Читать книгу Один соверен другого Августа - Максим Мумряк - Страница 3

Южное побережье Крыма. Лето 2005 года

Август точно помнил, что тем июльским утром в индигово-синей трехместной палатке он проснулся первым. Но в этот раз ранний максимализм жары был ни при чем. Сон был прерван извне ритмичным клекотом какой-то необычайно громкой и, видимо, крупной птицы.

«Так… что это? Это что, снова природа зовет? Ночью природа не дает спать изнутри, утром снаружи, днем со всех сторон! Когда вообще отдыхать?» – это были обычные риторические вопросы-приветствия Августа прекрасному новому дню. К ним привыкли за этот поход и Август, и его палаточные сожители, и, возможно, сама природа, которая не так глуха, нема и слепа, как некоторым кажется.

«Черти бы взяли эту природу с ее жаворонками и чайками! К чаю зовут? Сами хлебайте чай, купайтесь, загорайте… а я посплю… лучше. Хм! Что-то сегодня слишком уж нагло и громко…» – Август всегда просыпался с уже готовыми мыслями. Ему даже иногда казалось, что они живут где-то внутри самостоятельно. Просыпаются первыми, ворочаются и будят его от нетерпения объявить что-то. За тридцать три года большей частью сознательной жизни Август не растратил сбережения и даже пополнил запасники впечатлительности. Почти каждое утро у него начиналось с лавины вчерашних мыслей и ощущений. Их сложно было контролировать, что Август, в общем-то, и не пытался делать: просто позволял нестись этим перепачканным обломкам чувств, украшенных спутанными корнями старых воспоминаний, куда-то вниз, наблюдая за дикой красотой их сногсшибательного движения.

«Э, наверное, это профессор делает гимнастику! Э нет… он слишком воспитан для таких звуков. Значит, это Боря. Да, интересный этот… наблюдатель. За ним самим наблюдать нужно. Да, видимо, это Боря выводит на прогулку своих питомцев. Ох, этот неугомонный Боря… Малина… фамилию вчера его только узнал, и… и как все совпало и стало объяснимо…» – мысли Августа уже катились по свежеотсыпанным склонам памяти, увлекая в поток впечатлений все, что попадалось на пути. Так почти каждое утро он оказывался перед трудно распознаваемой им, сползшей к завтраку, мыслительной массой в голове. Стоило новых усилий разыскать среди этого оползня хаотично слипшихся эмоций нехотя оброненный, угловатый обломок первой мыслишки. Но сегодняшний поток не был похож на грязный сель и журчал спокойным прозрачным ручейком по вымощенному руслу. Это было непривычно для Августа.

«…Поразительно, просто стоит задуматься! Э… неужели эту его необычную, согласимся, достаточно странную для обычных, хочется сказать, рядовых, граждан, э… можно сказать, избирателей. А почему избирателей? Да еще и рядовых? Как в армии: ты рядовой и обязан выбрать то, что приказали… Так. Вернемся к Боре. Значит, этот нерядовой избиратель имеет подозрительную страсть к пресмыкающимся и членистоногим и довольно редкую в провинциальном, хоть и крупном промышленном городе профессию ювелира… неужели это определила фамилия? Точнее, дух вездесущей национальности, можно сказать, самой эффективной народности, прячущейся за странными фамилиями. В нашем случае почему-то национальность спряталась в ягодно-сладком русском благозвучии – Малина. Боря Малина – успешный ювелир и коллекционер редких насекомых и пресмыкающихся. Еще он просто устойчивый наблюдатель лет двадцати пяти. Цепкий взгляд серых спокойных глаз. Они часто смотрят на мир через видеокамеру. Снимает все, что вызывает в нем фантазию. Я видел, как он водил объективом по небу – снимает разнообразные облака; потом по морю – ищет что-то в однообразных волнах. Шарит по пыльным ботинкам, цветастым рюкзакам, спинам впереди идущих; фиксирует жучков, мушек, бабочек, также тень от них или от облаков, листьев на не важно, чьей щеке, плече, руке. Конечно, лица девушек, покрасневшие днем от солнца, горного воздуха и крутого подъема на яйлу, а вечером – от вина, откровения песни, блеска голодных мужских глаз, бесперебойно стреляющих из-за пламени костра. Кстати, о глазах и откровениях!».

Август, позабыв о загадочных звуках, разбудивших его, повернулся в спальном мешке на бок и, расстегнув его, стал любоваться контуром соседнего спальника. Тут ему вспомнилось, что содержимое этого привлекательного розового мешочка ему вчера что-то… ну не то чтобы пообещало, но намекнуло!

«Да… и это не сон. Все так и было! Может, выйти из палатки и что-нибудь такое прокукарекать вместо занудного “По-о-одъем!”». Август растянулся в улыбке и быстро прокрутил для запоминания, как крылатую фразу на латыни, смонтированный вчерашний вечер. После завершения ролика оказалось, что внутри соседнего мешка лежит не просто веселая, натуральная блондинка с крепкими ногами и здоровым крупом молодой кобылицы, а его… невеста!

Август смотрел теперь на ядреную розовость ее спального мешка, лишь намекавшую на женственность содержимого, и думал: «Вот и все… как это просто и естественно произошло. Ничего нового не придумать, и нечего громоздить истины и самому громоздиться поверх них. Вот тебе и истина – справа от тебя лежит та, которую ты искал… ну, лет семь точно. И на маршруте поисков было столько отворотов, поворотов, тупиков и кольцевых тропок, что можно было еще лет сорок бродить по ним. Или стоять, как витязь перед камнем, пока самому не превратиться в камень, и думать, куда пойти… Ан нет, видишь, как оно вышло! И главное, само… само собой… как-то незаметно и даже мимоходом. Ну да! Мы же в первый день просто шли рядом по шоссе. Потом после завтрака стали подниматься на Долгоруковскую… потом у Кизил-Коба уже пили воду из одной кружки… не, наоборот, сначала пещера, потом яйла! А… неважно… потом я уже надевал ей рюкзак… потом обед рядом, вечер… дрова, костер, палатка – все вместе и уже… когда? А, уже на десятый день мы бродим вдвоем по пляжу, и она сладко стонет просто от одного взгляда. И вот вчера…».

Тут Август для себя самого окончательно срезюмировал итог, так как мешок с его невестой стал мило шевелиться и оживать. «Так… значит, я сказал, что долго искал. Так, потом, что знаю, что нашел. Потом, очень верю… ну, понятно, обещаю, в общем, давно хочу… э… было бы неплохо… как же я там… просыпаться в палатке вместе… всегда! Во как! Она сказала, что не согласна всегда в палатке, что есть и другие виды жилья. И засмеялась…». Августу очень нравилось, что она так беззаботно умеет смеяться. И дело не в том, что ей было всего двадцать три, что Август был старше ее на десять лет и она еще об этом не знала, потому как Август всегда выглядел лет на пять моложе – главное было то, что его горизонт, его маршрут по жизни стал четко различим. И всем вокруг: и черному морю, и синему небу, и желтому известняку за спиной было ясно видно – что она согласна!

Август уселся и теперь сверху оглядел свое найденное в обычном походе сокровище. Оно носило, естественно, красивое и, само собой разумеется, подходящее только ей имя – Екатерина, Катька, Катруся, Катенок, иногда – Cat, «Catepillar ты мой фирменный, а ну, отвали мне побольше…» или «Каток, ну что накатим?».

Правда, в палатке был еще один мешок, и в нем тоже спала девушка и она тоже носила имя Катерина. Они стали подругами тоже в этом походе, еще в поезде, по пути в Симферополь. А на следующий день в нестройном походном течении полусотни рюкзаков на асфальтовой глади между Симферополем и Алуштой его летучий сине-черный парусник рюкзака, который Август про себя за высокую посадку и четкость корпуса именовал не иначе как «корветом», поравнялся за поворотом на Кизил-Коба с двумя тихоходными посудинами желто-русого цвета. Первая была стандартной «галерой»: приземистая и широкая, постоянно помахивала веслами рук, стараясь удержать темп движения. Вторая обтекаемыми очертаниями длинных ног, их гладким берестяным лоском напоминала легкое каноэ с приподнятой кормой.

Катеньке не сразу понравилось это сравнение, и оно своей необычностью ее даже немного испугало. Но потом, когда Август разобрал ее тело на более простые и доступные метафоры и аллегории, в которых все же не сразу можно было угадать, какая часть ее тела в данную минуту его вдохновляет, она поневоле увлеклась этой своеобразной игрой в неформальную фантазию. На третий день знакомства Катя уже не морщилась при примерке Августом на нее разных геометрических фигур, архитектурно-строительных форм, бытовых предметов, географических объектов. За десять дней они прошлись по цивилизациям и культурам с помощью ее тела и его памяти. Ее мир населили новые имена и названия, и наглядно их можно было бы позже повторять ежедневно, принимая душ или ванну: от первобытного лона праматери, античной прекраснозадости и ренессансной грудастости, через готические стрелы бровей, барочные завитушки на шее и ампирную голубоватость кожи, до родных озер и колодцев синих глаз и ягодной спелости губ. Август не любил повторяться, и потому Катенька, едва осознав полную идентичность своей попки с идеалом Венеры Каллипиги, на следующий день была вынуждена забыть о ней, так как уже сегодня ее могли затащить на костер инквизиции. А завтра она была ограничена поиском совершенства и красоты лишь в ареале своей улыбки, сидя в заточении, в темной келье занесенного снегом и глухо обставленного тайгою монастыря. В общем, Катерина казалась Августу оптимально возможным на земле воплощением его модели женщины – с точки зрения как округлости формы корпуса, так и подходящего объема внутреннего душеизмещения.

Тем временем солнце уже кое-где запятнало верх палатки. Пятна казались желтыми облаками на синем небе. Его невеста лежала, повернувшись лицом к своей галероподобной подруге-тезке. Август задумчиво смотрел на сотворенные спальным мешком Катькины тазобедренные уступы, и теперь они ему казались неприступной скалой. «Гималаи» новоиспеченной невесты шевельнулись и поменяли контур, став вдруг плато. Потом где-то внутри у них родился импульс, который выразился в милом женском вздохе. «Женщины как молодые горы, – явился в восторженной голове Августа новый образ. Постоянно у них что-то происходит внутри. То растут, то проваливаются, вместе со всей своей красотой на поверхности. Поэтому, наверное, нам, покорителям этих гор, наверху не всегда бывает удобно держаться». Катерина – красивая вершина с выраженной рельефностью склонов, теперь простиралась равниной и, казалось, была более доступна. Но, скорее всего, это только казалось.

Август мотнул головой с длинными вихрами темных волос, провел по ним ладонями, будто снимая ночной колпак сновидений, привстал на колени и еще раз оглядел соседок сверху. Теперь они выглядели вполне реальными заспанными туристками в спальных мешках. Он намеренно оперся о Катино бедро, чтобы выкарабкаться из палатки. Хозяйка бедра буркнула лавой внутри, сбрасывая альпиниста. Перед выходом, заваленным обувью, Август долго искал свои кроссовки и молнию на ткани палатки. Тут он вдруг вспомнил, что ночью видел сон, и замер, будто вместо язычка застежки нащупал пальцами холодный массивный ключ в замочной скважине: белая машина в пыли степной дороги, узнаваемый через боль профиль блондинки за рулем, фантастические пейзажи заснеженных гор и приморских пальм и обнажения каких-то запутанных истин… Еще вспомнил про странный звук или крик рано утром. Стоя на карачках, он пытался смонтировать детали сна и отделить его от крика поутру. Но от сна осталось одно ощущение густого тумана, в дымке которого мелькали тени длинной процессии. Сны, раз они существуют, тоже нужны. Так ему казалось. И потому сны часто анализировались, и результат анализа либо что-то добавлял, либо отнимал у реальности. «Эх, видимо, это все пиво дает. Надо сокращать дозировку. Ага, а придет вечер, и где будут мои утренние убеждения?», – спрашивал он, продолжая автоматически рыться в поисках обуви.

– Султанчик, выползай ты уже, – сонно попросил милостыню мешок с одной из Кать. Взвизг открываемой молнии прозвучал как будильник. Август прочистил горло пересохшим «Сдобутром» и оказался на свежем воздухе.

Было около восьми, и солнце начало олимпийскую раздачу бронзы загара первым проснувшимся курортникам. В рейтинге ультрафиолетового вида спорта наблюдалась обратная шкала ценностей: бронза выдавалась силачам духа. Лидерство их было следствием ранних подъемов, обеспечивалось воздержанием от крепких напитков в течение дня. Аутсайдеры удовлетворялись красным золотом полудня. Сила их сталкивалась с крепостью и хитростью винопродуктов, в результате поединок часто заканчивался нокаутом уже после обеда. Середняки: они всегда были мудрее всех, довольствовались розыгрышем серебра лунных дорожек. В этом году Августу хотелось быть лидером, хотя, как ему вещал приятель-гуру, который жил на чердаке одесской сталинки: «Авик – самый умный ни спереди, ни сзади, – самый умный в засаде, ведь оттуда видно всех, а значит, все! Правда его, – рассудил он, – вот сейчас я первый проснулся и никого не видно».

Скорее всего, это утро и было хорошо тем, что никого пока не было видно. Август лениво поднялся по сыпучему склону на ближайший серый уступ и присел на слоистый валун, чтобы просмотреть новости. На экране шло что-то про море и горы. Ночную вялость сдувал в горы бодрящий морской бриз. Сверху холмики палаток казались разноцветными обертками от конфет, брошенными некультурным великаном-туристом под аккуратные деревца.

Это был временный студенческий лагерь одного из провинциальных технических вузов Украины. Две недели традиционной практики для геологов-первокурсников в Крымских горах еще со времен существования Союза обычно завершались трехдневным полосканием в разогретом июльском море. Руководитель практики профессор Бектусов сам ежегодно водил группу, предварительно выбирая разные маршруты, но неизменно завершая практику в одной из диких бухт между Алуштой и Судаком, недалеко от устья пересыхающей речушки Сотеры.

Августу с гребня щебенистого уступа были видны оба края серповидной бухты – слабовыраженные мыски с валунной окантовкой вдоль линии прибоя. Лагерь находился как раз посередине полукруга, в озелененной ложбине, дно которой было удобно своей плоскостью для стоянки. Место это известно многим туристам и курортникам, затершим своими подошвами южное крымское побережье. Каждая группа считала своим долгом сделать остановку или ночлег в тени невысоких утонченных дубков, можжевельника и засухоустойчивых кустарников. Облюбованное место так и называют – бухта Любви. И как следствие естественного хода исторического развития нашей цивилизации на любом исхоженном тракте рано или поздно возникают поселения, так и в бухте Любви не так давно появился первый житель. Август видел его вчера уже в сумерках, мельком. Его присутствие окружало бухту ореолом избранности и тайны. Говорили, что этот человек, с виду вылитый киношный абориген, с длинными волосами, медный и худой, как проволока, был чем-то страшно болен. Было не ясно, результатом каких событий в жизни стали его неисчерпаемые приветствия всем проходящим и по-философски скудный инвентарь хозяйства. То ли он пришел сам к выводу о соединении с природой и встал под ее защиту, то ли «добрые люди» направили его сюда в ссылку. Летом здесь и вправду с голоду не умрешь. Каждая группа оставляла туземцу что-то из пропитания. А зимой он перебирался в какой-нибудь санаторий, где, вероятно, сторожевал до следующего сезона. Август приглядывался к тому месту, где у самой кромки берега между деревьями находился навес отшельника. Но самого хозяина там не было, лишь дымок от очага очеловечивал дом. С домом это обиталище роднила, правда, лишь крыша. Ава задумался над судьбой этого горемыки. Мысль как гантелью работала образом туземца, гоняя его судьбу по тренажерке жизни, не зная, в угол счастья или несчастья его определить. После пяти минут такой физкультуры мозги достаточно набухли и распарились, потому их вместе с оболочкой нужно было охладить в соленой колыбели жизни.

Когда Август спускался по склону в лагерь, до него донеслись знакомые голоса. У одного из потухших кострищ собрались два его бронзовых друга. Первый, несколько угловатый, высокий, с длинными плетьми рук и кувалдочками пятерней, стоял, подбоченясь, в поэтической позе; второй, невысокий и коренастый, напоминавший густой растительностью далеких человеческих пращуров, на корточках ковырял палкой в потухших углях костра. В целом это была иллюстрация к сюжету «Утро человеческое в конце неолита». Только затертые шорты роднили этих кроманьонцев с современной культурой.

– Да ты, я вижу, не уймешься, странный человек! – баритон долговязого Грозы ловко подбирал переиначенные ассорти цитат из любимых фильмов. – Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет! А ну колись, куда свел вчерась топор с одним черным глазком на рукояти.

Так ты его вчера Маньке из желтой палатки отдал, – подыграл ему Август из другой серии. Разговор цитатами было их общим на троих развлечением. – На вторую ночь подфартило, да? Теперь Манечка должна. Только нужно сказать, что по мокрому этот топор… замочить его надо, а то слетит-то с топорища лезвие.

– Чего ты такой смурной, Авик, че, жрать охота? – вставил свою версию утреннего приветствия Алик – его второй друг, черной бородой и горбатым носом привлекающий внимание всех охранников правопорядка.

– Э, борода многогрешная! Я такое ночью видел! Во сне, правда. Но перед этим вечером такое услышал наяву, что теперь… Может, в гастроном сгонять?

– Грех это, – нравоучительно поставил точку Гроза. – Хотя и не смертный.

Но у нас с собой было? – посмотрел Ава вопрошающе на Алика, но тот отмахнулся:

– Иди купайся, Толик.

– Слышь, Фаддеич, ты не слыхал утром… вроде как прилетал кто? Или что. Такой шелест, не шелест. И близко так. Я аж по тревоге чуть не встал. – У каждого из них был только ими используемый псевдоним: Августа Алик называл Толиком, в свою очередь Алика Август называл Фаддеичем. Тут перемешались киношно-родственные ассоциации друзей.

– Это я могу тебе объяснить, – начал Гроза. – У меня жена так придумала. В ухо мне дует и нос щекочет перышком, чтоб я не храпел. Потом такая боевая готовность, аж тревога до утра. Ну, женишься, увидишь сам… Хотя могут быть варианты.

– Женишься… – вздохнул Август. – Тут стоит задуматься, правда, Алико?

– А я и не думаю. Нехай делают со мной что хотят, – обреченно и спокойно приговорил себя тот, – им виднее. А ты не слыхал никогда, как ангелы крыльями шумят, когда заступают на охрану?

Вспомнилось, что Алик служил во внутренних войсках и охранял заключенных где-то в безлюдных степях. Там уж поневоле услышишь, как ангелы шелестят крыльями.

Август пошел купаться. Похмелье было не алкогольное, а какое-то иное. Ему теперь было странно чувствовать себя чем-то обязанным Кате. Но после того как она почти согласилась, он понимал, что теперь образ жизни его не то чтобы изменится полностью, но испытает заметную редакцию.

Для Августа, как врожденного «проходимца» и периодического холерика, эта геологическая практика была в первую очередь единственно возможным полноценным отдыхом. Второстепенно – дополнительной, альтернативной нагрузкой к его педагогической практике аспиранта кафедры геологии технического университета одного очень полезного и безоглядно богатого на ископаемые промышленного города Украины. Третья причина особо не афишировалась и скромно Августом умалчивалась. Но на дружеских холостяцких посиделках она всегда выдвигалась локомотивом очередного похода в Крым только потому, что там всегда можно было встретить новые и давно знакомые милые женские лица. Август был убежден, что в горы ходят не совсем обычные мужчины и совсем необычные, а значит, примечательные во всех отношениях женщины, ну и, конечно, совсем уж замечательные девушки. Впрочем, нельзя сказать, что Август ставил одну лишь статую женщины в свой красный уголок. На его беду, там также громоздились памятники мыслителям, творцам и авантюристам. Такое соседство грозило временным или полным раздвоением личности, если у хозяина уголка не хватало таланта и удачи найти и соединить мысль, творчество и игру в одной женщине. И как-то неохотно собирался рюкзак, не находились котелки и палатки, не оказывалось билетов в кассе и в конце концов совсем пропадало настроение при заявлении среди участников похода одних мужских имен.

Закадычный друг Августа, районный князь рабочих кварталов и любимец женщин, Алик имел несомненный талант ловеласа, который был предопределен при рождении чернобровой матерью-грузинкой от голубоглазого русака. Культивировал он его успешно, как урожайную виноградную лозу, но даже этот шерстистый дворовой самец иногда уставал в городе от перепадов женского внимания, так что душа его просилась в горы. Алико, видите ли, был по отцу потомственным художником-иконописцем, потому «мцыри» в нем соперничал с «серафимом», а «казанова» уживался с «дионисием». Августу приходилось иногда идти на попятную перед взрывом покаяния и мольбами Алика об очистительном отшельничестве в монашеском походе «без этих коварных баб». Там, в суровой братской атмосфере, когда возле костра лишь гитара воспаляла душу, а тело принимало для ее умиротворения энное количество стаканов спиртного на брата, тогда, потрепанные в сражениях с Евиным племенем, расхристанные от потерь мужские души, скрепленные духом мнимой победы, обыкновенно сливались в единый ночной хор властелинов пространства и времени. Наутро было не по себе от торжествующего переизбытка этого духа, зато искуситель уползал в чащу на время, и с ним слезали все наросты обид, и забывалась старая боль, и заживали раны.

Такой способ восстановления боевого духа практиковался Аликом и некоторыми уже женатыми друзьями Августа, у которых были свои, иногда попросту невыразимые счеты с противоположным полом. Вдаваться в их суть было столь же безрезультатно, сколь и опасно. Единственным способом сбросить балласт с семейного суденышка, вдруг начинавшего давать крен или течь, было погрузить его в свой самый большой рюкзак, высадиться у моря и если не утопить в серпообразной бухте Любви, то хотя бы оставить на дне карстовой воронки Караби-яйлы. Разумеется, не без помощи чуть подвыпивших «друзей-могильщиков».

Таким образом поступал еще один друг Августа – музыкант и тоже художник по прозвищу Гроза. Звали его Андреем, и фамилию он имел столь антикварную, что трудно было не оценить ее на вес – Меч. И увлечение имел столь необычное, что оно не могло не проявиться пожизненным прозвищем. Андрюха питал слабость к стихарям Иоанна Грозного, а также ко всей личности этого талантливого тирана. Еще в детстве он познакомился с его письмами к князю Курбскому. Проходя еще в советские времена в московском среднем художественном училище официально художественную, а заодно и неофициально музыкальную подготовку, он овладел старорусским языком. С тех пор на каждом увеселительном мероприятии Андрей Меч не упускал возможности не только разить пламенным глаголом Иоанна Грозного предателя Курбского, но и из XVI века пронимать до самых печенок растерявших свой исконный язык современников. У застольной братии открывались рты, когда Гроза своим баритональным речитативом чихвостил злонамеренного князя. Позже Андрей женился на разведенной женщине с двумя детьми, сотворил с ней еще пару чудных произведений, но с тех пор остыл к стихарям и все более удалялся в недоступные многим заколдованные чащи подлинной веры. В последнее время он соблюдал посты и знал всех святых по именам.

Для Августа было удивительно, что Грозу его переукомплектованная семья, в которой не последнюю роль играли тесть и теща, отпустила на целых две недели в горы. Андрей по секрету шепнул на вокзале Августу, что тут помог Косьма с Дамианом, то есть монастырь под покровительством этих святых, где якобы должно свершиться определенному повороту в судьбе самого Грозы.

Еще одним жаворонком в лагере был сам профессор Бектусов – редкий вид практикующего до гробовой доски ученого-естествоиспытателя. В свои шестьдесят он сам нес рюкзак все две недели практики. Профессор был популярен в студенческой среде благодаря своей редкой природной демократичности. Будучи профессором, доктором наук, заведующим кафедрой, почетным академиком разнокалиберных заграничных образовательных учреждений, непререкаемым авторитетом в геолого-минералогическом обществе – этой узкой естественно-научной касте – он оставался доступен поголовно всем. Не только остепененному научному сотруднику, отличнику-аспиранту и двоечнику-первокурснику, но даже и «проходимцу» с улицы, каким когда-то и был Август. Что до «проходимцев», у профессора, скорее всего, существовал свой проходной балл. Тем не менее этим счастливцам была всегда открыта дверь, налита «рюмка» чая-кофе в профессорском кабинете. Сногсшибательная гостеприимность, уникальное добросердечие и глубина мировосприятия профессора с порога поразили Августа до такой степени, что он поспешно приписал такую подкупающую открытость маститого ученого мужа своей собственной очаровательной избранности. Ослепленный своей прямо вдруг с неба свалившейся отмеченностью, уже примеряя по утрам воображаемую тиару, а иногда нимб, Август со временем был враз низложен со своего иллюзорного трона. Профессор имел тот легкий и простительный императорский грех, который именуют фаворитизмом. Август пробыл в фаворитах около полугода. Затем его незаметно сменила плеяда последующих любимчиков. В негласных правилах всех экс-фаворитов автоматически прописывалось право на последующее место в общем царском гнезде, снисхождение к некоторым шалостям при условии соблюдения принятого этикета и, в целом, наделяло бывшего птенца многими привилегиями. Одной из главных преференций для Августа стала возможность без предупреждения в свободную минутку зайти на «рюмку» чая к профессору и поделится чем-нибудь стоящим с его разночинными гостями, которым было несть числа.

По вышеуказанным причинам профессор не отказывал всем желающим присоединиться к геологической практике студентов-первокурсников, знакомя, таким образом, закоренелых горожан с естественной средой гор. В этом году набралось до двух десятков студентов и примерно столько же туристов – опытных и новичков, с семьями, компаниями и одиночек. Волнующей подробностью почти всех походов под руководством профессора стало подавляющее преобладание в них женщин. Из-за этого эффекта сама собой образовалась система «гаремов»: одному юноше, мужчине (или как кто-то сострил по льстивой аналогии – «султану»), доставались в «наложницы» от двух до четырех (больше не выдержит ни один здравомыслящий «султан») девочек, женщин. Во время похода этот «бахчисарай» проживал в одной палатке и кормился у одного «котла». Само слово «гарем» и весь набор пряных восточных частностей придавали участникам похода едва заметную сексуальную игривость, когда запреты чужой культуры кажутся сказками из «Тысячи и одной ночи».

– Еще раз убеждаюсь в своей теории двоичности женской природы! – однажды хрипло выкрикнул во всеуслышание Алико. Он намеренно тогда сошел с тропы и, пропуская вперед медленную вереницу навьюченных туристов, зычно провозглашал:

Леночка, сколько раз ты меня сегодня называла султаном? Не помнишь? Тогда я скажу: чуть меньше Маринки – ты 14, а она – 17. Я сегодня вечером точно буду настоящим султаном. Вы мне это внушили! Но как только дело дойдет до моих прав на гарем, то… ладно. Да успокойтесь вы! Просто эксперимент! От слова «султан» аж пищат, и причем всем «гаремом», а по одной – так у нас равноправие! Не… ну точно буду сегодня настоящим султаном!

Девочки в цепочке дружно засмеялись, так как знали, что Алико не только иконописец, но и мхатовец, и институты султаната сквозь призму его двояковыпуклого амплуа «мцыри-казановы» лишь переливы актерской самодеятельности.

Туристический «гарем» оказался удобным изобретением, позволявшим строго распределять функции участников похода: «султан гарема» несет тяжелый рюкзак с общими продуктами, строит на ночь «бахчисарай»-палатку, разжигает «семейный» костер и охраняет свой «гарем» от соседних «султанов» и голодных «стай хищников». Последние были немногочисленными и малознакомыми группами разновозрастных самцов-чужаков, воспользовавшихся благодушным гостеприимством профессора и снарядившихся в этот поход с одной только целью – приобрести трофей в форме разбитого и брошенного женского сердца. А если повезет, то и двух. Впрочем, по опыту Август знал и о появлении в походах «амазонок», редких одиноких ночных охотниц, которые иногда просыпались в «наложницах» под влиянием то ли света ярких звезд на небе, то ли дыма костра.

Но чаще выстраивалась такая вечерняя мизансцена на привале: «наложницы», побросав у «дворца» свои рюкзаки-косметички, готовят для своего «султана» и, возможно, его гостей вечерний суп-кашу из консервов, макарон или крупы, а их «повелитель», устало бросив последнюю охапку дров, бахвалится перед соседями своим домостроем.

Очень редко в естественном ходе походной жизни, как и общечеловеческой истории, случались уже нешуточные революции. Истоки мятежа могли уходить за рамки походной жизни, и тогда умильная восточная сказка превращалась в неожиданный русский бунт, как известно, практически лишенный какого-то бы ни было смысла и жалости. И в одно прекрасное утро «султан» мог просто превратиться в одинокого бродягу с пустой палаткой, а соседний «падишах» уже заводил себе гроссбух для учета располневшего числом «гарема». Возникала такая вот смоделированная смесь восточных деспотий и современных демократий в условиях, близких к первобытно-общинному строю.

Вообще-то всем известно, что чем меньше нас, тем больше нам. Но мало кому известно, что если долго работать и терпеть, то тогда будет – чем больше нас, тем больше нам. Это бывает, когда одного человека становится очень много, то есть открывается у него тьма тьмущая разных достоинств и талантов, и к нему тогда проще обращаться во множественном числе. Но чаще бывает, когда только коллективно можно набрать приличное количество выдающихся черт. В обоих случаях и человек, и группа людей становятся очень самостоятельными, а значит, неуправляемыми. Вот так случалось и с женщинами в походных крымских «гаремах» чем больше их было, тем раскованнее они себя вели, и тем сложнее было новоиспеченному «султану» чувствовать себя нормальным деспотом. Может, славянки по духу и решительнее восточных женщин, но все же чувствовалась некая их готовность подчиниться судьбе и примерить на себя семейный уклад в таком своеобразном общежитии на природе. Августу казалось, что «гарем» – прозорливый мужской «подарок» женщинам, в том его сакральном ракурсе, что надолго задержал их в клетке своей природы и защитил свой род на пару тысячелетий от жесткой конкуренции.

Были в походе и одинокие тихие, самодостаточные палатки – просто мужчины и просто женщины плохо знакомых Августу участников похода. Профессор иногда водил группы до сотни человек, так что неудивительно, что многие участники похода так и не успевали близко познакомиться.

Распределение по «гаремам» было как самостоятельным, так и принудительным: для тех, кто шел в поход без своей компании. Профессор Бектусов произвольно прикреплял за одиноким «султаном-неофитом» таких же свободных «наложниц». Имея врожденные задатки учителя и проповедника, он не ограничивал себя изложением сугубо естественнонаучных доктрин, а имел просветительское намерение обозначить современной самонадеянной молодой поросли контуры будущих проблем взрослой жизни. Девочки и мальчики, совместно проходя первые трудные шаги по извилистым горным тропам, уже тогда могли физически ощутить бремя семейной жизни через унылое трение лямок рюкзака на плечах, когда несешь не только свое, но и общее хозяйство «гарема». И как модель семейных вечеров – первые споры и ссоры у почему-то не разгорающегося и вечно тухнущего костра, падающей внезапно палатки, сломанной на ней молнии или подгоревшей недосоленной каши на ужин.

Профессор часто принимал у себя в университетском кабинете повзрослевших и глубоко семейных бывших «султанов» и «наложниц», с благодарностью и смехом вспоминавших свои первые навыки взрослой жизни в туристических палатках. Август был свидетелем непосредственного соединения судеб в походах по Крымским горам, и как подтверждение гениального открытия – счастливая улыбка профессора Бектусова на коллективных фотографиях, с подписью внизу: «Нобелевский лауреат по общеобразовательному туризму профессор Бектусов со своими воспитанниками».

Пройдя за шесть лет всеми возможными маршрутами Крыма и собрав гигабайты воспоминаний и фотографий сотен разных туристов-«смайликов» на фоне красочных морских и горных видов, Август к этому году сам себя чувствовал скорее горной достопримечательностью, вроде какого-нибудь водопада, каньона или скалы, чем восторженным первооткрывателем. Он заранее завидовал охающим от впечатлений, спотыкающимся новичкам и думал, что придется напрягаться и как-то мимикрировать в групповом восторге от зрелища в общем заурядного водопада, не такого уж глубокого каньона и совсем не похожей на Екатерину II скалы. Единственное, что могло взбудоражить чувства и разбудить задремавшего первопроходца внутри, и Август это знал наверняка, было появление Ее – женщины. Но и в самом фантастическом сне Август не мог представить себе такого развития сценария.

Направляясь через лагерь к спуску, ведущему на галечный пляж, Август решил поприветствовать профессора вблизи, и как бы между прочим выяснить все-таки причину утреннего шума, разбудившего его. Руководитель практики вставал, как положено командиру, раньше всех. За две недели горной жизни его ранние гудки к подъему стали привычными, и теперь, после завершения учебного процесса, он издали, будто потеряв свой утренний рожок, грустной фигурой у потухшего лагерного костра напоминал безработного возле закрытой биржи труда. Подойдя ближе, Август убедился в ошибочности первого впечатления: профессор никогда не сидел сложа руки. Знакомая, как музейный экспонат, укрупненная очками ширококостная голова склонилась над бумагами. Здесь, на природе, можно было подойти и фамильярно хлопнуть профессора по плечу и, не почувствовав там шести десятков годков и звона научных наград, брякнуть что-нибудь приятельское. Потом, согреваясь «кипяточком», расслабиться в эфирах внимания и остроумия. Восемь лет назад для бессеребряного витязя Августа профессор вырос камнем на распутье.

В те годы распутица была единственным показателем качества жизни в стране. И Авик, как многие, ощупью брел по бездорожью жизни, ища среди раскисшей жижи случайных встреч и событий ровную колею. И вот, как в сказке, посреди дикого поля стоял камень. При приближении профессор оказался сакральным мегалитом, фантастическая сохранность и мощь архитектуры которого и без иероглифов вразумляла путников. Занимаясь всю жизнь исследованием минералов и горных пород, он незаметно приобрел черты каменности и в характере, и во внешности. Замещение структурой камня особенно коснулось лица, которое было конгломератом несоразмерных обломков, сцементированных человеческой плотью. Грани голубоватых кристалликов глаз искрились где-то далеко за окатанной галькой носа, который, казалось, был случайно выплеснут волной на гранитные скулы и плиту подбородка. Август прочитал на профессорской скрижали свой дальнейший маршрут. И вся его последующая жизнь круто развернулась и пошла, как связка альпинистов, в гору.

Всякий раз, подходя к профессору, Август подспудно ожидал увидеть, как на клинописной табличке, какие-то новые указатели, стрелочки и знаки.

Гордей придет, и мгла уйдет! Гордей Лукич, как вам моя версия этого солнечного утра? – задорно, как горнист, выдал приветствие Август. Вчера было пасмурно, и ему было приятно прибаутками напоминать профессору мотивы его далекой родины.

Профессор происходил родом из далекого Пермского края, где в таежных лесах середины XX века еще были живы патриархальные и частью старообрядные нравы и обычаи и где тогда часто встречались Фокии, Елисеи, Матвеи и Луки с Гордеями.

– Да, порядок будет… – пробурчал профессор, не отрываясь от бумаг.

– Вы и тут все хлопочете? – сказал Ава, намекая на вечную занятость профессора в последнее время.

Гордей Лукич как послушный ученик оторвался от бумаг, и коллекция минералов на его лице повернулась к Августу на обозрение. Галька носа выветрилась до красного, и слегка шелушились от солнца и ветра шпаты щек.

– Занят, бездельник мой дорогой, ой занят… Такие же проходимцы, как ты, написали беллетристику, приходится обнаучивать ея… – он вздохнул устало. – Нашим благодетелям с ГОКа отчет готовлю. Может, и пойдут у них тальки. Да надо еще подготовить отчет по анновскому гранату. Домой вернемся, там некогда будет. Вот показываю вам, бездельникам, пример, а вы… Взял бы и писал здесь автореферат, у тебя ведь защита осенью! – профессор никогда не выпускал воспитательских розог из рук.

– Так дысь… осень-то, поди, аж после лета будет. А как тут летом думать о защите? Тута надо… быть наготове, ловить момент! Как грится, каждый солнечный квант в яблочко! – Август улыбнулся игриво, и профессор разгадал намек.

– А… стреляешь все? Эт тоже нужно. Что ж, наши дамы – достойная цель. Как выставят мишени поутру, с яблочками, дынями да арбузами из своих прелестей, захочешь не промажешь. Вроде прицелился точно, и… шарах дуплетом! И… пропал совсем. Так что я бы на твоем месте все же построил для начала защиту – из-за укрытия и стрелять спокойнее.

– Боже мой, профессор, – Ава сделал круглые глаза и почесал затылок для иллюстрации своей безграмотности, – я сейчас схожу за блокнотом. Такие тезисы нужно запротоколировать.

– Хм, эти тезисы записывай, не записывай, все равно придется тебе да и всем остальным снайперам вроде тебя проходить на практике. Так уж пошло от Адама. Это Евино племя… э, ну да ладно уж… не отвлекай меня, чертенок! – профессор говорил достаточно эмоционально, играя тембром в тон содержимого беседы. Его легко было завести на разговор, часто переходивший в монолог-проповедь, и он иногда сам обрывал себя на полуслове, вздыхая: «Старею, болтлив стал, как радио». На этот раз он решил вместо экскурса в истоки человеческой греховности ограничиться житейским примером.

– Значит, было как-то прошлым летом… Я рассказывал уже кому-то. Ты не слышал? Да про этих греховодников на пирсе? Мы проходили мимо Солнечногорского и на ночь остановились там прямо на пляже. Я утром проснулся раньше всех, как обычно полюбовался восходящим солнцем с берега и уже хотел пройтись по пирсу, запечатлеть, так сказать, мгновения бесчеловечности, да раз – вижу… хорошо хоть, первый заметил там парочку в костюмах Адама и Евы. Голые попы сверкают в утренних лучах! Эти бесстыдники вот прямо там, на пирсе, голышом вдвоем… – и выдержал целомудренную паузу. – А так бы, если бы и не заметил, не знал бы, что и делать. Хорошо – они меня не видели. Мне было неудобно больше, чем им там, на пирсе. Я уже шел назад, а тут наши девочки вылезли из палатки. Пришлось крикнуть громко, чтобы этих развратников спугнуть.

Гордей Лукич, рассказывая всякие истории, использовал их как отдых. Передохнув, он всегда резюмировал беседу чем-нибудь полезным, в зависимости от ситуации. Чаще всего это было шуточное нравоучение в форме готового тезиса:

– Помнишь, как советовали древние завоеватели: прежде чем напасть на врага, найди в его лагере друга. Хотя вряд ли они сами следовали своему совету и, скорее всего, никаких советов не давали, а просто садились в седло и вперед… Но все же я бы на твоем месте больше думал о защите. Пока не будет крепких стен по периметру твоей территории, то сам подумай – куда свою добычу будешь стаскивать? Ага? Вот так-то, дружок.

Август понимающе хмыкнул, улыбнулся и направился по тропинке к морю. Даже короткие диалоги с профессором наводили его на пространные размышления об изумляющей превратности путей человека. Вот и сейчас уже в который раз промелькнули в памяти эпизоды жизни молодого Бектусова, рассказанные им самим в пору начала их знакомства. Тогда то ли совпали ритмы, то ли они были одного замеса, но случилась такая встреча, которая с первой минуты облачается в легендарные одежды и кажется долгожданной после осмысления случившегося. Оба находились в предчувствиях закипающего чайника, в моменте исповедальности, и одновременно будто бы прорвало переполненные терзаниями резервуары душ, и хлынуло наружу потаенное, невысказанное, и стало значительно легче.

Профессор по старой привычке всегда допоздна засиживался на кафедре и одним из последних покидал университет. Август, находясь на первичной стадии новоиспеченного ученого, охваченного лихорадкой неизведанных им научных знаний и гипотез, заваленного по макушку книгами, коллекциями, впечатлениями, сопровождал своего учителя и руководителя темы по дороге домой; а тут сверху было предрешено еще и жить им в одном направлении от работы. Во время этих запоздалых променадов по вечернему проспекту к остановке, ожидания там переполненной маршрутки, еще большего невольного сближения в ней, Август узнал о судьбе профессора больше, чем на то время знали его родственники, и, может быть, чуть меньше, чем его исповедник. Одна только история попытки самоубийства в девятом классе из-за трудно теперь припоминаемой рыженькой вертлявой одноклассницы чего стоила. Удивительным был метод разрешения от бремени безответной любви – прыжок с железнодорожного моста прямо на рельсы. Что-то нетривиально-талантливое было в этом, казалось бы, умалишенном желании доказать или объяснить всем свою правоту и силу. Август даже сказал профессору, что уже тогда в нем, видимо, созревал нестандартный подход к решению любой проблемы, который и является фундаментом научного способа мышления. Потом были восстановлены памятники профессорским учителям, друзьям, юношеским комплексам и фобиям перед женщиной, страхам псевдовоспитания и поведения. Некоторые короткие штрихи, изображающие терзания студента Бектусова после прощания с отчим домом и выходом в самостоятельное плавание, давали Августу богатый материал для размышлений. Из таких мелочей на примере профессора выстраивались теории о статусе человека вообще и в частности как о предельно индивидуальном творении, единственном в своем роде. Дальнейшая разработка гипотезы все же позволяла, хотя и с натяжкой, объединять «божьи творения» в узкоспецифические группы по виду комплексов и страхов. Можно сказать, что не наука профессора и не тема диссертации, предложенная Августу по прошествии некоторого времени, а сам профессор и подобные ему весьма загадочные и потому притягательные субъекты стали для Августа главным объектом исследования. И тут, видимо, начался его собственный акт творения. Нечаянно он стал сам для себя формулировать возможные объяснения происхождения, устройства и функционирования того, что называется «мир вокруг».

…А сейчас, проходя мимо своей палатки со спящей невестой внутри, Август почти дословно вспомнил давнее признание профессора, странное и неожиданное для человека, имеющего все необходимые атрибуты состоявшегося ученого мужа:

– Знаешь, вот что занимательно, дружок, мне приходится частенько выслушивать истории от разных молодых и не очень, кстати, бывают и великовозрастные «Ромео»… значит, выслушивать монологи несчастных влюбленных. Веду такие душещипательные и в некотором роде душеспасительные беседы. Одни – устали очаровывать и разочаровываться, другие – не могут никак очаровать кого хотят. И мне легко принимать на себя груз их проблем, так как я сам никогда в сознательном возрасте не страдал любовной лихорадкой. Подростковые шалости не в счет. Как-то раз, получив лошадиную дозу противоядия от неразделенных чувств, я навсегда, видимо, покинул ряды женских воздыхателей, чему, признаться, очень рад. А вот женился как-то автоматически, словно по расписанию. Глупости до свадьбы были? Вроде бы да. В общем, миновала меня эта лукавая катавасия с «да нет, нет да», и все прошло как под наркозом – безболезненно. А сейчас думаю, раз так это безболезненно прошло, то стоило ли мне вообще жениться, стоило ли следовать общепринятым установкам? Точно сказано: то, что не вызывает боли ценится… ну или оценивается неправильно. Искаженно. Да… А были бы тогда монастыри в горах, как сейчас, – ушел бы в монахи. Наверное, поэтому и хожу в горы. Сублимация мечты о духовности. В горах все покрепче и почище. И очарование не проходит.

И моя благоверная и единственная, можно сказать, нашла меня в горах, вот в таких, как сейчас, походах. Вошла, видимо, в отношения с духом гор и околдовала меня. На это ей потребовалось, правда, лет пять. Познакомились мы с моей Наташенькой в первых походах и были долго друзьями-туристами. И я долгие годы был ни сном, ни духом, ни в ухо, ни в рыло, как говорится, об истинных причинах ее увлеченности туризмом. А он оказался довольно эффективным методом достижения ею сугубо практичной цели – заманить меня в… воронку. Знаешь, на Караби-яйле есть карстовые воронки? Такие перевернутые конусы до 1015 метров глубиной, с трещинами и провалами и даже пещерами на дне. Ага, видел. И даже ночевал в них? Ну вот. В один осенний поход ночевку туристической группы было решено провести прямо посреди лунного пейзажа яйлы, хотя опытные горцы там не рекомендуют оставаться на ночь. Уж больно место необычное. Но бывает всякое, особенно когда в группе много творческих или просто эмоциональных элементов: художников, музыкантов, просто женский контингент. А вода поблизости там есть только внизу плато – живописный источник Су-Ат. А поздней, но еще теплой осенью, как ты знаешь, там проходят атмосферные аттракционы. Внезапно, частенько среди ночи или под утро, ложится плотный туман – «обезьяна» – и люди попадают будто в молочный суп. Или как в коробку с ватой. Ощущение инопланетности. И тогда по Караби нельзя ходить: во время посещения вас «обезьяной» можно банально шагнуть в обрыв или свалиться в воронку. И в одной из таких конусообразных ям мы как-то и очутились с моей будущей женой. Искали утром всей группой одну пропавшую ночью истеричку, которая поругалась со своим кавалером и ушла в рискованную темноту яйлы, решив, видимо, за одну ночь сделать из своего второстепенного избранника первоочередного спасителя. Ее расчет оказался неверным, так как парень и не мечтал о карьере ночного героя на плоской сцене Караби-амфитеатра, более предпочитая амплуа выпивохи у костра с друзьями. Утром вся группа переполошилась и с воодушевлением принялась искать пропажу, весело крича и улюлюкая. Такие происшествия вносят в стандартный поход запоминающиеся на всю жизнь часы киношного триллера, которые потом обрастают фантастическими вставками и диалогами. Мы вдвоем с моей Наташкой бродили между воронками, пока не утомились от безрезультатных поисков. Спустились на дно очередной воронки, так как сверху нельзя было ничего увидеть. В густо-молочном тумане мы оказались внутри перевернутого каменного конуса, а на его остроугольном дне зияла среди высушенной лежалой травы четкой чернотой трещина узкой пещеры. Мы заглянули в нее, но в темноте трудно было что-то разглядеть. Я достал фонарик. Когда тонкий луч нашарил узкие белеющие предметы внизу, Наташка вдруг вскрикнула и шлепнулась на траву. Лицо ее побелело, губы дрожали. Я тут же суетливо принялся ее успокаивать и обнял за плечи. Она уткнулась мне в грудь и обхватила вокруг спины так крепко, что я сам перепугался неизвестно чего. Кажется, именно тогда я всем существом ощутил жуткую суть человеческого одиночества. Потом я объяснял ей торопливо, что яйла это всего лишь пастбище для овец крымских татар и кости внизу это всего лишь старые останки какой-нибудь козы или овечки. Наташа долго слушала молча, будучи в объятьях, потом вдруг взглянула прямо мне в глаза и серьезно подвела итог: «Я хочу за тебя замуж».

Так карстовая воронка стала началом нашего брака. В ней я нахожусь и теперь. И каждый, кто связывает себя брачными узами, поселяется на луноподобной Караби-яйле, плоском плато. И бродят пары в тумане по этому полю боя, рискуя свалиться если не в обрыв, то в воронку.

Август ясно помнил, как будто это было вчера, что профессор после долгой паузы внятно и сухо добавил:

– А сбежавшая девчушка пришла сама. Да… Уже под вечер, когда мы все напряженно молчали и каждый наверняка не завидовал моему жребию гонца печальной вести к ее родителям. Она пришла и потом до конца похода молчала, несколько блаженно улыбаясь. Знаешь, как будто познакомилась с тем, кого долго искала.

Доктор геолого-минералогических наук в свои тридцать был коммунистом и секретарем парторганизации института, а в свои шестьдесят – глубоко верующим православным христианином. В природе не часто, но встречаются подобного рода замещения. Август после долгих блужданий по лабиринтам переплавленной профессорской сущности остановился на том, что затравкой при ее кристаллизации послужила банальная соринка шаблонного размера и незамысловатой формы, каких, в общем-то, пруд пруди на пыльных путях природы. Однако эта оказалась преднамеренно придавленной сверху тяжелым, более тяжелым, чем следовало бы, грузом. Оттого и пришлось здорово надуться душе, чтобы, непрестанно трудясь, одинокая тусклая песчинка изловчилась вырасти и стать, постепенно замещаясь и преображаясь, профессором-мегалитом. Как со стороны – значительный рост.

Уже покидая общество своего учителя, Август вдруг вспомнил про странные звуки-крики, то ли разбудившие, то ли приснившиеся ему. Остановившись в нерешительности, он резко развернулся в пол-оборота и снова оторвал профессора от научных раздумий:

– Гордей Лукич… Вы не слышали сегодня утром… такой звук странный? Откуда-то с моря. То ли птица кричала так загадочно, то ли… люди гоготали, как птицы… не слыхали? Или мне это…

_– Птица? А… так это не птица, дружок. Это насекомое такое… – профессор говорил, не отрываясь от своих бумаг и не покидая мира своих научных формулировок, – точнее, машина, называемая в народе стрекозой. Да… значит, если еще термограммы и ренгеноструктурный… да-да, дорогой мой лежебока, это была стрекоза… по-научному называемая геликоптер. Смешное слово, правда? Да… но вот что любопытно… – он вдруг поднял свое ученое лицо и внимательно взглянул на Августа. Снял очки, отчего его глаза вдруг выглянули жутким минотавром из глубокой пещеры.

– …Ты знаешь, вертолет был белого цвета, то есть не военный. Это были не пограничники, а частники. Что, в общем-то, и странно. Да… и они два раза очень низко пролетели над нашей бухтой Любви. Звук был действительно похож на лопающиеся шарики. Вот так. Видимо, богатеи развлекаются… Ну ступай, а то мне нужно закончить к обеду.

Профессор Бектусов снова надел очки, принял человеческий облик и ушел в мир науки, для него более животрепещущий и не такой сиюминутный.

Август пошел по тропе к морю мимо разноцветных палаток лагеря, в которых слышалась утренняя какофония пробуждения: девочки шептались и тонко хихикали, обсуждая перипетии прошедшей ночи; мальчики неудовлетворенно бурчали осипшими от ночной прохлады и горячительных напитков голосами. Контрастно молчали немногочисленные семейные палатки. Там царила упорядоченная тишина отрепетированного годами совместного утра.

Внезапно позади напевно зазвонил мобильный, и Август уловил удивленные возгласы профессора:

– Как?.. Кто?.. Зачем? Да, есть. Здесь он. Хорошо. А это так необходимо? Ну хорошо. Нет, не имею. Не смешите меня! Ну, пусть. Бухта Любви. Встречу. Вечером.

Август невольно снова оглянулся. Профессор сидел, напряженно выпрямившись, будто встрепенувшись от укуса, опустив руки с бумагами, и улыбаясь глядел вслед Августу. Потом махнул ему рукой – мол, давай, иди куда шел, и снова углубился в бумаги.

Сначала Август хотел заглянуть в свою палатку, чтобы найти плавки. Но потом, прикинув, решил лишний раз не тревожить свой «гарем». Раннее утро считается лучшим временем для преступлений и откровений. «Пойду-ка и я побазарю с морем, как говорится, без лишних аксессуаров, откровенно, во всей красе», – как к исповеди после литургии приготавливался к утреннему купанию Август.

Выйдя на узкую полоску пляжа, бредя по серой гальке и валунам, он вдруг уяснил себе, что этот поход был не совсем обычным. Необычность его заключалась в том, что в нем загадочным образом собрались все близкие Августу люди, так или иначе последние семь лет влиявшие на расклад карт его судьбы. Теперь он стоял на каменистой сцене у моря, лицом к безлюдной серповидной бухте. Сзади тихо и одобрительно шушукались в огромном зрительном зале волны, и словно ошеломленный фокусом невидимого мага, Август зачаровано проникался эксклюзивной постановкой, будто именно для него сочиненной мизансцены.

«Бухта… бухта Любви… моя бухта… моя бухта любви… – мысленно бухтел Август, – как незамысловато! Можно сказать, даже упрощенно. Но как это своевременно именно для меня. Или еще вот как… Э… может, еще банальнее – Райская бухта. Оттого что здесь, как в раю, собрались те, кто мне нравится или раньше нравились, и те, которых я любил или думал, что люблю. Те, которые не выросли до друзей, но и не опустились до врагов. И все же не превратили этот рай в ад, хотя дороги туда часто пересекаются. Удачное совпадение? Или, если слегка преувеличить, то – предопределение? Во всяком случае – удивительная режиссура!»

Вода ласково приняла его в свои объятия. Пустившись вплавь на спине, громко болтая ногами, Август челноком вспенил тихую гладь моря. Дно у берега было диким, уложенное скользкими валунами, и выходить местами приходилось на четырех конечностях. Август сел на песок, и капли, одарив его радостным блеском, убегали по нему обратно в свою обитель. Укутанный солнечным теплом, он млел на пляже совершенно голый. На берегу было по-прежнему пустынно. Вдруг с террасы склона по тропинке посыпались камешки, и пересушенный черноморский шибляк засухоустойчивых кустов барбариса, боярышника и шиповника сочно зазеленел мангровыми зарослями Амазонки, так как из них вынырнуло «каноэ» его Кэти. Еще неумытая и заспанная, в ночной мятой футболке и максимально коротеньких шортах, с приобретенным за две недели индейским загаром, она будто хотела убедить Августа в том, что голливудские сюжеты вполне жизненны. Бережно, как ценные музейные экспонаты, поочередно выставляя литые бронзовые статуэтки ног, Кэт медленно спускалась вниз, не замечая прилипшего спиной к гальке голого партнера по сцене. Ему показалось, что по пляжу пронеслось радостное стадо резвых солнечных зайцев. Прижмурив от слепящей яркости картины глаза, он старался не шевелиться, боясь осквернить своим присутствием церемонию утреннего омовения. Непуганая «мисс грациозность» иногда ойкала и машинально материлась, когда ступня соскальзывала на тропинке, шурша камешками. Распущенные нечесаные космы рыжеватых злаков на голове казались Августу так идеально естественны своим немытым блеском на солнце, что он бы хотел в данную минуту стать диктатором и запретить все расчески в мире. Впрочем, зная себя, через пару часов приказал бы приставить каждой проснувшейся женщине по парикмахеру. «Все женщины должны иметь личного парикмахера!», – и Август подумал, что это мог бы быть его победный слоган на каких-нибудь политических выборах. Такая ставка могла бы быть удачной, так как ему всегда казалось, что женщин больше, чем мужчин, и они по своей склонности к общительности закономерно объединяются в разные сообщества. Их всегда больше на рынках и на службах в церквях, в коридорах университетов, офисах и в городском транспорте. «Если сделать упор на красоту, тогда женщинам ничего другого не останется, как выбрать меня», – иногда так мечтательно Август проводил время, жалея о том, что его мысли так и останутся невоплощенными и вообще неузнанными, теми же самими женщинами.

Катя стала прокладывать себе путь по дикой гальке пляжа метрах в тридцати от беззвучного Августа. Она внимательно глядела под ноги, боясь оступиться. Потом двумя вечно желанными для всякого мужчины движениями вывернула вверх футболку и спустила вниз шортики. Утреннее солнце светотенью увековечило в памяти наблюдателя изгибы ее тела. Видимо, это священнодействие красоты породило многие мировые события в истории. Август это ясно осознал, когда его тело само стало наливаться желанием. «Если бы не эти валуны слева, она бы меня уже заметила» – вдруг как из дымящегося ствола охотника выпала пустая гильза мысли.

Ему пришлось прикрыться, и тогда Катя стремительно обернулась: глаза ее расширил страх застигнутой врасплох жертвы. Она выпалила историческую фразу:

– Боже мой, это ты!

И слегка прикрывши грудь:

– Ты мог убить меня одним звуком!

Через дюжину мгновений она, уже успокоившись, оглядела мокрое голое тело Августа. Задержавшись на уровне его бедер, сдвинула брови, затем подняла одну и наконец, закатив глаза к небу, произнесла по-актерски с паузами:

– Я смогла бы… оценить вас лучше, если бы вы вместе… встали.

Августу не хотелось прерывать глупостью судьбоносный момент, но он просто не знал, как реагировать: «Встать и что дальше? Сыграть романтическую сцену совместного купания? А что, если профессор выйдет на утренний променад? Тогда наверняка одной неловкостью не обойдется и придется… Хотя будь что будет…»

– Я вижу, ты испугался больше, чем я, о, змей горе-искуситель! – и Катя очень мудро бросилась вплавь. – Ты хоть попытаешься меня догнать, подлый соблазнитель?

– А что мне остается делать? – пробурчал Август и сам удивился своему сконфуженному голосу.

– Что ты там бормочешь? Если не сможешь меня догнать, тогда… я найду кого-то посмелее! Ха! Испугался? Вот так с вашим братом и нужно! – Катя была воодушевлена сценой.

Август попытался вернуть дезертировавшие мысли и крикнул ей что есть силы:

– Ты, Катька, совершенно меня оглушила своей красотой!

– Ха! Слабое оправдание! Вот через 30 лет я тебе вспомню эту сцену. Как же с тобой идти под венец? Не-е, нужно срочно браться за твой боевой дух!

Катька! Вот чертовка! – уже плывя, Август осознал всю беспросветную глубину своей трусости. – Я тебя сейчас догоню и возьму на абордаж!

– А твой абордаж за дно не зацепится? Давай дыши глубже, у меня разряд по плаванью, – и Катерина удивительно правильно вытянулась на воде, включив крейсерскую скорость.

Август аж присвистнул, притормозив. «Так вот откуда эта ее корма и миражи с силуэтом каноэ».

– Ну, тогда придется осадой брать! – крикнул он ей вслед, но она уже не слышала, полностью отдавшись бегству. Осознав бессмысленность погони и изрядно запыхавшись, Август вернулся на пляж. Он решил, что курить нужно меньше, а внимание Катерине уделять больше.

Потом ему вдруг еще раз вспомнилось, что когда в первый день практики они подбирались растянувшейся вереницей по шоссе к подножию подъема в горы, то Катька как будто всплыла самой заметной бульбашкой посреди кипящего котла других радужных пузырьков девочек-геологов. Пузырек был веселый и симпатичный. Особенно по ночам в палатке, когда процесс помещения в спальный мешок затягивался и превращался в игру догонялки в мешках. Бесцеремонно рука Августа будто зашаливший щенок пробовала зубками-пальцами мягкость шариков-грудей Катеньки, и та, не сразу вспомнив о своем и его статусе, мягко снимала пятипалого щенка и шлепком отправляла прочь.

Недавние сцены похода всплывали одна за другой, и незаметно для себя Ава сам превратился в картину на пляже: стоял и, казалось, вбирал в себя море, небо и девушку в пене брызг. Древние мифы и сказания жили и работали до сих пор. Насыщение длилось не более пяти минут, но мозг успел закристаллизоваться до такой степени, что голова теперь обрела неживое счастье валуна. Это состояние иногда случалось с ним, и никак не объяснялось, и не определялось. Августу не хотелось называть это ни медитацией, ни трансом, ни черт его знает еще какой популярной паранормальностью. Ему просто иногда нравилось так уходить от мира. Начнешь рыться в терминологии и пойди потом найди за ней то удовольствие, которое просто было, но потом закостенело в классификациях. Теперь у него есть номер в каталоге, и оно тихо пылиться на полочке – ненужное и неинтересное.

Удачно «повтыкав», как говорят в народе, удовлетворенный Август взбодрился, напялил шорты и уже было хотел преодолеть короткий подъем к лагерю, да умиротворение его улетучилось быстрее дыма над костром – на уступе в кустах стоял Боря. И все было бы еще ничего, но проклятая камера была, как всегда, при нем и она, гребаный Экибастуз, не висела на плече без дела! Боря снимал и снимал. Наверное, он снимал и свой сон – это же так необычно!

– Кх-кх, Борис Гадович, я извиняюсь, ты тут давно… портишь вид, – Август успел придать голосу тембр веселого застольного собутыльника, который сейчас тебя напоит, выведет на улицу, а потом ты вдруг как-то сам собой упадешь лицом прямо в лужу.

– Не мешай мне, недостойный, я снимаю море! Кстати, отойди сам и забери свою наложницу из кадра.

– Слушай, оператор, а ну оперативно иди снимать другой пляж. Там… бл… еще лучше море! – Август задрал голову и приложил руку козырьком от солнца. Козырек помогал показывать направление, куда должен был уйти Боря. Но тот и не думал прекращать съемку. Вместо этого он, запинаясь, выдавил еле слышно:

– Какие… как можно… если бы ты знал, как это красиво…

– Ни чертополох тебе красиво! Еще бы! Я сам знаю! Короче, я поднимаюсь! – Август стал решительно подниматься, зная, что он выше и явно сильнее Бори. Но у того в минуту опасности, видимо, включался голос предков, который витиевато предложил:

– Авик, ограненный ты мой, поднимайся, только медленно. В камеру не смотри, пожалуйста! О! Возьми в руки вон ту палку и… так, хорошо… Слегка напрягись. И руки так подергиваются… да не смотри ж ты в камеру! Бездар… о, нет! Талантище! Блистай ярче гранями своего таланта! Прирожденный убийца! Ну, ну… Опа! Снято!

Последняя реплика была брошена тогда, когда «прирожденный убийца» уже брал свою жертву за глотку. Август не злился, его волновал только один вопрос – снимал ли Боря их обнаженку с Катей?

– Все гениально. Теперь ты можешь меня убить. Если не хочешь, конечно, стать звездой мирового синематографа. – Боря миролюбиво улыбался и смотрел прямо в глаза Августу, застыв с его рукою на горле. – Лучше меня… не душить, а сбросить со скалы. Так будет красивее и эффектнее.

– Да? А кто же тогда будет это снимать? – спросил Август с зарождающимся смехом, отпуская покорное горло товарища. – Я буду тебя толкать. Я хорошо смотрюсь в качестве палача, наверное, да?

– Я поставлю на штатив… и автоспуск! – выдал с готовностью Боря, и оба всколыхнули окрестности нервными овациями творческого смеха.

С минуту они всхлипывали и тряслись. Боря присел от напряжения. Август наконец успокоился и вдруг с тревогой обернулся, вспомнив о своей Венере в море. Та как раз подплывала к берегу.

– Пошли, Боренька, бодренько.

Они, не оглядываясь, сообща замелькали среди порослей шибляка. На ходу Август попытался выпытать у Бори, снимал ли он их сцену на пляже. На что Боря сказал, что он вышел на склон как раз тогда, когда Катя повернулась к нему своим божественным задом. Поэтому он успел заснять только ее спину, о чем искренне жалеет. Но только как режиссер. В результате сошлись на том, что Август первый получит право просмотра видео. «Это если великий режиссер не успеет где-то в городе сделать копии, отредактировать видео и выкрутиться таким образом. Эти ювелиры не такие вензеля выписывают за своими столами», – думал Август, окончательно решив следить за Борей завтра в Алуште и вообще что-то придумать за ночь. Можно просто забрать у него камеру и… все.

Когда вернулись в лагерь, бронзовые статуэтки студентов суетились у костров. Парни собирали скудный урожай колючих дров, девушки гремели кастрюлями. В этих бытовых сценах слышалась увертюра будущих семейных симфоний. Студентки-скрипочки юлили между палатками, блестя точенными, лакированными корпусами. Высокочастотная женская партия солировала на фоне ухающих и вздыхающих латунью и медью тромбонов и валторн. К женским инструментам в этом оркестре следовало бы отнести и кастрюльные литавры, которые явно иногда увлекались своим металлическим звоном. Август, как бы влившись в общий оркестр, взялся за свою гитару и стал наигрывать в ожидании участниц своего ансамбля. Вскоре явилась Катерина:

– А где костер? Август, давай ты будешь заботиться о своем «гареме».

– У меня вдохновение, не видишь, я творю.

– Сейчас как сотворю тебе бурду на завтрак, тогда поймешь!

– Иногда хорошо быть просто одиноким.

Катя взглянула на него так многозначительно, что Август вдруг почувствовал себя женатым, и очень давно. Подходя к палатке, она, не оборачиваясь, неожиданно спросила без интереса:

– Что это вы там с Борькой ржали, как ненормальные, на склоне? Я видела, ты бегом к нему поднимался. А? Он что с камерой был?

– Ты представляешь, божественная, это был единственный раз за все время, что я его знаю, когда он был без камеры. Я потому и бросился к нему, нимфоподобная, что подумал, он сейчас сиганет с обрыва от горя. Забыть камеру! Забыть в такой момент, когда ты, плоскоживотая моя, была так содержательна в своей первозданности!

Катя, серьезно и внимательно выслушав дифирамб, проглотила его как ежедневную пилюлю позитива, которая ей уже была необходима по утрам. Цветастые эпитеты отвлекали ее внимание от суетливого мещанства и своим постоянством убеждали больше, чем невероятность или даже вероятность желаемой ситуации. Она ничего не ответила, а только пристально и томно взглянула Августу в глаза, будто ища в них еще один восклицательный знак, к тому же зная, что это важнее для него любой сладкоречивой мыльной банальности. Потому как умасленный женский взгляд подобен местной анестезии при пустом мужском желудке.

Август побухтел от удовольствия тромбоном, а потом бесстрашно поскакал в сторону редкой растительности, где его ждали родные сухие сучья с занозами наизготовку.

Возвращаясь, он встретил Грозу с Аликом. Те уже успели разжечь костер и теперь шатались по лагерю в поисках впечатлений. Алик подошел к Августу и, внимательно его оглядев, удивленно спросил:

– Э… вижу, вижу. Брат, скажи мне, положа руку на священную лямку рюкзака, ты что – попал?

Август ухмыльнулся, но промолчал.

– Да нет, кентюха. Ты попал. Ха! Сакартвело цамохта! С чем и поздравляю! Нет, что серьезно, все?

– Аликошвили, ты, во-первых, давай по-русски, во-вторых, что значит попал?

– А в-третьих?

– А в-третьих? Придем в Алушту. Пойдем за чебуреками. Там все и узнаешь, – подытожил Август, тыцнул дружески кулаком свободной руки Алика в бок и пошагал к палатке. Там Катюши уже ждали его, подбоченясь.

– Иду, жены мои, иду, родные…

После завтрака в лагере наступал покой. Все шли купаться либо в бухту, либо на пляжи ближнего санатория. Там можно было попрыгать с бетонного пирса и вспомнить детство.

Но сегодня Боря Малина устроил небольшое шоу, которое он назвал «Ядовитые и Боря». У Бори в «гареме» было три студентки, одна из которых укололась колючкой дикой жизни прямо в сердце и с упоением наслаждалась поиском дров, разжиганием костра и выставлением палатки. Что ж, кому везет, тому и книга, как говорится. И потому Боря мог спокойно заниматься своими любимыми насекомыми. Вчера он умудрился изловить фалангу и сколопендру. А теперь, после завтрака, кормил своих любимцев цикадами. Август и еще с пяток студенток окружили сгорбленного над инсектарием Борю. Его мощный нос чуть ли не залез в пластиковую бутылку, на дне которой черное чудовище с вертикальными челюстями завтракало зеленой цикадой. Все с отвращением наблюдали за процедурой.

– Ага, деточка, давай покушай. Поправляйся, расти большой, папочке на радость, – приговаривал Боря. – Ух ничего себе у этого ребенка аппетит, работает челюстями, как экскаватор!

Боря имел бизнес на насекомых. Потому чем лучше его «деточки» питались, тем больше было у Бори шансов «навариться» на их размерах. Дома он выращивал экзотических десятисантиметровых скорпионов с розоватыми брюшками, разных мохнатых пауков и бабочек. Потом продавал их любителям.

– Вчера тарантула нашел возле лагеря, – объявил Боря, хотя все об этом знали. Август тоже участвовал в массовке студентов, собравшихся на крики ликовавшего охотника. Эта находка заставила облачиться в одежду самую впечатлительную часть лагеря. Но уже к вечеру тарантул превратился в лагерного любимца. Тем более, как Боря уверял, эти пауки редко живут колониями.

Боря настроил камеру и начал снимать трапезу, комментируя съемку:

– Перед нами кормление фаланги. Скоро Боря ее приручит и будет водить на поводке и зарабатывать на ней много денег. Ха-ха! Потом отдрессирую ее и спущу на твоего бульдога, Оленька. А?

Видимо, у Оли была чахлая собака, потому она промолчала.

– Слушай, Боря, а ты в профиль похож на нее, – заметил Август.

– Да и аппетит такой же, – добавила издали Оля, старшая из их «гарема».

– Я ведь, Оленька, Скорпион по гороскопу, потому и люблю этих тварей. У них самые сильные и красивые чувства.

– И органы чувств, – прибавила Оля, по-своему намекая на что-то в талантливом организме своего «султана». Жизнь в походе, особенно в составе «гарема», не оставляет равнодушных. И всю последующую жизнь Оле иногда будет сниться голый Боря, в пластиковой бутылке, сражающийся с трансформероподобной фалангой.

Между тем Боря довольно погладил свою лысеющую голову с действительно «сильным», мясистым носом.

После инзект-шоу компанией пошли купаться на пляж ближайшего санатория. Море разволновалось и набрасывалось метровыми волнами на берег. Сначала прыгали с пирса в воду, взбирались по лестнице и снова – в воду. Волны с силой бились о пирс, орошая бетон, не выпускали наверх, раздевали при подъеме. И Август не один раз наблюдал, как у Кати смывало набок с высоких грудей легенький лиф купальника, и она гологрудой богиней в пене, безгрешно веселясь, лезла вверх по лестнице на пирс.

Потом Боря придумал борьбу с волнами. Нужно было, изображая бесстрашного героя, гладиаторской стойкой встречать очередной пенящийся вал, силясь устоять перед его сокрушающей мощью. Эффект был в моменте столкновения, когда тело сметалось и вместе с бессильными водорослями бросалось на пляжный песок, обыгрывалось пеной и снова приглашалось назад на сцену битвы, уходящим шипением воды.

После очередного прыжка Август, уже уставший, решил проплыть до берега вдоль пирса метров пятьдесят. Несомый течением, он медленно приближался к пляжу. Подплывая к линии прибоя, Август вдруг обнаружил опасную ошибку в расчетах, но все же решил выбраться на сушу здесь. Пляж пустовал. Августа как щепку потащило к нему, но, не успев нащупать ногой дно, мощным морским насосом его потянуло назад под воду. Следующий вал не дал возможности перевести дыхание, и на оставшемся последнем воздухе в легких Августа поглотила пучина…

«Не может быть, чтобы так и именно сейчас»,– мелькнула в голове сморщенная от ужаса мысль. И будто новый хозяин – непрошенный доброжелатель в камуфляже спасателя – стал распоряжаться его организмом: сразу загремело адреналиновым набатом сердце; заложило уши; открылось подводное зрение, как второе дыхание, и казалось, что тишина, взвешенный песок под водой и пузырьки воздуха за одно мгновение познакомили его с вечностью. Инстинкт овладел телом, и, работая всеми мышцами, Август вырвался на поверхность, глотая с воздухом и воду, и песок, и водоросли. Его еще раз выбросило на плотный песчаный пляж, и он отчаянно вцепился в него пальцами, сопротивляясь морскому притяжению. Море, оцарапав тело когтями ракушек и песчинок, отступило, и Август, едва почувствовав отсутствие морского магнита, рванул с нижнего старта к родной суше. Стоя на пляже с бешено колотящимся сердцем, Август теперь глядел на море как на своего личного коварного врага…

После полудня жара спала. В студенческом лагере было малолюдно. Август сидел возле потухшего кострища на сухом стволе акации и перебирал струны на гитаре. Его Кати приняли привычный городской облик и ушли в санаторный киоск за пивом к прощальному ужину. Возле палаток вялились на солнышке оставшиеся студенты. Послепоходное умиротворение дышало от палаток и едва дымящихся кострищ.

Среди девочек была та, которая год назад дала Августу от ворот поворот. Теперь он вполглаза наблюдал за ней и удивлялся себе прошлогоднему. Что такое особенное он мог в ней найти, чтобы часами кружить возле ее подъезда в ожидании появления своей мечты? Это было продолжительное наваждение, колдовство, сила которого держалась около полугода и была перебита другим колдовством. Клин клином вышибают. Вся жизнь Августа делилась на такие то цирковые, то театральные сезоны с постановками любовных аттракционов и пьес. Одни представления продолжались не более месяца, другие длились около года. Но, казалось, что все они были долгой репетицией перед постановкой драматургического шедевра, текст которого Liss от него прятала вот уже девять лет в далеком Мэриленде. Но благодаря ее такой дьявольски талантливой режиссуре Август научился играть без слов и верить в гениальность молчания.

Варвара из прошлогоднего «спектакля» сидела у входа своей палатки и сосредоточенно украшала себя маникюром. Теперь, удобно устроившись, как на скамейке в зале Эрмитажа, можно было открыто, не из-за околоподъездных кустарников в дождливый вечер под зонтиком, смотреть на нее как на неизвестную скульптуру Микеланджело или воплощенную еще не раскаявшуюся тицианову Магдалину. Замершую позу абстрактного ценителя искусства теперь вызывал глубокий распадок меж ее грудей за занавесом дикой черноты волос, и чужой кинопроектор сквозь призму искривленного времени представлял: ту же черноту ночи с силуэтами искалеченных лавочек в полумраке подъезда хрущевки с одинокой лампочкой; и как фантом любви – кустарник бузины с блестящими ягодками будто бы Варвариных глаз. Эта пьеса была особенно дорога Августу своей глубинной темнотой чувств и ночными декорациями. Он сам попытался внести в историю немного детективности. И теперь с удовольствием перелистывал в памяти щекотливые моменты ночной жизни своей возлюбленной: сначала наблюдение за ее подъездом; слежка до бара с пересчетом и классификацией подружек и друзей; возвращение веселой компании назад к подъезду под его неусыпной охраной на расстоянии. Видно, в том любовном коктейле, который Август принимал с утра пораньше, кроме добавок остросюжетности, были намешаны и банальные сивушные масла скуки. Он испытывал удовольствие удачливого драматурга от упорядоченного хода пьесы с избыточной радостью Дон-Жуана от отсутствия хотя бы одного ночного конкурента. Но он вскоре объявился, и тогда Август вышел из-за кустов, как из-за кулис, на сцену под одинокую лампочку подъезда и пошел прямо на скамейку с парочкой, хотя Август-режиссер не объяснил ему этой сцены. Когда он приблизился к ним, Варвара с кавалером сидели, не шелохнувшись, в позе римских патрициев на пиру. Ее рука была где-то в чернеющей геенне его дьявольских балахонов. Тридцати метров прогулки по сцене хрущевского дворика оказалось недостаточно на сочинение подобающих реплик, и Август из трагического героя переквалифицировался в трусливого пьяного комика с его вечным вопросом: «Как пройти в библиотеку?».

Позже он выпытал у нее главное, что хочет знать отвергнутый любовник: кто он? «Бандит», – улыбаясь, сказала она. И Август проглотил эту драматическую развязку с облегчением, которое наступает при поиске ответа на вечный мужской вопрос: кто же они – женщины?

Август играл на гитаре и тихонько что-то напевал, изредка поглядывая в сторону Варвары. Чувствовалось, что она слушает, но между ними установилась дипломатическая холодная вежливость без лишних вопросов, которая не позволяла проявлять нетактичную эмоциональность. Как же ей шел этот имидж женщины из Магдалы, женщины для бандитов. Образ библейской героини как экстракт женской сути был привит большинству женщин с рождения, но у некоторых из них доза искренней греховности и, как следствие, ломка истинного раскаяния была больше обычной. Приняла ли Варвара по-настоящему этот наркотик Магдалины, Август не был уверен. Может, она была тоже режиссером своих пьесок. Ведь начало их знакомства говорило об этом. Они познакомились года три назад на дне геолога у костра, в холодную апрельскую ночь. Она была первокурсница, он соискатель научного звания. Август не мог до сих пор вспомнить, как они оказались на темной поляне вдвоем, в обнимку лежащими на голой земле. Варвара была мягкая и пахла костром. Они шептали друг другу глупости и сильно жалели о преграде двойных свитеров на обоих. В какой-то момент Август протрезвел и зачем-то сказал, что не любит ее, то есть эту Варю, на которой он теперь лежал, и спелую мякоть груди, которой вкушал сквозь толстые свитера. Что это было: патологическая честность и такая же глупость или предчувствие другого события, – он не мог понять. Варя обиделась не сразу. Минут через пять. И потом уже не было возможности ни через подарки с цветами, ни через сумасбродства у подъезда выпросить у нее апрельского помешательства.

Вот взять бы сейчас, подойти и выпытать у нее все. Растрясти эту будничность, стереть лак притворства и попросить обнажить душу перед ним, как обнажала тело перед бандитом. Но, видимо, невиновны были ни он, ни она. Все это было нужно для проявления славы, чьей-то славы…

Солнце постепенно приближалось к застежке своего спальника на яйле. С пляжа возвращались студенты и студентки. Августу принесли заказанное им пиво, и он с удовольствием поглощал его крупными глотками из бутылки. Вокруг толпился народ: заготовливали дрова, таскали воду – сегодня была последняя ночевка. На завтра предстоял переход по побережью до Алушты, а там – троллейбус до Симферополя и поезд до родного города.

Катя подошла и села рядом.

– Дай пива?

– Бери.

– А можно еще две? – ее глазки уже блестели от где-то чего-то выпитого.

– А ты потом приставать ко мне будешь?

– Буду, если не засну, а ты не будешь меня называть необъезженной кобылицей, конь ты старый.

– Я тебя воспеваю поэтически, а ты меня обзываешь животным. Кобылица – это же возвышенно, ласково. Не кобыла же…

– Ну ладно, жеребец… ха-ха, давай гони пиво… и бери копыта в руки, то есть в зубы… у них ведь зубы… и рысачь в магазин, пожалуйста. У?

Она схватила две бутылки своими загорелыми ручками и ускакала, виляя крутым крупом к другой палатке, где паслись нестарые еще савраски с упругими маслами.

«Придется идти, а то вечер без пива как море без соли» – почему-то с тоскою подумалось Августу. – День какой чудесный был, а вечер чего-то не задался. Ладно, сейчас поправим настроение литром пенного».

Возвращаясь назад, Август издали, с бугра увидел странную концентрацию населения лагеря. Все столпились в кучу, будто нашли какой-то клад. Слышался смех девчонок и гогот парней. В толпе мелькали незнакомые рослые фигуры мужчин с какими-то аппаратами в руках и двух женщин в белых одеждах. Август шел медленно по тропинке с пакетом в руке, и когда до лагеря оставалось метров сто, его заметили, и все театрально к нему обернулись. Наступила будто отрепетированная тишина. Август замер от неожиданности, и мелькнула мысль, что этот спектакль из-за него. День рождения вроде бы еще не скоро. Что это? От толпы отделились женщина и мужчина с кинокамерой на плече. Включили маленький прожектор, и луч выстлал яркой дорожкой узкую тропинку и самого Августа. Не отрывая от освещенной фигуры прицельного взгляда, женщина в белом что-то советовала оператору с кинокамерой. «Что за цирк? Хоть бы объявили номер…» – теряясь в догадках, Август медленно тронулся по светлой дорожке походкой зомби. Но хотелось почему-то нырнуть в тень ближних кустов и там притаиться, пока эти белые люди не пройдут сами мимо него. Но, видимо, нужно было идти, хотя по-прежнему не раздалось ни звука. Август лихорадочно сканировал пришельцев и пересчитывал варианты розыгрыша. Прожектор слегка ослеплял, и когда женщина оказалась рядом, в руке у нее был микрофон. Она с удовольствием показывала Августу правильные зубы в улыбке, и все ее белое лицо говорило о том, что она приехала с севера. «Стоп. Это же вертолетные…» – мелькнул у Августа ответ на вопрос о предчувствии и тоске. Тоска отступила с барабанным боем сердца, взгляд рванулся вперед сквозь белых женщин, миновал идущую сразу за ними удивленную прекрасную Катерину с распущенными, как у русалки, волосами, перепрыгнул через бронзовую кучу студентов, потом к морю, и еще дальше, через континент и океан, и разбился мириадами брызг о стену следующей суши.

– Здравствуйте, молодой человек. Не бойтесь нас, мы добрые. Мы из передачи, из Москвы. Наша передача занимается розыском пропавших людей. Понимаете? Так вот, вы – пропавший. И теперь мы вас нашли. Понимаете? О, нам все понятно! Вас ищут! Вы знаете, кто вас ищет?

Август не мог сказать «нет». Он знал точно: это – она! И потому он сказал коротко, но глуховато:

– Да.