Читать книгу Бродяга - Максим Городничев - Страница 5

Я пошуршал среди бумаг и извлек оттуда вощеный конверт в подарочной ленте, где под сургучной печатью хранилась граница. Чтобы получить ответы, я должен был пересечь ее. На стол, с приготовленными к разным коридорам препаратами, я выложил иглу и ложку. Затем торопливо вскрыл конверт – паутинообразное сочетание завязок и оберток. И вновь на дне шприца расцвела красная орхидея, порочный аромат дурмана витками невидимых спиралей разнесся по комнате. Я сжал пузырек, наблюдая за тем, как врывается в разбухшую вену раствор, всасываемый голодной кровью…

[ССХЛАЦЦЦ]

Глаза быстро привыкли к темноте, я заметил силуэт крадущегося человека. За спиной блеснуло медью – арбалет или распятие. Убийца Тиферет, я понял сразу, оказался у внутренней стены, окружавшей двор, полез по ней вверх, как паук по нити.

Я двигался медленнее: наемник взбирался по веревке, мне же пришлось карабкаться по голой кладке, цепляться за выступы меж камней. Когда беглец заслонил звезды над гребнем стены, я едва преодолел треть пути, а когда сам перемахнул преграду, услышал стук копыт. Из ночи выметнулась лошадь с укутанным в плащ всадником и, пронесясь по улице, исчезла в сумраке, такая же неуловимая, как вчерашний день.

Апокалипсис, мой верный спутник, молчавший на протяжении многих лет, снова заговорил:

«Стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами, и на рогах его десять диадем. И дал ему дракон силу, престол свой и великую власть. И поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю. И дана была ему власть действовать сорок два месяца. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана власть над всяким народом».

Дорожная пыль вздымалась невесомой кисеей. Я на бегу читал заученные наизусть строки библейских писаний, изредка посматривая то на алеющий рассвет, то на манящую искру арбалета-распятия. Стук подков в ночной немоте доносился ясно, зато мои ботинки из телячьей кожи поднимали пыль бесшумно. Но вот цокот почти затих, в тусклом свете я различил на брусчатке свежие царапины. Дыхание меж тем пошло из груди со свистом. Горло пересохло, и я понял, что стал выдыхаться, как плывущая против течения огромная рыба.

Следы исчезли внезапно. Я едва не проскочил мимо, но вовремя свернул в переулок, заметив свежие оттиски копыт на влажном камне. Снова во мраке послышался цокот, теперь конь шагал мерно, не спеша, хозяин ждал кого-то. Его фигура – плечистая и сутулая. И шаги… Ноги ступали ровно, тихо попирая брусчатку.

На спине арбалетчика ерзал громоздкий механизм, похожий на мгновенно отпускающее грехи распятие, и я ждал, когда стрелок, ведя коня, повернется лицом. Нож ленивой наковальней выскочил из моей ладони, с глухим стуком вонзился в грудь незнакомца. Тот вскинул руки, упал навзничь, выронив поводья. Конь нервно зафыркал, почуяв кровь, забил копытами по брусчатке, из-под шор блестели крупные глаза.

Я подошел к стрелку, увидел искаженную гримасу, расплывавшуюся в темном мареве. Заходящая луна светила как гребаный фейерверк, можно различить любые неровности в камне, но не его лицо. Оно слилось с последним клочком мрака, предчувствуя гибель.

Я спросил:

– Зачем ты убил Тиферет? Кто заказал?

Арбалетчик стонал, корчась от боли, его единственный глаз блуждал в пустоте. Стрелку было не очень. Да и мои легкие сипели, напоминая кузнечные мехи.

Одноглазого начало потряхивать, крепко тесак приложил мужика. Уже не надеясь на ответ, я отвернулся, чтобы раствориться в лабиринте улиц, но голос, пробившийся через курлыкающие кровью легкие, заставил замереть на месте:

– Баллок…

Я похолодел.

– Кто еще?

Теперь лунный свет коснулся его лица, как рука святого отца на исповеди. Мутный, на выкате, глаз вперился в меня. Серо-синие губы зашевелились, слова толкались в гортани, пытаясь преодолеть зарождающийся отек в области голосовых связок. Речевой аппарат убийцы уже не справлялся со своей сакральной функцией, он глотал и выплевывал звуки, иногда чудом сбивающиеся в слова. Я начал дешифровку:

– Мясник… большая игра… большие ставки… и ты на кону… в эпицентре…

Наемник неслышно и стремительно покидал тело, кровь хлынула изо рта, и дальше разобрать ничего не удалось. Я стоял над мертвецом, вслушиваясь в громкий стук собственного сердца. Я стоял над трупом, с вспотевшим лбом и вспотевшими яйцами. Натекшая лужа, как зеркало, отражала мою фигуру в потертом плаще, застывшую в свете одинокой луны.

Баллок считался влиятельным человеком в городе, и вопрос: «чем я ему насолил?» напрашивался сам собой. Если и он – мой враг, а умирающий не соврал, его надо убить. Инсценировать несчастный случай… Хотя тучи уже над головой, нет смысла играть втихую. Завтра же чертов жнец человеческих душ умрет.

Но обдумать простую мысль оказалось выше моих сил. Ночь бежала на запад, и сейчас она показалась мне сукой, живо пахнущей собачьей случкой. Эти глюки… Ломка началась сильная, и унять ее могла только пара пилюль. Я знал, где достать запрещенные законом стимуляторы сознания, что примиряют с реальностью и дают передышку для психики, но выворачивают душу на изнанку.

Я отправился к Марене. Она работала в судебной системе, но эти крысоловы не подозревали о ее знаменитом прошлом «ведьмы из катакомб». Чертов епископ.

Пришлось пересечь большую часть города, закутавшись в кожаный плащ. Я пробирался через каменные джунгли, топтал известь и сорную траву, плутал в костяном лабиринте мимо мостов, нитяными швами состегнувших вену реки. Перебравшись через Сену, направился в сердце Сите. Теперь я понял, какая жестокость кроется в старых улицах, это она написана на человеческих физиономиях, от которых я стараюсь укрыться. Куда бы я ни пошел, чего бы ни коснулся, везде – спирт и N-хромосома. Это написано и на земле, и в небе. Это въелось в наши души.

Я плотнее укутался в плащ и ускорил шаг. Здания с человеческим оскалом проплывали перед глазами, их похожесть создавала иллюзию, что я топчусь на месте в густой желчи, с каждой минутой все больше выдыхаясь. И впрямь, жадная жижа под ногами расставила силки. Кто-то шел передо мной и попался – из грязи ухмылялась гвоздями рыжая подметка. Город наблюдал квадратами окон, хмурился простенками, заставляя оглядываться, но никто не показался на мертвых улицах в едва занявшемся рассвете, превратившем черное в серое. Лишь шальные порывы ветра гремели ставнями, подражая многочисленным парижским звонницам…

«И увидел я другого зверя, выходящего из земли. И чудесами, которые дано было ему творить перед зверем, он обольщает живущих на земле. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу сему. И он сделает так, что не будет жизни никому, кроме того, кто имеет имя зверя, или число имени его. Число же это шестьсот шестьдесят шесть».

Когда я добрался до места, совсем рассвело. По старой привычке залез в дом через окно, на секунду задержав взгляд на мутном стекле. Оттуда на меня глянуло собственное лицо, из-за неровности зеркальной поверхности разломанное на плывущие плоскости, но мне показалось, я вижу его в бесцветных лучах боли. Секрет в состоянии души перед встречей с отражением, от этого зависит, каким ты будешь, и что унесешь, расставшись с двойником. Так мы смотрели друг на друга – я и я, наблюдая перемены, произошедшие в каждом из нас. Мысль, что отражение принадлежит не мне, показалась правдивой. Вопрос состоял в том, кто из нас теперь более настоящий.

Я втиснулся в железную раму. Ставни немного погремели, но никто из соседей не выглянул. Мара ждала меня на кухне, роскошная блондинка с шикарными формами, непристойными для служителей культа. Я скользнул взглядом по длиннющим ногам, по крепкой сухой заднице, по плоскому животу, груди, вылепленной античным мастером. Все великолепие едва скрывалось под полупрозрачным халатом. Я с наслаждением впился взглядом в девичье лицо, показалось, с ее губ слетает песнь сирены, а глаза плавают в сперме.

– Не волнуйся, дорогая, папочка решил воскресить воспоминания. Знаешь, эти дни как потерянные псы…

Ведьме хватило одного взгляда оценить мое состояние. Приоткрыв створку шкафчика, висевшего на стене, она достала пузырек с дорогущей дрянью и кинула его мне. Еще я заметил на полке пакетик, полный первоклассного «сахара», и несколько бутылочек с «Черной прелестью» и «Красной леди». Ее улыбка говорила: «Такая уж у меня аптечка, милый».

– Возьми, тебе необходима доза «пенициллина». – Слегка дрожащими руками она зажгла сигарету, заставив задрожать и огонек спички. Это было одной из таких вещей, которые можно заметить, только если ищешь и ждешь их. Я всегда ловил каждое ее движение.

– Спасибо, милая, ты лучше всех определяешь, чего требует мое больное сердце… без таблеток я уже не могу.

Мара затянулась сигаретой. Ее скулы чуть порозовели, придавая лицу особый шарм.

Я уселся за кухонный стол и заговорил, будто видел девушку в последний раз несколько минут назад, и начал с того, чем закончил предыдущий разговор. Наше общение походило на игру в шахматы, настолько затяжную, что при кажущейся непрерывности партии, та могла длиться годами, увенчанная редкими выпадами.

– В последнее время мне трудно отделить реальность от бреда. Наверно, я и вправду схожу с ума. Постоянный звон в голове… Помню, в холле отчего дома, еще до того, как я стал сиротой, стояли часы черного дерева. Большие такие часы, с треугольной крышей. Их тяжелый маятник с монотонным звуком качался из стороны в сторону. Но когда часы начинали бить, из их медных легких вырывался рокочущий звук, необъяснимо глубокий, и жизнь вокруг цепенела – чахлое насекомое в янтаре. Сейчас я явственно ощущаю бой часов и янтарь вокруг, эти стены, они сжимаются.

Ведьмочка – так я называл ее мысленно – тревожно посмотрела на настенные часы, легко проводя рукой по ежику моих волос. Марена. Я помог ей проникнуть в систему города, даже устроил в судебные структуры инквизиции. И теперь она осуществляет за мной надзор, как за психически неуравновешенным.

– Давненько я тебя не видела, уезжал из Парижа?

Таблетки подействовали почти сразу, приводя с собой приятное ощущение отсутствия плоти, исчезающей при неслышном прикосновении желатиновых капсул. Тут же забываются каскады бессонных ночей, распухшие от N-хромосомы вены и потребность в еде, когда вдруг понимаешь, что чертовски голоден.

– Я не имею права покидать пределы города. Есть другая проблема – на «хвосте» сидят доминиканцы.

– Ты же никого не убил? В противном случае закончим мы плохо… – Мара направила в кружку стрелу сигареты, стряхнула пепел.

– Все начинают лучше, чем заканчивают, – я прокомментировал ее слова автоматически. Она сказала – мы? Неужели ведьмочка настолько привязана ко мне? – Я невольно улыбнулся.

– Отвечай на вопрос: да или нет?

– На меня повесили убийство девушки, дело сфабриковано.

– И как я должна буду представить случившееся в трибунале инквизиции? Из-за тебя НАВЕРХУ происходят такие столкновения, о которых ты даже не подозреваешь. Каждый раз, беседуя с кардиналом, я начинаю разговор с тебя. И он отвечает, что при любом удобном случае к Папе заходят влиятельные персоны и повторяют одно и то же: именно Альтаир является виновником всех смертных грехов в городе, – мягкий, волнующий, подобный вечернему бризу, голос Марены спустился до шепота. Она смотрела на меня и объясняла простую истину, словно таблицу умножения отставшему школьнику. – Подобно отбившемуся от стаи убийце, от которого у инквизиторов несварение, ты ускользал от маниакальной охоты за своей головой. Истории о том, как наемники, ослепленные вознаграждением за поимку легендарного Доктора Фарша, сами превращались в фарш, перекладывались из уст в уста, раздувались всевозможными деталями, искажались и будоражили верхушку ордена. Хотя ничего необычного в этом нет. Ты не из тех, с кем могут справиться растяпы из Ватикана или старые ищейки, всю жизнь выслеживавшие еретиков. Но сейчас ситуация принципиально изменилась. Ты предал хозяев, и теперь все убийцы на церковном пайке следят за ходом дела, поэтому ордену нужна показательная и максимально жестокая казнь.

Я взял ее сигареты, лежащие на столе, и закурил. Сигарета… так приятно вдыхать обволакивающий легкие дым, заставляющий примириться с тем, что уже существует, и нет ничего кроме догорающего уголька в темноте… Эти люди хотят уничтожить тебя… да, печально звучит…

Сигарета сгорела быстро, как бикфордов шнур, оставив во рту привкус селитры.

– Жернова политической машины – челюсти акулы. Ухватив жертву, уже не отпускают ее. Еще хоть одно доказанное обвинение, и несмотря на всевозможные эдикты о неприкосновенности, на твои плечи обрушится шквал, уцелеть будет невозможно… Они загонят тебя, открыв охоту, которая потрясет жестокостью весь город, каждую улицу и каждый дом.

Марена коснулась лакированной столешницы кончиками пальцев. Под ногтями образовались белые пятна.

– Как бы ни сложилось, ублюдки заплатят по счету! Это им надо гореть на костре, а не мне. – Я уставился на белые островки под кутикулой ведьмочки, похожие на пуговицы от пальто Беллини.

– Успокойся и прими еще таблеток. Из любой ситуации можно найти выход, сейчас главное залечь на дно.

– Да не могу я успокоиться, зная, что нахожусь в круге арены. За все надо платить. И они заплатят, блядь, заплатят кровью. – Тело забила мелкая дрожь. Я чувствовал, таблетки отпускают, едва начав действовать, силы на исходе, и я перестаю контролировать эмоции. Состояние прострации и оцепенения быстро сменялось яростью, но потом все снова утихало.

– Бастилия обернется для тебя адом.

– Что может быть хуже проклятой жизни, она и так похожа на ад.

Марена улыбнулась, приоткрыв губы, и мое сердце в очередной раз сладко защемило.

– Послушай, старику нужно отлежаться денек. Приятель владеет мельницей у ворот дю Тампль, но туда далековато…

– Отдохни здесь до вечера, сделаю тебе массаж, – прошептала она над самым моим ухом, позволяя уловить запах своего прекрасного тела, – дольше оставаться опасно, завтра придет кардинал, ему о твоем присутствии знать нежелательно.

Кардинал, что ему здесь нужно? Этот из новых, не старый добрый торчок, с которым я изрыл все подворотни в поисках продукта. Они, должно быть, заведут долгую беседу о вреде наркотиков, успокаиваю я себя, а перед глазами сцена: кардинал стоит на коленях на пыльном полу и гладит ноги Марены, его волосатая пятерня трудится вовсю, елозит по бархатной коже, он обольщает девушку словами, клянется, что она неотразима… Я с трудом закрываю дверь перед тошнотворными образами. Мара и не подумает лечь под этого озабоченного инкуба. Она выторгует побольше привилегий и оставит его с носом. Из-за таких девушек молодые теряют головы, а старые – деньги.

Я улыбнулся приятной мысли, Мара тоже улыбнулась ей.

– Прими подарок. Эта вещь переходила в моей семье от поколения к поколению, – она сняла с шеи резной крестик черного дерева и, повесив мне на шею, нацарапала на нем булавкой: «от всех бед». – Он поможет ДОЙТИ ДО КОНЦА…

«И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. И он собрал их на место, называемое Армагеддон».

Я сдержал обещание. Когда стемнело, отправился в место, где должны кое-что знать. Состояние улучшилось после небольшого отдыха, но произошедшее ночью оставило в душе саднящую рану.

Чтобы заглушить боль, я заскочил в самую занюханную дыру в городе. Кабак идеально подходил для желающих утолить жажду, пропустив стаканчик спиртного. Я часто бывал в этой дыре, хотя и понимал: глупо искать отпущение грехов там, где в основу положена не любовь, а блуд и пьянство. Рабочая окраина, мусор, гоняемый ветром, редкие засохшие деревья, высаженные пленными арабами столетие назад, огрызки домов с барельефами и лепниной. И бар такой же, прижатый к земле временем, и дорога к нему, сплошь поросшая вьюнком, тянущаяся растрескавшейся змеей. И светлые тоскливые ребра столбов с масляными фонарями, освещающими ломкие кусочки краски, отстающей от стен. И лохматые пророки, штопающие гетто точными стежками от двери к двери, и нищие барды, заглушающие ничтожность собственного существования мартовским горлодерством. Многие считали, что среди местных отбросов мне самое место. Пыль перед дверью исполосована мочой.

При моем появлении таверна выбросила из разваленной пополам глотки входа широченный язык из красного ковролина. Жадно ухватила поперек и утащила, клацая зубами ступеней.

Увидев меня, кто-то из дальнего угла бара кинулся прочь к черному выходу, споткнулся, упал, но не встал, а пополз, оставляя за собой влажный улиточный след, теряющийся в темноте чулана.

На узкой сцене, сляпанной из фанерных подмостков и похожей на оттопыренную в обиде нижнюю губу, тренькали музыканты. Выцветшие кожанки, гульфики на пуговицах и на замках амбарных. Отовсюду из деревянных трубок поднимались флаги белого дыма, будто тут недавно рубились и теперь курильщики просят пощады у некурящих. Переплетение струнных узоров растворялось в вязком дыму, смешиваясь с запахами пота и алкоголя. Все здесь пропахло страстью, грехом и притаившейся до времени кровью.

Я выбрал столик, у которого танцевала стриптиз женщина в парике соломенного цвета. Дочь порока боялась узнавания, но рынок есть рынок. Она извивалась передо мной пышными формами, не подозревая, что ни в какое сравнение не идет с женщинами, имевшими на меня виды. Я старался не заглядывать в вырез корсажа, просто отметил, что кожа у нее почти черная от загара, как у рабыни на хлопковой плантации. Она уловила мой взгляд, направленный на ее выступающие прелести, загадочно улыбнулась. Я сразу заметил ее на удивление сильно вздернутую верхнюю губу. Не всю, приподнятую только в середине, образуя арку, как профиль спешащей гусеницы. Уродство, у любой другой женщины жутковато виднелась бы лиловая десна, но у этой проститутки зубы белые, ровные, приковывающие внимание. Необычная, и подбородок… Волевой, крепкий, с ямочкой. Я наклонился, ненароком втянул запах этой бабы, такой интересной и такой опасной. Сладкий запах ее сильного тела, соленого пота, въевшегося в одежду от стараний. Втянул, жадно вбирая всем носом и понимая, что блядь не из местных, скорее выступает в Красной Мельнице для богатеньких, но почему сейчас здесь, и танцует только для меня? Бродяги пялятся на ее будуарное кружево студенистыми зенками, картонные улыбки приклеены к их лицам, но ее взгляд прикован ко мне. Ищет защиты у верзилы пострашнее, или не может найти прибор такой величины, чтобы отодрал ее как следует? Эти дамочки путешествуют с зудом между ляжек. Пятьдесят килограммов ненасытной плоти. А может быть ее ждет судьба Тиферет? В душе недобро шевельнулось, забормотало. Чутье.

Я с трудом оторвал взгляд от танцовщицы, хотя сейчас у меня не встал бы и на принцессу со справкой о невинности, заказал сотню виски – Загулявший Джонни «Георг V». Обожаю этот неповторимый вкус, он просто великолепен.

В ожидании порции бухла я внимательно изучал обстановку, но все было, как и раньше. Я вглядывался в измученных всадников Большого Города, кто-то был здесь каждый вечер, некоторых видел впервые. Это настораживало, но не сильно. Официантки – бессменные солдаты великого Ночного Заведения – сновали вокруг с проворностью бабочек-однодневок, смахивая своими крылышками мои мрачные мысли.

За раздвижной ширмой переругивались местные трехгрошовые Рапунцель – на лежаке или на четвереньках, пока у них между ног сменялись исправно отстоявшие очередь гости. Шлюхи были близко, но почти ничего из их брани нельзя было разобрать, и приглушенные звуки благой латыни пересекались с работой стенобитных орудий. Неясная апатия охватила меня. Я сел на мель. Такое случается, когда, забывшись, отпускаешь штурвал, позволив подхватить себя волнам, расходящимся от болтовни других людей.

За соседним столом сидел косматый верзила, прибившийся к бару позапрошлой осенью. Непонятного, ближе к сорока годам, возраста, по образу мыслей он застрял в отрочестве. Вот и сейчас, судя по бреду, который он втолковывал очередной пассии, в душе у него вечные восемнадцать. Неизменно одетый и обутый в черную кожу, от шляпы и до разваливающихся башмаков, он успевал клепать детишек барышням разных сословий, умудряясь уворачиваться от шпаг разгневанных папиков, и всегда будучи на мели, он давно стал деталью интерьера этой клоаки.

– С чего начнем, покорности или доминирования, – он нес откровенную тарабарщину, словно у него в голове тараканы завелись. Я даже заслушался, – или будем тянуть соломинки из шляпы? Что, маркиз де Пуси? Он сейчас в чулане, трудится над станком помоложе. Но мы поднимемся наверх, вершина немноголюдна, а для таких, как Пуси, недосягаема…

– Я могу тебе верить? – слышится томное.

– Мое слово имеет высшую ценность. Это слово растлителя и подонка.

Чуть поодаль сидел неизвестный тип: на плечах ветошь паломника, а ноги втиснуты в мушкетерские болотники с подвернутыми голенищами. Судя по лицу, мужик имел склонность к запредельно высокому уровню насилия. Он дымил самокруткой, глядя на волосатого пустобреха, нашедшего лазейку в целомудренную душу маркизы. Кажется, муж некой особы отыскал пройдоху, и собирался предъявить счет. Его папироса только начала тлеть, и пепел захватил первые миллиметры бумажной стружки. Он аккуратно потер цигарку кончиком о чашку, оставляя зазубренный клин. В этот момент мне показалось, что за спиной безмолвного наблюдателя бесконечные линии дорог и сотни таких окурков, ведра крови и тонны правильно нарубленного мяса. В голове еще раз прозвенел колокольчик. Прозвенел и утих, растворяясь в жизни бара.

В отдалении на улице заржала лошадь, долетел надрывный крик возницы. Один из наркотов за барной стойкой вздрогнул и воткнул наконец иглу в вену. Он безуспешно пытался сделать это с момента моего прихода. Убрав шприц в картонный футляр, наркот сунул его в карман. Судя по маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза, в шприце было многовато N-хромосомы. Несколько секунд он покачивался взад-вперед, а потом, будто бы тоже захваченный апатией врасплох, бухнулся головой на стол, изо рта его закапала пена. Все? Из-под темных стропил принесло тихое: виновен не тот, кто сдавил поршень, а тот, кто клялся, что счастье можно пустить по венам. Значит, все.

Рядом с умирающим доходягой сидел разорившийся сборщик налогов по кличке Коротышка и тискал пухлявую тетку магрибских кровей, одной рукой лапая плоть замызганных апатичных шаров, другой заливая в глотку пол-литра Трипель Кармелит. Коротышка любил играть на контрастах. Баба старая и бледная? Значит, пьем красное молодое. Баба черная – пьем светлое нефильтрованное. Черт, пора бы и мне выпить.

Лолита Амелия, почти ребенок, но уже накрашенная, как фарфоровая игрушка на продажу, принесла заказ, улыбнулась зубами большой белой акулы. У нее и впрямь большой рот, глаза цвета лазури, занавешенные давно не стриженной челкой; она обслуживает меня сразу после секса с маркизом де Пуси и безмятежна, словно ветка облепихи. Хотя недавно исходила испариной, как загнанная лошадь. Амелия осведомляется о какой-то ерунде, кажется, насчет бойни в опиумной курильне на прошлой неделе, я невнятно отвечаю, стараясь поддержать светскую беседу. Прелесть этой трескотни в том, что смысл слов не существенен, важна мелодика, и по возможности улыбка. Я улыбался без стеснения, в ответ девушка щедро демонстрировала гладкие ноги, подчеркивая белизну ступней туфельками и вдруг укоротившейся юбкой.

– В курильне? – Я задумался на миг, поскреб щетину. – Кто-то перемолотил в фарш двенадцать человек.

– Мммм, интересно, милый.

– В самом деле?

– Ага. Как думаешь, кто мог сотворить такое в нашем святом городе?

– Только я, девочка.

– Шалун! – Амелия захихикала довольно. Что ж, этого ответа она ждала. Всем хочется прикоснуться к великому, живопись ли то Рафаэля или вышибание потрохов, не важно. Каждый мечтает иметь друга, что сможет сделать его пасторальный портрет для потомков или нарубить мясных галет из его злопыхателей. Вот ходули – кисть и топор – на них мир держится.

Вскоре я начал терять ощущение места. Мне казалось, наша короткая беседа с Амелией происходит в мрачной пещере первобытных людей: мимо прошаркал человек с крисом, он держал за ноги обезглавленную курицу, и кровь рисовала на полу замысловатый узор – будто прошла пьяная амазонка, плевать хотевшая на менструацию.

Я проследил за перемещением заказа с подноса на стол. Виски стоял передо мной глубокомысленнее слезы младенца. Я взял стакан, убаюкал янтарную лужицу в стеклянной темнице. Крутанул несколько раз, заставляя жидкость омыть стенки бокала. Запахло мечтами рыбаков на осаждаемых штормами верфях. Я собрался сделать изрядный глоток, но не успел коснуться губами кубиков льда, плавающих на поверхности, как крупная ладонь с хлопком опустилась на плечо:

– Здравствуй, Альтаир, глупо заявляться в бар, когда твой портрет на всех углах города, – голос, похожий на стон гомосека прозвучал над моим правым ухом. – Надеюсь, обойдемся без красивых жестов?

«Обожаю инквизиторов, что с ними ни сделаешь, никаких угрызений» – эта мысль посмотрела на меня сквозь мутную жидкость в стакане, истолковывая все в черном свете, и я сидел, не поворачиваясь, готовый к убийству. В баре наступила гробовая тишина. Не зря самое страшное безмолвие там, где много людей молчит.

– Поубивал и будет, чертов еретик, надо знать меру, – упиваясь вниманием, произнес второй из стоящих за моей спиной.

– Не поспоришь, – я ответил автоматически, пропуская мимо ушей любезности, ведь они правы, какого хрена я полез в крысиное логово, зная, что вокруг полно мышеловок.

Наконец я понял, до чего велика жажда клира покончить с загулявшим мясником. Инквизиторы патрулируют окраины, стража начала проскребку квартал за кварталом, и наверняка уже перекрыла выходы из города. Кольцо замкнулось. То-то Париж выглядел притихшим, что лишь подтверждает окончание первой фазы операции: огородить дичь флажками, не дать выскользнуть из оцепления. Кто-то пошел на крайние меры: моя голова оценена, а это значит, что в Городе, исповедующем товарные отношения, меня может не просто выдать каждый прощелыга, но и попытаться убить в расчете на милость епископа. Чертова биржа.

Выходя из бара, я слышу звук текущей мочи. Весь мир – в текучем состоянии, ничто не вечно. И снова эти улицы. Город похож на бойню, где за палачей отдуваются чума и сифилис.

Один из инквизиторов приказал повернуться, и я увидел его лицо. Он растянул в подобии усмешки бескровные губы; зубы блеснули желтые, а глаза равнодушные, как у насекомого. Улыбка оставалась на его лице слишком долго, мерзкая и голая, вобравшая в себя все запретное зло, на которое способен человеческий ум. Второй, долговязый, в плаще, лишь поводил глубоким капюшоном, и я решил, что обязательно загляну в эту темноту. В руках у каждого по арбалету.

Я следил за их движениями. Первый инквизитор покосился по сторонам, наверное, услышал, что кто-то ссыт неподалеку, опорожняясь в бесслезный, высохший у самой роговицы своей фонтан. Вот и церковник моргнул безводным глазом. Именно моргнул, а не подмигнул кому-то за моей спиной. Нет там никого, а зря. Начинаете охоту на Альтаира – отправляйтесь толпой, а не успеваете людей собрать, не суетитесь почем зря. Спешка заставляет забыть про осторожность, а ряса дает ложное ощущение превосходства. Люди теряют жизнь из-за таких пустяков. Что ж, пришло время вернуться к допотопной хирургии. Я спросил:

– Когда-нибудь замечали, что ставни магазинов хлопают, как гильотины? И вообще, почему вы одни, ребята, где же «псы с факелами в зубах», где ваши Domini Canes? Вы совершили большую ошибку.

Пока я нес околесицу, рука незаметно скользнула под плащ, расчехляя разделочный тесак, и всадила между ног первому инквизитору. Другая рука толкнула арбалет второго монаха, и когда тот нажал на спусковой крючок, стрела прошла сквозь плащ, не задев плеча. А уже через мгновение я был фонтаном крови из его рта, носа и мягкой плоти. Я ударил кулаком в капюшонную темноту, что застыла передо мной мрачной пещерой. Костяшки вошли в вещество лица, как в гнилую тыкву, легко и без привычного сопротивления. Монах влетел затылком в стену, на которую кто-то недавно отлил, и медленно сполз по ней. Первый инквизитор валялся в луже собственной крови и судорожно скребся ногтями по камню. Он походил на сломанную куклу с полным заводом.

Я снял капюшон с головы второго монаха. Его лицо мне ни о чем не сказало, как и лица других инквизиторов, в которые доводилось заглядывать. Староват, лоб и щеки покрыты сетью морщин, рыжая с проседью нечесаная борода пропиталась кровью из носа, а остатки шевелюры сиротливо топорщились на макушке.

– Как тебя зовут?

Он выплюнул на грудь сгусток крови, просипел:

– Габриэл.

– Имя ангела из писания. Всевышний – сила моя.

Инквизитор кивнул.

– Так вот, Габриэл, если не назовешь ублюдка, заказавшего травлю, я и тебя распишу как яичко пасхальное. – Я повернул голову инквизитора в сторону корчащегося на мостовой напарника.

– Отвали, мясник! – Габриэл покосился на товарища, в агонии сношающего пыльную брусчатку.

– Больно такое слышать, зато коротко и ясно. Никаких соплей.

Зажав волосы так, что кожа натянулась как у зайца, я впечатал его голову в стену. Послышался хруст, из ноздрей брызнул фонтан. Габриэл захныкал. Я ударил еще трижды. Не отпуская головы, резко отдернул, всмотрелся в обезображенную маску на месте лица. Из округлой дыры, где прежде были губы, вырвался глухой стон, полный животного ужаса.

– Теперь скажешь? – поинтересовался я равнодушно. Габриэл закивал, я отпустил волосы бедолаги. Прежде, чем он потерял сознание, в воздухе влажно хлюпнуло одно слово:

– Баллок.

– Спасибо, приятель. – Я не хотел работать грязно, ведь на меня открылась серьезная охота, но доминиканцы не преминут отомстить за своих, нельзя оставлять свидетелей. «Облей их керосином и подожги. Спичка чиркает о коробок – белая вспышка, сдавленный писк насекомого». Нет, лучше поработать мясницким ножом. Девятьсот граммов, двадцать сантиметров, десять метров в секунду, и надпилы-кресты над неопознанным фаршем…

Закончив работу, я поднял с мостовой кисет с монашеским куревом, пристроился у чадящего факела, и вдруг уткнулся в аккуратно выведенные буквы: «За поимку нищего по прозвищу Бродяга Мясорубка назначается награда…». Сорвал со стены бумагу, посмотрел внимательно на свой портрет, прежде чем закатать в лист махорку. Да, сходство есть, как ни крути. Скрутил, прикурил от факела, выпустил султан желтого дыма. Прокашлялся, как будто себя на костре жег.

Мда, дыма без огня не сыщешь, а фарш не провернешь обратно. Но про Бродягу они правильно написали – голодранец, все свое с собой носящий. Слова, относящиеся к духовному богатству, как нельзя лучше подчеркивали мое физическое состояние.

Я родился, принеся в мир смерть, и теперь ехал в одолженной у инквизиторов упряжке, направляясь в сторону Сите, а сзади в багажном отделении трепыхались тела горе-воителей.

Упряжь сейчас – не лучший способ передвижения, не поспоришь. Копыта грохочут по мостовой, оси вихляются и скрипят безбожно. Самый простой способ привлечь внимание в наводненном соглядатаями Париже – шуметь. С другой стороны – гетто мне помогает.

Передо мной пробегали улицы, как сменяемые декорации в кукольном театре. Все пестрые и очень разные. Некоторые, испещренные торговыми лавками, другие – предприятиями и прачечными. Фабрики эти делались не для людей, а для прибыли. И все же рабочая окраина, презираемая состоятельными господами, билась артерией Города. Совсем не праздная, она хранили в себе настоящее, то самое, чем люди жили испокон веков. От стен отделялись тени, батраки переливались из двери в дверь. Постепенно мне открывалась жизнь гетто, о котором знаешь, но истинного облика не увидишь, пока оно само не признает тебя и не распахнет чертоги. И вот я услышал его: хохот и плач разной силы и тембров, стоны кончающих мужчин и женщин за приоткрытыми ставнями. Эти звуки смешивались со стуком копыт, скрипом колес, визгом шарниров на несмазанных осях, тихим воем перепоясанной мостами Сены, отголосками рвоты и мочеиспускания. Идеальный фон, чтобы затеряться.

Пыльная нечищеная дорога ныряла из переулка в переулок. Дорога эта каждый день издевалась над извозчиками, пытающимися не убиться на ней. Неровная лента брусчатки изгибалась, как ей хочется. Мостовая была ужасна в своих зигзагах и раскиданных как на душу придется адресах, заставленная телегами, брошенными где попало.

За очередным поворотом покачивался на ветру красный масляный фонарь, и за его световым кругом стало еще темнее. Я вгляделся в мрачную перспективу каньона-улицы, изредка нарушаемую бликами лучин из окон борделей. В отдалении послышались крики загулявшего мужика, слова были нечеткими, но в них звучала такая ярость, словно он собирался учинить здесь кровавую баню. Из какого-то угла принесло тонкий всхлип женщины, сразу оборвавшийся. В шаге от упряжи громко чихнул старичок, затем последовала вспышка пламени, поджигающего табак в наспех спеленутой папиросе. На миг я увидел сдвинутые в сосредоточении брови, потом лишь танцующего светлячка во тьме.

Быстрые башмачки вдруг вспорхнули на подножку упряжи, и тень, чтобы не упасть, ухватилась за вожжи прямо поверх моей руки. Молодая девушка, пропахшая салоном на улице Мулен, замурлыкала, касаясь губами моего уха:

– Отдамся за монету, что позвякивает в кофре твой повозки!

Девчонка пахла, как Тиферет. В душе шевельнулось недоброе.

– Там только пара разрубленных инквизиторов, милая.

– Очень смешно! – не поверила она, – отсосу за пол экю, соглашайся!

– Загляни, – разрешил я.

Девчушка фыркнула, как скаковая лошадка, потянулась к багажному отсеку, а потом резко вскрикнула и отвалилась от повозки.

– Извини, – сказал я уже в темноту.

Да и кто виноват? Эта дорога и улицы, ведущие к центру, были пропитаны кровью на километр вглубь. Старый Город помнил многое. И я помнил. Я думал об этом и видел, как дорожки сходились. Бордель, убитая девушка, одноглазый, потом Мара, еще эти инквизиторы, священнослужитель Баллок… Круг сжимался. Баллок. Он был епископом на острове и пытался растлить Мару однажды, из-за него меня сковырнули с места и отлучили от церкви. Никак не успокоится. Он исповедует почетных прихожан в Соборе воскресными ночами, конечно, ворота для прочих будут закрыты, но взять его в другом месте случай может и не подвернуться.

Бледно светила субботняя ночь. Одежда после расправы начала выделять тусклый, но отчетливый смрад – смесь запахов пота, крови и плесневелой бумаги. Я не мог отделаться от мерзкого ощущения, что попахиваю бойней, как чахоточный бык. Это сильно путало мысли, а значит, оставшийся до аудиенции день нужно скоротать в тишине.

[ССХЛАЦЦЦ]

Ступеньки повели наверх быстро и покорно. Я пролез внутрь заброшенной колокольни, возвышавшейся недалеко от Нотр-Дам, и вскарабкался на самый верх. Разместившись у небольшого оконца под куполом набата, покрытого паутиной, я вслушивался в тишину. Вот уха достигло едва слышное в дали ржание лошадей, а вот знакомый шелест – паук плетет паутину отчаяния. Устремив широко открытые глаза в теплое марево, я вглядывался в маячивший в лунном свете и стрекотании насекомых сказочный замок. Его суровый фасад, охраняемый каменными горгульями, широкий свод и леденящая нагота оставались неизменны веками.

В какой-либо праздник как по сигналу с восходом солнца дрогнут множество колоколов. Протяжные надтреснутые голоса аскетичных монастырей подхватываются угрюмым голосом Бастилии, ему вторят тяжелые равномерные удары набата Собора Парижской Богоматери…

«И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И гор не стало; и град пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была тяжкая».

Дома раздвинулись, навстречу выползла забитая улюлюкающей толпой площадь. В центре – деревянный эшафот, девушка привязана спиной к столбу, запачканное кровью платье изорвано в нескольких местах, правая грудь обнажена. Стожки из хвороста накиданы вокруг помоста.

Я потупил взор: ведьма будет мучаться от жара и в лучшем случае захлебнется в дыму, но может и сгореть раньше. Толпа в радостном возбуждении – это радость честных горожан, предавших суду нечисть. Надо жить по Библии, а не по заповедям из черных фолиантов.

Сердце мое стукнуло чаще. Пепельные локоны девушки прилипли к лицу, я невольно протиснулся сквозь толпу ближе к помосту. Там сухопарый священник потрясает распятием, рядом огромный и неподвижный, как утес, палач.

Вокруг лысые головы, волосатые головы. Народ разодет точно на праздник: не каждый день ведьму сжигают.

Я остановился возле деревянных ступеней. Священник небрежно покосился на меня, глаза его собирались пробежать дальше, но вдруг расширились в удивлении. Я тоже узнал визави: епископ Баллок вершил суд Божий.

– Как ты посмел явиться, Бродяга?

– Чем дороже шляпа, тем ниже ее владелец склоняется перед ветром, – сказал я, чуть дернув головой, изображая поклон. – Кого предаем огню?

– Ведьму, – ответил Баллок зло. – Что таращишься, родственную душу узрел?

Я поднялся по ступеням, и с каждым шагом толпа будто бы ахала. Ведьма приподняла голову. Свалявшиеся от крови волосы раздвинулись, я увидел исхудавшее, деформированное гематомами лицо Марены. Палач по сигналу епископа зажег факел, народ ликующе завыл, толпа колыхнулась, стремясь приблизиться, вдохнуть аромат тлеющей плоти, насладиться собственным счастьем, ведь кому-то сейчас намного хуже.

– Мара! – вскрикнул я. – Мара! Ты меня слышишь?..

В ее глазах медленно проступило осмысленное выражение. Черные от побоев губы зашевелились, но я не смог расслышать ни слова.

Епископ закричал в ярости:

– Отойди, сатана!.. Поджечь хворост!

Палач стоял в нерешительности:

– Но как же, там Бродяга Мясорубка. Он меня от петли спас.

Священник заорал торжествующе:

– Нет!.. Это Антихрист, я в нем сразу распознал нечистого, Папа по доброте своей пожалел змею! Жги!

Палач нахмурился, кивнул стражам, те взбежали на помост, набросили мне пахнущий псиной ошейник, и на цепи оттащили от эшафота. Мара сразу сникла. Скорбь и усталость были в ее фигуре. Голова склонилась набок – так выглядит в петле тело повешенного.

Хворост вспыхнул с готовностью, огонь быстро охватил помост, стыдливо прикрыв его дымной вуалью. Епископ стоял с застывшим лицом, на потном лбу играли багровые отблески.

Ведьма умирала у меня на глазах. Даже сквозь густой жар, поваливший от костра, я чуял силу охватившего крестьян безумия. Мара, прелестная добрая девушка, растворялась в вечности.

– Прости их, – услышал я из огня. – Господи!

В глазах помутилось, я дернулся, волоча за собой тюремщиков, ошейник стянул шею, я услышал сдавленный хрип – звук собственного горла. В воздухе стоял тошнотворный запах аутодафе.

Порыв ветра закружил солому под ногами, охапка тростинок метнулась к костру, но сгорела еще на подлете. Я почувствовал, как из нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный вопль.

– РРРРРРГХ…

Очнулся от жуткого холода, в голове стоял колокольный звон. В момент пробуждения колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в мое сердце со злобным железным гулом. Этот звон был страшен, но еще страшнее было сгорающее тело, девочка, превратившаяся в ночь, и ее вопль о прощении. Три простых слова пронеслись эхом над миром.

Когда я открыл глаза, увидел лишь серую пелену. Пошевелиться удавалось с трудом, и я застонал от беспомощности, с удивлением прислушиваясь к своему слабому сиплому голосу. Горячие пальцы коснулись лица, и серый занавес исчез. Я успел разглядеть удаляющуюся влажную тряпку. Сверху нависло изможденное лицо, походящее на череп, обтянутый декоративной кожей. Человек был стар, но острые скулы выпячивались так резко, что дряблая кожа в двух местах вот-вот прорвется. Я ощутил страх, череп прошептал бесплотным голосом:

– Меня зовут Гебура, я живу здесь.

На нем балахон грязно-серого цвета, ткань надувается как парус под порывами сквозняка, искажает фигуру. На груди, в разрыве материи, гуляет, ударяясь о ребра, тяжелый медный крест на толстом как канат гайтане. Глаза выцветшие, черная борода клоками, больше на лице ничего не разобрать, сплошь корка из сажи и глубоких порезов, заклеенных сухой кровью.

Отшельник приложил к губам бутыль со спиртом. Бульканье, издаваемое пьющим, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Гебура, с прищуром наблюдавший за снижением уровня жидкости, наконец кашлянул и продолжил:

– Это место для потерянных душ, зачем пожаловал? – у старика на носу висела капля пота, и я уставился на нее.

– Колокольня достаточно высока, чтобы не утонуть в море гниющей плоти, захлестнувшей город.

Он пережевал крупицу удивления, затем провел языком по пересохшим губам, слизывая соль у их кромки.

– Да, в мире полно дерьма; надо иметь крылья, чтобы не утонуть в нем… Хотя и в дерьме можно найти просветление.

– Я давно запутался в попытках отличить одно от другого. – Я сделал глоток из протянутой мне бутыли, разжевал оставшиеся на губах спиртовые капли. – Все может быть не тем, чем кажется.

– Лучше всего золотая середина, как в женщине без белья. – Отшельник улыбнулся, но продолжил серьезно: – В этом и есть тяжесть. Путь праведника указан в писаниях святых, а ты… ты… ох… – Старика перекосило, я увидел, как он задрожал мелко, почти неразличимо для глаза. Спрятанные в ресницах глаза, казалось, смотрели не только на меня, но сквозь меня и в то же время внутрь. Возможно, нищий что-то читал. Будущее, или прошлое? Я кивнул, ответил нехотя:

– Не все каноны можно соблюсти, работая на бойне, и не все дороги указаны в писаниях.

Отшельник покачал головой, в глазах проступила печаль, вылезла из глубин. Потом он сказал:

– Я, хоть и нечестивец, вижу. Тьма сгущается, а ты на обрыве завис, добро все пытаешься сделать, а оно больше тебя, не по силам, ты как тростинка под камнем тяжелым застрял. Их много, врагов твоих много, они стоят огромной толпой во тьме, только глаза горят, из пастей пена клоками. А ты не боишься, убить их хочешь, поквитаться, только не важно потом будет, кто из вас грешен, а кто праведен. Никому не спастись, всех до единого мгла заберет. Убьешь врагов и сам погибнешь. Уезжай из города, отпусти ненависть, а иначе сожрет и кости твои по земле расшвыряет так, что не найдешь упокоения.

– Ты пророк что ли, юродивый?

– Не ухмыляйся, в церковь сходи, испроси благословения, время лечит.

Я вздрогнул, поняв, что старик и впрямь чует или видит нечто… зло.

– В церковь? Загляну, как раз собирался, только отдохну немного…

– Не для того силы копишь. Вижу я твой крестовый поход как сквозь дымку над рекой мертвых. Вижу тела врагов твоих, на части разорванные, вижу тебя на костре, легкие пробиты, и дым изнутри бежит. А из друзей никого, только ненависть вокруг. Один ты идешь, но туда ли путь держишь, прав ли? Отступись.

Я представляю зависшую над бездной свою жизнь, волков, которые как дворовые псы дерутся за потроха убитых мной людей. Волна ужаса сотрясает нутро, но в памяти всплывает сон, бьет по мозгам снова и снова… Мара… Мара, кричащая из огня о прощении, и страх забивается в конуру, прячется там.

– Я не ищу умом, отче, где дорожка почище, а солома мягче, я следую зову сердца. Прав ли я? Не знаю, что люди потом скажут, а вы сами как считаете, стоит один человек всего человечества?

Старик помолчал. Казалось, он хочет уйти от ответа, убежать, затаиться. Наконец сказал:

– Церковку видишь? – он кивнул за пределы бойницы, туда, где вдалеке вырисовывался мощный силуэт увенчанного горгульями собора. – На крест посмотри.

Я глянул, различил серое марево.

– Не вижу, темно.

– Лучше смотри.

И только когда от перекладины креста оторвалась гигантская крылатая тень, я разглядел собор, его башни, розу, украшенную цветными витражами. Тень дважды взмахнула крыльями и снова угнездилась на кресте. Я похолодел.

– И что видишь? – Гебура наблюдал за мной пристально.

– Крест, и… на нем тень какая-то. Не разобрать.

– Это тень орла, твоя тень1. А на кресте ты распят. Прямо на Соборе Парижской Богоматери. Хочешь – верь, хочешь – не верь.

– Почему… там?

– А потому, что заступаясь за одного невинного, вступаешься за всех. Только люди тебе такого не простят, распнут, как Иисуса. Я вот понял это давно, плюнул, и общества более не ищу. Слава Богу, я безбожник.

Мой язык с трудом провернулся во рту, скрежетнул наждачной по небу:

– И что, нравится такая жизнь?

Он задумался, кивнул нахлынувшим воспоминаниям, будто приветствуя старых друзей, растерзанная толпой семья и увядшее рыцарство отразились в его глазах. А я не мог оторвать взгляд от болтающейся у него на носу капли, но та упорно держалась.

– Здесь люди, как огромные ракообразные, – произнес отшельник, – вылупляются, проламывая скорлупу, и заселяют Город, где весь их потенциал разбросан на прилавках огромного рыбьего рынка. Я просто не хочу быть товаром.

Город… это коробки из кирпича, стекла и переработанного мусора. Это улицы. Именно они, одинокие длинные улицы – прилавки базара. Город… Это люди. И их расписание. Из года в год, возвращаясь домой в одно и то же время, проходя по одной и той же улице, веришь в рабство. Улица такой же товар. Она идет вместе с тобой в конце дня, когда зажигаются фонари, пахавшая, как лошадь, принимая на свою мостовую неподкованные копыта, колеса карет и телег, выслушивая пьяный гомон гуляк. Она идет вместе с тобой плавно, не торопясь, придерживая кандалы, чтобы ты не свернул с нее, не освободился. Помни, расписание священно, завтра утром ты должен вновь напялить мушкетерский мундир с аксельбантами скомороха, ведь фабрика встанет, если не придешь. Фабрика – твоя жизнь. И улица тоже. Город – это ты.

Я ощутил действие спирта, смешанного с препаратами. Спирт. В его коде была великая тайна – я почувствовал, что встретился лицом к лицу со Смертью на уикенде, череп в моей бороде качался взад-вперед на соломенном тюфяке в такт сердечному ритму. Такое чувство посещало только в снах детства, когда падал в бездонные пропасти и не мог проснуться.

– Нееет, – прохрипел я.

Да, ответила Смерть. Я съежился от ужаса, косматого и допотопного. Перед мысленным взором пронеслось множество картин прошлого, при взгляде на каждую я сгорал от стыда как грешник на Страшном суде. Чернота разъедала изнутри, под ее натиском скукожился пищевод. Желудок подскочил к горлу, и я почувствовал себя змеей, блюющей из Вселенной. Потом медленно в черноте зародилась жемчужина света, будто смотрю со дна колодца, и очертания колокольни возвращались в мое сознание.

Старик рассмеялся по-крабьи, я попытался разглядеть его сквозь тьму ночи, и понял, что глаза гигантского ракообразного смотрят на меня, как две пуговицы, застывшие в желатине. Эти пуговицы заключили меня в девятом круге ада, под торосом Ледяного озера Коцит.

Гебура долго смеялся, затем ушел, щелкая клешнями, но тут же на лестнице закашлялся – старчески, пронзительно, и это покашливание – стесненное, будто он старался не привлекать внимания, и жестокое, словно его душили, удалялось, пока я не остался один в нагретой тишине, перед горой хлама и старой паутины.

Луна заливала мир бледным нездоровым светом, лишь под сводами домов оставалось угольно темно. На крыше колокольни щебетали металлическими переливами птицы, снизу доносилось тоскливое пение одинокой девушки. В ее голосе читалась скорбь человека, потерявшего нечто важное. Вокруг поднимались кудрявые ухоженные деревья, теснились к башне – таких мест мало в Париже.

Я перевел взгляд на изящные лапки, умело сплетавшие из паутины замысловатый узор ловца снов. И снова ветер шевелил волосы на моей груди, и снова липкая невесомость, и снова я ухнул в кроличью нору отходняка… Бледный ветер шипел, обжигая мне шею гнилым дыханием. На лестнице раздались тихие шаги, и на площадке колокольни одна за другой безмолвно появлялись фигуры в чумных масках. Чумные доктора, предвестники Черной смерти. Они обступили соломенное ложе полукольцом и рассмеялись мне в лицо. Так они стояли некоторое время, затем по очереди сдергивали клювы, обнажая подернутые болезнью физиономии. Я вглядывался во мрак, желая рассмотреть их, пока все лица, которые я видел перед собой, не слились в одно, замершее в гримасе подобострастного самодовольства. «У меня много лиц, – сказал кто-то из них, – и это делает меня человеком».

Я проснулся окончательно, проснулся в муках. Жажда крови, медленно тлевшая под кожей, наконец обрела плоть.

[ССХЛАЦЦЦ]

День клонился к вечеру, я шел по улице, заложив руки в карманы. Солнце почти погрузилось за горизонт, но еще выглядывало похмельным веком. Раньше я часто хаживал по улочкам, ведшим к Собору и обнажавшим свой особый шарм лишь тогда, когда начинал угасать свет дня, и тени от башмаков напоминали силуэты борзых.

Я остановился у входа в башню. Вены зудели, бешенство клубилось в мозгу. Связно мыслить стало почти невозможно, зубы казались чужими, не помещающимися во рту. Сознание превратилось в тропики, полные ужасных растений-мыслей, каких я никогда не видел – в джунгли, растущие по берегам мескалиновой реки.

Собор показался протосюрреалистическим театром абсурда. Ближайшая башня походила на шпиль сказочного замка, но шпиль, упирающийся в небо – нечто неслыханное. Вавилонская башня!

Я встряхнул головой, сбрасывая наваждение, и поспешил внутрь. Коридор изгибался, в двух десятках шагов впереди появилась дверь. Возле нее на опрокинутом бочонке дремал грузный латник. Оранжевые языки факела блистали на лоснящейся от пота коже. Широкий рот раскрывался, страж вздрагивал, дремал снова. Мужик рослый и явно тертый, но лицо успело обрюзгнуть, располнело и приобрело нездоровую бледность склонного к выпивке человека. Он тихо подвывал во сне, слишком короткие веки создавали впечатление, что следит за коридором, но глазные яблоки не двигаются, дыхание идет глубокое, ровное. От него такой густой запах монастырского вина, что мой желудок едва не скрутило.

Страж, простой служака. Он не был звеном цепи, за которую я держался, ведя расследование, поэтому я не стал уделять ему много времени. Сделал все тихо и быстро, после чего вырвал из оцепеневших рук ключи и открыл дверь.

В ноздри ударил стойкий запах фимиама, приятный, но уже непривычный. Сняв капюшон, я побрел вдоль келий, когда на стене выросла уродливая тень. Сердце дрогнуло, прошло несколько долгих секунд, прежде чем я сообразил, что это от моих ног протянулись угольно-черные дорожки, переломились у основания стены и поднялись там жутким силуэтом с неимоверно расширенным телом и огромной головой. Тень сдвинулась, повторяя мои движения, побежала по стене. Единственная разница между плоским мной, отброшенным на стену, и объемным мной, крадущимся по притвору, заключалась в зверином духе, струящемся из-под мышек.

Я шел от кельи к келье, заглядывая в каждую, надеясь застать там Баллока. Он прятался в седьмой исповедальне, вторая часть кабинки оказалась пуста. Я осторожно раскрыл створку, переступил порог и сел на скамью. Из глубоких полутеней оконца, скудно освещенного лампадкой, доносилось бормотание:

«И пришел один из семи Ангелов, и сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле. И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых. И сказал мне Ангел: я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и десять рогов. Семь голов, суть семь гор, на которых сидит жена. И десять рогов, суть десять царей, которые примут власть со зверем, как цари, и передадут силу и власть свою зверю. Воды, где сидит блудница, суть люди и народы, их племена и языки. Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями».

Пока епископ произносил молитву, в парижских канализациях выли чудовища. Выждав с минуту, я сказал:

– Обречь себя на страдания – блаженство, говорит священник на проповеди, тем самым вы приближаете себя к Богу. Полагаю, мой Бог во мне самом, и не уверен, что ему нравятся муки.

Баллок отвлекся от Библии и, посмотрев на меня, улыбнулся тревожно и приторно.

– В чем согрешил, сын мой?

По его лицу от трепещущей лампадки прыгали багровые блики, и казалось, что зубы то становятся волчьими, то стесанными до десен.

– Святой отец, я пришел сообщить, что работаю над показаниями некоего Габриэла. Ищу убийцу несчастной девушки, имея за спиной авторитет пары инквизиторов. Так сказать, одолжил у них полномочия, ну и тела напрокат взял.

– Покайся, сын мой, все пройдет. Время лечит.

– О, нет, отче, бремя моих грехов невыносимо. Я только что удавил латника у черного входа в Вавилонскую башню… Этот шпиль тянется вниз, и мы в самой глубокой его точке, – я приглушенно засмеялся, поняв, что бред никуда не делся. Показал Баллоку руки, и тот отхлынул от меня, как от прокаженного. – Необходимо кое-что выяснить, я стараюсь изо всех сил. Например, за последние пару дней я обработал четверых, допросив с пристрастием, и они намекнули, что ниточка тянется сюда, святой отец. Габриэл меня прислал. Неужели не слышали это имя?

– Мясорубка?! Ты же в Храме Божьем…

– Просто скажите, зачем?

– Это Сергерас Кетер, губернатор.

– Вы думаете, отче, я проглочу наживку?

– Мне нет смысла лгать! Подумай, почему оказался впутанным в грязное дело, задайся вопросом, за что тебя настойчиво разыскивают инквизиторы… Доминиканцев всегда направляла рука Кетера, парижская ячейка как запонки на его манжетах. Но тебе-то зачем становиться мучеником? Уходи из города!

– Не получится, я зашел так далеко, что потерял выход.

– Если ты кого-то порезал, а он выздоровел, то вроде никого и не резал, сын мой, – произнес епископ заискивающе. – Послушай, если станешь незаметным, то тебя и искать не будут. Беги из Парижа, не топчи людям мозоли.

– Хорошие люди живут незаметно, – сказал я с усмешкой, – потому и кажется, что мир заполнен зверьем. А чтобы победить зверя, нужно превратиться в зверя. Я наделал столько трупов, что стал первым среди тварей. Теперь я готов умереть.

– Или стать невидимкой и выжить. – Его возбуждение росло; он шипел, поблескивая слезящимися глазами, блаженство доносительства распирало его, облепляя губы беловатыми осадками слюны. – Власть… Кетер… генитальная индульгенция, стащившая с ведьмы заношенное нижнее белье… рубаха, колышущая запах старого сухостоя…

Епископ продолжал нести ахинею про потные подробности обнаженных дел. На лбу у него выступила испарина, белый воротничок взмок. Он скакал с темы на тему, раскрывая шокирующие подробности губернаторской «кухни».

– Все ключевые посты Города – его дети, и я… тоже. Да-да. Это не знать, это сперма, губернатор занимается селекцией своего рода. Приди на его виллу и узнаешь! – Речь епископа стала бессвязной и многословной. Таким диким способом он пытался изобразить предупредительность и создать доверительную атмосферу, будто исповедуется мне в грехах своего папаши. Он то и дело взмахивал руками, словно обезумевший от яркого света нетопырь. – Кетер столько натворил, что над Парижем крест надломился. И за все то совершенные грехи его отправили отбывать… губернаторский срок! Во мне полно здоровья, а он стар, как сам город, убей кусливую рухлядь, и мы поладим. Я решу все вопросы, сможешь жить спокойно!

– Мое рыло даже не в пуху, а в колючей щетине, как и у вас, Баллок. Ни единого шанса на покаяние.

– Отбрось сомнения, – шипел епископ. – Все решаемо. Кто по документам блаженным значится, тот он и есть. Не в пустыне Моисеевой живем, а в развитом обществе. У нас бытие определяет документооборот.

Мне не нравилась ухмылка на лице безумца. Он рассчитывал выйти сухим из воды, не осознавая, что из такого материала Моше не выйдет.

– Здоровья всегда хватит на жизнь, епископ. Разве вы, имея деньги, не тратили бы их? Здоровье – то же золото. Вопрос в том, какую жизнь вы прожили. Зло, выпущенное в мир, всегда возвращается к истокам, и не важно, что на бумажке написано.

– Пути Господни неисповедимы. – Баллок перекрестил грудь в дорогом сукне мелкими крестиками, словно отгонял моль. И слышно было, как лихорадочно скачут мысли за его нахмуренным лбом.

– Все исповедимо.

– Ты потерял веру в Бога, мясник.

– Я не потерял, но вы, возможно, хотели сказать, что власть без веры – орудие дьявола.

Баллок молчал, но даже в смутной серой фигуре, где все черты смазаны, я увидел оскал ужаса. «Генитальная индульгенция, власть… Кетер!»

– Господь не всегда думает, как епископ. И не всегда поступает, как вы хотите. Бог слушает, когда патер перед распятием обвиняет девочку в колдовстве, но вряд ли погубит ее душу на основании придуманных святым отцом доводов. Вы сожгли много невинных, по собственному тщеславию отлучив их от церкви после пыток в подвалах, и что же, они только по вашей прихоти попадут в ад? Вы правда так думаете, или это слишком далекий горизонт понимания? – Я наблюдал за оскалом, плавающим в недрах исповедальни.

Священник задрожал как осенний лист на ветру, его тело скрючилось под сутаной:

– Мне нужно отлучиться… по нужде.

– Не спешите, святой отец. Я пришел не поговорить. Ведь дело не в голосе, полном священного таинства, суть в глазах, в них многое можно прочесть.

– И что написано в моих глазах?

– Безумие и разврат. Заговорив об инквизиторах, вы намекнули на Марену, девушку, обвиненную в колдовстве, и вынужденную бежать от вашего «причастия». Сколько душ вы погубили? Вас заводит их крик, я видел жертвы с перекошенными детскими лицами, выпученными глазами, узревшими ужас последних минут жизни, узревшими вас, святой отец. Вы отнимали у них невинность, а затем, желая сохранить тайну, расчленяли тела. Не Бог убивал тех девочек, и скармливал свиньям не злой рок. Каково это, читая молитву, ощущать себя маньяком? И кто из нас слуга дьявола? Кто из нас Мясорубка?!

– Мы оба – дети одной крови, Альтаир. Чужой крови на руках.

Я улыбнулся устало.

– Сердце кашалота, рвущего живую добычу, производит десять ударов в минуту. Сердце обвиненного в колдовстве человека: сто восемьдесят ударов. Мое бьется быстро, а ваше? Кто вам ближе, Баллок, к какому виду вы себя относите?

Епископ молчал. Я не спеша разорвал медную сетку в окошке между кельями. Ублюдок окаменел, даже не вскрикнул, и я подумал, сколько веревочке ни виться, а конец приходит. Я просунул руки в окно и притянул лицо огромного ракообразного к себе, после чего, обхватив череп, нажал большими пальцами на глаза, топя их в недрах плоти. Его нервы пульсировали на висках, освещенные лампадой. Кровь брызнула густо, обдавая стены и потолок горячим фонтаном, я медленно разжал пальцы. Баллок не издал ни звука, лишь рот округлился в беззвучном крике. Может, он и останется жить, кто знает, ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ. Я ушел через центральные ворота, чувствуя во рту горечь масляного перегара.

[ССХЛАЦЦЦ]

Губернатор… Епископ указал, куда тянется дорожка, но зачем тебе столько хлопот? Что, если я ошибся и всему виной мое разыгравшееся воображение? Я ведь болен, бывает и ум заходит за разум. Вдруг это воспаленный мозг все хитро обставил, и я просто маньяк с манией преследования? Нельзя убить большую шишку с кондачка, надо убедиться в правдивости слов епископа. Сейчас одно точно, когда настанут времена получше, надо избавиться от привычки принимать пилюли.

Часы пробили полночь, и мысль почтить визитом загородную виллу Кетера показалась удачной. Недавние события являли собой загадку, ответ на которую ускользал из-под носа. Возможно, следовало бы остановиться, но нельзя упускать шанс. Я не мог оставаться спокойным, зная, что поблизости шныряют псы, водят по земле влажными пятаками, ищут жертву.

Я проехал в упряжке через весь город, зная, что губернатор находится дома и не подозревает, как близко я к нему подобрался. Чтобы не привлекать внимания, оставил карету в миле от виллы, дальше пошел пешком. Когда деревья раздвинулись, и показалась крыша особняка, я почувствовал… Гул. От здания идет что-то. Я опустился на колени и приник ухом к прохладной земле. Ферма тихо гудит. Вокруг даже воздух вибрирует, но… нет, не воздух, дом. Огромный кирпичный бегемот сотрясает чугунные балки своего фундамента и беззвучно ухает ими, как обмотанными тряпкой языками, бьющими в колокола, стараясь войти в резонанс с жутью, рвущейся сюда из-под земли.

Я не знал, какое зло кроется в недрах особняка, но зло пышет от фермы, как от домны, расползается ядовитыми спорами в зыбком мареве. Это место нужно сровнять с землей, иначе оно отравит лес, иссушит почву, загрязнит реки. Дом как огромное сердце, пульсирует, но сердце там, под землей, а здесь… дверь, кривой раззявленный рот… В душе моей зарождался допотопный страх, накатывал волнами, и чутье подсказывало, что ужас не отступит, пока я не уберусь куда подальше.

Я старался не думать об этом, не думать ни о чем. Быстро шел вперед. Забрался, цепляясь за выступы камней, на смотровую площадку планетария, откуда легко допрыгнуть до крыши особняка, побежал, пригибаясь, на противоположную сторону башни. Вдруг справа, из темноты, выдвинулась огромная лапа. Я запоздало дернулся, оглушенный и смущенный необъяснимой энергетикой места, но крепкие пальцы ухватили за горло, пережав трахею. Почувствовал, как ноги отрываются от земли. Превозмогая боль, я выдернул мясницкий нож, но что-то тяжелое выбило его из руки.

Правое предплечье онемело от удара. Хрипя, я ухватился левой рукой за пальцы на горле, но оторвать не мог. Я терял силы, а тварь шумно, словно дыша за нас обоих, прижала меня к стене. Луна выползла из-за облака, обдав площадку свинцовым светом: меня держало, роняя клочья пены, невыразимое. В нем чувствовалось и человеческое, но звериное преобладало. Карикатура, пародия на человека, на жизнь. Тролль. От существа разило, как от куска мяса, забытого в мусорном баке в разгар лета. Вонь так сильна, что просачивалась сквозь перекрытые дыхательные пути.

Задыхаясь, я оттолкнулся ногой от балюстрады. Нас отшвырнуло, тролль завис над бездной. Перед глазами клацнули зубы, но пальцы разжались – хищник не желал умирать даже с добычей в лапах. Я, шатаясь, ухватился за перила, чуть отступил, не раздумывая спрыгнул ниже – там виднелась внутренняя стена особняка.

На спину обрушилось тяжелое. Я не удержался на дрожащих ногах, упал, но тут же поднялся. Тролль мог убить из темноты, но зверь, как кровавый сомелье, желал насладиться агонией жертвы.

Тролль метнулся вперед, надвигаясь грудной клеткой, из глотки вырвался никак не артикулируемый рев ярости. Я подпрыгнул, выставляя ноги, обеими ступнями ударил в грудь врага. Любые кости переломились бы как тростинка под стопой лесоруба, но тот лишь упал, загремел по ступенькам ниже и оказался на первом этаже. Я заметил: в лапе мутанта мелькнул камень.

Глотая прохладный воздух, я кинулся на гребень стены. Луну заштопало облаком, под ногами поплыли чернила – почти не отличишь узкий гурт стены от пустоты. Сзади свистнул рассекаемый воздух, в голову ударило твердое, и сознание покинуло меня.

[ССХЛАЦЦЦ]

«В центре разваливающегося мегаполиса – рабство и ростовщичество. Город прекратит строиться после того, как достижения, накопленные человечеством за тысячелетия эксплуатации, рухнут бесформенной кучей просроченного долга. Люди на прилавках корчатся от недостатка кислорода, а Город на вихляющейся оси неумолимо летит по кругу, нет ни тормозов, ни выбора. Он лишь закручивает волчком рынок, заставляя нас крепче цепляться за разделочные доски».

Выворачивающие на изнанку мысли, перебивая друг друга, бубнили в голове. Я очнулся от холода в подвешенном состоянии – тело распяли на сырой стене, я был как мясо, лохмотьями свисающее с каменного оборванца: запястья в железных кольцах, а c затылка на пол – весенняя капель.

Никому бы не понравилось чувствовать себя куклой, распятой по канонам Бандинелли, не понравилось и мне. Но обстоятельства изменились с головокружительной быстротой, и теперь мне приходилось трястись, как животному на бойне, при виде остро наточенного топора. Когда по мокрому коридору кто-то шел, загребая ботинками мутную воду, мне становилось не по себе. Победитель не думает о поражении, но когда проигрываешь, реальность быстро дает понять: приговор уже вынесен, свидетельство о смерти подписано и отправлено в архив.

Я попытался осмотреться: грязный подвал, под потолком сквозь бойницы проникает лунный свет, ясно ощутим запах плесени. Обе бойницы перекрыты решетками. Губернатор даже своему тайному каземату сделал своеобразные повязки на глаза.

Взгляд зацепился за что-то. «Выхода нет». Большими красными буквами по серому. Краска засохла неравномерно, и запах. Пахнет железом. Писали кровью? Сколько жертв пришлось сцедить? Я заметил: буква «т» не дописана.

Подвал – длинное прямоугольное пространство, пахнущее чем угодно, только не жизнью. В одном углу пророс плющ, сожрав что-то живое. Рядом клетки, ржавые, воняющие болью и страхом.

Наверху монотонно скрипели оконные петли. Только вслушайся, ших-ших, легкое, под чертовым сквознячком. Щелястые ставни, щелястые зубы, дыры в заборах – сквозит отовсюду!

На противоположной стене болталось тело женщины, поблескивая перламутровым потом на висках, почему сразу не заметил? Она очнулась, распахнула зеленые лужи глаз, горящие фосфором, губы округлились в безмолвном восклицании. Она всматривалась в изможденное лицо, покрытое сеточкой морщин, такие же зеленые глаза, что смотрели на нее сквозь мутную кровавую пелену. Я с великим трудом оторвал взгляд. Ярость, кипевшая в нейронах, едва не просочилась сквозь поры на лбу.

– Я вляпалась в неприятности, милый.

– Прости, Мара, я совершил ошибку, подставил тебя под удар. – Мне никогда не удавалось общение. Если нужно успокоить девушку, я в этом деле такой же эксперт как мясник с тесаком в роли хирурга. И вообще, мне давно следовало умереть, тогда Марену не смогли бы схватить. Старику смерть, девочке жизнь. Все честно.

Она улыбнулась, из потрескавшейся губы выступила бусинка крови.

– Можешь восстановить картину событий? От вчерашних побоев у меня провалы в памяти.

Только сейчас я стал замечать, что лицо узницы покрыто глубокими ссадинами, но, несмотря на боль, она не сердится. Удушающее бессилие расползлось по телу.

– Мы в подвале Сергераса Кетера. Твой знакомый из Нотр-Дам посоветовал посетить губернатора, я сначала не поверил, но наводка оказалась честной.

– Теперь ясно, как Кетер связан со шлюхой. – Мара нахмурилась.

– С какой шлюхой?

– Убитой в трактире у ворот Святого Иакова. Ее звали Тиферет, не так ли?

Я вздрогнул, волна холода прошла по телу.

– Игра зашла слишком далеко, уже не важно. Но я не знал, что она на «службе».

– Тиферет считалась лучшей в городе, для особых случаев. Вряд ли она понимала, во что ввязалась, но благодаря ее смерти Кетер в очередной раз тебя подставил.

Я напряг еще теплящиеся в мышцах силы, в новом свете оковы показались игрушечными. Я выдрал кольца вместе с комьями сырой штукатурки; вот и весь дом у Кетера такой – гнилой, как сама власть. Плечи затекли, и пришлось их размять, чтобы разогнать кровь.

Картина огромными кусками начала складываться воедино, прояснялись теневые зоны, и слышно было, как со скрежетом, соприкасаясь пазами, превращаются в единое целое разрозненные части этой запутанной истории.

Я подошел к Марене, та застыла в безмолвном ожидании. Взявшись за крючья, я выдернул их, девушка сползла на мои руки как марионетка без струн. Я усадил ее на островок пола, до которого не могла добраться влага, и отогнул скобы на тяжелых браслетах. Руки ведьмочки безвольно опустились. Затем я высвободил свои руки – оковы впились в кожу глубоко, оставляя широкие борозды полопавшихся сосудов.

Прошлись по подвалу. Потолок то скреб макушку, то поднимался на полтора человеческих роста, прячась в густых простынях паутины, свисающих вниз как на сушке и норовящих лизнуть в лицо. На полу серо-коричневые пятна, остатки штукатурки в углах.

Пройдя вдоль стены, мы оказались перед массивной дубовой дверью. Я слышал, как Мара втянула воздух, очерк ее грудей, скраденных тканью, проступил яснее, а руки поспешно толкнули тяжелую створку. Из глубокого подземелья вместе с влажным холодом пахнуло таким мощным запахом вин, что она пошатнулась. В тусклом багровом свете факела, дрожащего на стене, виднелись три бугристых ряда похожих на спины буйволов бочек с вином. Дурманящий, волнующий кровь аромат в столь черную минуту оказался мне по душе, но увиденное дальше напоминало удар под дых. В конце подвала располагалась тяжеленная металлическая дверь, ведущая наверх.

– Черт, проще сломать стену.

– Не богохульствуй, – мимические мышцы ведьмочки сложились в гримаску вампира. – Враг не дремлет.

Над головой громыхнуло. Несколько секунд Мара задерживала дыхание, пока не зачихала. Вторя ей, прокатился очередной раскат грома, ливень забарабанил по карнизам. Да чтоб эту непогоду! Дождь эмоциональным потоком хлынул в промежность бойницы, а вокруг воцарился настоящий африканский мрак, такой густой, что, казалось, его можно потрогать.

Единственным ориентиром оставался звук журчащей воды, он и навел на верную мысль: основание прута, перекрывавшего оконце, искрошилось из-за постоянной влаги. Я повернул назад. Ноги оттолкнулись от пола, кисти ухватили стальной прут, пересекавший бойницу. Через узкое окошко видны темный двор и багровые вспышки в дверях кузницы. Я дернул прут, потом еще, жилы вздулись на лбу и висках, но перегородка подалась. Рванул изо всех сил, и в следующее мгновение простор открылся.

Пропустив даму, вылез сам. Дождь утих внезапно, как и начался, блестяще исполнив роль камуфляжа. Вдали слабо погромыхивало. Исполинская туча опустилась низко, почти задевая верхушки деревьев. Я рассмотрел дымную полосу, так выглядит издали стена ливня.

Луна неизменно светила на небе. Планетарий, располагавшийся слева, переходил в гребень стены. В трех-четырех шагах поднималась другая стена, пониже, отгораживающая угол двора. Я взял Мару за руку и повел в сторону близкого леса. Я был уверен – путь к свободе открыт, но фатум, старый лис, знал где расставить силки. Именно сейчас, когда я с женщиной и наиболее уязвим, заметил вереницу людей, выдвигающихся из леса с противоположных сторон особняка. Черт! Что за невезение. Я сел на корточки и притянул даму к себе. В голову закралась мысль, что эти скоморохи прибыли на какой-нибудь гуро-спектакль, попетушить друг друга на губернаторской ярмарке тщеславия, но Мара вскрикнула:

– Это они!

– Кто именно?

– Мое ведомство. Побудь здесь, милый, я расскажу им ПРАВДУ!

«Правду? Да кому она нужна…»

– Нет!

– Обо мне не беспокойся, – девушка по-детски шмыгнула. – Я умею говорить с такими парнями.

«Ну конечно, умеешь».

– Я пил твое вино, ел твой хлеб. Ты – все что у меня есть. – Сказал я просто.

– Ничего плохого не случится, вот увидишь! – Мара улыбнулась, и в ее глазах что-то затеплилось, как солнце за глухими тучами.

– Не надо, Мара!

– На все воля Божья.

Я вдохнул так, будто хотел вобрать в себя весь воздух, окружающий Марену.

– Ты тяжело дышишь, – заметила она.

– Дышу, как умею.

– Не бойся за меня! – еще раз сказала ведьмочка.

– Дело не в легких, милая, за ними есть что-то, за органами.

– Ты видишь это?

– Да, я вижу жизнь, с ее бесконечными расстояниями, холодными звездами, с чувствами, полными порока и добродетели. Я сейчас вдохну твой запах и перестану дышать до следующей встречи. Моя душа следует за тобой, а тело неприкаянно бродит в границах Города, где каждая тварь норовит выпустить мне кишки, потому что я не отдал тебя епископу. Почему виноваты мы, а не он? Почему нести крест не тем, кто нагрешил, а тем, кто встал на пути греха?

– Справедливость есть, я докажу!

Ведьмочка поднялась из укрытия в отчаянной попытке вернуть мне веру. Ошибка, ведь любовь ослепляет, что и роднит ее с ненавистью.

Марена шла навстречу монахам, обходившим ее полукольцом. Я услышал девичий голос:

– Не стреляйте, пожалуйста, он не виновен…

Один из монахов ответил ей низким басом, и по тембру голоса я понял – он вовсе не монах. Цепкий взгляд черных глаз. Жесткие неулыбчивые губы. Гладко выбритые скулы. И слова, тяжелые, как чугун. Волна нехорошей дрожи прошла вдоль позвоночника, с языка сорвалось сакраментальное «нет…». Поздно. Выстрел из арбалета завертел Марену в смертельном пируэте. Когда она падала в траву, ее последим воспоминанием было выступление в детской танцевальной труппе, где она порхала и вертелась как юла, быстро забывая о сцене и устремляясь в ночное небо, все выше и выше, почти доставая до звезд. Она умерла еще до того, как упала.

Не веря глазам, я смотрел на Марену. Вот она лежит неподвижно, пронзенная стрелой. Тонкая девичья фигурка, разлетающиеся под напором ветра волосы, слезы в глазах, замершие мягкие губы. Роза, растрепанная грубыми руками. И рот стрелка, изогнувшийся в попытке повторить звук выстрела. Стон вырвался из моей груди, гнев набатом заколотился в мозгу. Гигантская тень мясника поднялась за спиной, расправила паруса изломанных крыльев, завладела мной без остатка.

[ААААААААГГГРРРХXX]

Тесак разрубил двоих, как снулую рыбу, прежде чем остальные поняли, что в темноте кто-то их убивает молча и быстро. Поднялись визги, гвалт и суета, как во всполошенном лисой курятнике. Я видел качавшиеся на стенах тени, слышал торопливое дыхание, наслаждался хрустом перерубаемых позвонков. Старая добрая бойня, когда нет ничего кроме кровавых брызг на лице, криков и тесака во вспотевших от усердий ладонях. Мне всегда говорили, не зацикливайся, научись смотреть вперед, а я вот думаю, что толку вперед смотреть, когда весь опыт позади. К сожалению, время не повернешь вспять, а опыт не пропьешь…

Я подошел к последнему «монаху» в бешенстве. Убийца Марены, оставил его на сладкое. На лице ублюдка отразился первобытный ужас. Меня не отпускали вымаранные глаза, луна освещала их щедро. Я приставил тяжелый тесак с акульей мордой к его диафрагме, провел воображаемую линию разреза, сказал медленно, растягивая удовольствие:

– Я начну с твоих внутренних органов, и выпущу весь романтический бред, что убийствами беззащитных жить красиво. Потом доберусь до сердцевины, то бишь нервов; я заставлю их трепетать как музыкальные струны. Это будет музыка настоящей боли. Под моей рукой ты станешь еще живее, чем сейчас, ведь голову с идиотской ухмылкой я заспиртую, поверь, тебе лучше… в разобранном виде.

Наемник уставился на дом, и я тоже решил посмотреть, что его так занимает. За окном на первом этаже нечто шевельнулось, прижалось к стеклу, зыркая провалом огромного ока. Во тьме проступил неровный, не правильный в своих пропорциях овал головы. В пору бы отпрянуть и бежать без оглядки. Но сейчас мне было плевать.

– Не бери в голову, хозяин решил проветрить, впустить, так сказать, запах земли и свежей крови.

Поначалу наемник гонял желваки под смуглой кожей и пытался предложить денег, а когда не вышло, грозился убить мою маму, хотя маму у сироты убить непросто, но ублюдок божился, что справится, даже плюнул мне в лицо, как точку в споре поставил. Когда я начал работу, гонора у него убавилось.

Пытал я выродка не спеша, с чувством и с толком, предъявляя ему части его же тела за убийство Марены. Жилистый, он напоминал муляж из анатомии, слепленный из красной глины. Голем. Он визжал и лепетал несвязно, я ничего не мог разобрать, да и не хотел. Я методично бил его лицом о стену, как Габриэла недавно, но этот мерзавец заслужил большего. Кровь по стене хлестала косыми струями, точно акриловые краски по холстине. Расплюснутые губы наемника двигались, он лепетал, лепетал… Наконец я расслышал:

– Доктор фарш. Твоя слава обогнула весь мир, психопат!

Слава… Отцы церкви умеют поднять популярность. Слухи раздуваются как на дрожжах, разрастаются до полной неправдоподобности, и либо издыхают от собственной нелепости, либо убивают жертву, к которой обращены. Инквизиторы хорошо научились приемам манипуляции слухами. И счетов от них целый комод набился, пора их оплатить. Я не врал:

– Ты сейчас умрешь, и ничто не спасет. Но сперва скажешь.

– Нет… Тебе не скажу… маньяк!

Я положил его руку на камень и ударил подошвой сапога. Послышался отчетливый хруст, наемник завизжал. Кости переломанных пальцев вспороли мясо, торчали зазубринами, блестел оголившийся нерв.

– Говори, – предложил я холодно.

Он замешкался, наконец проскулил сквозь кровь, слезы и струящуюся мочу:

– Нас послали…

– Разумеется. Кто?

– Баллок.

– Отдал команду с того света? В это я могу поверить. Расскажи лучше о том, во что я не верю.

Убийца помедлил, и я продолжил работу. Сперва он кричал, потом начал мычать, и уже не мог остановиться, внятно прозвучало одно только имя – Сергерас Кетер. В итоге я рассеку ублюдку грудь, как горное плато ущельем, и вынул сердце.

Война, ее лицо не меняется. С самой зари человечества, когда наши предки впервые похватали камни, кровь лилась рекой во имя чего угодно. Захваты земель, заказные убийства, рабство и проституция сплелись в тугой узел, подпоясавший кушаком Древо познания.

Пустота захлестнула волной. Опустившись на корточки и прислонившись спиной к стене, я смотрел на недавнюю бойню. На земле в лужах крови распластались обрывки тел, похожие на зарубленных баранов в одежде. Было мерзко от содеянного, но разве я начал войну? Эта блядь живет по своим законам. Из-за нее я потерял Марену, как Роксану тогда… потерял навсегда! И теперь обе женщины, кого я умудрился полюбить в своей жизни, будут следовать вращению земли, на полтора метра в нее зарытые. А я сам, живее всех живых, стану топтать почву, в которой покоится моя любовь. Справедливо ли это, правильно ли? Да и память, что она сохранить сможет? Мара, плачущая в копях, Мара, смеющаяся на кухне, или вот это угловатое тело, без движения простертое на траве. Решето, и только. Зачем ее убили, кому она мешала? И все без ответа, а ведь наша любовь и не успела по-настоящему побыть на Земле. Зато в земле столько нежности, столько надежд человеческих костяками разбитыми упокоено, что нет мочи поверить, будто все это навек прахом стало.

«И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, и ангелы его низвержены с ним. И услышал я громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветавший пред Богом нашим день и ночь».

Строки Апокалипсиса вернули к реальности. Бойня закончилась, я уходил. Мертвые остались.

К сожалению, все сходилось. Сергерас, губернатор, по призванию «аптекарь сатаны», смеситель ядов, отравивший за обедом десятки конкурентов и надоевших любовниц. Он мог стать Папой Римским, но предпочитал держаться в тени светской жизни. Вот кого я собирался убить ради женщины. Это было бы смешно, если бы не было столь печально. Я никогда не свыкнусь с ужасной мыслью, или мне хотелось так думать, но боль застлала глаза.

И снова предательская мысль: что, если я ошибаюсь, учитывая обстоятельства, ведь галлюцинации случались раньше. Мара мертва, я уже несколько дней принимаю таблетки. Вдруг всему виной чувства, и я иду на поводу у больного воображения?

Однако чутье подсказывало – работа требует завершения. Теперь карты на руках, я знал, где найти губернатора и его цербера, жертву алхимии. Крыша планетария являлась одним из ключевых звеньев связующей цепи. Нужно попасть туда снова.

Но сначала я отправился в место, где мог зализать раны – на колокольню. Я шел медленно, ноги тугие, голова пустая, и в ней одна мысль болтается – добраться до Кетера. Эта мысль точно якорь, ищет, за что зацепиться, и не может достичь дна.

Подъем показался мучительно долгим, я считал каждую ступеньку, всего их оказалось шестьдесят шесть. Ступени растрескались. Трещины змеились сухими венами. Вместе они – вытертая до желобка дорожка. И я – странник на этом пути, совсем обессилел, какая-нибудь мелочь вроде легкой простуды – и я сдохну, как отравленный таракан.

Гебура сидел возле костра неподвижный, напоминая валун на обочине. Я содрогнулся от жалости: бродяга крайне истощен. Скелет, обтянутый кожей, укутанный лохмотьями. Я смотрел на его согбенную спину, где под рваным плащом позвонки выпячивались, как зубья пилы.

– Рука не поднимается плащ выбросить, не могу от воспоминаний о счастье избавиться, – сказал Гебура, не оборачиваясь. – Самую большую дыру моя любовь проделала, на теле зажило, а прореха в тряпке осталась. Я туда свою память помесил.

У костра отшельник что-то готовил, медленно крутя на вертеле, оттуда шел запах жареной крысы, и я почувствовал непреодолимый голод… Жизнь – страшная штука, не каждый найдет в ней место. Вот и Гебура не нашел. Он выпростал широкую ладонь из-под плаща, приглашая меня сесть рядом. Я уселся на пучок соломы напротив неказистого очага, где смолисто и сладко потрескивали березовые поленья. На прутках шипели две крысы. Я подцепил жирную патлатую дрянь за хвост, пальцы разодрали горячую шкурку, оголяя розовое в слое блевотного жира мясо, зубы оторвали кусок, и не разжевывая, пустили по пищеводу.

– Ты не крысиный король, часом?

Гебура поправил на плечах старый плащ как царскую бурку, откусил от тушки, ответил серьезно:

– Нет, а что?

– Да крысы огромные слишком.

– Поживи с мое, научишься понимать не только людей.

– А я даже людей еще не понял, и не пойму, наверное. Может быть, я тоже крыса?

Гебура улыбнулся одними уголками губ:

– Ты не крыса, если слово держать умеешь.

Я усмехнулся печально, перед глазами мерцал образ Мары:

– А ты… держишь?

Он сказал:

– Когда имею дело с людьми – да, перед Богом не всегда.

– Почему?

– Бог способен прощать.

– А я прощать разучился, да и зачем, раз один иду. Сам себе судья.

– Вера твоя пошатнулась, Альтаир, но если вера как тряпка на ветру – она настоящая. За мяуканьем епископов в Рождественскую ночь ни одна свеча в храме не колыхнется, так и душа их остается без движения. А когда душа рвется, и с Богом в вечном споре – вот истинная вера, и правды в душу такую намного больше вместиться может, чем в ту, что бетоном залита. Настоящие христиане за веру умирают, а служители храмов до глубоких седин живут. Бог их за жизнь простил, а душу не каждому пощадит.

Нравоучения Гебуры после опорожнения бутыли стали бессвязными: то суетными, то вдруг обрывались тупым, как гильотина, ударом. Я так же бессвязно отвечал. Да мы и не разговаривали, просто перебрасывались жизненным опытом двух закоренелых неудачников. Ночь весьма поэтично ввинтилась в беседу, как укол из экстракта гниющего помидора, и я не заметил, как погрузился в сон.

Когда проснулся, над бесконечно синим миром висело знойное парижское солнце. Раскаленный воздух колыхался прозрачными волнами. Меня передернуло, когда я, спустив портки, встал под прямыми лучами, и моча жгла неразбавленной кислотой, вытекающей из уретры. Я жив, – мелькнула вялая мысль, – завтра, может быть, я и умру, но сегодня я жив и мочусь косой струей, как бык после случки.