Читать книгу Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках - Михаил Гаспаров, М. Л. Гаспаров - Страница 43

Дух Каллимаха, косская тень Филета,

В вашу сень я иду,

Первым из чистейшего родника

Почерпнув для Италии греческие оргии и греческие пляски.

Кто учил вас, где слышали вы такие ритмы?

Чья стопа отбивала вам такт, чья вода орошала вам свист?

Пусть томители Аполлона тянут свои Марсовы генеральности —

     Мы скребницами выскребем их страницы.

Нынче новую квадригу тащат кони в венках —

Юная Муза в сонме юных любовей возносит меня к созвездьям:

Нет для Муз мощеных дорог.

Анналисты не кончат свидетельствовать римские доблести,

Закавказские знаменитости скажут славу знаменитостям Рима,

Развернут пределы империи, —

Но чего бы почитать просто так?

Хоть бы пару непачканых страниц с двувершинного взгорья!

Не хочу венка, который плющит голову. Не спешу —

После смерти и так мне будет слава.

Потому что издали все видно крупней, независимо от качества.

Кто бы знал про башни, рушенные досчатым конем,

Про Ахилла поперек струй Симоису,

Про Гектора в грязи у колесных ободьев,

Про Полидаманта, Гелена, Деифоба? Клянусь Скамандром,

Их с Парисом не знали бы даже в их собственных дворах!

«О Илион! о Троя! дважды в этейском полоне!» —

Это лишь потому, что за вас заступился Гомер.

Так и будет мой зенит меж римских правнуков:

Без плиты на моем постылом гробе

Прозвучу я из Фебова храма в Патарах (Ликия),

Мои песни в должный срок пойдут в мир

В радость полудевам, когда те свыкнутся.

Так Орфей укрощал зверей и уздал фракийскую реку,

Киферон тряс в пляс глыбы для фивских стен,

И к твоим, Полифем, взмыленным коням под Этною

Не клонилась ли жесткая Галатея на голос песни?

Нужно смотреть в суть.

Бахус и Аполлон – за.

Молодые дамы сбегутся читать мои разглаголы,

Хоть мой дом не на тенарских столпах из Лаконии (где Нептун и Цербер),

Хоть и не под золочеными он стропилами,

И сады мои не так разлеглись, как рощи Феакии,

     такие роскошные, такие ионийские,

И на гротах моих не сплошь лоза из Марки,

Погреба мои не от Нумы Помпилия,

И не дыбятся винными бочками,

И не снабжены патентованными холодильниками, —

Но друзья Камен, сунув в мои книги свой общий нос

И устав от реалий, обратятся к моим напевам.

Счастлив, кто попал в мою хронику:

Мои песни – славное надгробье их красоте.

     Что сравнится?

Ни звездоскребы пирамид под небесными орбитами,

Ни хоромы, как Зевсов дом в восточной Элиде,

Ни колосс Мавзола не озарят нам смерть.

Пламя жжет, а ливень втекает в щели,

И под копытами годов – все трещит по швам.

Только высится гений – бессмертная краса, и года не изотрут его имя.

Я воочию возлежал под сенью, Геликон мне был как подушка,

И сочился след Беллерофонтова коня.

Альба! к твоим царям и державе, воздвигнутой с толиким усердием,

Воззывает моя лира с толиким же усердием.

И мой маленький рот будет булькать в больших потоках,

Из которых пил оный Энний, воссев до меня.

Я примерился к братьям Куриям, я сделал зарубки

На Горациевом дроте у книжных полок Кв. Г. Ф.:

О державной Эмили с достопамятным челном,

О победной медленности Фабия и о том, что вышло при Каннах,

И о ларах, бегущих от очага, и о Ганнибале,

И о Риме под защитой гусей, – обо всем я спел.

Но взглянул на меня Феб с Кастальского древа

И сказал: «Дурак! На кой тебе этот ручей?

Кто заказывал тебе книгу о героях? Нечего

Тебе думать, Проперций, о такой репутации.

     Маленьким лугам – маленькие колеса.

А страничкам твоим – путь в постель к девице,

Поджидающей любовника. Не сбейся с цели!

Не потонет корма с твоим гением: оставь чужим веслам

Воду и чужим колесам арену. В толпе не лучше, чем в море».

Так сказав, он смычком указал мне место:

Виноградные оргии, глиняные Силены

С тростником внутри для крепости, тегейский Пан,

Кифереины птички, их пунические клювы, красные от горгонских вод,

Девять девок с девяти сторон с приношеньем ей в нетвердых руках, —

Вот моя свита и рампа. Венера, по локти в розах,

Обвила Вакхов тирс плющом, напрягла мои струны в песне,

А одна из Муз, обиженно глянув, —

Каллиопа – сказала:

          «Твое дело – белые лебеди!

Ни божьи кони не ринут тебя к битве,

Ни глашатай не вструбит к тебе в классический рог,

Ни Марс не кликнет тебе в Эонийской чаще,

     Ни там, где римляне рушат германское добро,

     Ни где Рейн течет варварской кровью и влечет тела израненных свевов.

Нет: любовники в венках перед чьими-то дверьми,

И ночные псы, и следы пьяных драк —

Вот твои образы: твое дело —

Очаровывать юных затворниц и язвить суровых стариков».

     Так сказала госпожа Каллиопа,

Сполоснувши руки в ручье, а потом для бодрости

Брызнув мне в лицо обмывками косского Филета.

Полночь, и письмо от моей госпожи:

Быть к ней в Тибур: мигом!

«Розовые пальцы встали в небо над башнями,

В плоский пруд впадает с всхолмий куцая Анио».

Что мне делать? ввериться ли неверной

Тьме, где каждый разбойник меня прищучит?

Но промедлить по этой уважительной опаске —

Значит: слезы и попреки хуже разбоя,

Значит: я же виноват, и не меньше

Чем на целый год: ее руки ко мне безжалостны.

Нет богов, не жалостливых к влюбленным в полночь,

     На скрийской дороге!

Кто случится влюблен, ступай хоть в Скифию,

Никакому варварству не хватит духа ему во вред.

Свечкой ему – луна, а звезды осветят выбоины,

Все дороги ему спокойны во всякий час:

Кто, зловредный, прольет чистую кровь ухаживателя?

     Поводырша ему – Киприда.

Пусть разбойники нападут на след – умереть не жалко:

Ведь она придет к могиле с ладаном и венками,

     Ведь она воссядет статуей у костра.

С божьей помощью прах мой ляжет не в людном

Месте, где толкутся прохожие толпы,

От которых гробам влюбленных всего похабней.

Пусть лесной заказник прикроет меня листвою,

Или холмик, или не значащийся в описях песок, —

Только бы не эпитафия на большой дороге.

Лигдам, скажи мне правду: что ты слышал о нашей верной красавице? —

И пускай недешевое ярмо госпожи станет тебе сносней,

Потому что изжога мне от дутых твоих любезностей

И морока от вздора, в который не поверю ни в жизнь.

Ни один вестник не приходит ни с чем и поэтому осторожничает:

Долгий разговор – словно крепкий дом.

К черту это все, расскажи мне толком и сначала:

Вот – я развесил уши.

Что? она рыдала, раскинув волосы? Ты видел?

Слезы рекою? И ты, Лигдам,

Видел ее распростертой на постели? не с зеркальцем,

Не в браслетах на белых ручках, не в золоте,

Вся закутавшись в скорбное покрывало,

Писчие принадлежности – под крышкой в ногах постели,

Скорбь во всем доме, и горестные служанки

Горестны оттого, что она им рассказала свой сон?

Посредине постели – под вуалью,

А в глазницах – непросыхающие платки,

А на наши нежные упреки – сварливый крик.

И за эти вести ты ждешь от меня награды, Лигдам?

Долгий рассказ – словно крепкий дом.

А соперница? «Не изящными завлекла манерами,

А варя приворотные травы, вертя камбалу колесом,

Жаря дутых жаб, и змеиные кости, и перья линялых сов,

И опутывая в могильные лоскутья. Пауков ей в постель!

Пусть любовники храпят ей над ухом! Пусть подагра

Скрючит ноги ей! И он хочет, чтоб я спала одна?

И он ждет сказать над моим гробом гадости?»

Кто же, год промучась, поверит этому!

Пора вымести Геликон, вывести пастись эмафийских коней,

Сделать перекличку римским вождям,

А не хватит сил – пусть похвалят волю:

«В столь великом деле и попытка хороша».

Ветхий век пел Венеру, а новый – битвы;

Так и я допою красавицу и начну про войну:

Выволоку ладью на песок и затяну напев величавее —

Муза уж готова подсказать мне новый гамбит.

Ввысь, душа, от низких попевок! Облекись в своевременную мощь!

Шире рот, державные Пиериды! Таков уж спрос.

Вот: «Евфрат отвергает покров парфян и просит прощенья у Красса», —

Вот: «Я вижу, Индия клонит шею в твоем триумфе», —

И так далее, Август. «Девственная Аравия потрясена до пустынных стойбищ»,

Если кто еще прячется от твоей десницы в дальний берег – так это до поры.

Я – вослед тебе в битвенный лагерь, и меня прославят за песни

О делах твоей кавалерии. Лишь бы судьбы меня оберегли.

Но ты спросишь, почему я все пишу и пишу про любовь

И в устах моих вот эта немужественная книга?

Мне напели ее не Каллиопа и не Аполлон:

     Вдохновение мое – от красавицы.

Если бегают по лире пальцы, белые, как слоновая кость,

     Мы любуемся этим делом —

Как проворны эти пальцы. Если волосы сбились на лоб,

Если выступает она в косском блеске и в пурпурных туфельках —

Вот и тема; а если глаза ее в дремоте —

Вот и новый предмет для сочинителя.

Если, скинув рубашку, она забавляется со мною —

     Это стоит нескольких Илиад.

И чего бы она ни говорила и ни делала,

     Мы сплетем бескрайние сплетни из ничего.

Вот какой мне выпал жребий, и если бы

Я и мог, Меценат, обрядить героя в латы, то не стал бы,

И не стал бы звякать о титанах, ни об Оссе, вздыбленной на Олимп,

Ни о гатях через Пелион,

Ни о древнепочтенных Фивах, ни о славе Гомера над Пергамом,

Ни о Ксерксе с двудонной державой, ни о Реме с царской его роднею,

Ни о карфагенских достойнейших фигурах,

Ни о копях в Уэльсе, и какая прибыль от них у Мара.

Да, деянья Цезаря – это вещь… но лишь как фон,

Обошелся же без них Каллимах,

Без Тесея, без ада, без Ахилла, любимчика богов,

И без Иксиона, без Менетиевых сыновей, без Арго

               и без гроба Юпитера и титанов.

Вот я и не трепещу нутром на все эти Цезаревы «О!»

И на голос флейты фригийских предков.

Ветры – моряку, пахарю – волы,

Воину – считать раны, а овцепасу – агнцев;

Нам же в узкой кровати – не до битв:

Каждому свое место и на каждый день свое дело.

Умереть от любви – благородно; прожить год без рогов на лбу – это честь.

А она еще ругается на девиц легкого поведения

И корит Гомера, что Елена ведет себя невоспитанно.

Когда смерть смежит наши веки,

Мы отправимся, голые до костей,

На одном плоту, победитель и побежденный,

Через Ахеронт – Марий и Югурта одним этапом.

Цезарь строит план против Индии,

По его указке потекут и Евфрат, и Тигр,

На Тибете – римские полицейские,

У парфян – наши статуи и римская религия;

И общий плот через дымный Ахеронт,

     Марий и Югурта – вместе.

На моих похоронах не быть свите с ларами и масками предков,

Не взревет моя пустота из труб,

Ни Атталова мне ложа, ни надушенных саванов —

Маленькое шествие за маленьким человеком.

Довольно, что я захвачу три книги, —

Этот дар Персефоне чего-то стоит.

Моя голая грудь в рубцах —

Вы за нею, вы вскликнете мое имя, вы исправно

Поцелуете меня в губы в последний раз

     Над сирийским ониксом, уже разбитым.

     «Ныне праздный прах,

     Прежде был он невольник страсти».

Припишите к этой эпитафии:

     «Смерть, зачем ты пришла так поздно?»

Вы поплачете о минувшем друге —

     Так уж водится:

Кого нет, о том и забота

С той поры, как пропорот Идалийский

Адонис и Киферея вопила, раскинув волосы на бегу, —

Понапрасну, Кинфия, понапрасну

Звать теней: наши кости не щедры на слова.

Как я счастлив, ночь, ослепительная ночь,

И постель, блаженная от долгих услад,

И болтовня при свете,

И борьба, когда свет унесли,

И раскинутая туника, и голые груди,

А когда я задремал, она губками

Мне раскрыла веки и сказала:

          «Соня!»

Объятья не столько ладов, сколько сплетений рук,

Столько поцелуев, повисающих на губах, —

«Не пускай Венеру вслепую:

     Взгляд – поводырь любви,

Парис взял Елену нагою с Менелаева ложа,

Голым был Эндимион, светлый искуситель Дианы», —

     Так, по крайней мере, говорят.

Наши судьбы сплелись – так накормим глаза любовью,

Ибо будет последний день и долгая ночь.

Пускай же никакой

     День не сможет развязать божьи узы.

Глуп, кто ставит край любовному безумию,

Ибо раньше солнце на вороных конях

     Прянет в небо, ячмень родит пшеницу,

Реки хлынут к истокам, рыбы станут

          Плавать по суху,

     Чем положится мера для любви.

Наливайся, плод жизни, покуда так!

     С сухих венков осыпаются лепестки,

          из сухих стеблей плетут корзины —

     Так вдохнем же сегодня любовный вдох —

          завтра судьбы захлопнутся, и кончено.

Ты целуешь без конца, а все мало.

Не болеть мне о других – я по смерть —

     Кинфиин.

Если быть таким ночам – то долго мне жить.

Если быть им многим – то я сам бог:

     До поры до времени.

Господин Юпитер, помилуй несчастную,

     Ибо лишняя смерть украсит твой счет:

Время летнее, воздух спекся,

Задыхается земля под палящим Псом,

Но не это главное,

     А то, что она не чтит всех богов:

Ведь такие упущения в былое время

     Сокрушительны бывали для юных дам

И их кухонные обеты были писаны вилами по воздуху и воде.

Что ли Венера озлобилась на соперницу

     И исполнилась зависти картинная краса?

Или обошла ты Юнону Пеласгийскую?

     Или охулила Палладин зрак?

Или это я сам тебя сглазил бесконечными комплиментами?

Вот и приходит в стольких бедах замкнуть бурную жизнь

     Кроткий час последнего дня.

Ио мыкалась, мыча, много лет,

     А теперь, как богиня, пьет из Нила.

Ино, чокнутая, бежала из Фив.

     Андромеда брошена была чудищу, но чин чином вышла за Персея.

Каллисто в медвежьей шкуре бродила по аркадским выгонам,

     А на звездах ее был черный покров.

И когда подойдут твои сроки, подступит твой час покоя,

Вдруг самой тебе станет смерть в угоду,

И ты скажешь: «Рок мой тот же,

     Чудно тот же, что у Семелы»,

И поверишь, и она поверит по опыту,

И средь всех меонийских красавиц в славе слóва

Ни одна не воссядет выше, ни одна не оспорит твое первенство.

Вот теперь сноси свою долю бестрепетно,

Или злой Юпитер оттянет твой смертный день —

Чтоб Юнона не почуяла. Старый блудень!

Или, может, явись моя молоденькая —

     И самой Юноне каюк?

Так ли, сяк ли, а быть заварушке на Олимпе.

Смолк аккомпанемент на цитрах;

Жженый лавр валялся в золе;

Месяц все еще силился сойти с неба, —

Но все слышалось совье зловещее «угу».

На одном челне, паруса в лазурь,

     Наши судьбы плывут по мглистому Аверну.

Мои слезы – за нас двоих.

Если выживет она – буду жить,

     А умрет – отойду ей вслед.

Зевс могучий, помилуй ее, не то

     Она сядет под покрывалом у ног твоих

     И начнет перечислять свои беды.

Персефона и Дит, Дит, смилуйтесь!

Ведь и так в аду достаточно женщин,

     И красавиц больше чем достаточно:

Пасифая, Тиро, Иопа, полноценные ахеянки,

И из Трои, и из Кампании, —

Смерть на всех точит зуб, Аверн зарится на всех;

Красота кратка, и богатство минет;

Скорая ли, нет ли, а смерть медлит лишь до поры.

Светик мой, свет очей моих,

     Ты избегнула великой опасности,

Так вернись же к пляскам Дианы и воздай подобающие дары:

Заплати по обету ночными бдениями Диане, богине дев,

И меня не оставь без платы:

Ты мне обещала десять ночей вдвоем.

Светик мой, свет очей моих, поздно-поздно ночью

Я бродил пьяный, ни раба под рукой,

Как вдруг выбежала мне навстречу группка маленьких мальчиков;

          Я не знал их,

Я боялся их численного превосходства,

А из них одни были с факелами, другие с луками,

Остальные стали меня вязать, и все были голые,

А один предавался сладострастию.

«Распаленная женщина отдала его нам в угоду», —

Так сказал он – и петлю мне на шею.

А другой: «Свинец ему в глотку! Гони его, гони!»

Третий перебил: «Он не чтит нас за богов!» —

«Где он был, когда она ждала того мерзавца

В новом сидонском колпаке, со сверхаравийскими духами?

У нее едва глядели глаза —

     Запишите это за счет его! Прочь!»

Мы уже подходили к ее дому,

     И они еще раз рванули меня за плащ.

Было утро, и я хотел посмотреть, одна ли она у себя,

И она была одна и в постели.

               Я опешил.

Никогда не была Кинфия так хороша —

     Ни даже в пурпурной тунике.

Такова она явилась мне, чуть очнувшемуся, —

Ты заметишь: в чистой форме есть ценность.

«Ранний ты дозорщик любовницам!

И ты думаешь, твои привычки – по мне?»

     Постель – без признака сладострастной встречи,

     Без следов второго лежателя.

А она продолжала:

     «Ни один инкуб на меня не налегал,

     Хотя духи и ославлены блудом.

     А сегодня мне нужно во храм Весты…»

                    и так далее.

С тех пор не было мне сладких ночей.

Злые дела твоего легкомыслия! Много их, много.

Я повис здесь пугалом для любовников.

Бежать? Идиот! Бежать некуда.

     Если хочешь – беги в Ранавс, – и желанье тебе вослед,

Хоть ты вздыбься на позолоченном Пегасе,

Хоть имей пернатые Персеевы сандалии,

Чтоб разрезать воздух и взмыть, —

На больших Гермесовых тропах нет тебе убежища.

Над тобой – Амор: Любовь – гонитель любящих, вес на вольной шее.

Ты бежишь из наших глаз – не из города,

Ты способна лишь к пустым на меня умыслам,

Ты лениво растягиваешь сеть, уже привычную мне.

Но опять новый слух поражает мне слух.

Слухи о тебе – по всему городу, и ни единого доброго.

«Злым языкам не верь.

     Красота мишень клевете.

Это пробовано всеми красавицами».

     «Твою славу не испятнает яд».

«Феб свидетель, твои руки чисты».

Чужеземный любовник сокрушил Еленино царство,

     А она, живая, приведена домой;

Кифереянка пала от Марсовой похоти,

     Но царит в высокочтимых небесах…

Ах, довольно, клянусь росистыми гротами, —

Этих Муз на мшистых кряжах, на скатах скал,

Этих хитрых любовностей Зевса в оны дни,

И жженых Семел, и блуждающей Ио.

О, как мчалась птица от троянских гребцов,

И как Ида спала с пастухом между овцами.

     Все равно бежать некуда,

Ни к Гирканскому взморью, ни на поиск Эойских прибрежий.

Все простится за одну лишь ночь твоих игр —

А ты идешь по Священной дороге с павлиньим хвостом вместо веера.

Кто же, кто же еще найдется, чтоб доверить другу подругу?

Любовь пересекается с верностью.

Даже боги ведь позорили родичей.

Каждый хочет яблока себе одному.

Люди милые и согласные невоздержностью втягиваются в поединки.

На правах гостеприимства пришел к Менелаю троянец и прелюбодей.

А еще была Колхида, и Ясон, и та колхидянка,

И вообще, Линкей, ты был пьян.

Как ты вынес такую неразборчивость?

     Да, она не страдала верностью.

Но проткнуть мечом себе брюхо, но издохнуть, глотнув травы,

Было бы, мой мальчик, предпочтительнее, —

Мой Линкей, напарник жизни, сердца, монет,

Только не постели, только не постели. Здесь мне не надо

     Ни твоей, ни Юпитеровой помощи.

А ты еще пишешь про Гераклов бой с Ахелоем,

Про коней Адраста, про игры по Ахенору

И никак не бросишь копировать Эсхила, —

Ты окрошка из Антимаха, а думаешь, что Гомер.

     А девчонке нет дела до богов —

Ни одна из них не ищет начал Вселенной,

Ни расписания лунных затмений,

     Ни останется ли что-то от нас,

Когда мы переедем зыби ада,

     Ни о предопределеньи громов,

Ни еще о чем-нибудь важном.

На Актийских болотах Вергилий—главный полицеймейстер Феба.

     Он пишет перечень Цезаревым кораблям,

Он дрожит по Илионским браням,

     Потрясает троянским клинком Энея

И бросает полчища на Лавинийские берега.

Прочь с дороги, римские авторы, потеснитесь, греки,

Ибо в работе нечто побольше Илиады

     (И притом по монаршему указу).

Потеснитесь, греки!

А ты тянешься за ним «в сень фригийских сосен:

     Тирсис и Дафнис с долблеными тростниками,

И как десять соблазнов портят девушек —

     За козленка, за доеное вымя, за дешевые яблоки

Они рады продать свою бедную любовь.

Тирсис, верно, пел таких же стерв,

     Коридон искушал Алексида,

И селяне, лежа в жите после этого, усталые,

     Слышали хвалу от кротких гамадриад».

Ну, давай же по Аскрейским прописям, старинным, почтенным,

                    вордсвортовским:

«Плоскому полю – колосья, холмам – виноградные лозы».

Посмотри на меня, я не богат,

Я не генеральского рода,

Триумфы мои – меж девиц неопределенного свойства,

Мой талант прославлен у них в застольях,

     Мне подносят вчерашние венки,

И бог разит меня замертво.

     Как ученая дрессированная черепаха,

Я бы делал стихи в твоем духе, но лишь по ее приказу,

Когда муж ее будет взывать о смягчении приговора, —

     И даже этот позор не привлечет обильных читателей

Ни ученою, ни усильною страстью,

Потому что с высот благородства не текут ручьи.

Нужен отзвук, отзвук и звучность… как у гуся.

Варрон, страстный в любви к Левкадии,

Пел Ясоново плаванье, —

Это – песнь для пергамента! Похабник Катулл —

О Лесбии, знаменитой громче Елены;

И на крашеных страницах Кальва

     Кальв оплакивает Квинтилию;

И вот только что Галл воспел Ликориду —

     Ах, прекрасная Ликорида! —

И загробные воды омыли его рану.

А теперь певец Кинфии, Проперций, становится с ними в ряд.