В холодные зимние вечера Спиридон Мартынович часто заходил к лудильщикам. Сидя на полу, со скрещенными по-турецки ногами, он предавался воспоминаниям. Горцы с увлечением слушали рассказы старого боцмана – о дальних странствиях, о единоборстве людей с водной стихией, о храбрых сражениях моряков. Манаф был благодарен хозяину не столько за увлекательные хабары, сколько за то, что тот обучил его чтению и письму по-русски. Прежде Манаф умел писать и читать только по-арабски.

– Что такое арабский? Где Аравия, где Кавказ, где ты? Учись русской грамоте, это тебе больше пригодится, – любил повторять старый моряк.

Манаф оказался способным учеником. За «прилежание и успехи» Спиридон Мартынович подарил ему букварь.

Когда началась война, Гаджи-Магома с Абдуллой вернулись в Дагестан. Хотел последовать их примеру и Абакар с сыновьями, но Спиридон Мартынович рассоветовал:

– Зачем тебе ехать в аул? Сам говоришь, земли горсточка, заработать негде. Оставайся, германца не бойся, не отдадим ему Россию! Турок хоть и заглянет на денёк, так он тебе что брат родной.

– Нет, нет, турок не надо, герман не надо, – отвечал, качая головой, Абакар.

– Вот и хорошо. Не надо, значит, не пустим.

С нетерпением ждал Джавадхан ответственного поручения. Наконец в один из воскресных дней Манаф сказал ему:

– После обеда пойдёшь на Нахимовскую.

Джавад продел в ручки корзины кизиловую палку, перекинул её через плечо, вышел из дому. Шёл по Нахимовской не торопясь, заглядывая во дворы, выкрикивая: «Чиним! Паяем!» – и особо не задерживаясь. Подойдя к калитке нужного дома, искоса поглядывая на парадную дверь с улицы, он дважды прокричал: «Чиним! Паяем!»

Дверь распахнулась. Появился человек в пенсне:

– Мальчик, сможешь запаять лампу?

– Да, – ответил Джавад, направляясь к двери.

– Заходи.

Джавад вошёл, не забыв сбросить башмаки у порога. Покрытые масляной краской полы блестели, как начищенный медный таз. Посредине комнаты стоял круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. На столе хрустальная чаша с конфетами. Взяв полную горсть конфет, человек в пенсне протянул их мальчику

– Испасиба! Испасиба! Моя не хочет.

– Да что там не хочешь, бери, ешь. – Человек в пенсне, положив конфеты на колени мальчику скрылся за дверью, которая вела во вторую комнату.

Джавадхан, широко раскрыв рот, с удивлением разглядывал ковёр, спущенный со стены на тахту, буфет, за стёклами которого сияла всеми цветами радуги посуда, камин с цветным кафелем. Никогда не приходилось ему видеть такое богатство. Кто он, этот человек? Какие дела у него могут быть с полунищим братом Джавада? Должно быть, это один из севастопольских князей. Не зря ведь предупредил Манаф, что надо снять обувь у порога. С чувством жалости к себе посмотрел он на свою залатанную рубашку и обтрёпанные штаны. Не напрасно, подумал он, на улице шарахаются от него разряженные в шёлк и кружева русские барыни.

Вновь вошёл хозяин. Джавад взял из его рук два бумажных пакета. Вытащив из корзины примус, паяльник, нашатырь, бутылку с кислотой, тряпки, он аккуратно уложил пакеты между двойным дном корзины.

Когда мальчик поднял с пола корзину, человек в пенсне спросил:

– Как тебя зовут?

– Джавадхан.

– Ого, Джавад, да ещё хан.

– Хан нет, Джавад есть, – возразил мальчик.

– Ну как же, и хан есть, и Джавад есть, – стал подшучивать хозяин.

Хитро сощурив глаз, погрозив смуглым пальцем, Джавад ответил:

– Ты сам хан. Тебе дом большой, крепкий, деньга много. – И, помолчав, добавил: – Моя бедный человек.

– Вот тебе, бедный человек, двугривенный на мороженое, – сказал хозяин и протянув монету.

Мальчик стал отказываться:

– Работа нет, деньга не надо.

– Бери, есть работа. – Хозяин дома сунул двугривенный в оттопыренный от конфет карман мальчика.

Подойдя к двери, Джавад обернулся, смущённо спросил:

– Слюшай, как тебя звать?

– Товарищ Олег, – с улыбкой ответил хозяин.

– До свидания, товарищ Олег.

– Желаю успеха, товарищ Джавадхан.

Вечерело… Манаф ожидал брата, стоя у порога мастерской.

– Всё благополучно? – спросил Манаф, увидев Джавада.

– Слава Аллаху, – ответил мальчик.

Войдя вслед за Джавадом в дом, Манаф плотно прикрыл дверь. Мальчик поставил корзину на пол, не спеша вынул из кармана конфеты, сверху положил монету.

– Это тоже он дал. Не брал, отказывался, насильно заставил взять.

– Поблагодарил?

– Конечно. Сказал «большой испасибо». И обувь снял у порога. Всё у него рассмотрел. Наверное, он князь.

– Никакой он не князь, просто инженер, – пояснил Манаф.

– А что значит инженер?

– Не знаю, но что-то подобное учёному человеку.

– Он сказал, что его зовут товарищ Олег.

– А ты что, спрашивал?

– Да, но только после того, как он спросил моё имя и стал шутить, называя меня ханом.

– Ну и говорун же ты. Раздуй лучше угли в горне да принеси горсть муки.

Манаф взял консервную банку, налил в неё воды, вскипятил на углях, затем стал сыпать муку, помешивая деревянной палочкой.

– Что это за ккурч[1]?

– Это не ккурч, а клей. На, поставь под верстак, пусть остынет.

Джавад взял горячую банку из рук брата.

– Сегодня не ложись рано спать, – предупредил старший, – в город вместе пойдём.

До прихода отца Джавад вскипятил чай, приготовил посуду, нарезал брынзы, хлеба. Вскоре вернулся отец из мечети. Поужинав, Абакар лёг.

– Рано ещё, мы посидим у порога, – сказал Манаф, прикручивая лампу.

По вечерам у ворот домов засиживалась молодёжь. И на этот раз разошлись поздно. Манаф и Джавадхан поднялись последними. Тихо, чтобы не разбудить отца, вошли в мастерскую.

– Вдень пояс в ушко банки, да не разлей содержимое. Теперь туже опоясайся. Банка у правого бока, чтоб под рукой была. Эту пачку бумаг заложи за пазуху. Клей будешь наносить на все четыре уголка листика, – шёпотом приказывал Манаф.

Джавад молча повиновался брату. Замкнули дверь, вышли на улицу. Сердце мальчика громко стучало. Шагал он смело, стараясь не отстать.

– Я буду стоять поблизости. В случае появления человека предупрежу кашлем. Не торопясь, не оглядываясь, уходи в сторону. Учти, случайные прохожие не страшны. А вот если полицейский вывернется откуда-нибудь, дело хуже. Тогда надо удирать волчьим галопом, как можно чаще сворачивая за углы и переулки. Я незаметно последую за тобой. Если же, не дай бог, попадёшься, говори – ничего не знаю. Мол, сидел на улице, подошёл человек, дал денег, потом всё это и сказал: если наклею на стенах и заборах, даст ещё рубль. Где живёт, кто он, не могу сказать. Ни слова больше, если даже будут бить.

– Если вовремя предупредишь, не попадусь. Меня никто из ребят не может догнать. Ноги лёгкие, как у зайца. Сам шайтан не догонит.

– Хвастовство не украшает мужчину…

Джавад умолк.

…Город был погружён в густую тьму. Тяжёлые облака заволокли небо. Лишь кое-где через щели ставен прорывались тусклые полоски света ночников. В бухтах и на судах с первых дней войны была утверждена светомаскировка.

– На этом углу! На этом фасаде! На этом заборе! – коротко бросал Манаф отрывистые фразы.

Джавад быстро подходил к указанному месту, держа наготове лист. Опускал указательный и средний пальцы в клей, смазывал уголки, приклеивал и спешил прочь.

Когда последний лист был наклеен, он подошёл к брату и сказал, облегчённо вздохнув: «Всё!» Манаф взял у него банку с клеем, одобрительно хлопнул по плечу.

Обратно шли молча, выбирая кратчайший путь к дому.

Тихо отперли дверь, вошли на цыпочках, разделись, легли. Быстро уснул Джавад. Манаф долго ворочался с боку на бок. Проснулся мальчик от толчка в плечо. Поднялся, сел, щурясь от солнечных лучей, проникавших в низкое оконце со двора. Протёр глаза, повернув голову, огляделся. Постели отца и Манафа были скатаны. Старший брат сидел, упираясь спиной о стену.

– Тоже мне помощник, нечего сказать…

Джавад вспомнил ночную прогулку. Недоумённо хлопая веками, спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Случиться не случилось, а поработали мы впустую.

– Как впустую?

– Да так, почти все листовки верхом вниз наклеил, задом наперёд, вкось, вкривь.

Джавад испуганно уставился на брата:

– Что же теперь делать?

– Ничего… Быть может, кто успел сорвать и прочесть, идя на работу. Полицейские же смеялись, мол, большевистский агитатор дёрнул малость для храбрости и лепил почём зря свои прокламации.

– Ходил туда? – чуть ли не сквозь слёзы спросил Джавад.

– А ты думаешь, мне приснилось?

Джавад виновато опустил голову. Манаф в душе обвинял себя. При чём тут мальчишка? Что можно требовать от безграмотного? Да в такой тьме и грамотный не разобрался бы. Надо было правильно сложить и рассказать, как определить лицевую сторону листовок.

– Зря не смазали верхнюю часть бумаг сажей, – как бы угадывая мысли брата, сказал Джавад. – В другой раз так надо делать…

– Что будем делать в другой раз, время покажет, а что касается тебя, то безотлагательно, с сегодняшнего дня начинай учиться читать по-русски. Достань букварь. Он лежит в сундуке.

Братья ежедневно к семи часам утра являлись в порт. Манаф с нетерпением ждал наряда на один из военных крейсеров.

– Хвала Аллаху, – сказал он тихо, когда, наконец, портовый чиновник вручил ему наряд с пропуском.

– Свёрток на месте? – спросил Манаф у Джавада. – Да.

Под двойным дном корзины оставалась вторая пачка листовок. Всех посторонних и матросов, поднимающихся на крейсер, тщательно обыскивали. Зная об этом, подходя к дневальным, Манаф вывернул карманы, поднял обе руки.

Ловким движением дежурный провёл руками от плеч до лодыжек. Джавад, поставив корзину на трап, тоже поднял руки. Дневальный склонился над корзиной, осторожно, двумя пальцами выложил паклю, тряпки, пошарил под инструментами.

– Проходите! – рукой указал в сторону камбуза.

Лудильщики направились к маленькому подсобному помещению, куда обычно выносились котлы и кухонная посуда, требующая полуды.

– Поставь корзину в котёл, залезай в него и начинай чистить. Я сейчас вернусь, – сказал Манаф и вышел.

Спустя несколько минут брат вернулся с человеком в белом колпаке и переднике. Это был повар. Они пересчитали посуду. Повар вышел, Манаф остался, подошёл к Джаваду, наклонился и шепнул:

– Подойдёт матрос, скажет «Аббас», ему отдашь пакет.

Джавад кивнул. Манаф вновь удалился.

Мальчик ждал, с нетерпением глядя на дверь. Вдруг раздался скрип с противоположной стороны. Поднялась крышка какого-то лаза. Молодой матрос ловко выпрыгнул из него, с улыбкой подошёл к котлу, в котором сидел мальчик.

– Аббас, – услышал Джавад. Тут же вытащил пакет и подал матросу. Матрос исчез.

– Порядок? – спросил Манаф, входя.

– Да.

Засучив рукава, оба принялись за работу.

Шли дни… Со временем Джавад сделался незаменимым помощником брата. Делал он это, слепо повинуясь воле старшего. Расклеивать прокламации, разбрасывать листовки теперь ходил один, как «трезвый» большевистский агитатор, и был вне подозрений. Роль свою в непонятном деле считал пустячной и сожалел, что ни разу не погнался за ним полицейский. Ему хотелось опасного поручения, где бы смог показать свою храбрость. Однажды, когда чуть не попался на военном корабле во время передачи пакета, перепугался насмерть.

Дело было так: пришли по очередному наряду на крейсер. Манаф велел передать пакет человеку, который скажет «Ассалам». В ожидании того Джавад сидел в котле, прислушиваясь к шагам. Вскоре дверь распахнулась. Вошёл человек в форме мичмана. Осмотрел помещение, подошёл к котлу, увидел Джавада. Джавад в свою очередь глянул, ожидая условного «Ассалам».

– Салам алейкум! – воскликнул вошедший.

Джавад сунул было руку в корзину, но тут же отдёрнул, словно ужаленный. Пароль не тот, вместо «Ассалам» «Салам алейкум».

Мальчик поднял голову, посмотрел в глаза мичмана. В них была усмешка. Почувствовав на себе ещё чей-то пристальный взгляд, Джавад обернулся. У дверей стоял Манаф. Лицо его казалось необычно бледным. Джавад принялся чистить котёл. Ведь ничего не произошло…

Мичман заложил руки в карманы, смерил Манафа с ног до головы взглядом и через минуту удалился.

– Надо действовать осторожнее. Молодец! За это поведу тебя в цирк, – сказал Манаф, облегчённо вздохнув.

В Севастополь прибыли цирковые артисты и борцы. Город пестрел афишами. Толпы людей, особенно дети, собирались возле них, с любопытством разглядывая смешных клоунов, дрессированных животных, коричневых от загара мускулистых борцов. Располагался цирк на площади Шлагбаум.

– А вот наш земляк, – сказал Манаф, ткнув пальцем в портрет одного из борцов. Ровный пробор причёски на французский манер, лихо закрученные кверху усы. Большие добрые глаза.

– Рубин, – прочёл по складам Джавад. – Какой же он наш земляк?

– Это ложное имя, зовут его Али-Кылыч. Кумык, родом из Буглена.

– Кто его сделал борцом?

– Сила.

– А сколько наград! – Джавад стал считать медали, украшавшие широкую алую ленту, перетянувшую мощную грудь через плечо.

– Говорят, что некоторые из этих наград вручены самим царём, – добавил Манаф.

– Ты не знаком с Али-Кылычем?

– К сожалению, нет.

– Давай подойдём к нему, представимся как земляки.

– Смешной ты, ей-богу. На кой ему нужны какие-то лудильщики. Таких земляков у него в каждом городе сотни найдётся.

Джавад, опустив голову побрёл домой вслед за братом. Напоминание о бедности огорчало его. Но всё-таки в душе он был горд, что его соотечественник, дагестанец, такой замечательный силач. Он привёл своих дружков показать афишу с Али-Кылычем.

– Вот наш дагестанский, мусульманский борец!

– Да это же Рубин, – возразил Вовка.

– Рубин неправильно, верно Али-Кылыч.

– Да что ты носишься с каким-то Кылычем, вот Поддубный – это да, он твоего Кылыча мизинцем положит на обе лопатки.

Дело чуть не дошло до драки. Имя Поддубного запало в душу Джавада. И не потому, что о нём так много говорили, а потому, что считал его единственно опасным противником земляка Али-Кылыча. С необыкновенным усердием работал Джавад в тот день, когда Манаф сказал, что поведёт его в цирк, с нетерпением ждал вечера.

К концу работы он едва стоял на ногах от усталости, но до цирка готов был добраться хоть ползком. Собрались чуть ли не всем двором. Даже Спиридон Мартынович пошёл – только старый боцман билет себе взял в первый ряд.

– Мне надобно сидеть впереди, поскольку лично знаком с Иваном Максимовичем.

…Вовка, внук Спиридона Мартыновича, Сашка из соседнего двора, Джавад и Манаф сидели на галёрке. Ребята шумно делились впечатлениями. Джавад был потрясён зрелищем. Наконец арбитр громко воскликнул:

– Иван Поддубный!

Гром аплодисментов и восторженных возгласов потряс купол цирка. Гигант с широкой муаровой лентой через плечо, густо увешанный наградами, слегка согнувшись, втянув шею в плечи, с сильными руками, вышел на арену. Кивнув вежливо публике, удалился.

Вслед за ним представили других борцов, в том числе и Али-Кылыча. В крайнем напряжении, с замирающим сердцем смотрел Джавад, боясь, что Али-Кылыч выйдет бороться с Поддубным и будет побеждён. Пусть это случится когда угодно, но только не сегодня, думал он.

Джавад светился от радости, когда Али-Кылыч вышел на арену со Стыцурой. Подавшись вперёд, затаив дыхание, следил за борьбой двух силачей. Губы, брови, рот, каждый мускул лица мальчика были в непрерывном движении. То громко ахал он в испуге, то облегчённо вздыхал. Поражение земляка для него было бы личным поражением, и потому так глубоко переживал, но, к счастью Джавада, Али-Кылыч победил своего противника.

Джавад ликовал, подпрыгивая на скамье. Папаха его не раз взлетала в воздух.

– Может быть, ты выйдешь и поздравишь дагестанца? – предложил Вовка.

– Нет, я маленький человек, мне нельзя.

Но для Джавада всё увиденное померкло в сравнении с тем, что случилось накануне закрытия цирка. В воскресный день, около полудня, словно гора, протиснулся кто-то в низкую, узкую дверь мастерской. Каково же было изумление мальчика, когда он увидел Али-Кылыча. С возгласом «Ваалейкум салам» шагнул навстречу гостю Абакар, за ним Манаф. Джавад не мог двинуться с места. Не сон ли это? Борец и ему протянул огромную ладонь, в которой, как пойманная птичка, затрепетала рука Джавада.

– Проходи, кунак, проходи сюда, в жилую половину.

Гость последовал за стариком, сел на пол рядом.

– Какими судьбами? – спросил Абакар.

– Боролся в цирке, – пробасил Али-Кылыч.

Джаваду хотелось побежать на улицу, сообщить Вовке, Сашке – пусть узнают, какие мы люди, хоть в подвале живём, зато кунаки важные захаживают. Он кинулся к двери, но у порога остановил его Манаф:

– Быстро к татарину Хамзе! Вот деньги, пусть хоть из-под земли достанет фунтов десять баранины.

– Десять фунтов?

– Да, да, быстро, одна нога там, другая здесь.

Вихрем помчался Джавад, но всё же успел по дороге сообщить дружкам о чрезвычайном событии в доме. Не прошло и часа, как традиционный дагестанский хинкал с чесночной приправой дымился перед гостем.

– Райское блюдо! Весь свет объездил, ничего вкуснее хинкала не едал, – говорил борец, с аппетитом отправляя в рот пельмени с бараньим мясом.

– Приходи чаще, сварить недолго, – сказал Манаф.

– Спасибо! Не смогу, уезжаю завтра.

– Надо было раньше прийти.

– Не думал, что здесь земляки найдутся. Нужда пришла, заставила искать.

– Нужда? – удивился Джавад.

– Случилось что? – осторожно спросил Абакар.

– Да, маленькая неприятность. Без копейки остался. Вчера получили расчёт, выпили немного, а вечером втянули меня в картёжную игру.

– Кто? – спросил старик.

– Циркачи. Не играл никогда, не люблю, затянули. – Али-Кылыч вынул из кармана платок, вытер пот с лица и повторил: – Втянули, дали пару раз выиграть, а потом накрыли на всё, что имел. Обругал я их, плюнул, ушёл. Даже на билет не осталось. Просить у них не стал, пойду, думаю, поищу своих, займу. Пусть не думают, что последние забрали.

Джавад не верил своим ушам. Такой человек – и вдруг пришёл деньги занимать… Какие сложные, непонятные дела творятся в жизни. Али-Кылыч продолжал:

– Вот и побрёл по Севастополю, хорошо, догадался отойти в сторону от базара. Как увидел самовар, выставленный у двери, обрадовался, это, думаю, свои, и не ошибся.

– Да, случается такое. На чужой стороне без денег что без рук, – сокрушался Абакар.

– Может, дадите взаймы червонца три-четыре, если найдётся у вас? – неуверенно произнёс знаменитый борец.

– Почему же, деньги найдутся, – ответил старик и, обратившись к Манафу, сказал: – Достань пять золотых.

Манаф отомкнул сундучок, вынул пять золотых монет, передал отцу. Абакар щедрым жестом имущего кинул пятьдесят рублей золотом на скатерть перед гостем.

Али-Кылыч не знал, что в этих пяти монетах заключалось всё состояние лудильщиков. Он с благодарностью взял их, записал адрес в блокноте, пообещав выслать из Питера при первой возможности.

Когда Али-Кылыч выходил, у порога мастерской стояла целая толпа мальчишек. Борец поздоровался с ними, кое-кого похлопал по плечу. Хозяева проводили гостя до угла дома. Весь вечер только и было разговоров, что о необычайном госте. Джавад торжествовал, но в душе его остался какой-то осадок горечи. Конечно, он не сказал дружкам о том, что известного борца нужда привела к ним.

Долго ждали перевода из российской столицы, каждый день выходили встречать почтальона, но так и не дождались долга.

– Папа, он просил у тебя три червонца или четыре, зачем же ты ему пять отдал? – спрашивал Джавад.

– Сынок, нельзя, чтобы просящий усомнился в том, что ты отдаёшь от души.

– А ты не жалеешь?

– Нет.

– А если долг он не пришлёт?

– Ничего не поделаешь. Всё зависит от воли Аллаха. Запомни, доброе деяние, помощь, оказанная в трудную минуту нуждающемуся, когда-нибудь да и обернутся заслоном беде.

Однажды Джавад по поручению брата отправился к товарищу Олегу. Это было ранней весной. Без корзины и, не по обыкновению, чисто одет. Ему было поручено взять несколько писем, их легко спрятать под распоротой подкладкой папахи. Постучал в парадную дверь, снял обувь. Товарищ Олег долго не выходил из своего кабинета, откуда доносилось отрывистое постукивание пишущей машинки. Распахнулась дверь, ведущая на веранду. В комнату вбежала девочка в коротком розовом платье, с большим бантом на белокурых локонах. Ей было лет шесть-семь. Быстрым взглядом она окинула комнату, хотела открыть дверь в кабинет отца, но, увидев Джавада, с улыбкой остановилась. Джавад тоже невольно улыбнулся, хотя был ошеломлён кукольной красотой девочки. Приложив пальчик к губам, она на цыпочках подошла к гостю, присела перед ним на корточки.

– А я знаю, как тебя зовут.

– Как?

– Не скажу. Ты вовсе не чумазый и, папа сказал, отлично воспитанный парень…

«Откуда она меня знает? Её я никогда не видел», – подумал Джавад.

– Ты кто?

– Алёнка.

– Где живёшь?

– Здесь.

– А где твой папа?

– Там. – Девочка показала на дверь кабинета. – Глаза у тебя большие, чёрные, басурманские, – малышка разглядывала лицо Джавада, – и носик хороший.

Алёнка хотела дотронуться до кончика его носа, но Джавад, оскалив зубы, нарочно лязгнул ими. Девочка, вскрикнув, рассмеялась. Весело стало и Джаваду. Распахнулась дверь, на пороге стоял хозяин.

– Лена, сколько раз предупреждал тебя, что, когда приходят гости, заходить сюда нельзя!

Девочка бросилась к отцу:

– Папочка, прости меня!

– Иди. Чтобы этого больше не повторилось.

Надув губы, искоса глянув на Джавада, девочка вышла.

– Молодой человек, ещё пять минут, и я тебя отпущу.

«Молодой человек» теперь готов был сидеть здесь хоть до вечера. Впервые его мальчишескую душу тронуло непонятное тёплое чувство…

Одним из захватывающих событий, взволновавших Севастополь, стал приезд царской семьи. Тысячи горожан, чиновников и военнослужащих запрудили улицу, по которой ехали автомобили, вёзшие царя и его приближённых. Спиридон Мартынович, имевший опыт в таких делах, посоветовал Вовке, Джаваду и Сашке бежать к Графской пристани, где стояли царские яхты «Штандарт» и «Алмаз». На возвышенности, которая амфитеатром поднимается от пристани, велел ребятам занять места поудобнее, дабы лучше рассмотреть правителя России – Николая II.

– Дедушка Спиридон сказал, что наследника царя зовут Алексеем, великих княгинь четыре – Анастасия, Татьяна, Ольга, Мария, – загибая пальцы, пересчитал Вовка.

Моряки, солдаты, полиция оцепили улицы и пристань. Никого близко не подпускали. Плавно подкатили автомобили к пристани. Мальчишки буквально вцепились глазами в именитых пассажиров. Кто-то крикнул:

– Царь-батюшка с наследником во второй машине.

Люди в офицерских мундирах подскочили к машине государя, распахнули дверцы. Царь легко поднялся с сиденья, повернулся лицом к машине. Джавад разглядывал его с удивлением. Неужели он и есть царь? Всегда думал, что правитель России появится в короне, усеянной бриллиантами, в золототканой одежде, величественный, грозный. А тут небольшой человек, короткая рыжая бородка, бледный лоб.

К машине, из которой вышел царь, направился моряк огромного роста, поднял на руки бледнолицего мальчика.

– Наследник Алексей, – зашептали в толпе.

Царь в сопровождении нескольких генералов, адмиралов и моряка с наследником на руках направился к роскошной яхте «Штандарт».

Царская свита помогла выйти царице. Одетые в длинные белые шёлковые платья, с белыми кружевными зонтиками, четыре дочери царя голубками выпорхнули из машины. Весело улыбаясь, великие княгини раскланивались с публикой. Джаваду казались они необыкновенно красивыми, похожими друг на друга, только роста разного.

На трапе и палубе яхты были разостланы пёстрые ковры. Дочери царя, чуть приподняв подолы платьев, тоже направились к яхте. Впереди них, в широкополой шляпе, важно, как гусыня, шествовала царица.

Джавад не слышал ни громких возгласов приветствий, ни звуков духового оркестра. Он смотрел, смотрел на людей иного мира, загадочного, непонятного.

– Остались, значит, ночевать на «Штандарте», – говорил Спиридон Мартынович вечером, сидя у калитки. – А Гришки, значит, с ними не было?

– Какого Гришки? – полюбопытствовал Джавад.

– Мужичонки, Распутина.

– Мужичка, дедушка, не было, из простых был только один моряк, большой такой, сына царя нёс.

– Как же это они Гришку с собой не взяли? – не унимался старик.

– А кто такой Гришка? – недоумевал Джавад.

– Мужик в лаптях, с бородой, святой старец. – Боцман хитро улыбнулся и добавил: – Советчик и помощник её величества. – Но ничего, – продолжал он бормотать, – мужик-лапотник до трона добрался, доказывает, значит, что править может и чернь. Царь только его и немку-царицу слушает. Раз она немка, душа не будет болеть за русский народ. Его величеству надобно не здесь быть, а там, где сражаются армии. Настоящие правители и вожди сами должны быть впереди, коли хотят победы…

Послушал Джавад речи подвыпившего хозяина и понял, что недоволен Спиридон Мартынович царём своим. Придя домой, он рассказал отцу о том, что говорил хозяин о царе.

– Мало ли что можно наговорить, когда языком управляет не разум, а дьявол. Правитель всегда нужен государству, как семье хозяин. Не станет хозяина – порядка не будет, а без порядка жизни не будет. Плохо, когда каждый сам себе хозяин.

– Ты думаешь, отец, что весь порядок от царя? – спросил Манаф, приподнявшись с подушки.

– Не нам, беднякам, об этом судить.

Манаф сдержал себя, он знал, что отец не любит, когда ему возражают, он ведь глава семьи.

Больной Абакар слёг и почти не поднимался. Чаще приходилось оставаться Джаваду дома для ухода за отцом. Старик страдал болезнью сердца. Процесс осложнился водянкой живота. Бледный, с синюшными губами, задыхаясь при малейших усилиях, едва передвигался он по комнате. Манаф хотел было увезти больного в аул, но врачи не порекомендовали, – слишком плох, не вынесет дороги, сказали они.

Да и сам старик в надежде, что ему помогут лекари, не стремился в горы.

– Что там делать? Разве только ехать умирать возле могил предков, – вздыхая, говорил он.

– Не умрёшь, папа, доктор сказал, что обязательно поправишься, – успокаивал Джавад.

– Если на то будет воля Божья. Не хочется уходить, мало погостил на свете, тебя на ноги не поставил, Манафа не женил…

– Обо мне не думай, я уже мастеровой, не пропаду, тебя бы поднять.

– Здесь можно выздороветь, лечат, стараются врачи, пошли Аллах им благополучие! А там, не только в нашем ауле, в Кумухе даже фельдшера нет. Если же придёт неизбежное, отдам душу Владыке. Найдётся и мне место на мусульманском кладбище. Не всё ли равно, откуда явиться на суд Всевышнего…

Наступила зима шестнадцатого года. Тревожное затишье царило в городе. Печальные вести шли с фронтов. Немцы продолжали наступать.

В середине зимы усиленным сопротивлением русской армии удалось приковать германцев к своим позициям. После беспримерного по героизму штурма русские войска взяли первоклассную турецкую крепость Эрзерум.

План наступательных операций немцев в направлении Рига – Кале – Двинск – Киев – Минск оставался только на помеченных флажками и стрелами военных картах. Турецкая армия несла потери на Кавказском фронте. Об этом говорилось много, громко, чтобы заглушить то неизбежное, что, достигнув высшей степени брожения, через все щели подполий и преград, поднималось внутри Российской империи.

Это брожение невозможно было отвлечь военными действиями. Этому не могли воспрепятствовать самодержцы и союзники.

– Абакар, друг мой, крепись, скоро шабаш войне. Идём в наступление. Наш Черноморский флот обстрелял турецкие батареи, расположенные у Трапезунда, и потопил двадцать шесть судов противника, нагруженных провиантом и каменным углём. Нет, Россию-матушку за шкирку взять нелегко. Выпил, ей-ей выпил, за помин души павших за Родину.

Голос Спиридона Мартыновича, зашедшего проведать больного, доходил до Абакара глухо, как будто из подземелья. Он с трудом открыл глаза, глянул на доброго хозяина, принёсшего радостную весть, и закрыл снова. Спиридон Мартынович покачал скорбно головой, смахнул незаметно слезу и ушёл.

Манаф с Джавадом молча проводили вечера у постели больного. Они знали, что скоро конец, хотя где-то в глубине души теплилась слабая надежда на выздоровление отца.

– Сыновья мои, проснитесь, я чувствую, тень Азраила[2] стала у изголовья, – проснувшись однажды ночью, проговорил старик.

Первым поднялся Джавад, спавший рядом, на тахте.

– Отец, ты что-то сказал?

– Сынок, я сказал, что настал мой час, умираю.

– Манаф! – не своим голосом крикнул Джавад.

Испуганный Манаф вскочил на ноги:

– Ты что?

– Отец умирает.

– Дети мои, не поднимайте шума, спокойно учитесь переносить то, что неизбежно. Джавад, садись рядом, прочти мне ясин[3].

Глотая слёзы, мальчишка опустился на колени у постели. Голос его прерывался, дрожал. Он читал всё громче и громче, стараясь заглушить страх, боль, смятение. Упираясь локтями в колени, держась руками за голову, с сознанием полной беспомощности, сидел Манаф.

– Дети мои, будьте людьми, чтобы никто, никогда не посмел недобрым словом помянуть того, чьей плотью и кровью вы были. А ты, старший, не отходи от религии, посещай мечеть, молись – в вере спасение. Меня похорони соблюдая все обряды. На поминки барана зарежь, милостыню раздай больным и бедным.

Наказ отца был неслучайным. Манаф всё реже и реже посещал мечеть. Молясь, не проявлял усердия.

– Всё сделаю, отец, всё.

– Знаю, что сделаешь. Сразу дайте знать матери. Когда станет тепло, поезжайте домой, успокойте ее.

– Поедем, отец.

Старик стал задыхаться. Вскоре он начал громко зевать, словно не спал много ночей, затем впал в беспамятство. Только правая рука поднималась к лицу, слабые дрожащие пальцы приглаживали усы, бороду. Затем руки беспомощно упали на грудь, из полуоткрытого рта после короткого хрипа вырвался последний вздох…

Манаф покрыл отца куском бязи с головой, поставил поближе к Джаваду коптилку.

– Возьми Коран, читай.

Джавад читал, не слыша своего голоса. И с ужасом думал о том, что похоронить отца будет некому Ну что могут сделать соседские мальчики и старый хозяин, который сам едва держится на ногах? Сожалел, что не могут отвезти его в аул. «Похоронить, соблюдая все мусульманские обряды…» – повторял он последнюю просьбу отца. Да, они постараются исполнить его последнюю волю.

Как только рассветёт, раздумывал Джавад, надо сразу сбегать в мечеть, сообщить знакомым татарам, чтобы пришли обмыть, завернуть в саван. Материю для савана отец ещё задолго до смерти сам купил для себя.

Строгий голос брата вновь заставлял мальчика наклоняться над Священной книгой пророка. И он читал, читал до утра.

Опасения Джавада по поводу того, что некому будет хоронить их бедного отца, были напрасны. С раннего утра белобородые татары, русские рабочие, матросы стали заполнять комнату, затем двор.

Джавад был удивлён, увидев среди пришедших товарища Олега. Мальчик подошёл к нему, благодарно пожал руку. Откуда все они узнали о случившейся беде?

Воля покойного была исполнена. Абакара похоронили в тот же день на татарском кладбище с соблюдением всех мусульманских обрядов.

Молчаливым, задумчивым стал Манаф. Он почти не работал в мастерской. Придя домой после работы в порту, уходил и возвращался поздно ночью. В одиночестве нередко томила Джавада тоска по родному аулу.

– Брат, наступила весна, когда же мы поедем домой? – спрашивал он часто у Манафа.

– Скоро, когда меня отпустят товарищи.

Джавад понимал, что брат его нужен городским товарищам для осуществления тайной связи с моряками. Часто думал о матери. Манаф послал ей телеграмму и деньги. Ответа не было. Не до ответа, наверное. Не подорвала бы недобрая весть силы старухи, опасался Джавад.

С каждым днём труднее становилось с хлебом. Иногда часами простаивал мальчик в очереди у частной пекарни. Ещё труднее было с мясом. Выручала рыба. Самым оживлённым местом был теперь рыбный базар, расположенный недалеко от бухты Жемчужной.

– Джавад, царь отрёкся от престола! – закричал Вовка, вбегая в мастерскую.

– Что такое «отрёкся»?

– Понимаешь, не хочет больше быть царём.

– Вах! Почему?

– Дедушка Спиридон говорит, не может царь править народом, не умный, а потому злой. Воевать не умеет, не хотят люди ему подчиняться.

Джавад вспомнил небольшого роста человека в офицерском мундире, с неподвижным, бледным лицом, рыжей бородкой.

– Вовка, а ты хотел бы быть царём? – спросил Джавад.

– Конечно, хотел бы, плохо, что ли? Конфеты целый день есть.

Ребята выбежали на улицу. Смешавшись с толпой, они дошли до площади. Здесь в центре толпы стоял человек. Энергично размахивая рукой, он громко и горячо говорил. Стёкла пенсне ярко поблескивали на солнце. Джавад узнал товарища Олега. Закончив речь, он соскочил на землю. Вслед за ним на «трибуну» забрался среднего роста плечистый матрос. На поясе у него висела деревянная кобура маузера.

– Назукин, Назукин, – прошелестело в толпе.

– Граждане! Дорогие товарищи! Братья матросы! Только советская власть может дать нам истинную свободу, равенство, землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим. Ни царь, ни Временное правительство…

Джавад не слушал оратора. Он искал глазами брата среди тех, что стояли возле сложенной наспех трибуны. И увидел его. Манаф был рядом с портовым грузчиком Василием и товарищем Олегом…

– Вот теперь мы можем собираться в дорогу, – сказал Манаф, с радостным лицом вбегая в мастерскую. – Через день будем в поезде.

Манаф, приподняв ночью одну из досок пола, стал доставать винтовки, пистолеты разных систем, ручные гранаты. Глянув на изумлённое лицо Джавада, он, приложив палец к губам, стал аккуратно заворачивать оружие в бельё, одежду, тряпки, газеты и всё это укладывал на одеяло, матрацы, заворачивал, потом туго обвязывал верёвками.

– Время ещё тревожное, в пути всё может случиться. Ты поедешь в отдельном купе. Эти вещи внесёт Василий. Помнишь портового грузчика?

– Помню.

– Он положит их на багажную полку и скажет: «Мальчик, взбирайся наверх, чего тебе толкаться под ногами?» Залезай и не сходи без надобности, пока не доедем. Я буду рядом. Если начнётся обыск, ты скажи: «Не моё», а лучше всего притворяйся спящим. По закону спящих в вагоне детей не должны будить. Ты меня понял?

– Разве это всё не твоё?

– Моё, но на Кубани неспокойно, у всех отбирают оружие.

…Провожать кавказцев на вокзал пришли дружки Джавада, Спиридон Мартынович и друзья Манафа. Товарища Олега не было, его срочно вызвали в Северную столицу – так объяснил Манаф.

Прощаясь, Спиридон Мартынович и Вовка прослезились.

– Возвращайся быстрее, – кричали мальчишки, когда Джавад протискивался в набитый людьми вагон.

Грузчик Василий был в купе. Без напряжения подняв тяжёлый груз, сложил его на верхней полке.

– Слушай, пацан, чего тебе вертеться под ногами, полезай наверх и ложись, а я там с дружками буду сидеть, в картишки поиграю.

Джавад только и ждал этого. Василий кинул хурджины Джавада на вещи. Мальчик быстро забрался, с удовольствием растянулся на опасном грузе. Манаф прошёл в соседнее купе.

Наконец звякнул вокзальный колокол, дежурный дал свисток, паровоз загудел и тронулся. День, ночь и снова день шёл поезд, останавливаясь и трогаясь с такими толчками, что Джавад едва удерживался, чтобы не слететь вниз. Но его не столько пугало падение, как страх за то, что какое-нибудь оружие или «бомба» (так он назвал гранату-лимонку) может вдруг разорваться.

«Как это я не догадался спросить Манафа, может это случиться или нет? Но он же мне родной брат, не положил бы такой груз, если бы была опасность», – успокаивал Джавад сам себя.

Наступила вторая ночь. Мерно стучали колёса вагона. Джавад проснулся от шума шагов, говора. Приоткрыв глаза, посмотрел вниз.

– Граждане, куда едете, что везёте? – Луч карманного фонаря скользнул по вещам, полусонным лицам пассажиров.

Послышался скрип раскрываемых чемоданов, сундучков.

– А ты что зеваешь? Показывай, что в мешке.

В груди, в ушах, в голове Джавада застучало. С каждой минутой эти стуки становились чаще и сильнее. Закрыв глаза, он старался не шевелиться и громче сопеть.

Луч карманного фонаря ударил в лицо.

– Эй ты, парень! – Кто-то дёрнул его за ступню.

Подтянув ногу, Джавад издал невнятное мычание, словно сквозь сон, и продолжал посапывать.

– Чей мальчишка?

– Не знаем, татарчонок, видать, – сказал кто-то из пассажиров.

– Проверить бы надо, что за тюки под ним…

Услышав эти слова, Джавад похолодел от страха. В уме он повторял слова: «Не знаю, эта не моя. Один дядя положил, мой вот хурджин».

– Оставь, – сказал второй голос, – что он может везти, шмотки какие-нибудь.

– Чёрт с ним, пусть спит.

Люди в форме открыли соседнее купе. Джавада бросило в жар…

Наконец Кубань. У вокзала станицы Уманской поезд стоит несколько минут. Сошли быстро, один из пассажиров помог снять вещи. Наняли подводу, отыскали дом, где жил двоюродный брат Дауд с женой и двумя детьми. Дауд в станице Уманской портняжил давно. Здесь у него была пошивочная мастерская, где шил он черкески, брюки галифе, папахи. Привозил с гор для продажи андийские бурки, до которых кубанские казаки были большие охотники.

Дауд очень обрадовался приезду родственников. Но когда узнал, что Манаф везёт оружие в горы, забеспокоился.

– Напрасно с этим делом связался, у нас неспокойно, власть каждый день меняется, ложимся спать, и не знаем, каких правителей Бог пошлёт завтра, обыски – каждый божий день.

– Потому и надо убираться поскорее отсюда, – сказал Манаф и спросил: – Моё письмо получил?

– Да. Можно сказать, мы готовы в путь.

В тот же день Манаф отправился на станцию. Ему удалось договориться с начальником, который обещал за определённую сумму предоставить товарный вагон. На другой день к вечеру погрузились с семьёй, со скарбом… Начальник сам запер вагон на огромный замок, ключ бросил в маленькое оконце пассажирам.

Путь, который можно было преодолеть за двое суток, тянулся неделю. Вагон то отцепляли, загоняя в тупик, то прицепляли опять к какому-нибудь товарняку, простаивали ночь, а то и сутки.

Но вот проехали Грозный, Гудермес. На душе полегчало, когда миновали полустанки Хасавюрт, Чирюрт. Ещё одну ночь простояли в Шамхале, и наконец поезд благополучно прибыл в Темир-Хан-Шуру.