Читать книгу Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1 - Максим Кавешников - Страница 4

Когда по-волчьи горящие глаза приближались так близко, что можно было угадать, редкий ли это теперь дальнобой, или очередной из караванов военных, она сходила с трассы. В длинном, бывшем когда-то черным, платье, похожая на призрак монахини, она спешила прочь от засыпающего города, избегая любой встречи, любого свидетеля из несущихся в металлических коробках. Никто и не замечал неимущую цвета тень, если и мелькнувшую в боковом окне, то где-то на самой грани восприятия.

Ей безразличны были слухи об обвале валют, отзыве дипломатов. Вереница событий стремительно ломающегося мира, все эти казусы белле, дипотношения, урегулирования и разрастания локальных конфликтов, все это вертелось где-то в стороне, никак не касаясь ее ума.

Своего было по горло.

Пройдя три – четыре километра прикинула – далеко ли ушла от источников света. Ничего, кроме пары глохнущих за далекой растительностью фонарей загородных подсобок. Некоторое время, щурилась, разрезая кошачьими зрачками темноту. Убедившись в отсутствии лишних глаз, окончательно сошла с трассы и направилась вглубь поля вдоль перпендикулярной дороге лесополосы. Глухая тьма уже вползла и заполнила поле, высосав последний пигмент, обратив шипящую зелень в такое же, как и она, бесцветно-сумеречное марево.

С непостижимой для постороннего наблюдателя легкостью она тащила увесистый чемодан змеиной кожи, но прострелы в сохнущих хрящах и комья земли все равно уродовали походку. Ей пояснили, что никакая это не боль. Своего рода иллюзия, неизбежная проекция того, что было бы с телом, не будь она одной из них.

«Объяснить-то объяснили, вот только…» – зло кривясь выдыхала она, когда боль отпускала.

Вот только иллюзии все больше принимали характер неприятной осязаемой реальности.

Она с отвращением слушала цикад, путающихся в, уже потерявшей радостный розовый, листве, и кляла их за то, что нынче ночью они наверняка лишат ее сна.

Проклятый розовый. Она ненавидела его – закатный цвет завтрашних болей.

Недремлющий, неунывающий розовый. Пунцовый червь, проникающий в самую кровь, вестник неминуемого конца противоестественно сильного тела.

«Momento, гребаный, mori, будь он трижды проклят!»

И, ведь, никто!.. Никто!

Она не заметила, как снова остановилась. Мраморное, как надгробие папы римского, сердце упало куда-то глубоко-глубоко, наверное, на невидимое дно страха, не в первый раз за последние месяцы что-то проломив там своим весом.

Старуха скривилась, но уже не от боли. Ведь и в правду, все так и будет. Никто не придет, когда… Когда это будет надо. Когда это будет жизненно необходимо.

Размытые очертания надежды все больше напоминают пошлую морковку перед ослиным носом. Дешевая приманка болтается, все больше и больше уходя из поля зрения, и, лишь иногда, по какому-то душку, нехорошо сладкому душку, вдруг проскальзывает отравляющая мысль. Нежеланная, никем не званная: а не крыса ли, дохлая, болтается вместо морковки? Не дерьмо ли, собачье, она принимает за пряник?

Она гонит эти мысли, но они вновь и вновь возвращаются, как назойливые октябрьские мухи, становясь только злее. И она снова закрывает на них глаза. Слишком многое пройдено. Слишком.

Она давно уже по эту сторону реки, зови ли ее Жизнь, зови ли Стикс. Войти в ее воды снова – чего ради? Все равно, что заново жевать выблеванное. Всплывающее в памяти – черно и неприятно, и говорит об одном – там только безнадежнее.

Это порядок вещей. Никто никому никогда ничем не обязан. Цветшее в апреле сохло уже в мае, сохло и маялось все лето. Будет тлеть, задыхаясь в жаре, пока не доберется до конца. Порядок, мать его, вещей! Заведено так, если гниешь – никому, никому не нужна! Если тебя назначили сдохнуть, как ни крути, останется только сдохнуть.

Некоторое время она стояла в ступоре, потирая локоть руки, которой держала саквояж, даже не сообразив, что его можно поставить. Очнувшись, с удивлением обнаружила слева от ноги протянутое вдаль черное пятно. Подтолкнула к нему небольшой булыжник, тот покатился в заросшую бурьяном дренажную канаву, увлекая за собой сухую землю.

«Арык хренов!» – поежилась она.

Изначально она рассчитывала после всех дел найти незанятый колодец теплотрассы, но теперь, случись предполагаемая встреча раньше, даже ввиду высвободившегося времени, уже не стала бы менять места. Боль в костях заводила свои порядки.

Улеглась где-то в середине поля, прямо на землю, укрыв колени от поднимающегося ветра полотенцем.

«Хотя бы не синтетика» – потешила себя старуха, не помня, откуда оно взялось.

Они должны явиться сегодня. Следует держать мозги в холоде. Они стараются застать врасплох, и мысли подкидывают, гадкие мыслишки, чтобы мозг циклился на чем-то левом. Они умеют. А потом, как школота, попадаешь на очередные обещания, данные тобой же. И добываешь гребаную кровь новопреставленных еще и еще, и каждый раз все больше и больше.

Старуха рефлекторно опустила руку чуть ниже пояса, где вшитый в исподнее, под юбками, бережно хранился старинный стеклянный бутылек. Воистину драгоценная склянка. Сработанная неизвестно кем, в какие времена, из тончайшего стекла, как у елочных игрушек, но весьма и весьма прочного. Настолько прочного, что когда на третий день службы, на колокольне, увидев висельника, вернее – висельницу, чье тело еще даже не остыло, она, зеленая и впечатлительная, дала слабину, и сосуд выскользнул из пальцев, пролетев вниз несколько метров, то сосуд этот не разбился! Ни трещинки, ни скола, вот какой сосуд!

Потом не раз роняла его, и каждый раз с облегчением переводила дыхание – ибо собирала в тот сосуд выкуп. Выкуп за ее самое драгоценное. Ради чего и жила. А потеря сего предмета грозила утратой всякой силы договора.

Ламашту намеревался пригнать контролера. Так ей намекнули. Да и давно пора – сосуд практически полон. Но, чем ближе пиршество, которое по договору, она должна устроить, тем неуютней и тоскливей.

Злые немигающие глаза чуть прищурились, сеть темных черточек прошлась по проторенным дорожкам морщин. Суставы не то, что ныли – выли на ветер. Желтая, в бляшках, почти змеиная, кожа, не понимала, прошла ли жара изнуряющего дня, или только зарождается под ее покровами, запекшаяся под ногтями кровь заставляла пульсировать места, где зараза нарушила соединение кожи с роговыми пластинками. Все это, вкупе с мыслями, лезущими изо всех прорех неусыпаемым червем, начинало сводить с ума.

Но боль отступала, и тогда женщина остервенело вгрызалась зрачками в черноту космоса. А он пустыми глазницами нехотя поглядывал на нее, маленькую, иссыхающую соперницу. И они ненавидели друг друга – черное, древнее небо, и старая, никому не нужная женщина. Ненавидела пустоту поднебесного купола, пустоту ветра, несущего начало большого холода, что нынче вырвался на волю, ненавидела мир, в котором негде главы преклонить на склоне лет. И больше всего ненавидела их.

Нанимателей. Партнеров.

Черное, изуродованное серыми бельмами облаков, небо криво ухмыльнулось ее вселенской глупости. Пальцы судорожно сжались от бессильной злобы, запекло под веками.

«Они выполнят договор! Выполнят, обезьяны чертовы!» – почти беззвучно зашипела старуха.

Договор – он не так и прост! Нарушь они его хотя бы раз – сами же и обгадятся, так что нет, нет, нет! А если и попробуют – она глаза им выдавит, в кишки вгрызется, она…

«Выполнят! Выполнят!»

Две огромные звезды синхронно выплыли из-за сползающей к юго-западу серой пелены, заставив женщину оцепенеть. Царственно, не мигая, на нее взирал Вседержитель. Высшее существо – на старую, слабеющую комариху.

Не отдавая отчета, она зажмурилась. Скрипнув зубами, зацепила один из больных, от чего тут же протрезвела. Никто больше не пялился на нее. Со стыдом обнаружила, что скатилась до самых примитивных, инфантильных мыслей.

«Подкидываете, гаденыши? – ядовито ухмыльнулась, растянув дыру рта почти до ушей, – Хрен вам!»

Она снова нащупала бутылек. Кровь. Ее всегда очаровывало содержимое, и первым всегда возникал один и тот же вопрос. Чем отличается эта от той, что живит ее старое тело?

Проведя холодной, похожей на стеклянную иглу, склянкой, по коже скулы, ощутила сладостное притяжение запретного плода. Веки захотели отсечь ум от реальности, зрачки замутились и подались вверх. Дрожащей рукой стала водить по надбровным дугам, по скулам, стараясь не забыться, но и не в силах прекратить.

«Моя теплее!» – яростно выдавила она, стиснув ноющие зубы от неестественной алчбы, и рука сама оторвала наполненный кровью сосуд от лица.

Как же ненавидела она этот маленький артефакт! Изящная безделушка неизвестной эпохи была сущей опухолью. Паразитом. Наркотиком. Она поняла это, еще будучи новенькой, а с возрастом ужас обнаруживал себя все острее.

Наниматели. Партнеры. Они снабдили ее особыми силами. Никто из ровесниц не мог бы похвастать такими. Да и ей-то похвастать не перед кем – всех поели черви!

«И детушек, поди, уж доедают!»

Ведьма скривила нечто, похожее на победную улыбку, но растерянные глаза лишь отразили мороз поблескивающего космоса.

Однако… С самого начала склянка высасывает из нее кровь. Не жидкость – душу.

Хрена там иллюзия! Хрена моржового проекция! Ее всегда грызли сомнения. Треклятая жизнь всегда учила одной и тому же – верить некому вообще. Возможно, это единственное, что еще могло бы по-настоящему угнетать, не разучись она рефлексировать. Зато неуверенность эта порождала отчаянную злобу, а та, в свою очередь, придавала сил.

Рваные облачка трупиками тащило по звёздному небу. А они не противились.

«А хера кобениться, если…»

…если ты никто, и нет у тебя никого? Ни матери, ни отца, ни друзей. Ни детей. Ни будущего, ни даже прошлого. Если ты – никто, и это – твое единственное настоящее имя. Зло щурясь, спрятала склянку, в тысячный раз поежилась, ища удобную позу.

«Ни отца, – беззвучно напевала она некоторое время мантру, – ни друзей. Ни сына. Ни отца, ни сына…» – массируя ноющие коленные чашечки, потом кисти, и снова колени.

Как жить, когда твоя кровь цвета розового заката? Глубоко вдохнула еще достаточно жаркий воздух.

Ветер легкими порывами застенчиво прервал песню цикад.

Дунул, стих.

Снова дунул, снова стих.

На несколько мгновений наступила полная тишина, нарушаемая, разве скрипом сухих легких. Неприятная тишина.

«Я не одна?»

«Я не одна!»

Сделавшись слухом, улавливая даже скрип вращения земли, она услышала еле различимое дыхание.

«Что за?..»

Раздался кашель. Старуха вздрогнула.

– И сказал Создатель: «Да рассыплются светила многие во тьме, и да светит огнь в светилах долго!» – слова прозвучали слишком близко. Опасно близко.

Старуха не ожидала такого поворота. Мужской голос. Вернее – шипение. Вязкое, томящее. И как же дурно стало от него – она и не помнила, когда вот так было не по себе! Чувство бесконечной обреченности. Бесконечно, свихнуться, какой бесконечно безнадежной потерянности.

«Ты, ублюдина, из каких глубин выползло?» – скривилась она. Никак он не тянул на посланца Ламашту. Перед глазами опять встало недавнее видение Вседержителя, и страх скрутил пустые кишки.

«Что, если это…»

– Между прочим, так и сказал! И ведь звезды действительно красивы в эту ночь? – ядовито продолжил шипеть неизвестный, вызвав почти паническую, самую тоскливую тоску, – Из всех красот мира эта – древнейшая.

Старуха не понимала, как реагировать. Лишь старательно вслушивалась в звуковую картину. А вырисовывалось странное. Голос шел снизу, словно некто, как и она, лежал на земле. Или полз, но остановился.

Зачем полз? Или – почему лежал? Гостиница тут, что ли?

«Что если это ОН?!» – она не хотела даже думать об этом, еле гасила истерику. Ее разбирало желание вцепиться бы в его поганый рот, разорвать – по горизонтали, по вертикали! Чтоб не… Что б… Чтобы заткнулся, змеюка такая!

«Змей? – осенила ее догадка, – Змей! Значит, все-таки… от Ламашту?.. Но почему вот так, как какой-то клоун?»

Однако страх говорил красноречивей всяких доводов. Кто-то из самой преисподней!

«Неужто… ОН?!»

Зачем? За… ней? Все внутри холодело от этой мысли.

«Как же, мать твою, ты меня нашел? Темно же, как в заду мертвеца! Кто ж ты, такой, гаденыш?»

– Юная mistress1 совсем не понимают! Пора бы Вам обратить внимание на звезды! Они же испускают свет! – навязчивый собеседник упорствовал в попытке завести диалог, в котором ей никак – ох! – никак не хотелось принять участие. Чувствовала – поговори он с нею еще немного – она попробует свалить отсюда.

– Звезды, mistress, звезды!

«Звезды?» – с трудом дошло до нее, она покосилась вверх.

Она давно заметила, что ночь прямо таки соткана из двойных огоньков, кои суть глаза. И они следят за ней со своих черных небес, хотя и ничего не осознают. Она привыкла к ним. Они видят, но слепы, никогда не умрут, но и не живы. А потому не страшны. А этот голос… Она жалела сейчас, что нет того ножа, что был у нее с десяток лет тому. По горизонтали! По вертикали! По, блядинище, диагонали!

– Что ж, милая леди, коль Вашим губам сладко молчание, и одинокая ночь притягательней толковой беседы, – змей притворно вздохнул, – не стану боле докучать. Отмечу, однако, что суть нашей беседы должна была коснуться одного из тысяч человеческих имен. Предполагалось к обсуждению мужское – Климент. Что ж, доброй ночи! Три, два, один!..

– Стой! – старуха вскочила на все четыре конечности, чуть не зайдясь в кашле от непривычного для связок крика.

Змей замолчал. Замолчал ветер, остановились цикады. Женщина отчетливо услышала, как по чешуйчатой морде расползлась ухмылка.

– Стой, паскуда! Стой! – на карачках, похожая на нездоровую псину, ведьма вложила в сиплый бессильный крик всю ненависть.

– Как неожиданно! Или, все-таки, ожидаемо? – голос стал плавно перемещаться то вправо, то влево. И – все ближе. Существо явно издевалось. Издевалось здоровьем, силой, знанием произнесенного имени, – А и ладно! Не станем придавать значения некоторым оценочным суждениям. Слова – всего лишь налет, отображающий степень болезни.

– Климент! – проскрипела старуха, с иссушающей воздух злобой, зайдясь таки в кашле, почувствовав, как все плывет перед глазами.

– Климент! – последовала пауза, старухе показалось, что обладатель голоса что-то достает, что-то изучает, сверяется.

– Все верно, Климент! Климентушка, малыш, как когда-то звала его полоумная мамаша! – это были последние слова неведомой твари, произнесенный с издевкой.

Не взирая на страх, на дикий, животный, страх, старуха истово слушала черного змея, и слова щедро вливались в уши, заставляя расширяться зрачки, дрожать пальцы.

Кто-то расщедрился, следуя неясным резонам, выложил старухе страшную тайну. Ту самую, за которую ведьма и готова была грызть глотки, рвать кишки. Гробить здоровье, терять крупицы рассудка, продавать по частям душу, и гнить, гнить, гнить. И кем бы ни был этот некто – ей было плевать.

Голос обрисовал многое, голос поведал о нескончаемо важном, разверз под ногами ведьмы адовы бездны, и две мрачные звезды, мелькающие между разорванных облаков уходящего мира, отражались в проступившей влаге глаз беспощадной и больной женщины.