Читать книгу Дом, которого нет - Мара Винтер - Страница 3

Итак, уснула Лора. В своей комнате,

под чёрным, как политика, окном.

Её стена была вся изрисована,

двухцветна. Без излишеств: монохром.

Напротив, у сестры, благоухало

зелёное, цветам в тон, одеяло.

Заснув, она вдруг оказалась… дома.

Иль «в доме» лучше тут употребить?

Не помня ни порога, ни парома,

стояла перед лестницей. Завить

ту архитектор в винт решил, как розу.

Обнял другой, широкой, для курьёза.

По узкой и кручёной подниматься

решила вверх она, и будь, что будет.

Но, миновав пролёты без числа все,

спустилась вниз. Туда, где начался путь.

Оптической иллюзией пока

спираль ей показалась ДНК.

– Что за, – она вскричала, – чертовщина?

Как ввысь ни лезь, вернёшься на исток.

Быть может, дело в том, что я тащилась

по самоё себе? И, что ни срок,

одни мы жизнью воплощаем темы,

в нас изначально вложенные кем-то?

Простою редко мысль её была,

вот, даже и во сне, знать, без сознания.

Блистала лестница вторая, из стекла,

пространная, как древнее писание.

Манила, приглашая. Лорин вздох

ушёл в невидимый ей снизу потолок.

На стенах гобелены кем-то ткались

(не сами ж по себе, в конце-концов),

из нитей руки призрачные – ткани

сплетали, как истории из слов.

И человек похож в миру на нить:

раскинувшись, лишь фоном можно быть,

а крошке (Цахесу) достанется роль глаза.

Оглядываясь, медленно шла вверх,

о чём-то ясно догадавшись сразу,

о прочем чуя из-под тьмы помех.

На первом этаже остановила

её ход вывеска: «Кафе с красивым видом».

«…на прошлое», – приписка мелким почерком.

Дивиться, девица решила, неуместно.

Дверь отворила вежливо и молча. Там

всё белым было. Пусто "свято место".

И стойка бара, и столы, и кресла –

оттенком в подражании невестам.

Присела Лора в угол, у окна

(окно, огромное, всю занимало стену)

и посмотрела вниз с него. Она

исследовала практикой систему

работы необычного кафе,

увидев там своё аутодафе.

На обозренье всем: как в детстве нянечкам

с невинной моськой причиняла боль.

Хотелось их измучить в наказание,

что те – не мама. – Ты безумна что ль? –

крик новой. Шалостью ребёнка лет семи, ей

вода к мытью посуды кипятком сменилась.

Сложна природа женского садизма.

О ней недаром заикался Фрейд.

Стул предлагаешь девушке, садись, мол,

с подпиленными ножками. У ней

свои, – ну, ножки, – в стороны падением

раздвинуты. И глупо поведение.

На кой дуром орать: «Опять, Лариса!»

Ведь очевидно, кто, кому и как.

И мина на лице примерной крысы

с рекомендациями – повод для пинка.

Она не хочет каш и "ты же девочка".

Всему двору игру придумывать ей есть зачем.

От унижения хорошеньких святош

такое было удовлетворение,

какое в детях, к женщинам их всё ж

причислив, открывали с изумлением.

Либидо, шкаля, издало победный гик.

Ища запретное, брала его из книг.

В квартире их, одной из залов замка,

каким со стороны казался дом,

была библиотека. Не от мамы

досталась, но от бабушки. О том,

как та на даче умерла в пожаре

до их рожденья, детям не читали.

Так вот, минуя сказки про принцесс,

искала Лора всё, с чем Кама Сутра

имеет косвенное сходство. Интерес

к словесности не гас вечор и утром.

Найдя там описанья пыток, стать

решила тем, кто б мог их применять.

Не тем, не той, к кому – их применение.

Насилье римских стражей над святой

(из паха вырванное удовлетворение,

назло стремленью к чистоте у той)

манило исключительно в том случае,

когда сама – в сторонке или мучает.

Словами бьёт: «Свинья ты, потаскуха!

Прикрыла ханжества вуалями лицо,

во сне же грезишь, чтобы, взгрев, как шлюху,

дитю стал целый легион отцом,

мертворождённому, как все, в ком больше света нет!»

И, кончив, горько плакала от этого.

Нет, героиня, мною порождённая,

не означает злобу во плоти!

Она из тех была, кто по казнённым путь

ведя, стремится счастье воплотить.

Мешало то, что ум её был против

перенаправить русло с жара плоти

в собачью преданность идее. Было так

не раз у женщин с воспитанием церковным.

Списав на происки врага разврат в мечтах,

знамёна брали. Кровь – за импульс кровный.

Так Жанна д'Арк, ниспосланная свыше, для

всех англичан – драконша огнедышащая.

Парик был чёрный. Лорой надевался,

чтоб перестать собою быть: на время.

Савонаролой, как фанатик, звался,

и предназначен был потом к сожженью.

Его напяливала редко, перед зеркалом.

Как будто о таком поговорить есть с кем.

Вот. Так она дошла до христианских

сказаний. И, взвалив за "грех" вину

на плечи, вместо поиска, кто в шаг с ней

идёт по терниям, себя кляла одну.

Свой пол табу покрыла, как всё гадкое.

Отвергла веру, в атеистки записав себя.

И от привязки вниз, к миру животному,

и от божественного, сверху, отделилась.

Как в камере, в себе. Что остаётся тем,

кому осталась мысль одна от силы?

Ну, думать… ну а думать больно. Смерти

своей описываешь ветер – ветром. В ветре.

Тут даже не совсем и атеизм.

Тут богоборством пахнет с расстояния.

Когда кричишь: «Твоих не надо призм

мне, чтоб смотреть!» – сей вопль уже послание

кому-то. Настоящий атеист

об этом и не думает. Лист чист,

что сведенья о высшем заполняют.

Не думаешь, знать, этого и нет

(не в общем мире: в мире персональном).

А тут: «К чертям Иерусалим, Тибет

и Мекку! Я не верю, потому ж,

почему нас бросает бог и муж».

Со стороны сей вывод нелогичен.

Есть оправданье веское у ней:

никто не объяснял, в живом обличье,

ей переносный смысл. Одной сложней.

Призваньем родственна Таис Афинской, а

в уме до Македонского возвыситься б.

Душить чертей в подземных казематах –

под знаком равенства с тем, чтобы их кормить.

Вместо мутаций можно б развиваться

по верным направлениям. Дружить

и с телом, и с анимусом: опорой.

Она ж куснула яблоко раздора.

Проблема в сердце. Сердце мирит верх

и низ. Из двух Инессе мудрое досталось.

Старша́я ж, промежног сочтя за смерть,

к башке одной (профессор Доуль) свела всё.

Таким вот способом от тела отреклась.

Его ничтожа, проявляла власть.

Смотрела на себя и бритву Лора.

Такое нынче названо селфхарм.

Чтоб боль свою за тысячью запоров

увидеть, выпускала крови грамм.

Ни одного из шрамов всех – на вене.

Изрезанные руки – след сомнений.

Спустя года, в кафе с видом на прошлое,

окинет взором все свои метания

и улыбнётся. Что казалось "с рожками"

внутри, теряет их на расстоянии.

Палач и жертва, миновав две стадии,

их к миру приведёт однажды: сам в себе.

Была безбожной Лора… ну… полгода.

Глаза в глаза со смертью, как с концом. А

затем харкнула ядом чёрту в морду,

признав его в себе и вне тем самым.

Тому, кто разъедает, будто щёлочь,

всё лучшее. Не повар, суп из щёчки

варящий. Дантов ад пока неясен:

«Физические муки – пустословие».

Кошмар, который ад, и настоящий,

он здесь, сейчас. Лишенье связи, к слову.

В себе, себя со всем, всего друг с другом.

Вид Лоры из окна – и жар, и вьюга.

Ей десять: одноклассник с телефона

показывает групповое порно.

Противно, ничего не скажешь. В моду

тогда входили волкманы проворно.

– Любовь разрушит, – мамина подруга,

рыдала в водку, выгнав экс-супруга.

На пять лет позже. Школа, шум подростков.

Они с Инессой вместе, как обычно.

Какой-то хам, обременён отростком

меж ног, сестру обматерил публично.

Произвела та сходу впечатление

и не учла итог себя-творения

в амбале из десятого. Вскипев,

открыла перочинный ножик Лора.

– Назвал шалавой лучшую из дев,

так suck my nife и утекай на скорой, –

сказала, улыбаясь, – извинись

иль переедешь парой метров вниз!

Он, разумеется, не думал извиняться.

Она же, выполняя обещание

(в виски, как пульс, энергию подняв всю),

в штанину вбила нож, а в рот – раскаянье,

что с чокнутыми спутался девицами.

Учли всё в детской комнате милиции.

Законодательство по барабану было

тем, в ком играло чувство справедливости,

всегда. Пассионарность в ней искрила,

а тут раздался случай проявить себя.

Смотрела Лора сверху: «Жалко парня.

Знакомства не придумал способ справней».

Листала, как дневник, свои рассказы:

написанные и происходившие.

Понять, что здесь творится, сложно сразу.

Необходимо встать в сторонке: так видней.

И смутное предчувствие развязки

в ней вызывали собственные встряски.

Учений об идеях-перевёртышах,

про смерть идеи в обществе спектакля

она не прочитала там ещё.

Сквозь прошлое грядущее мечталось.

Бывают люди, что глядят на факт

и видят, "почему" и "дальше – как".

Причинно-следственная связь была ей другом,

она системы строила в момент.

Обрушивала их (не без испуга),

считая: «Жизнь моя – эксперимент.

Пойму себя сама, пойму и прочих.

На опытах проверю всё, короче».

Из магазинов, не платя, шла стильно.

Чужим мужьям для понта глазки строила.

Над младшими, ну очень зло, шутила.

Врала напропалую, веря в то, что врёт.

Все заповеди выполняла справно.

С поправкою: частицу "не" убрав там.

Период атеизма тем и кончился.

Отвержен был пророк блуда, де Сад.

Когда сидеть не можешь в одиночестве

и своему же обществу не рад,

имей хоть дюжину свидетельств о свободе,

повеситься захочешь в переходе.

Менаде дикой младшая сестра

была звездой, негаснущим светильником.

Почти бесплотной, точно ангел. Страх,

что кто-то умудрится опустить её,

порой мешал дышать, сжимая грудь.

С одною ней она могла вдохнуть.

(Ну, Пушкин!) Глаз и ухо, свет и тьма.

И школы, музыкальная с балетной. Но

одной диплом пылится в закромах,

другой же – танец заменил вселенную.

Инесса, – не дриада ль? – с диадемой

из листьев, кружит платьем. (Видишь, демон?)

Как в идеал, в сестру Лора смотрела,

самой себя. Такие же черты,

но… благороднее? живее? краше? Тело

светилось от душевной чистоты.

Как Калибан, глазея на Миранду,

гнойник свой, рядом, ощущала раной.

Вслух «Бурю» декламировала, скалясь.

Инесса слушала, коленки подобрав:

тени ресниц ей под глаза вонзались,

и вздох порой срывался с губ. One love –

истории любви для романтичной

двухглазки, этим от сестры отличной.

Под репутацией в учебном заведении

гуляешь, как под шляпой – мушкетёр.

Считали Лору чокнутой, с кем лучше не

якшаться, в избежанье травм от ссор.

За ней, как тень, вторая. Диво дивное,

прекрасное и очень уязвимое.

Мелькали эпизоды. Отношение

их красило, с каким на них взирала.

Одно и то же время, например,

мечом драло или, взрыхлив оралом,

заглаживало "той себя" принятие.

Увидеть можно целое, не взять его.

– Что, развлекаешься? – раздался чей-то голос,

глубокий, мягкий: женский. За плечом. И,

отпрянув от окна, вдруг видит Лора… Во́лос

черней, чем ночь, с короткой ровной чёлкой.

Напротив села дама, за очками

темнящими взгляд пряча, будто в камень

тот обратить способен, глядя прямо.

«Как призрак Барбары», – подумала девчонка.

На зеркало похожа чем-то дама:

такой же рот кривой и профиль тонкий.

– Красиво здесь, – ответила, помявшись,

хозяйке – гостья сна, отведав яства,

меню составившие в этом заведении.

– Нет в прошлом правды, сколько ни смотри.

В погоне за былого приведеньями

мы норовим вернуться в эти дни,

но, если рай и был, то он – до времени.

Резона дубу нет – мечтать стать семенем.

Бывали ведь моменты (помнишь их?),

казалось, что, притронувшись к великому,

ты растворилась в негах неземных.

Вернувшись вниз же, превращалась в крик сама

о том, насколько бренно существо,

и удержать не в силах ничего.

– Да, помню, – честно ей призналась Лора. –

Но эта память – будто не моя.

Такое чувствовать, будь людям не в укор, не

способен тот, чей дом ещё Земля.

Когда рассказ писала, раздробившись

в героев, становилась целой. Мир весь

охватывала: камни и растения,

зверей, людей. Притом их всех любя.

А после вновь меня ждало падение

в пределы ограниченной себя.

Которой иногда… ну слишком больно

смотреть в глаза своей же преисподней.

От чтения – иначе. Там с людьми,

меня же выражавшими, встречалась.

Поняв, я потому любила их.

И грусть их ощущала я, и шалость.

Чужие жизни в книгах проживала, и

к месту – на мессе, как и в вакханалии.

А музыка тревожит грудь волной.

От музыки плывём, ногой в Нирване.

Самой мне вряд ли петь на сцене, но

звук выражать умеет несказанное.

Есть вещи, что, убив их наблюдателя,

в прекрасное умеют превращать его.

Я думаю про Бога так: его нет,

как автора в самом его рассказе,

но без него – рассказа нет. Иль бред

выходит у людей, без всякой связи

всего со всем. Связует всё любовь.

Убив отдельность, красит мир собой.

Страдаем ото лжи, от искажения

того, что носит имя Идеал,

желанье перепутав с отторжением.

А яблока в саду никто не жрал.

Я яблоки люблю, но искалеченным

мир не приемлю, как себя – без вечности.

Она ж во мне от силы что на час.

Нельзя жить, как в раю. Мы в лабиринте

зеркальном. Минотавр ждёт где-то нас:

понять, что он – ты сам… задача, видишь,

не в том, чтобы, приняв блаженный вид,

встречать смиреньем боль, но в том, чтоб зрить

все результаты собственных деяний.

Раз убиваешь, будь готов убитым быть.

Есть только отражения мечтаний,

о добром ли, о злом, не суть. Я выть

порой готова от своих желаний!

Лишь погрузившись в зло, поймёшь, что есть свет.

Кивнула женщина, поняв её тираду:

– Ты та, кому послать решили дар.

Сама решай, проклятье иль награда –

проверить, как, при молодости стар,

жить будет человек, помня о будущем.

О всех его возможностях. Смирится с тем

и будет выбирать из вариантов

или решит, что пусто всё и вся?

Смотри: ты – та, кто наделён талантом

оценивать со стороны себя.

Поднимешься наверх. Там есть колодец.

Туда взглянув, с ума не сходят… вроде.

И женщина, нескладная, но плавная,

привстала, собираясь уходить.

А Лора, – странно, – верных слов не знала, чтоб

озвучить все вопросы из груди.

– Спокойно, – улыбнулась незнакомка ей, –

иди к себе, и всё найдёшь. Ступай смелей!

Оставим-ка с загадочной брюнеткой,

скорей всего, носящею парик,

растерянную девочку. Ответ – как

оргазм: к нему, спеша, идём, но миг

прекрасный за собой опустошение

несёт. Вот если б можно было жить в нём!