Читать книгу Один соверен другого Августа - Максим Мумряк - Страница 5

Сентябрь 2014 года

– Значит, так… причина всех твоих глупостей… – бородатый пророк лет сорока с пиратской косичкой и голым мускулистым торсом устало вздохнул. Облокотившись мощной рукой на подоконник широко распахнутого окна, он сидел в профиль к его свету и теперь прищурился одним глазом в него на уходящий летний день, – причина глупостей… хм, достойная тема, неправда ли? Впрочем, ты не одинок в этом мире. Вас много. Вернее, вы и есть этот мир. Так что в этом смысле – берем тебя за образец этого мира. Приятно? Если хочешь быть образцом этих… всех… эхе-хе… аж смешно! Какое себе название придумали – «Homo sapiens»! Человеки! А может, все-таки поскромнее нужно быть: «агрессивный отряд гоминидов». Пока фактически так. Как-то поспешили вы, не так ли? Насмешили меня. Я помню, как узнал всю историю этого «разумного» рода, в кавычках, конечно, то теперь все, что его касается, беру в кавычки. А потом так сразу и решил – все, не хочу! Не хочу я быть «гомо сапиенсом». А знаешь, если посмотреть с моей исполинской высоты, то невольно становится стыдно, как в детстве после кражи игрушек у детсадовского друга. Вот… стало быть… и решил я стать нечеловеком. Точнее придумать для себя другое название вот такого нового вида. Для себя и всех, кто захочет так же, как я… Вот так… значит… э… ну, пошли дальше…

Он помолчал, задумавшись. За окном шевелился темно-зеленый мешок раскидистой липы, прошитый голубым узором неба. Август лежал где-то в углу на земле и с совершенно немым удивлением таращился на это живописное полотно. «Мастерски выполнено», – автоматически отметило картинку сознание. Август имел отношение к живописи и точно знал, что это рука какого-то «чиквенчентонутого» итальянца: они обожали эти пророческие бороды с проседью колец и матовый свет мясистого тела. Вокруг этого полотна не было рамки. Но почему-то и за ним вообще ничего не было.

– Так, значит, запоминай или записывай! Так, еще раз: причина всех твоих глупостей, исходящих из общечеловеческого капитала заблуждений, лежит в…

Учительский диктант слышался почему-то отрывками, и многие слова были едва различимы.

– …посреди пространства, которое изначально ограничено самими исследователями, то есть самими людьми, и нужно…

Августу стала надоедать его лекция, но сама картина нравилась, и нравился игривый голос, и сам размытый образ мудреца, видимо, с лепным лбом и лукавыми глазами. Август хотел его попросить повернуться лицом, но почему-то его собственный голос, не очень приятный и глухой, вовсе не рождался внутри, и динамик исторического гостя беспрепятственно вещал истины у раскрытого окна в темнеющую вечернюю зелень уходящего лета. Вибрация звуков усилилась, и тембр стал незаметно набирать силу и колющую четкость.

– …сводится к поиску. Бросающие вызов темноте, идущие на поиск, заметь – свободный поиск – единственно способные приблизиться к познанию как таковому. Но страх и лень – противники познания – не дремлют и предлагают нечто попроще, побыстрее и покороче. А что коротко, то не имеет цены ни у времени, ни у пространства! Так? Там все бесконечно. Выбирай самое сложное, медленное и долгое и ты не ошибешься. Но выбирай тогда, когда ощутишь себя свободным от догматов предшественников. И знаешь что? Верь! Верь в свою звезду и свой счастливый случай! Даже если ты не родился для счастья в общепринятом понимании этого слова, все равно эта вера поможет тебе испытать счастье не общепринятое, а потому, возможно, и истинное. А раньше я, уже в молодости ставший классиком европейского просвещения, говорил, что смешно утверждать случайность в какой-либо гипотезе. Или потом так: «Случайность, или, что то же самое – свобода, видимо, не должна иметь место в какой-либо гипотезе, скептической или религиозной».

Не нравились мне когда-то ни волшебный случай, ни соблазнительная свобода! Вообще я ничего и знать про них не хотел! Я просто не знал, что с ними делать! Я боялся их, как неопытный юнец боится красивой раскованной женщины. Я был ужасом предопределенности. В общем, «свободу» я опустил в своих трактатах. Так и вошел в историю с опущенной свободой и распятым случаем.

Записал? Передашь тому, кому сочтешь нужным…

Здесь наступила пауза. И Августу казалось, что было тихо, как в пустыне, совсем до безжизненности, и потому этот момент запомнился очень четко. И снова:

– Ты будешь эмпириком! Значит, будет так: назвать его эмпирик-лаборант небес… Практикующий пророк! Хотя, ничего нового. Обычный экспериментатор. Только практикующий про рок людей! Практика важнее любой теории, ценнее ее. Опыт – это твое сокровище, бесценный клад. Эмпирический способ самый надежный! Можно не иметь никакой теории, так как при наличии опыта она тебе просто не нужна. Получается, что теория эта – такая ширма, за которой прячутся невежество, честолюбие, тщеславие. Простая глупость тоже в этой самодовольной компании. А мешают им эту ширму содрать два их тюремщика – лень и страх. Ну, еще и обстоятельства человеческие. Какие? Да… эти ограничения в развитии – время еще не пришло. Однако даже если отнять этот временной недостаток, то все равно можно сбиться с пути и застрять навсегда в теориях. Можно еще больше все запутать логикой и анализом, так как в их основе все те же непроверенные опытом теории. Так что пока так. Пусть они спешат, пусть не успевают подсчитывать количество ошибок за собой. Но есть некоторые из нас – самокопатели с опытом. И их мало… Пока.

Ну подумай сам! – внезапно разорвалась лента спокойного монолога, и резкий поворот головы бородача дал возможность разглядеть всего на миг его глаза. – Сам! Почему? Потому что ты это тот, кто если и ошибется, то тоже только сам! И награду получишь сам! Ха-ха! И никто не сможет ни коснуться твоих заслуг, ни пострадать от твоих ошибок. Главное – сам! Все сам!…

И все исчезло. Остались в памяти глаза и темный профиль бородатого мудреца в зеленом летнем окне. Но главное – глаза. Он-то весь сам и запомнился тем, что они у него такие. А его слова? Ну что слова? Как у всех. «Произнес еще не значит объяснил. Или доказал что-то…» – как потом всегда вспоминал Август, нервничая и вспыхивая огнем какого-то страстного желания, и всем рассказывал: «Взгляд у него такой, знаешь, э… слов не хватает обычных, чтобы описать необычное. Любой бы хотел иметь такие глаза… они не по-человечески умные и страстные. Может, так? Нет! Не просто умные… ну нет! В них я увидел смысл… знаешь, просто смысл жизни! Вот взглянешь в них и не важно, что он говорит… ха-ха! Может… нет… не может он говорить чушь… такие глаза! Там, в них, было указано определение и направление… да-да… вот! Если бы тебе посчастливилось попасть в луч его взгляда, ты бы… сам засветился! И тогда бы точно знал – кто ты и куда тебе идти…».

…Обеденное солнце уже полчаса облизывало ухо человека. Его тело вяло шевельнулось, а один глаз открылся и попытался сосредоточиться. Мужчина лежал на животе в кустах, и одна рука его затекла от неудобно вывернутой позы. Благообразному солнцу из-за зеленой маскировки были видны только часть головы с ухом и стопа ноги в добротной коричневой туфле. В тени оставались обычные темно-синие джинсы с травяными отметинами и поверх черной рубашки черная кожаная жилетка. Светило сделало свое дело: обдало своего неприглядного воспитанника огненной волной порицания и удалилось в покои за занавес ангельски белых облаков. В лесостепных широтах Украины сентябрьское солнце может дать жару по-июльски. Глаз человека прищурился, и началась привычная уже работа по восстановлению собственного образа. Труд предстоял не долгий, но очень нелицеприятный. Сначала нужно было осмотреться, и глаз уже профессиональным навыком начал ощупывать пространство вокруг. Первый зрительный бросок уперся в желто-зеленый частокол придорожной растительности. Сама дорога, или, скорее, припыленная тропка с красновато-бурыми камешками, едва проглядывалась сквозь подсохшую цепь рядовой травы и, казалось, за ее счет откормленных кустов-лейтенантов с непоколебимо вросшим в свое генеральское место золотисто-рыжим деревцем. Обнадеживающий ветерок волновал строй растительных войск, и даже полноценный трезвенник услышал бы четкий приказ: «Встать и оправиться!».

Он не встал и не оправился, зато точно знал, что зовут его Август и у него блюзовое настроение. Вот лежит он в кустах, его пытает жажда с похмелья и немного совесть оттуда же. Вокруг – могилы с обязательно крепкими добротными оградками. Бесчисленные крошечные наделы последней собственности, похожие на разноцветные лоскуты удельных княжеств на карте раздробленного государства.

Сквозь листья то ли черемухи, то ли еще какой бузины, сквозь пожелтевшую эмаль портрета глядел в упор на человека хозяин одного из уделов, с подходящим для такой метафоры именем – Лука Автономович. Кирпич лица Луки Автономыча логично вписывался в типовой могильный обелиск из сцементированной каменной крошки. Такими правильными кирпичами закладывали дырки в любом производстве.

«Во дела… еще могу удивляться, – подумалось Августу, – а значит, не все так плохо… Тэкс, Лука Автоматыч, – будем живы – не помрем! Ты же это мне сейчас хочешь сказать? Как тост звучит. Кстати, о здоровье… Где моя аптечка?»

Затаив дыхание, Август стал шарить руками по пыльной траве. Ему был слышен только бой требовательного сердца и свист скошенной, как косой, травы, прячущей в своих зарослях восстановительные глотки на дне бутылки.

– Хорошо жить, не правда ли, Автоматыч? Хорошо… когда везет, как мне сейчас, скажешь ты. Живой и сто грамм на дне. Ха! Еще и минералка осталась и… погоди… За тебя, дорогой… – глотнул залпом, зажмурился и сдавленно закончил поминание. – …Мужик ты, видимо, надежный был. Вон и баба твоя рядом… прилично ты с ней пожил… а сейчас в моде вечный поиск… свободный полет. И она ненадолго пережила тебя. Очень поэтично, грубо говоря. Да, но прости, как бы ты не агитировал за райскую жизнь, я лучше тут еще помучаюсь… А вот и ключи от дома нашлись! Ну это… Петру привет. И остальным тоже».

С этими словами он начал собираться. Да вдруг снова сел устало на мятую траву, некстати вспомнив, как про карточный долг, о бородатом романтическом позере у окна, который предлагал ему стать эмпириком.

«Далее этот самозванец, видимо, трисмысленно исковеркав титул императора, смог синтезировать его еще с помощью “эмпирика” и “пирата” в “эмпиратора”! – по ходу подъема и оглядывания вокруг, соображал еще не сам Август, а некоторые живые части его тела, которым находилось применение. – Память, чертовка, как всегда, впереди всех! Ужас! Это же похоже на… шизо… Погодите вы со своей болезнью гениев. Хочу быть просто… э… прекрасным человеком! И трезвым, как бы это ни смешно казалось со стороны. Ц-ц… где бы выпить че-то найти, а?.. Так. Щас сообразим. Итак. Значит новое слово “эмпиратор”? Угу. И он стал быть один на троих… один в трех… а, три в одном! Троица, етить твою налево! И его миссия в чем? В чем соль всего этого бреда? А… слушай, я знаю! Это нужно для того, чтобы, видимо… посылать полчища своих пиратствующих эмпириков на поиск Ее. Кого ж Ее? Погоди… Э… Так кого же еще? Есть только одна достойная цель для настоящего эмпиратора – поиск истины!»

Как выяснилось по прошествии получаса после похода в ближайший магазин, ранние исследования вопроса выявили загвоздку, которая состояла в раздвоении этого священного для Августа лика. Ваше здоровье! Ух! Хорошо пошла первая! Итак, …первая его сторона – лицо юридическое: общеизвестная, давно всеми разыскиваемая обветшалая контора с серым от пыли кабинетом, на дверях которого висела табличка – «Последняя инстанция». Все говорили, что она существует, некоторые ее посещали, но потом часто забывали адрес по разным причинам: чаще всего по состоянию уже несущественного здоровья. Поиски истины все-таки не так просты и чреваты расшатыванием последнего. В целом, шанс найти истину в «Последней инстанции» есть. Трудно было выпросить у этой бюрократки справку о своем пребывании в ее архивах: потому как своими словами почти невозможно было доказать, что ты ее нашел. Слов почему-то не хватало, а руки, как всегда некстати, пускались в ход и производили обратный эффект. Еще хуже было доказывать не словами, а делами, – тут уже требовали справку из городского дурдома. Но Августу казалось, впрочем, как всем увлеченным поисками истины, что эта нелюдимая невидимка все же уже была когда-то рядом. Лет так семь, восемь, семнадцать, восемнадцать назад. И что все намного проще и естественно вещественнее, то есть существенно естественнее. А стоило всего-то – найти другой лик истины – такой живой, белокурый с мелированием, огромадно сероглазый, с матово-нежной кожей и золотым молчанием на волевых губах, и тогда два лика соединятся в один, и не нужна будет никакая справка… Ее здоровье!

На кладбище муравьи в трещинах и норках земли пародировали недавно присоседившихся к ним людей из спальных бетонных параллелепипедов. Или наоборот, тут как кому приятнее. Бросались в глаза отличия в стилистике архитектуры и физиологии, но наблюдалась удивительная схожесть в причинности движений. Люди и мурашки давно проснулись и разъехались-разбежались по рабочим районам. Скоро начнут возвращаться. Все по схеме. Но вот, видимо, Августу, как человеку из хаотичных, неухоженных кладбищенских кустов не нравились схемы. То есть – изначально, вообще! Можно было, конечно, спокойно жить по ним. И если повезет, даже стать схематическим образцом с доски почета, но слишком это было обыкновенно и скучно. Бороться со скукой можно по-разному и, наверное, самый простой путь – держаться подальше от нее, чтоб не заразиться. Увы, жизнь вдали от общих схем тоже рано или поздно нормируется и приводится в порядок другими схемами, от которых снова начинало веять тоскливой иерархией запутанных человеческих ценностей. Однако Август именно в кустах был упрям как нигде и не хотел сдаваться. Он знал, что инфекция скуки не передается, а незаметно усваивается вместе со всеми результатами человеческой деятельности: образованием, технологиями, информацией, и потому-то он вынуждал себя проходить такое своеобразное обеззараживание в кустах городского кладбища. Не всегда ему удавалось быть принципиальным в тяжбе со схемами, нормами и нормативами. Порой приходилось занимать …надцатое место в каком-то списке, но… Но при каждом удобном случае он старался разрушить норму. Что, собственно-то, и возможно, только при помощи ненормального поступка. Да, но не все так просто было с ним, так как и классически «ненормальным» в традициях современной психопатологии его назвать было тоже нельзя. Может быть, пока? Это «может быть, пока» каждый пусть припрячет для себя на будущее. Ведь кто знает будущее? Так что нечего обольщаться. Август всегда предпочитал готовым формулам и нормативам поведения внимательное наблюдение за преинтереснейшими ненормально-необычными субъектами, как приговаривал, один преизвейстнейший сыщик. Тоже, кстати, не совсем нормальный. В своей области, конечно. Его здоровье!

– «…я не люблю… тарам, тарам, против шерсти… тарам, тарам… железом по стеклу. Э… или… не люблю людей… потому как, дескать, им с детства привит какой-то непокидаемый вид… Эх, поэты любимые! Научили не любить, а вот любить кто ж научит? Ага, а вот еще… мы все кого-то любили, но мало любили нас! Во как! Э… а может остаться в кустиках и еще немного понелюбить… ну, чуть-чуть, чего-то я недонелюбил, что ли…» – бормотал про себя Август, бродя взглядом то по могильным оградам, то по узкой тропинке, петлявшей в траве между ними и железными гаражами с бетонными заборами.

«Вот рападокс! Поэтов разных помню, а как очутился на кладбище – не помню… Надо попробовать еще, надо вернуться к тому крутому повороту перед резким спуском. Надо подняться на плато, как на бабуганскую яйлу, помнишь? Ну, помню. Вот. Подняться и снова зашагать с облаками наравне…»

Август вспомнил, что построили перед первым домом у кладбища детскую площадку. Удивительно быстро. «Ах, это политика…». Перед приездом какого-то бонзы толстые бабы в оранжевых жилетах мели улицу и дорожники латали хронические выбоины в асфальте. Как-то вдруг свалилась неведомо откуда бетонная плита усталости. Август сделал еще один большой глоток горячей водки, и сел в лодку воспоминаний, и поплыл по быстрому турбулентному течению, которое, казалось, несло его все последнее время…

– Прошу прощения, но у нас двойные билеты на это место, – четкий приятный голос вежливо соблюдал все приличия и знаки препинания, – я потесню вас на время этого плавания, но, поверьте, вам моя компания доставит вполне конкретное количество приятных минут. Прошу не открывать глаза, так… гм-гм, извините, будет эффектнее для вас, так как вы сможете насладиться увлекательным отчетом за прошедший период Вашей жизни в виде быстрого ролика, и безопаснее для меня, так как я… гм-гм, извините, не исчезну. Вы отметили мою ангельскую вежливость? Браво! Это просто су-пер! Ой, извините снова за банальность! Мода. Черт бы ее… ой, извините, Ваше… Это я не вам. Так! Вы неглупый человек и, наверное, уже догадались, что это снова я! Ура! Да, я и есть ваш ангел-хранитель. Радуюсь, потому как наконец выпросил у начальства свое очередное явление для вас. Там, наверху, считают, что люди вообще не заслуживают ни одного явления из нашего учреждения. Лишь избранные удостаиваются одного или нескольких, ну и единицы… Вы уже знаете, читали, учились… пара-тройка наших пожила там у вас… вкусила, так сказать, «еслитакможнвыразца», человеческой благодарности! Но, видимо, ваша настойчивость в поисках истины… или, по-Вашему, – истин, «Их», и эти сумасшедшие игры в прятки со временем и с самими собой произвели подобающий эффект, и вот меня послали к вам с отчетом.

Я – хранитель индивидуальный, младшего чина, стою на нижних ступенях своей карьеры, а мои старшие коллеги имеют более сложную специализацию по охране коллективов, государств, наций, профессий и самых разных объединений, в которых суетятся люди, стремясь, главным образом, их возглавить и получить самого важного охранника – собственно Его. А я храню, в первую очередь, Ваши чувства, выраженные в мыслях, словах, так как они в первую очередь имеют больший срок годности. Ну а потом уж и Ваше тело. Если успеваю, конечно. Наверное, вы заметили: судя по сводкам происшествий, ангелы-хранители настолько стали близки к своим подопечным, что незаметно перенимают их свойства и потому зачастую катастрофически не успевают… охранять. Проклятые… и такие неотразимые человеческие технологии!

Но позвольте перейти к сути моего появления. Момент, можно сказать, экстраординарный, если изволите, судьбоносный. Так, сейчас оглядимся… Ага… Судя по паранормальной обстановке, вы, мой подотчетный, снова играли в Вашу любимую игру – «прятки». Снова ее искали? Хорошо, если так будет угодно, с большой буквы – Ее. Или «Их» – двуликую истину! Угу. Первая, значит, – «юр. лицо». Конечно! Тривиальная и замусоленная на складках, а вторая, стало быть, – «физ. лицо» – с глазами дивной серны… как, как? Со сталистым оттенком? Хорошо. Получается, что второй лик – белокурая пышка с обезоруживающим огнестрельным взглядом. Иногда обезоруживающе умоляющим? У-у! Пускай так. Нет-нет! Это Ваше право искать что хочется. Да-да – из-под стрельчатых черных бровей. Я вас правильно понял, подотчетный? Итого получается: именно здесь, на старом кладбище, а ранее жарким летом на пирсе, пляже, в прибрежных кустарниках Одессы; еще раннее – под осенним дождем между гаражами московского двора; в том же городе, но на койке приюта для бездомных; в том же пункте, но на путях станции Белорусская-Сортировочная… и так далее, – вы искали истину в ее полноте путем соединения двух ее ликов? А… репетировали? Тренировались? Экспериментировали! Да, я помню. Это тот пророкоподобный смуглый симпатяга с торсом металлического доспеха римского императора… да, а вы знаете, кто к вам наведывался? Пророк?! Хотелось бы мне, чтобы он бы вас хоть на мгновение побрал или пробрал, как говорится! Тогда бы было не до экспериментов! Скажите спасибо, я как раз вернулся из командировки в Ваш любимый 96-й год и успел заманить вас на это… вполне подходящее для такого уникального философа, как вы, кладбище. Ну ладно. Ну, перестаньте! Хватит! Я не люблю лести. Давайте уж перейдем к частностям. Как положено по утвержденному протоколу явления ангела-хранителя перед своим подотчетным, зачитаю сокращенную сводку событий за наш с вами, то есть за мой с подопечным, подотчетный период.

Август позже с мистическим чувством избранности вспомнил почти дословно сухую, монотонно-секретарскую речь его ангела-хранителя, который был больше похож на его озорного двойника из детской игры в пластилиновых героев.

– Как и предусмотрено утвержденным планом, – сипло рапортовал вышколенный докладчик, – выполнялась задача поиска… кхе-кхе… самого себя, предварительно мастерски замаскированного, или, проще говоря, потерянного. Экспериментальная игра несет в себе философскую задачу поиска истины в ее сугубо прикладном ракурсе, как то: соединении ее общепринятого, то есть юридически законного смысла, с индивидуально-личным, то есть физическим смыслом. В нашем случае последнее есть человеческая особа женского пола. Для удобства на всех нижеследующих страницах этого отчета и других повествований будем сокращенно именовать искомую двуликую истину местоимениями женского рода множественного числа – «Они», «Их», «Обе», «Обеими» и т. д. Описание физического лика «Их» внешности прилагается. Имя было предложено изменить на подобающе царственное… ну, что-нибудь императорское, как у нашего подопечного… Ага, вот это подошло? Так, очень мило звучит. И, кстати, сразу выделяется в ряду ширпотребных, извините, просто широко распространенных имен женщин на страницах отчета о подопечном…

После арт-хаусной минутной паузы, заполненной тягучим фолком листвы и духовыми гудками машин из ближайшего гаражного кооператива, Август перевернулся на бок и уже вслух прошептал просьбу:

– Прошу, милейший, не прерывайся, расскажи мне, как я… нет, ты понимаешь – Я! Такое крупное местоимение оказался в месте такого полного забвения…

Невидимка-охранник, казалось, сочувственно помолчал и совсем по-человечьи, прочистив горло, с расстановкой продолжил, но теперь поэтически завывая в особенно лирических местах:

– По испытанной рецептуре начнем отчет с последних страниц игры-эксперимента. Сейчас мы присутствуем на ее финише, в придорожных кустах на краю старого кладбища, неподалеку от спального жилмассива.

Сентябрь в пору отыгравшего свою партию лета. Уже вечереет, но жара отступать не торопится. Подопечный после поправленного похмелья находится в состоянии счастливого полузабытья. В тяжелых условиях наступления превосходно-соблазнительных сил, разрекламированного на всех углах и экранах, многоликого противника, после успешно отбитой его очередной атаки и последующей собственной ретировки, местом маскировки себя и одновременного поиска «Их», опекаемым Августом – по нашей наводке – было избрано старое кладбище. Издали оно напоминает сильно заросший, заброшенный сад. Противник, как и прежде, вел себя тактически грамотно, все более изощряясь в методах захвата душ человеческих в рабство потребления, наживы и глянцевой красоты. Если раньше, в начале эпохи всеобщей материализации, то есть с конца 80-х годов XX века, в недооцененном тогда противнике подопечный видел скорее подростковое бунтарство, неконтролируемое желание перемен без четкой стратегии, то теперь «бывшие пацаны», по определению подопечного, цитирую: «одели модный камуфляж законопослушного буржуа с соответствующим бизнес-планом за пазухой». Противник расчетливо избегает зон прямой видимости его позиций, прибегая к услугам массированной рекламы – своей безотказной дальнобойной артиллерии.

Честно говоря, нашего брата ангела трудно удивить человеческими причудами: терпение-то у нас в боекомплекте соответствующее – ангельское. Но иногда ловишь себя на несвойственном нам чувстве, которое в учебниках и методичках по охране человека именуется как обида. Ей-богу! Ей бы на троне сидеть в парче и одним небесно-голубым взглядом отнимать у придворных любое желание, кроме подобострастия! А она? Господи, и это же твои дети! Она, едва прикрытая номером телефона, с бигборда, который растянулся на половину проезжей части, настойчиво сигналит распутными глазищами раззявившему рот водителю или пешеходу, категорично предлагая как представитель власти зайти в ломбард, или салон, или в еще более прозаические склады, и там обязательно стать раздетым победителем или обладателем мыльного пузыря. Наш подопечный не ладил себя в женихи к принцессам, но как-то обидно и даже стыдно было ему за измерение божественной красоты на простых человеческих весах порочным человеческим мерилом – золотом. И нам из сочувствия тоже было не по себе.

В результате бомбардировок красотой, безотказно и ежедневно прицельно бьющей по утонченным нервам подопечного, мало-помалу происходил разрыв коммуникаций между мыслями, желаниями и поступками нашего эмпиратора, то есть подопечного. Тем самым смещались, с расстроенными чувствами и сожалениями переносились на неопределенное прошлое планы по поиску «обеих истин».

Большую ставку противник и теперь делает на окружение сил подопечного. Потрепанные в сражениях, с неисчерпаемыми резервами штампованной красоты, душевные силы Августа сжимались удушающим кольцом спецназа противника, его гвардии. Она состояла из бывших друзей и коллег по работе, психика которых попала в зону действия сенсационно-разрывной, паралитически-осколочной, лживо-бронебойной информации и по эффекту резонанса сама становилась мощным оружием поражения.

Наш подопечный, сам страдая, сочувствовал тому большинству пассажиров, пешеходов, покупателей, посетителей, клиентов и зрителей, которые глотали лошадиными дозами навязчивую полуправду, пожирая глазами красивые разноцветные слова и сфабрикованные лица на щитах, досках, плакатах, майках, этикетках, обертках и экранах электронных «друзей». Рано утром опекаемый часто просыпался от бродящих по девятиэтажке вездесущих привидений – бодрых голосов телеведущих, томно-кофейных и простовато-овощных мелодий и уродливых слоганов медикаментов. Изнутри он слышал последнее булькающее SOS из рубки терпящего бедствие романтического брига, который не смог пришвартоваться в современной гавани. Пока он со своими головорезами и пьяницами искал разгадку, на родине настало новое время, когда первыми словами впередсмотрящего, как и новорожденного, было не простое болеутоляющее «Мама-Земля!», а непонятные до головокружения аббревиатуры брендов. Таможня стала диктовать моду, и азбуки школьников декларировали слово «товар» в языке чаще, чем «бог», а учителя освоили функцию «навар», хотя раньше был «долг». Вечный двигатель развития цивилизации, оказывается, был найден. Но тут, по мнению нашего подопечного, скрывался большой подвох. Главное было то, что растворилась без остатка настоящая ценность, исчезло настоящее золото – пропало молчание. Не было вокруг простой тишины, и люди, не слыша своего голоса, внимали чужому – хитроумно-корыстному рупору нового хозяина мира – Его Величеству Успеху.

Все вышеуказанные факторы и поиски «Их» и привели нашего эмпиратора с его «прятками» вот в это общее место… вечного покоя. Для многих, но не для всех. Наш подопечный и в этих условиях местности, осложненных психологическими ловушками и преградами, то есть, как видно, кладбищенскими могилами и оградами вокруг них, не упустил шанса поупражняться в своих поисках. Сами ограды местами снабжены колющими пиками для увеличения чувства враждебности окружающего мира. И это, по пьяным клятвенным заверениям подопечного, было его спасением. Цитирую: «Это мой остров Туле! Я сбежал от них и прошел до границы разума. А дальше нуж… ик!.. нужно переступить черту и… аааа-ха-ха!.. сойти с ума! Гм… Наверное, еще рано. Пойду-ка я назад. Еще не вс… ик!.. все я им сказал…».

Что же, вспомним детство с его фундаментальной мечтой – попасть на необитаемый остров и быть там удачливым Робинзоном. И теперь наглядно видно, что мечтать нужно аккуратно. Остров Туле был выбран подопечным Августом из многих легендарных уголков в человеческой истории не только как земля с потусторонними свойствами природы, но и как предел возможности обычного существования человека. Там человек либо исчезает, либо познает невидимое, и его записывают по возвращении в лучшем случае в сказочники, в худшем – в умалишенные. Как и было с первооткрывателем Туле массалийским греком Пифеем в IV веке до н. э. Древнего ученого, впервые объяснившего приливы соседством Луны, в родной ему античности, осторожно рассудив, сразу сдали в архив до лучших времен. Прагматичным грекам, с их природным талантом давать объяснение всему и даже богам определять свое место жительства, открытие показалось нерентабельным. Только гениально-сумасшедшим бродягам и поэтическим провидцам вроде Вергилия было ясно, как божий день, что Туле – это крайний остров спасения во внутреннем океане противоречий самого человека. На географической карте в топонимике многих названий зафиксированы ошибочные убеждения и открытия новых крайних островов, за которыми уж точно не могло быть жизни. Когда человечество шагнуло за горизонт своих суеверий, оставив позади мистику средних веков, то пределы мира и terra incognita отодвигались все дальше.

О, эта страстная и испепеляющая тяга человечества дойти до края, постоять на нем, ужаснуться им и поставить, наконец, точку в истории познания и открытий! Но нет им предела! И остров Туле, как символ тайны и невозможности абсолютного познания мира человеком, остался все же на той карте, которая хранится в скрытом притулке, на самом тле драгоценного сундучка человеческой души.

Таким образом, наш странник добрел с горем пополам до самой что ни на есть возможной широты познания, как он считал, и достиг последнего безопасного для жизни градуса душевного накала… ну или, если посмотреть в рутинно-бытовом ракурсе, то до абсолютного нуля по шкале любви…

Снова наступило молчание, и Август подумал, что если бы все отчеты были такие нескучные и занимательные, как бы быстрее продвигались вперед… э… ну наука там, образование также… культурные связи опять же. Он, раскинувшись, лежал теперь не просто между оградами на траве старого кладбища, он обнимал твердыню забытой истины, издревле искомый остров потусторонней жизни. Глаза боялись открыться и увидеть сквозь листву обыкновенную геометрию человеческих нагромождений.

«Оказывается, этим ангелам тоже нужна передышка. Ну правильно, – с волками жить… так скоро научатся у нас и “зло употреблять” для вдохновения», – думал Август в антракте, но как будто это был не он, а кто-то сзади него, едва сдерживая восторг, его голосом шептал совершенно противоположное только что прочувствованному. А это был второй из их дуэта конферансистов, его напарник – эгоист Вальтер, единственный абориген острова Туле. Он появлялся всегда тогда, когда Август уже долго находился на острове, навещая и развлекая его своими циничными и эгоистичными прибаутками. Да, так они забавлялись иногда на пару: Август и его alter ego Вальтер. Особенно удачно выходило, если зрители были молоденькие и смешливые девочки.

«Лежа у нас в театре еще никто не объявлял номера! – радостно шептал Вальтер. Шутили в разных позах, но такие серьезные вещи и с такой пластикой, как сейчас у тебя нога?! А нога-то в прутьях оградки, – какое удачное решение! Да и сама мизансцена! У Шекспира спер? А череп чего ж? А, ну да, не любишь плагиата. Дык для современной молодежи это уже не плагиат – это гениальное открытие и переосмысление классики! Ни хера ж не знают! А ты, я вижу, потихоньку к сонму небожителей подтягиваешься? Оставь, дружок, у них жизнь – не сахар, а ты еще и вроде не импотент, а вокруг еще столько много неперепробованного! Ах, конечно, конечно… сахаром и медком липким и пошлым ты брезгуешь! Опять эксцентрируешься? Все оригинальничаешь? Ну, ищи, ищи… есть такая дорога, она ведет в никуда! Знаешь?! А собственно, уже привела. Это что сейчас вокруг – метафора! Как ты понял. Потому как это кладбище не только здесь – на околице пролетарского города, а оно раскинулось во всю ширь твоей скисшей душонки! Но вот там-то тебя самого уже никто не найдет.

В общем, пошли! Горьким пивком успокоимся, помянем, в смысле… воскресим по-возможности, а то пересохло что-то уже все внутри. Да и люди там живые! Чего тут с покойниками, мир их праху, опилки пилить. Ты, я помню, страсть как любил после тренировки в спортзале литрушкой холодненького оживиться! Восстанем против мертвых? Или уже – из мертвых? Хорошо. Дослушаем и пойдем. Ну я пока покурю, а ты протоколируй».

Если смотреть с нижнего угла обзора в уходящем свете дня, как Август из партера на земле, то постановочный колорит кладбища был выполнен талантливо: ожелезненная зелень на фоне тускнеющей голубизны неба с божественными плевками уже сереющих облаков. Раздалось шарканье ангельских штиблетов по сцене, и знакомый голос уже более раскованно продолжил:

– Предыдущие места пряток и поисков самого себя от себя и окружающей действительности отличались облегченной версией уединения. Прошлым летом на прибрежных склонах одесских пляжей Аркадии щадящие прорехи в кустах сирени дозировано пропускали скучные сцены из ночного карнавала развлечений. Успешно была пробита оборона бездарно одногранных барменов у нескольких стоек, абсолютно не понимающих основательно запрятанного в загадочный мир языка. Захваченный очередной арсенал пивного трофея позволял продолжать поиск самого себя. В прохладном убежище ночных кустарников, под удаляющийся с каждой бутылкой какофонический гул чумного веселья пропотевших за день пляжей очень легко было найти смысл бытия. Правда, надолго удержать его при себе не удавалось. Чуть было не были сорваны сами «прятки». Но тут…

Здесь голос завис. Августу показалось, что в его руке вновь появилась бутылка, опрокинутое дно которой не замедлило стыдливо обнажиться. «Так, – сказал он веселее, – зачем этот полусонный жирный ластокрылый пингвин-охранник, мать его так, позволил мне, его уникальной… нет, ну ты понимаешь? У-ни-кальный… то есть один в своем роде! Совсем один… пропустить, что ли, еще один глоток стратегического топлива… само… копателя и само… искателя? Меня, то есть… мне… Эх… Ну, дослушаем концерт, по пиву и домой…». Топливо сработало, и радужными огоньками осветился внутренний салон потертой души.

– Итак, «прятки» чуть было не сорвались из-за одной любопытной, – тут голос докладчика задрожал волнующим тремоло, – а может быть, и сердобольной девушки. Ее шоколадно-калорийным оттенком загара можно было пресытиться с первого взгляда. Она стояла в очереди в баре впереди нашего Августа и вдруг внезапно повернулась вполоборота к подопечному. Тут даже наше ангельское МЧС передернуло от непредсказуемости поведения. В пробежавшей ряби тонущих в море звуков ее каких-то пустых слов почувствовалась зыбь закипающего желания, вполне соответствующего декорациям и костюмам ночного лета на пляже. Идеально-белое полупрозрачное парео на загорелых бедрах соблазнительной нимфы уже касалось Августа и, казалось, хотело оказать первую помощь его бравым экс-голубым джинсам и футболке, помеченным мазками зеленой травы. А может, девушку обворожили медали бурой крови, которые уже красовались на груди подопечного. Последние были получены при штурме очередного барного укрепрайона. И если бы не эта дурацкая игра, прямо скажем – нерациональное использование драгоценных запасов врожденных философских недр, если бы не эта… ну та – вторая истина, серноглазая и пугливая, то… То, конечно, можно допустить иное направление пути. И тут мне пришлось вмешаться…

Здесь голос замолк. «Игрок в прятки» улыбнулся, приподнялся, сел и пригляделся в темноте к окаменевшему взгляду Луки Автономыча на памятнике соседней могилы. «Ты играешь в свои прятки, – казалось, констатировал он, – и как ты, я надеюсь, уже догадался, фундаментальное слово здесь: “свои”. Вот не выполнил бы условия, сошел бы с дистанции и в лучшем случае попал бы в чужую игру, и ее правила показались бы тебе инструкцией безопасного поведения при шторме на корабле. Шоколадный коктейль под воздушно-белой пеной уже к октябрю превратился бы в умеренно кислые щи с бледно-желтой капустой. Волнующая рябь и зыбь опьяняюще ненужных слов стали бы ежеутренним кудахтаньем, блеянием и ревом с требованиями выполнения вынужденных обязательств. Ну а в худшем? В худшем, мой дружок, у тебя уже не будет таких приятелей, каким ты есть у меня». Август улыбнулся устало, кивнул каменному другу и стал собираться в обратный путь от пограничного острова Туле в обжитые районы суетливой цивилизации.

Спальный район стандартных девятиэтажек чем и был украшен, так это соседством со старым кладбищем. Август благодарил в душе не талант застройщика, а провидение судьбы, даровавшее живой холст с бурно-зеленеющим кладбищем в раме лоджии на восьмом этаже. Правда, через год после переезда в новую квартиру уже негде было скрыть усталый от геометрии взгляд: веселое кладбище задрапировали серым рядном следующей по плану новостройки. До панельного параллелепипеда с родительской трехкомнатной квартирой от кладбища было ходу пять минут. Но за эти пять минут можно было обдумать при соответствующих обстоятельствах очень многое. И Август, хотя едва ли протрезвевший, но просветлевший от ангельского монолога, уже смутно осознавал, что все его безуспешные поиски не тщетны. Ну не безрезультативны, хотя бы потому, что разные ролевые игры в прятки с несимпатичным временем или со своим эго, или попойки с Вальтером-эгоистом, или даже посещение театра одного актера – «Небожитель», сделали главное, – он пока не нашел «Их», то есть ни юридическую, ни физическую истину, но сохранил себя. Замаскировался, и его не поглотило западное цунами, – искусственно поднятая где-то на краю безмятежного океана черная волна нового порядка. Сокрушающий вал грязной воды цвета кока-колы смыл тихую провинциальную дремоту с постсоветских улиц и площадей вместе с их названиями и памятниками спорным вождям. Выверено направленные потоки новостей тщательно промыли дезинфицирующим раствором мозги молодежи, прополоскали в дешевом химикате стариков и главное – заземлили все вкусы и закоротили чувства к прошлому. Того, что было до заморского цунами, следовало опасаться и искоренять беспощадно, на бутафорных судилищах самозваных инквизиторов отрекаясь от прошлого, как от ереси, и топча без разбору флаги, книги, фильмы, песни, фотокарточки когда-то народных артистов и певцов. Августа спас остров Туле – край существования предела сознания, за границей которого тоже есть жизнь, точнее, ее другая форма, с совершенно чуждым обыкновенному человеку разумом, если его можно вообще назвать таковым. Август уплывал на свой остров, забирался на его головокружительный пик и грустно взирал со слезами на глазах на обезумевшее от мутной воды и дурманящих паров западного цунами людское сонмище, самозабвенно скачущее в диком стаде на пылающих площадях, загаженных улицах, в сожженных зданиях. Они выкрикивали бессмысленные лозунги, прославляли то, чего никогда не было, и назначали в кумиры «героев» областных психоневрологических диспансеров.

Настоящее теперь виделось Августу трудноперевариваемой кашей из сырых идей, прокисших религий, протухших реклам и совсем уж подгорелых новостей. Украшенное идеалами и героями всех эпох и народов, пропитанное юношеским максимализмом и влюбленностью, прошлое живо и поныне и впредь будет также постоянно дразнить, звать, как в детстве, криком со двора: «Выйди и поиграй со мной!» И, видимо, этим двум вездесущим надоедливым ипостасям времени – настоящему и прошлому, как «браткам» из организованной группировки «Время», скучно, трудно и темно без будущего. Будущее – вечно недоступный, занятый кем-то другим босс, у которого, или, точнее, в котором есть все, чего нет теперь или не было тогда.

После двух бокалов пива Август пришел домой и, едва раздевшись, рухнул на кровать, но заснул не сразу, вспоминая последние знаменательные «прятки» в московских гаражах…

Ключ для запуска его игры часто выпадал неожиданно, как мелочь из дырявого кармана. Если уж была выбрана «дорога» как смысл жизни и «поиск» как метод познания, то, несомненно, в пути нельзя обойтись без трения: обуви об асфальт, рюкзака о спину, ножа о ладонь, души о песню, или бутылку, или другую душу. И вот при этом трении возникают дыры, и лопается материя, выпуская на свет божий озорного игрока, и начинаются «прятки» со временем и самим собой…

В Москве где-то на третий день после скандала и поспешного исхода от друзей-геологов Август очнулся на жухлой листве между гаражами под мелким осенним дождем. Рюкзак в походном состоянии валялся рядом, готовый познакомиться с новыми аэропортами и пополнить свою коллекцию рейсов и самолетных бирок. Но, как оказалось, хозяину рюкзака было сейчас вовсе не до коллекционирования аэропортов. Было темно от ночи и обычного, но всегда непривычного похмелья. Мучили к тому же стыдливо спрятанные за спиной нелепые воспоминания…

После неожиданной стычки с другом и короткой размолвки Августа потянуло на свободу. Сначала он просто поймал такси. Как вспоминается теперь, возникло обычное желание побыть одному в спокойном месте. Гостиница с уютным номером вполне бы подошла. Колорит восточного гостеприимства водителя был слегка подозрителен, но початая бутылка дорогого коньяка развеяла сомнения в удачливом поступке. Полученные от московских партнеров старые долги весело шуршали по карманам и казалось, что сегодня открыты двери любых номеров.

– Да здравствует роскошь двуспальной кровати и блестящая идеальной чистотой ванная комната! Надоели прокуренные полуподвалы с протоптанными в эпохальной грязи тропинками на линолеуме! Сколько можно мыться над унитазом и спать на потертых ватных спальниках, просыпаясь от стука или звонка полупьяных гостей? – какой-то демонический джаз-банд разухарился неуемной аллилуйей и требовал от Августа денег на прощальный вечер в Москве. У него, в силу увлеченности своей игрой, не была в тот миг популярна музыкальная композиция «про билет на самолет с серебристым крылом». Заказанный работодателем билет на рейс до Магадана был залихватски обменян Августом на главную роль в трехдневном реалити-шоу: «Найди себя в мегаполисе». Мчась по вечерней Москве в предложенную таксистом гостиницу, Август ясно слышал гонг начинающейся игры. Ему было, как обычно, не страшно. По собственному опыту было известно, что полное отсутствие страха обеспечивается: легче всего, но ненадолго – алкоголем; легче первого и навсегда – идиотизмом; труднее и периодически – верой во что-либо или кого-либо. Все три фактора с некоторыми оговорками были на лице у Августа. Так, вера заменялась фатализмом, а вторая бутылка коньяка гарантировала временный, но надежный идиотизм. От незатейливого, как прямая дорога, шансона, философствующего таксиста, похожего на среднеазиатского акына с дребезжащим двигателем вместо ситары, воплей Вальтера – альтернативного эгоиста внутри, радостно предвкушающего крупный шабаш, складывалась какофоническая импровизация недовольства и бунта. Московские проспекты мелькали огоньками поддержки и тоже желали влиться в этот экспериментальный психоделический коллектив.

Подтверждался закон о несуществовании пустоты в душе. Теперь на внезапно освободившееся ее святое место сразу выстраивалась очередь из уличных проходимцев, продешевившихся пророков и обаятельных лоботрясов. Во внутренних покоях Августа, в торжественном зале приема не слышались былые славословия судьбе, дифирамбы геологическому братству и русской щедрости за закон общего стола. Утихли благодарности за роскошный полуподвал недалеко от центра, с горячей водой и безвозмездной лежанкой между холодильником и мешками с пробами. Молчаливо-колючие и сосредоточенные до обеда, до души расстегнутые и задорные после ее подогрева мордастые здоровяки с мозолистыми воспоминаниями и горно-таежной лирикой в глазах были Августу тогда желаннее и существеннее любого комфорта и призрачной технологичности офисного интерьера. Там табачный дым заменял теплоту костра, а бесконечная водка, как эликсир молодости, творила чудеса с настоящим, ввергая всю бородатую застольную компанию в самый апогей далекой и трудной экспедиции за какими-нибудь самоцветами в дремучем уголке исчезнувшего Союза.

После слезного прощания с новым братом-таксистом события развивались значительно стремительнее. Коньяк без закуски делал свое дело напористо и профессионально. В результате гостиница отложилась в памяти Августа гипнотическим сеансом у администраторши с эротическим ртом, – там его быстро «раздели», благородно оставив одну «пятихатку» на проезд. Еще был действительно необычный номер, подобный нависающей пещере с огромной кроватью, белоснежная постель на ней и повсюду мохнатые ковры. В восторженных откликах памяти ванная комната не фигурировала, но зато мелькали бутылки на полу и грязные туфли в скорбящем саване покрывала. Затем можно было представлять все, что заблагорассудится в меру таланта воображения. Но на финише все равно маячили белые халаты… помнишь? Ну, помню. Вот. Подняться и снова зашагать с облаками наравне…

Приемный покой обычной городской московской больницы где-то во Мневниках. Длинный коридор, охранник – почему-то снова брат-таксист или его собственный брат: «Черт побери! Как все люди, и не только азиаты, похожи друг на друга», – философия возвращалась первой по мере очеловечивания сознания Августа. Холодный запертый кабинет с кушеткой. На полу совершенно пьяный и абсолютно безногий дед с матерщиной бреда. Обманный маневр, споры с охранником, доказательства глубокого уважения его узбекских предков и их мудрых законов. Рывок побега по коридору и… «…А была ночь», – как писали Матфей с Марком.

Блуждая по ночной Москве под ненавязчивым дождем, Август все пытался понять именно это мимолетное, но казавшееся очень существенным замечание о том, что была-то ночь! А значит… Значит, будет рассвет, что ли? То есть придет, как положено, то, что не может не прийти. Если только не продлевать эту ночь самостоятельно, гася свет своими ошибками. Дождь то прекращался, то вновь моросил. На улицах мегаполиса было совершенно пусто, и выглядело пугающей странностью то, что двенадцать-пятнадцать миллионов людей сейчас дружно спят, а потом дружно встанут и пойдут маршем по давно знакомому маршруту.

– А я вот не сплю, и совсем не знаю, куда иду. И это же намного интереснее, потому что у них за каждым поворотом один и тот же светофор автоматический, а меня за поворотом ждут… новые шедевры экспрессионизма! – бормотал свою мантру Ава. Она успокоила его настолько, что он, недолго думая, приземлился возле набережной Москвы-реки в ряду гаражей на мягкую листву между ними. Расстелил коврик и спальник и попытался заснуть. Вода, увлекшись блюзом, барабанила по железу крыши и заигрывала с лицом, нанося на него макияж грусти. Снова началась жажда похмелья – проклятые издержки философии. Торговец в ночном магазине сначала артачился, но с третьего раза уступил ораторскому таланту Августа и отдал ему за серебряное кольцо две бутылки спасительного пива.

Печальная картина московского разгрома стала открываться Августу ближе к утру. А оно было классически революционно-октябрьским – хмурым, холодным, но тихим. Переворот был совершен, но теперь нужно было как-то жить в разоренной бунтом стране. Август позвал казначея, но этот Иуда не смог наскрести по карманам больше ста рублей. Нужно было что-то придумать, а тут еще вспомнились дополнительные курьезы вчерашнего дня, а может, и дней. «Все-таки удалась игра!» – изумлялся Август своему неуместному оптимизму и проявившимся в довольно трудной ситуации способностям к решению насущных проблем. После гостиницы он, оказывается, вернулся в «хрущевочный» полуподвал к дорогим коллегам на такси, – вот куда ушли последние гроши! И уже приготовил пепел для самопосыпания, но было немилосердно темно и тихо в окнах на минус первом этаже. Это только разожгло азарт, и добыча с ароматом теплой постели и прохладой кефира в стакане встала миражом где-то за окнами того же дома. Мысль Августа-полководца красной стрелой на карте указала путь к нужному подъезду. Здесь проживали на втором и третьем этажах соответственно две цели. На третьем лет пять назад тут жила «половой менеджер» «Мосфильма» с большой грудью. Если восстановить по осколкам давней пьяной ночи ее образ, то получится местами моложавая блондинка, местами – полногрудая самка в красивом бюстгальтере, местами – веселая пьянчужка. Паузы в их постельных с Августом сценах заполняли ее шокирующие откровенности об истинных нравах в мире российского кинематографа. Правда, это был взгляд из-за швабры – она в павильонах мыла полы. Август теперь вспомнил ее беззаботную болтовню и попытался обнадежить себя вероятностью попадания снаряда в одну и ту же воронку. Но воронка оказалась депрессионной, так как дверь подъезда была с кодом, а на зов «И-р-ра-а!» – к удивлению зовущего, выглянула взъерошенная и недовольная дочь уборщицы. Как испокон веку полагается в их семьях, после недолгого объяснения Августа в чувствах к теплу и кинематогр… она непринужденно послала его туда, где, видимо, часто бывала ее мать.

Был еще добродушный в трезвости и до омерзения глупый в пьянстве монголоидный толстяк по кличке Тохтамыш – удачная иллюстрация из учебника по истории России времен нашествия ордынцев. Он был не лишен артистизма, вытягивал все песни на караоке, и как-то они были связаны с Ирой-уборщицей то ли массовками в павильонах «Мосфильма», то ли групповухами из далекой дворовой юности. Сеня брался за всякие аферы на грани фола и потому постоянно был завязан делами, гостями, друзьями и, конечно, барышнями без комплексов. На такую ситуацию и нарвался Август, когда дверь ему открыла тициановая модель с бокалом чего-то желтого в руке. С минуту она молча пялилась на Августа из-под полуприкрытых, набрякших от сиреневой краски век. Потом громко крикнула: «Сеня, к тебе!», и Август расслышал ее приглушенное резюме: «Бродяга с баулом. Курьер, что ли?». Сеня тихо ругнулся и через мгновение сам появился в атласно-красном халате с золотистыми драконами на сумоистском туловище. Как так вышло, что невозмутимый Сеня вдруг взорвался, Август не помнил. Скорее всего, он уже снял добродушный костюм после выпитого, и халат сумоиста должен был сразу дать подсказку. Август потом понял, что затронул ту струну музыкального Семена, которую ну никак нельзя было цеплять. Оказывается, если попросить его переночевать и услышать вполне добродушное: «Нет, братан, видишь, какой фестиваль», но при этом продолжать настаивать, упрашивать, а потом, не дай вам бог, угрожать, то его слабая струна всегда лопается. Хорошо, что Ава был в великолепной стадии бесстрашия, и сам спуск по ступенькам не вызвал ощущения чего-то болезненного. Он воспринял отказ по-диогеновски, с привычной невозмутимостью к нему, и пока летел, думал уже о собственной бочке на морском теплом песке. На ближайшие часы его бочкой стала лестничная площадка между этажами. Следующие пару часов он спокойно пересчитывал ноги курсирующих вверх и вниз жильцов, уже узнавая самых талантливых по ритму шага. Последний персонаж такого гостеприимного подъезда запомнился усталыми чертами ненакрашенной «сестры милосердия» в просторном домашнем халате. Она принесла воды и вытерла щеткой пятна грязи на куртке Августа. Но когда тот уже поддался порыву рассмотреть все запасы милосердия поближе и в более комфортных условиях, то сразу всплыл откуда-то из резервов ее памяти ревнивый муж и горластые дети. Пришлось послушаться ее благоразумия и пойти прочь в холодную ночь.

Молодой врач из приемного покоя ближайшей больницы вальяжно сидел за столом и равнодушно пытался расшифровать дрожащую речь Августа. Похоже было на просьбу о помощи, чае, теплой постели. В результате удачно вызванного сочувствия Августом была получена пачка сигарет и указана далекая дорога. В конце ее, на площади Белорусского вокзала стоял автобус. В него собирали всех бездомных бродяг и «игроков» в судьбу вроде Августа и увозили в муниципальный социально-гуманитарный пункт быстрого реагирования. Раньше его называли просто – ночлежка.