Читать книгу Россия должна жить - Максим Долгополов - Страница 5

Часть первая
Петр

Оглавление

Петька бежал со всех ног. Задыхался, спотыкался, всхлипывал. Раз чебурахнулся с разбега, но вскочил и помчался дальше, хотя за ним никто не гнался.

Задыхался, потому что бежал долго. Всхлипывал со страха, а еще потому, что не знал, куда бежит. Главное – подальше от Малой Ордынки. Еще лучше – подальше от Замоскворечья. Еще лучше – подальше от Москвы.

«Убьет», – сказал вчера повар Илья Иванович. «Ууу-бью!!!» – ревел хозяин трактира, Гаврила Степанович Маслов. «Убьет», – соглашался с ними Петька и всхлипывал на бегу.

Сегодняшнее несчастье началось с везения. Впрочем, как сказать. К четырнадцати годам Петька так и не понял, повезло ему в жизни или нет. То, что отца почти не запомнил, а мать умерла, когда ему было десять лет, – это не то что не повезло, это горе. Повезло, что матушка, когда пришел отец Георгий причащать, попросила дьячка Тимофея присмотреть за Петькой, чтобы не попал малый к злым людям.

Дьячок пообещал. Искал подходящих соседей. А так как не преуспел в поисках, взял Петьку на свой двор – жил вдовцом. Сироту не обижал. Там, где другой уж давно не пожалел бы подзатыльника и обозвал лентяем, лишь укоризненно шутил: «В мечтательность впал или безмолвную молитву творишь? Мечтательность – грех, а помолимся вместе, когда огород докопаем».

Дьячок Тимофей был добр ко всем: к Петьке, односельчанам, даже домашней скотине. Не обижался на отца Георгия, с его старческим ворчанием и придирками на пустом месте. Напротив, тенью ходил за ним на службе, подсказывал своевременные молитвы. И лишь тихо вздыхал, когда батюшка путал великий выход с отпустом.

– Дьячок наш – профессиональный суфлер, – как-то заметил дачник, студент-художник, заходивший с мольбертом даже в храм. Дьячок только улыбнулся, когда Петька передал эти слова, и объяснил: суфлер – человек, который в театре подсказывает актеру забытые слова. Что такое «театр», Петька не понял, но незнакомое слово запомнил.

В свободное время, а его было немало, Петька следил за студентом. Видел, как тот открывает мольберт, садится на табуретку. И на холсте появляются облака, дальний бор, серые крыши деревеньки, белая церквушка. Причем такие облака, такая синяя дымка над ельником, что глазами не каждый раз увидишь.

Нашел дома обломок карандаша, клочок бумаги, стал рисовать. Как студент-художник – рисовал все, что видел. Огород, корову Пеструшку, входившую во двор, даже печку и старый шкаф.

Дьячок увидел, не заругался, наоборот, улыбнулся. А через месяц, на день ангела, подарил Петьке тетрадь и два карандаша.

* * *

Приход был бедный, благотворителей и благоукрашателей не находилось. Однажды дьячок сказал Петьке:

– Роспись в храме поновить надо, а живописца не нанять. Завтра я, грешный, этим займусь, ты поможешь. Узнаешь, что человеку дар Господний даден не только Пеструшку рисовать.

В этот вечер дьячок был немногословен. Не ужинал, говорил, что, когда к священной росписи приступаем, надо поститься. Долго молились. Петька лег спать голодный и усталый. Но спалось легко и нетерпеливо, как перед праздником.

Он и прежде часто взирал на росписи храма в честь Петра Московского. Особенно художнику удалось Преображение, когда Господь беседует на горе Фавор с Моисеем и Илией, в удивительном, невиданном белом свете. А неподалеку – апостол Петр, в ужасе и восхищении.

Казалось, это ангелы нарисовали. Петька понимал – люди. Они и должны поновлять роспись.

Но кроме Фавора была еще одна, страшная картинка, для Петьки – страшнее Голгофы. Пусть маленькая, внизу на стыке стен. Петр у костра говорит людям: «Я не знаю этого человека». Отрекается от Господа. Эти слова не были написаны, их сказал дьячок, и Петька запомнил на всю жизнь.

– Как он мог? – спросил однажды он. – Ведь Петр был на горе, видел неземной свет. Иуда не был, не знал. А Петр?!

– Свет вместил «яко можаху», – ответил дьячок после раздумья. – А отрекся по слабости человечьей. Много было таких, кто отрекался и уходил. Чтобы отречься, вернуться, покаяться, свой крест нести – вот это непросто.

В тот день Петька больше помогал: держал лестницу, приносил краски. Но все же дьячок велел ему сначала обновить краску на одеждах, потом на осляти, на которой Спаситель въехал в Иерусалим. И только убедившись, что рука и глаз не подведут, позволил обновить лики.

– Иконы тебе писать, а не пасти Пеструшку, – сказал в тот вечер дьячок. – Найду хорошее училище, скреплю сердце, отпущу внучка-помощника.

* * *

Должен ли был Петька сердиться на доброго дьячка Тимофея? Наверное, должен. Дьячок так хорошее училище и не нашел – может, дел невпроворот, может, недуг не дал силы для дальних поездок. А может, и лукавил по внутренней слабости, не хотел отсылать Петьку. Тот был и хорошим учеником по всем наукам, какие мог преподать дьячок, и самым лучшим помощником во всех делах. А потом, к счастью для дьячка недолго, оказался хорошей сиделкой…

Дьячка схоронили. Объявившийся наследник двора не то чтобы был плохим человеком, но решил сбыть Петьку «в люди», в Москву, куда регулярно отправлялись мальчишки из Ярославской губернии. Поручил паренька своему куму, дал Петьке на счастье серебряный рубль.

С кумом Петьке повезло, потому и повезло с местом. Кум так и говорил в дороге, что абы куда его не приткнет – «затюкают тебя, такого скромнягу». Навел справки, отвез Петьку в трактир «Самарканд». Хозяину, Гавриле Степановичу, Петька приглянулся.

– Грамотный, значит, – удовлетворенно хмыкнул он, – и умытый, и скромный. Это все плюсом пойдет. А шустрить – научишься. Только не воруй да меня не серди.

И посмотрел на Петьку глубоким взором, полным доверия и затаенной грозы.

Поначалу Петьку определили на кухню, помогать повару Илье Ивановичу. Он пояснил, почему хозяина сердить нельзя. Рассказал, как в прошлом году похмельный половой, обещавший, что заведение не опозорит, взялся обслужить кабинет для чистой публики, опрокинул графин вина на гостей, а те зареклись заглядывать в трактир Маслова.

– Видишь табурет? – продолжил повар. – Сломать можешь? А хозяин о Ваньку сломал. Денег потом много платил, с полицией договорился…

– Убил? – ужаснулся Петька.

– Не до смерти, – вздохнул повар. – Но Ванька теперь годится только Лазаря петь. Не работник.

Следующим днем Петьку поставили шустрить в большой зал. Вечером хозяин разгневался на него не меньше, чем на полового Ваньку.

Дело было так. В чистый кабинет явилась приличная компания, потребовала музыку. Буфетчик велел отнести граммофон в кабинет. Петька ходил по трактиру, как по музею – никогда не видел вокруг столько стеклянной посуды: графины, бокалы, многоуровневые ряды рюмок, кубки для лампопо. К граммофону даже и приближаться не решался. Казалось, крутить его латунную ручку может быть доверено лишь серьезному господину в мундире или фраке, а не рябому буфетчику в засаленном жилете.

Теперь граммофон было доверено нести Петьке. К тому же музыкальная машина еще и пела:

Сердце красавиц

Склонно к измене

И к перемене…


Канцона звучала так громко, что слова были не слышны. Петька и не слушал, а глядел на стены коробки граммофона. Явственно видел всадника, одетого по-иноземному, готового пронзить копьем змия.

Пригляделся, стараясь разглядеть мускулы коня. Разглядел мускулы. А вот порог не заметил…

Гром музыки сменился грохотом. Петька задержался на коленях, вглядываясь в раскатившиеся пружинки, колесики, металлические и эбонитовые детальки. Гости, шумевшие в кабинете не тише граммофона, замолкли. Видимо, каждый из них мечтал когда-нибудь разглядеть, что внутри музыкального ящика с огромным раструбом. Мечта сбылась.

Петька ни о чем не думал. Он просто все понял. А заодно вспомнил, что, выходя в зал, оставил котомку, с которой приехал в Москву, возле большого буфета. А буфет, на счастье, был возле двери.

Петька успел схватить котомку, кинуть на плечо. Еще не переступив порог, он услышал далекий рев: «Ууубью!!!» Гавриле Степановичу не надо было осматривать место происшествия. Он догадался обо всем по грохоту.

* * *

Петька перешел с бега на шаг, лишь покинув Замоскворечье. Слева мелькнули огромные стены и башни. Петька вспомнил литографию на стене в сельской лавке и понял, что это Кремль.

Куда идти, он не знал. Догадывался: если идти не сворачивая, рано или поздно выйдешь из Москвы. А дальше? В родном селе его не ждали.

Петька долго мыкался по темнеющему городу. Когда пошел мелкий дождик, старался держаться ближе к крышам домов – облетевшие деревья не защищали. Потом утомился настолько, что, зайдя под одну из ниш возле стены, задремал…

Пробудился оттого, что его дернул за шиворот человек в мундире, с саблей на поясе. Петька сообразил, что это не военный, а городовой.

Полицейский что-то спросил. Петька назвал свое имя. И увидел среди зевак-прохожих господина из тех, кто в трактире Маслова мог сидеть только в чистом кабинете. А еще незнакомец чем-то напоминал студента-художника.

Господин листал Петькин альбом. Особенно долго глядел на рисунки животных: лошадей, птиц, коровы Пеструшки.

Потом спросил:

– Ты рисовал?

Петька кивнул, а господин сказал:

– Пошли со мной.

Городовой не возражал. Петька – тоже.

Россия должна жить

Подняться наверх