Читать книгу Дедушкины рассказы - Макс Ганин - Страница 15

За три дня до нашего отлета Гриша пригласил друзей. Практически все были когда-то гражданами СССР. У каждого жизнь сложилась по-своему, но все нашли себя в Калифорнии.

Накануне Гриша «опустошил» наш любимый магазин, и в день парти мне с женой пришлось поработать с тем же энтузиазмом, который обычно проявляли при встрече друзей в Москве. Стол ломился от яств, приготовленных по московским рецептам Жени и без учета местных принципов готовки. Салаты были сдобрены майонезом, от чего наши американские гости давно отвыкли. Паштеты за версту источали нежнейшие ароматы, а цыплята «табака», величиной с перепелов, не позволяли отрывать от себя вожделенных взглядов. Холодные закуски взывали к справедливости, чтобы не наваливаться на одну, а попробовать каждую. Налицо было полное нарушение привычной американской трапезы – есть все натуральное, бескалорийное, без привычных приправ и тем более холестерина. В тот вечер торжествовали московские традиции и в накрытом столе, и в веселой болтовне, и в тостах. Пили, правда, по-американски: мало и по чуть-чуть, этого требовала ясная голова на завтрашней работе. Главное – было весело. Поначалу сыпались вопросы:

– Что, перестройка чувствуется или одна трескотня?

– В Кремль пускают или по пропускам?

– В магазинах по-прежнему пустые полки?

Мы с Женей отвечали насколько могли убедительно и, кажется, откровением заслужили доверие, и тут кто-то спросил – анекдоты привезли, на забыли? И началось:

« – Как ты думаешь, кто были первые люди – Адам и Ева?

– Я думаю, они были советские евреи.

– Почему советские евреи, а не просто евреи?

– Ходить голым, иметь одно яблоко на двоих и думать, что ты живешь в раю, может только советский человек.»

Хохот и требование рассказать еще.

«У Хаймовича спрашивают:

– Как вы относитесь к Советской власти?

– Как к своей жене.

– А что это значит?

– Очень просто: немножко боюсь, немножко браню, немножко хвалю, немножко люблю, но все-таки хочу другую.» Еще, еще, еще! – требовало общество. Я напрягся:

« – Зачем Рабинович женился на якутке?

– Чтобы вывести породу морозоустойчивых евреев.» Еще-о-о-о!

«Разговор двух евреев:

« – Я хотел бы после смерти лежать рядом с великим талмудистом ребе Иезеккией.

– А я, – говорит Мотке Хабад, – хотел бы лежать с Софой Шнеерсон.

– Но ведь она жива!

– Вот именно!»

Еще! Ну, пожалуйста, продолжайте!

«К портному еврею пришел заказчик и просил сшить брюки.

– Когда будут готовы? – спросил заказчик.

– Через две недели.

– Через две недели? Да Господь Бог создал за неделю целый мир!

– Должен Вам сказать, и говно же этот мир, а брюки будут у вас что надо!»

Стол начал скандировать: «Еще! Еще! Еще!» Я взмолился, но меня не отпускали. Я взял паузу, напрягая память, и махнул рукой:

« – Мойша, ты бы занавесил окно. Вчера ты черт знает что делал со своей женой!

– Ты будешь смеяться, меня вчера не было дома.»

– Еще, ну последний! Я снова задумался, но согласился:

– Хорошо, самый последний!

«В Париже, Жан говорит Жаку:

– Можешь себе представить, снится мне дурацкий сон, будто я стою в Лувре в очереди за керосином?

– Действительно дурацкий. А мне еще хуже. Представляешь, ночью слышу стук в дверь, иду, открываю. Стоит Сильвана Помпонини! Я обалдел, а она входит, как к себе домой, сбрасывает мне на руки шубу, проходит нагая в спальню и ждет меня в постели!

– Ну а ты что?

– Так в этот момент звонок в дверь! Иду, открываю. Стоит Софи Лорен! Бросает мне шубу на руки, а сама, нагая, идет в спальню и ложится рядом с Сильваной! А я стою, как дурак, и не знаю, что делать…

– Дубина! Позвонил бы мне!

– Я звонил, но мне сказали, что ты стоишь в Лувре за керосином!»

Смех был дружным и долгим, но я развел руками:

– Вы меня вычерпали до дна. Сдаюсь…

Так прошел этот вечер. Для нас, отъезжающих, с грустинкой, для остальных весело. Было приятно видеть улыбающегося Гришу: он был доволен, и его хорошее настроение передалось нам.

А через два дня он провожал нас в аэропорт. Он прошел с нами таможенный контроль. У паспортного его остановили. Мы попрощались. Он долго стоял и смотрел нам вслед, пока мы не скрылись в лабиринте аэровокзала. В последний раз обернулись и пожелали Грише счастливой жизни. Нам было грустно.

Так закончилось путешествие в незнакомую и удивительную страну, но теперь уже не такую загадочную и далекую. Быстро пролетели отпущенные нам в этой непростой жизни тридцать восемь дней, проведенных в Америке. Забыть их невозможно, как нельзя отрицать самого факта нашего пребывания в этой стране.

Но как бы не были прекрасны города, которые мы видели, и люди, от встреч с которыми мы увезли самые теплые воспоминания, раньше всех мы вспоминаем Гришу. Он всегда пред нашими глазами: жизнерадостный, даже озорной, с белозубой улыбкой и едва уловимой грустинкой в глазах – той частицей боли, которую он увез с родины, так и не защитившей его от несправедливости.

Он относился к нам внимательнее и заботливее, чем только можно ожидать от любящего сына. И его доброту и чуткость, душевную широту и сердечность, способность угадывать и предупреждать наши желания – забыть невозможно никогда.

Что ж, Гриша, сколько отпущено нам в этой жизни, мы всегда будем вместе!