Читать книгу Словно мы злодеи - M. L. Rio - Страница 7

После часового допроса, который Гвендолин устроила Мередит, выпытывая, что именно той в себе не нравится (список оказался длиннее, чем я мог представить), нас распустили, пообещав, что в ближайшие две недели мы все подвергнемся такому же суровому испытанию.

Когда мы спускались на третий этаж и вокруг нас толклись второкурсники, спешившие в зимний сад, меня нагнал Джеймс.

– Это было бесчеловечно, – вполголоса сказал я.

Мередит шла в паре шагов перед нами, Ричард обнимал ее за плечи, но она этого будто не замечала. Она решительно двигалась вперед, стараясь не встречаться ни с кем глазами.

– Ну, – прошептал Джеймс, – это Гвендолин.

– Не думал, что когда-нибудь это скажу, но жду не дождусь, когда меня на два часа запрут на галерее.

Гвендолин занималась с нами более чувственными составляющими актерского ремесла – голосом и телом, главенством сердца над разумом, – а Фредерик преподавал сокровенные особенности шекспировского текста, всё от стихотворного размера до истории раннего Нового времени. Как существо книжное и зажатое, я безусловно предпочитал занятия Фредерика урокам Гвендолин, но выяснилось, что у меня аллергия на мел, которым он писал на доске, и большую часть времени в галерее я проводил, чихая.

– Пошли, – тихо сказал Джеймс, – пока Мередик не заняли наш стол.

(Филиппа родила это название в конце второго курса, когда наша парочка свежих влюбленных была несноснее всего.) Когда мы проходили мимо них на лестнице, выражение лица у Мередит было по-прежнему отсутствующее. Что бы там ни говорил Ричард, чтобы ее утешить, это не помогло.

Фредерик предпочитал проводить занятия с четверокурсниками в галерее, а не в аудитории, которую приходилось использовать с более многочисленными вторым и третьим курсами. Галерея была узким помещением с высокими потолками; когда-то оно тянулось вдоль всего третьего этажа, но, когда открылась школа, его бесцеремонно поделили на мелкие комнатки и студии. Длинная галерея превратилась в Короткую галерею протяженностью едва ли в двадцать футов, вдоль двух ее стен шли книжные полки и висели портреты давно покойных кузенов и отпрысков семейства Деллакер. Под затейливым лепным потолком стояли друг напротив друга диванчик на двоих и низкая софа, а у окна с ромбовидной раскладкой на южной стороне комнаты, в лучах света, располагались круглый столик и два кресла. Каждый раз, когда мы пили с Фредериком чай (а это случалось дважды в месяц, когда мы учились на третьем курсе, и ежедневно во время занятий на четвертом), Джеймс и я устремлялись к столику. Он стоял дальше всего от зловредной меловой пыли, и из-за него открывался сверкающий вид на озеро и леса вокруг, на коническую крышу Башни, сидевшую на верхушках деревьев, как черная картонная шляпа.

Когда мы вошли, Фредерик был уже на месте, выкатывал доску из дурацкого чуланчика, втиснутого между книжной полкой и безносым бюстом Гомера в дальнем конце Галереи. Я чихнул, а Джеймс сказал:

– Доброе утро, Фредерик.

Фредерик повернулся от доски.

– Джеймс, – сказал он. – Оливер. Как славно, что вы оба вернулись. Довольны распределением?

– Безусловно, – сказал Джеймс, но в его голосе прозвучала печальная нотка, которая меня озадачила.

С чего бы ему расстраиваться, он играет Брута. Потом я вспомнил его слова, сказанные позапрошлой ночью, о том, что ему хотелось бы больше разнообразия в резюме.

– Когда начинаем репетировать? – спросил он.

– В воскресенье, – подмигнул Фредерик. – Мы решили, надо дать вам недельку, чтобы вернуться в колею.

Четвертый курс жил без присмотра в Замке и был печально известен склонностью к излишествам, поэтому предполагалось, что четверокурсники с театрального в начале учебного года должны устроить что-то вроде вечеринки в честь возвращения. Мы наметили ее на пятницу. И Фредерик, и Гвендолин, и, наверное, даже декан Холиншед об этом знали, но делали вид, что и не подозревают.

Ричард и Мередит наконец зашли в Галерею, и мы с Джеймсом поспешили бросить вещи на столик. Я снова чихнул, вытер нос чайной салфеткой и уставился в окно. Кампус был залит солнцем, озеро легко зыбилось под ветром. Ричард и Мередит сели на диванчик, оставив софу Александру и Филиппе. О том, чтобы потесниться и освободить место для Рен, которая (очаровательно, как ребенок, с нетерпением ждущий сказки) предпочитала сидеть на полу, они уже давно не заботились.

Фредерик разливал на буфете чай, и в комнате, как всегда, пахло мелом, лимоном и Цейлоном. Наполнив восемь чашек – чаепитие у Фредерика на занятиях было обязательным; мед поощрялся, молоко и сахар проносились контрабандой, – он повернулся к нам и сказал:

– С возвращением.

Он мерцал над нами, как маленький ученый Санта-Клаус.

– Мне очень понравились ваши вчерашние этюды, и я с нетерпением жду, когда мы снова начнем работать в этом семестре.

Первую чашку он передал Мередит, та передала ее Ричарду, а тот Джеймсу, и так далее, пока она не оказалась в руках у Рен.

– Четвертый курс. Год трагедии, – величественно произнес Фредерик, когда поднос опустел и у всех в руках было по чашке с блюдцем. (Пить чай из кружек, как он часто нам напоминал, все равно что пить прекрасное вино из пластиковых стаканчиков.) – Я воздержусь от призывов относиться к трагедиям серьезнее, чем к комедиям. По сути можно возразить, что комедия должна быть для персонажей смертельно серьезной, иначе зрителю будет не смешно. Но этот разговор мы отложим до лучших времен.

Он взял с подноса свою чашку, изящно отпил и поставил ее обратно. Фредерик никогда не вел занятия за столом или кафедрой, он медленно прохаживался взад-вперед перед доской.

– Этот год мы посвятим трагическим пьесам Шекспира. Как по-вашему, что станет предметом нашего изучения?

Словно отвечая на его вопрос, я чихнул, и все пару мгновений помолчали, прежде чем предлагать темы.

Александр: Источники.

Филиппа: Структура.

Рен: Система образов.

Мередит: Конфликт, внутренний и внешний.

Я: Судьба и свобода воли.

Джеймс: Трагический герой.

Ричард: Трагический злодей.

Фредерик поднял руку, останавливая нас.

– Хорошо. Да, – сказал он. – Все перечисленное. Разумеется, мы коснемся всех пьес, в том числе «Троила и Крессиды» и остальных проблемных пьес, но начнем мы, естественно, с «Юлия Цезаря». Вопрос: почему «Юлий Цезарь» не хроника?

Первым ответил Джеймс, с присущим ему академическим энтузиазмом:

– Хрониками называются только пьесы, посвященные английской истории.

– Именно, – отозвался Фредерик и снова принялся вышагивать перед доской.

Я шмыгнул носом, помешал чай и откинулся на спинку кресла, чтобы слушать.

– В большинстве трагедий есть элементы истории, но к «хроникам», как и сказал Джеймс, принято относить по-настоящему исторические английские пьесы, и все они названы по именам английских монархов. А еще почему? Что в первую очередь делает «Цезаря» трагедией?

Мои однокурсники с любопытством переглянулись, не желая выдвигать первую гипотезу из опасения ошибиться.

– Ну, – отважился я, когда никто так и не заговорил; нос у меня был заложен, голос прозвучал сипло, – к концу пьесы большинство главных героев погибает, но Рим по-прежнему стоит.

Я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. – Думаю, пьеса скорее о людях, чем о политике. Она однозначно политическая, но, если сравнить ее, не знаю, с «Генрихом VI», где все просто борются за трон, в «Цезаре» больше личного. Он о персонажах, о том, кто они, а не просто о том, у кого власть.

Я пожал плечами, не уверенный, удалось ли мне хоть отчасти объяснить, что я имел в виду.

– Да, думаю, Оливер что-то нащупал, – сказал Фредерик. – Позвольте мне задать еще один вопрос: что важнее – то, что Цезаря убивают, или то, что его убивают близкие друзья?

Вопрос был не из тех, что нуждаются в ответе, так что все промолчали. Фредерик смотрел на меня, вдруг понял я, с гордым отеческим теплом, какое обычно приберегал для Джеймса, который, когда я взглянул на него поверх стола, едва заметно, но ободряюще мне улыбнулся.

– Вот в чем суть трагедии, – сказал Фредерик.

Он обвел нас взглядом, заложив руки за спину, в его очках сверкал полуденный свет.

– Ну что ж. Начнем?

Он повернулся к доске, взял с подноса кусок мела и начал писать.

– Акт первый, сцена первая. Улица. В начале мы видим трибунов и простолюдинов. Как думаете, что здесь важно? Башмачник состязается в остроумии с Флавием и Маруллом и в ходе дальнейших расспросов представляет нашего заглавного героя-тирана…

Мы полезли в сумки за тетрадями и ручками, Фредерик продолжал, и мы записывали почти каждое его слово. Солнце пекло мне спину, горько-сладкий аромат черного чая поднимался в лицо. Я украдкой посматривал на своих однокурсников, которые писали, слушали и временами задавали вопросы, и поражался, как мне повезло оказаться среди них.