Читать книгу Моя Прекрасная Ника - Марат Аваз-Нурзеф - Страница 3

В Узбекистане конца 1990-х годов сотовая связь и мобильные телефоны были еще в новинку, имелись только у достаточно состоятельных и амбициозных людей. Для большинства остальной публики служили предметом удивления, зависти и вожделения. Фархад Пулатов не относился ни к первым, ни к последним. Но сотка у него была, чтобы при необходимости дети могли в любой момент позвонить ему. Правда, тогдашняя Nokia и нынешние Samsung-и – это примерно то же самое, как, скажем, механическая печатная машинка и современный ноутбук.

(Ох! Ну и автор нам попался! Шастает по временам, словно Фигаро по Севилье! И даже без машины времени обходится! Разрешим? Так, разве автор спрашивает нашего разрешения? Дело-то хозяйское. Пусть шастает, коли нужно, хочется и можется.)

Вероника позвонила на следующий день. Сам факт был значимым, важным, приятным для Фархада, а какие-то общие слова, сказанные в течение короткой связи, это просто подвернувшаяся под руку одежка для прикрытия сути. Следующая телефонная минутка состоялась через день. Потом еще и еще. Наконец, когда вновь, как и в первую встречу, настала суббота, она сказала, что вечером можно было бы и встретиться. Долгожданный плюс – а Фархад при каждом звонке Ники говорил о свидании, но всякий раз ее ответ сводился к минусу, – застал его на трассе в сторону Ташкента.

Он заехал домой, принял душ, приоделся подобающим образом (много ли отпущено мужчине: чистые брюки, сорочка, туфли), сказал детям, что у него приятельская встреча, вернется поздно, и уехал.

Подъехал к ее подъезду на 5 минут раньше договоренного срока. Но она сразу же и спустилась. Видимо, поджидала у окна. Пулатов не сомневался, что Ника, как и он, тоже будет принаряженной. Но женщина, которая приближалась к его машине, ввела его на мгновение в замешательство.

В лучах вечернего летнего солнца, пробивавшихся сквозь кроны чинар, она была ослепительна. Шикарное платье из бордового атласа с мелкорифленной фактурой и мягкими переливами облегало ее стройное тело. Грудь закрытая, но плечи и руки оголенные. Талия подчеркнута широким поясом, представляющим собой ячеистое переплетение кожаных полосок черного цвета. Несколько выше колен юбка переходила в пышное плиссе. Черные волосы собраны в прическу руками профессионала. В мочках ушей – по глазку рубина в крошечной оправе золотых кружев. В левой руке черный кожаный клатч – изящная сумочка, пожалуй, вдвое больше ладони и без ручек, украшенная по кокетке шлифованными самоцветами красных и коричневых оттенков. Подобный набор камней, но меньших размеров, обвивал запястье той же руки по периметру золотой цепочки с довольно крупными звеньями. На безымянном пальце правой руки такое же кружево, как в ушах, но больше размером, и рубин крупнее. Ухоженные кисти рук, тонкие пальцы, дополнительно удлиненные аристократическими ногтями. Неброский макияж, но тонко подобранный, тщательный и выигрышный: брови, веки, ресницы, губы. Помада и маникюр – под цвет платью.

Впрочем, всех достоинств одеяния и облика несравненной женщины, лебедем плывущей в его сторону, Фархад никак не мог охватить разом. Их он рассмотрел позже. Сейчас же был общий восторг от явления этого чуда, этого шедевра, над созданием которого, кроме главного творца – Природы, потрудились многие искусства в сочетании с тонким вкусом. И было легкое головокружение от мгновенного, инстинктивного осознания: обращенная к нему улыбка этой богини очаровательнее всех деталей и аксессуаров ее туалета, обворожительнее всех штрихов ее великолепия.

В следующий миг Фархад коротким замыканием вывел себя из оцепенения, соскочил со своего места, резко обогнул спереди свою бирюзовую буханку (так в народе прозвали Дамас), бросился к двери и распахнул салон перед дамой.

– О, несравненная Дульсинея! Простите своего бедного Дон-Кихота! Как бы он хотел подать для вас золоченую карету, запряженную цугом в двенадцать вороных! Увы! Большего, чем этот тарантас, в которую ваш верный рыцарь впряг своего Росинанта, у него нет!

– Дульсинея не считает, что первейшими достоинствами человека являются блеск вещей и предметов, его окружающих…

– Но ваш кавалер осветит эту лачугу своей истинной заботой о вас, согреет своими искренними чувствами к вам, и вы почувствуете, поверите, что вас окружают стены императорского дворца!

– Дульсинея разрешает своему верному рыцарю помочь ей взойти в эту чудесную карету…

Да, это было необходимо: в первый раз, когда он вез ее с Ташкента в Алмалык, она была в дорожной одежде, в джинсах, теперь же – вечерний наряд чуть ли не до земли, а днище тарантаса высоко и кузов без подножек.

Она взялась обеими руками за платье чуть ниже колен и приподняла подол: икры ног идеальной формы, обтянутые прозрачным черным капроном с малиновыми сердечками, да изящные бордовые туфли на высоких шпильках. Что это такое, умопомрачительные женские ножки? Такие, что увидишь – и теряешь дар речи. Безусловно, о них и упомянул Пушкин в «Евгении Онегине». Даже у него не нашлось слов, чтобы описать! Да и к чему слова, когда взрывом подступает ко всему твоему существу одно желание – обнять! Фархад едва сдержался. С внутренней дрожью – словно зеленый юноша! – легонько взял ее сзади за талию и, предупредив:

– Осторожно, не ударьтесь головой! – подсадил в карету.

«Мис карвон» («Медный караван») был почти пуст: еще было по-летнему рано, а вечерний ресторан – развлечение, которое ассоциируется с сумерками и ночью. Но главная причина крылась в другом: в те годы людям было не до излишеств, основная часть населения плавала в проблемах выживания, другие – едва не тонули в растерянности после неожиданного развала СССР, остальные – еще не научились делать деньги в изменившихся условиях, и молодая поросль новых узбеков еще не подросла, не оперилась.

Они заняли столик впереди, возле окна, слева от эстрады. Сделали заказы. Повели разговор, поначалу, как это водится, почти банальный для постороннего наблюдателя, но им – интересный и приятный. Главное – они были вместе, рядом друг с другом, и это уже было замечательно.

– Здравствуйте! – раздался голос сбоку от Фархада, который явно обращался к нему.

– А, здравствуй! Ты тоже здесь! С друзьями?

– Я здесь работаю. В буфете.

– Да, я знаю. Но я как-то не думал, что ты работаешь именно в этом ресторане. Повезло нам! – последнюю фразу Фархад Асхадович произнес с легкой иронией.

– Из спиртного вы ничего не заказали. Что будете пить? Я угощаю…

– Нельзя! За рулем. Еще нужно в Ташкент возвращаться.

– Может, вашей девушке что-то принести? Вино, шампанское, коньяк, ликер, коктейль?

– Девушка до вашего появления уже выразила полную солидарность со своим парнем, – проговорила Ника ему в тон и тонко улыбнулась.

– И все-таки! – ответил тот и продолжил, обращаясь к Фархаду Асхадовичу: – Вы же можете у меня остаться…

– Спасибо! Но я еще должен доставить свою девушку, – тут он сделал ударение интонацией, – до дому.

– Но если здесь, в Алмалыке, то я отвечаю!

– Спасибо, спасибо! Я все-таки буду сам отвечать и за себя, и за свою даму. Хорошей тебе работы!

– Настойчивый буфетчик! – шепнула Ника, когда тот отошел достаточно далеко. – Правда, за какие-то ваши заслуги пытавшийся угостить вас…

– Это мой сын, Фуркат! Тот самый, который 30 лет назад и был причиной интересного положения вашей пионервожатой.

– Вот как! Ну, если быть точным, то он был следствием, а причиной был кто-то другой, – она ласково улыбнулась, и ее лицо приняло то самое выражение, с хитринкой, но не тревожащей, а манящей.

– Оу! С вами надо ухо держать востро! Впрочем, мне это нравится! В смысле – тоже! Как и всё остальное в вас!..

– Мне тоже с вами легко, приятно и радостно!

Фархад взглянул в ее глаза и оставался в них чуть дольше тех мгновений, которые он, зная пронизывающее действие своего взгляда, позволял себе обычно, с другими людьми. Да, между этими двумя парами глаз, между этим мужчиной и этой женщиной, между их сердцами была связь. Было взаимное притяжение, ничем не отягощенное, вольное, как степной ветер. Одно из самых прекрасных явлений во взаимоотношениях представителей двух половин человечества.

– Ваш сын живет в Алмалыке?

– Здесь он снимает квартиру. А постоянное жилье в Ахангаране, с матерью.

– Вашей?

– Своей.

– Но вы же говорили…

– Я был женат дважды, – пояснил он, не дав ей докончить мысль.

– И по какой из жен вы вдовец? – вновь та же улыбка, хитроватая и ласкающая.

– По второй, конечно. По первой я – покойник.

– То есть она по вам – вдова? – вновь искорки в ее глазах.

– По мне – да. И, видимо, точно так же – по другим: она еще трижды побывала замужем.

– То есть в настоящее время она опять свободная женщина?

– Да. Опять, так сказать, соломенная вдова. Пока всего лишь в четвертый раз! Эх, раз! Еще раз!..

– Я ее помню. Красавицей не назовешь, но довольно симпатичная…

– Была! Но уже давно имеет вид лупоглазой коротышки-колобка. Весьма упитанна! Даже чересчур!

– Вы и в пионерлагере, когда она была нормальной комплекции (не считая ее интересного положения) не смотрелись замечательной парой. Как же вы женились-то на ней?

– Вы же сами назвали ее довольно симпатичной. В смысле, 30 лет назад. Но не это главное. А суть в том, что она обладает таким свойством своей натуры, что как бы гипнотизирует человека. Как бы гипноз выражается не в том, что очаровывает или околдовывает. А в том, что она ведет себя с мужчиной настолько доверительно, что он и сам не замечает, как попадает в положение, когда просто-напросто неловко отвернуться от женщины или отстранить ее. Ну, примерно то же самое, когда старушка просит на оживленном перекрестке перевести ее на другую сторону улицы.

– Конечно, в такой просьбе не будет отказу. Но, знать, не случайно старушечка в первый раз выбрала вас, – улыбнулась Ника.

– Я, конечно, чувствовал это. Но отказать не смог. Еще и потому, что отношения с ней – первые в моей жизни на серьезном уровне. Но самой существенной причиной, пожалуй, было то, что на том самом оживленном перекрестке я переживал кризис одиночества и драму сомнений в правильности выбора своей профессии. И старушечка оказалась соломинкой для утопающего. Впрочем, о моей первушке я говорю по своим ощущениям, анализу, выводам. Быть может, у последующих ее мужей было по-другому. Я не имел чести ни быть знакомым с ними, ни даже видеть их… Ах, да! Поправка! Действительно, с ними было иначе. Насколько мне известно по каким-то случайным сведениям, не они оставляли ее, но очередного проводника через дорогу отваживала она…

– А вы?..

– Около пяти лет уходила жена в мир иной, теряя на каждом круге и в здоровье, и в других данностях человеческой и женской сущности. Как ушла – уже более 8 лет…

– Вы меня понимаете даже не с полуслова и даже не с четверти, а с одного местоимения! Именно об этом я и спрашивала. И с тех пор вы один?

– Нет! Были еще три попытки…

– Да вы не Дон-Кихот, а Дон-Жуан! – засмеялась она своим прекрасным смехом, негромким, ярким, освещающим.

– Нет, Ника, не так! – улыбнулся он, и в его глазах она увидела затаенную печаль.

– Не Дон-Кихот – да! – продолжил он. – Теперь, когда мне уже за 50, не Дон-Кихот. В том смысле, что если и не полностью, но в основном преодолел восторженное ротозейство Рыцаря Печального Образа. Донкихотство – в прошлом, в юности, молодости. И слава Богу! Потому что в наше время, когда так называемая социалистическая экономика рухнула с позором, когда так называемый социалистический лагерь развалился с треском, когда обломки Державы, бывшей совсем, казалось бы, недавно великой, поплыли в мутных водах так называемых рыночных отношений, когда Планета стоит на пороге нового тысячелетия, быть ротозеем, пусть даже возвышенным, никоим образом не годится. Но я – и никак не Дон-Жуан! Повзрослевший байроновский герой – соблазнитель, совратитель, секс-спортсмен. Он своим пассиям, если и предлагает сердце, то понарошку, в качестве приманки. Но руку – нет! Держит свободной! Чтобы завладеть очередной жертвой. Я же, если можно так выразиться, болен синдромом ответственности перед женщиной, которая мне нравится, к которой меня тянет.

– Значит, я могу надеяться? – засмеялась она. – У меня есть шансы? Я могу выбросить из головы образ разбитого корыта?

– Я отвечу. И прошу мой ответ не считать шуткой или игрой. Вы мне очень нравитесь. Причем это не та влюбчивость, которая в юности и молодости могла дать вспышку в сторону чуть ли не каждой смазливой девушки. Нет, нет, и ныне сердце мое не молчит. Оно в радостном, волнительном, томительном смятении. Но, кроме того, я каким-то шестым чувством понимаю, что вы – особенная. И страшновато: удостоюсь ли вашей благосклонности?

– Я привязалась к вам еще 30 лет назад. И во всей последующей жизни думала о вас.

Он замер. Потом улыбнулся. Теперь она увидела в глубине его глаз боль.

– Вам жаль?

– Да… Это сложно… И рассказывать долго. Книги можно написать. На исходе пятого года жизни с первой женой я окончательно убедился, что глубоко несчастен с ней. Это совпало с нашим переездом из Москвы в Ташкент. И еще с одним событием – появлением на моем небосклоне ярчайшей звезды, женщины чрезвычайно обаятельной, красивой и с неудачностью личной жизни, похожей на мою.

– Она – ваша вторая жена?

– Да… Она меня поразила с первого взгляда. После первой встречи мы с ней не виделись три месяца. Потом так повелось, что виделись каждый день, на людях. И понесло меня в буре восторга и упоения. Это была та самая любовь, которую жаждал с детства. Но в первые 7-8 месяцев я страшно сомневался – до судорог в сердце, ужасно колебался – до спазмов в голове. Это было глубоко драматично… Едва ли не смертельно… Очень долго и тяжело уходил из семьи, от детей… Четыре года… Только потом любимая женщина посмотрела на меня благосклонно. Последнюю треть нашего недолгого супружества – всего 14 лет! – она угасала от букета болезней.

– И вы ее любите до сих пор? И потому не ужились ни с одной из последующих трех жен?

– Ну, это были не совсем жены, но кандидатки. А Ширѝн, жену, да, люблю.

– И я ее люблю за то, что вы ее любите.

Он опять замер. В его глазах она увидела еще бóльшую волну боли.

– Вы – необыкновенная. Другим женщинам я никогда не признавался вот так в открытую, что продолжаю любить. Вернее, они не давали мне объяснить, что сердце – огромно, что пределы, занятые в нем покойной женой, вечны, но что есть другое пространство, свободное, в которое непременно должна войти другая женщина. Они опережали меня. Одна начинала мрачнеть, ревновать, злиться. Пятая – чуть ли не фыркала от неудовольствия. Десятая – упрекала: мол, что же ты делаешь возле меня, коли так любишь свою жену. Потому я и говорю сейчас, что вы, быть может, единственная на всем свете такая добрая, понимающая, сопереживающая.

– Отчего же вам сейчас так больно?

– Я отвечу так же открыто, как в нынешний вечер до сих пор получалось у меня. Хотя это опять-таки сложно. К тому же придется потревожить душу усопшей жены. Это – нехорошо. Но вранье или недоговаривание – сейчас еще хуже. Ширѝн имела потрясающую внешность. Она была не просто красавицей, но внешне неотразимой для любого мужчины. Как и вы, Ника… Внутри же Ширѝн была обыкновенной, рядовой женщиной. Вы – великая и в себе. Оттого мне и больно, что у Ширѝн ум, сердце и душа были не с вашего редчайшего ряда.

Карие, почти черные глаза Вероники светились пониманием, благодарностью, счастьем.

– Я не всегда была такой, какую вы сейчас просвечиваете своими пронзительными глазами и интуицией. И мне нужно было познать болото разочарований, одолеть горы трудностей, не утонуть в море страданий.

– И судьба свела нас именно тогда, когда мы оба созрели для этой великой встречи.

Она положила свою руку на его пясть. Он внутренне вздрогнул, хотя внешне и не подал виду. Она почувствовала его импульс, тоже смутилась, но, сделав вид, что ничего и не было, убрала руку.

Они и не заметили, что уже давно не отводят взглядов в сторону, обмениваясь лишь короткими контактами, но смотрят друг другу в глаза – неотрывно, легко, просто, искренне, радостно, как в жизни могут лишь малые дети, а влюбленные мужчина и женщина – только в фильмах.

– У вас есть какие-либо воспоминания о пионерском лагере 30-летней давности? – спросила Ника.

– Много воспоминаний. В столовую отряд надо было водить строем, и дети в дороге должны были хором выкрикивать речёвки. Озеро, в котором было полно рыбы. Моя рыбалка: я с детства большой любитель ужения. Соревнование между отрядами на приготовление лучшей ухи из рыбы, которую сами же должны были словить. Благодаря моим навыкам в этих делах, наш отряд занял какое-то призовое место. Чуть ли не на каждом рассвете я просиживал с удочкой на озере. Собственно, просиживать и не было возможности: клёв был бешеный! Вялил пойманную рыбу, вывешивая для сушки в подсобке нашего павильона. Однажды обнаружил, что мои запасы заметно поубавились. Принялся выяснять. Оказалось, что дело рук одного из мальчишек нашего отряда по имени Армен. Когда же я взял его в оборот своими попреками и воспитательными разъяснениями, он на все мои попытки утверждал одно и то же: «Я хвосты не ел. Хвосты не ел». Ага! А как же ты посмел есть остальное?! То, что не твое?! Без разрешения?! А он опять: «Я хвосты не ел».

– Я это помню! – засмеялась Ника.

– Много и других зарубок в памяти. Смотр художественной самодеятельности. Каждый отряд должен был подготовить один-два номера. Я, не мудрствуя лукаво, сколотил небольшой хор, выучил его популярной песне «Гренада» и сам тоже выступил на сцене в качестве хориста и солиста.

– Это я помню лучше всего! – захлопала в ладоши Ника. – Как сейчас, помню ваше соло. Первое. Хор поет: И мертвые губы шепнули: «Грена…» И вы продолжаете один, чистым и печальным тенором:

Да. В дальнюю область,

В заоблачный плес

Ушел мой приятель.

И песню унес.

С тех пор не слыхали

Родные края:

«Гренада, Гренада,

Гренада моя!»

– А второе ваше соло – в самом конце, когда вы заканчиваете вторую половину последнего куплета:

Не надо, не надо,

Не надо, друзья…

Гренада, Гренада,

Гренада моя!

– О, какая у вас память! – восхитился Фархад.

– Просто это песня потом всю жизнь сопровождала меня. Кстати, а вы знаете, что Михаил Светлов написал «Гренаду» в 1926 году?

– Да?! Даже не подозревал об этом! В моем сознании с того самого пионерского лета в Пскенте как само собой разумеющееся сидело понимание: автор сделал синтез двух гражданских войн – нашей и испанской!

– Как это ни удивительно – танцевал только от нашей. Тогда в огромных пределах страны, раньше называвшейся Российской империей, лишь недавно отгремели сражения красных против белых и иностранных интервентов. Хотя, если быть более точным, то не везде. Скажем, в Средней Азии басмачество не мирилось с властью большевиков до 30-х годов. Отдельные столкновения частей НКВД с партизанами-басмачами не прекращались даже с началом Великой Отечественной против гитлеровской агрессии. А в 1926 году, когда Светлов создал стихотворение, очень скоро ставшим знаменитым на все последующие времена, до гражданской войны на Пиренеях еще было 10 лет. И вряд ли тогда 23-летний автор был в курсе положения дел в Испании. Скорее всего, наитие поэта, вызванное увиденной им вывеской гостиницы «Гренада» на Тверской улице в Москве. Недаром большие поэты и вообще художественно одаренные личности были пророками – судьбы своей и судеб Отечества: Пушкин, Лермонтов, Блок, Цой, Тальков…

– А в мою память, – вернулся Пулатов в общее с Вероникой прошлое, – навсегда врезалось еще одно: когда я закончил песню, как вы сказали, чистым и печальным тенором, то девочка-зритель, сидевшая в первом ряду с моей женой, то есть со своей пионервожатой, вскочила, издала какое-то восклицание и радостно захлопала.

– Это была я!

Тут уж он положил свою руку на пясть своей дамы. Она осторожно повернула ладонь кверху. Их руки – его левая и ее правая, – соединились. И они, замечая это, и в то же время как бы не замечая, потом так и сидели.

Счастливые часов совсем не знают. Но они еще и к еде не притрагиваются. Даже в ресторане, где есть просто-напросто положено по умолчанию. Но Фархаду и Нике – не до еды. Некогда. Невозможно оторваться друг от друга в разговорах. Да и не помнится совсем о еде! И не хочется!

– А на том смотре наш отряд занял что-нибудь из передних мест? – спросила Ника. – Вот этого я не помню…

– Среди воспитателей была одна пожилая учительница. Это я тогда, в свои неполные 22, воспринимал ее пожилой. Сейчас-то я понимаю, что ей было лет 40-45… Простите, это не к вам! Вы-то выглядите не старше 30-ти! К тому же общественное сознание в те годы было другое: 40 лет – это уже считалось возрастом. И люди чувствовали и держали себя соответственно. Так вот, та руководительница отряда старших детей держалась очень солидно, и на педсоветах ее высказывания были авторитетными. Она и сказала после смотра художественной самодеятельности: «Вам за выступление – первое место. Но смотр – мероприятие для детей. Потому вашему отряду не будет никакого места». Кстати, не помню ни имени, ни отчества, ни фамилии этой авторитетши. А вот директора пионерлагеря, скромного, спокойного мужчину лет сорока, назову достоверно: Усов Владимир Петрович.

– А кто-то недавно обещал мне при нашей встрече спеть, – сказала Ника лукаво.

– Что, прямо сейчас?

– Да. И, желательно, со сцены, в микрофон.

– Вы серьезно?

– Разве мой верный рыцарь не может выполнить маленькой просьбы своей Беатриче?

– Дульсинеи.

– Нет, мне больше хочется быть для вас Беатричей! – засмеялась она тому, что просклоняла несклоняемое имя.

– Беатриче, в самом деле, покруче Дульсинеи. Как и Данте – Сервантеса.

– Так, Беатриче ждет песни во всеуслышанье и под музыку.

Во время их незнания часов около половины зала заполнилось посетителями, дважды гостей с промежуточным антрактом занимал вокально-инструментальный квартет, воздух заметно сгустился от сигаретного дыма, были и танцульки. Но вся эта ресторанная привычность проплыла мимо Ники и Фархада. Если они и замечали что-то, так это грохот усилителей музыки, мешавший разговору.

Пулатов пристально посмотрел в сторону буфета в дальнем углу зала. И когда ему показалось, что сын обратил на это внимание, призывно махнул ему рукой. Тот подошел. Глаза его стали заметно масляно-осоловевшими.

– Моя дама изъявила желание, чтобы я спел для нее с эстрады. Ты можешь об этом сказать руководителю ансамбля и устроить мое выступление? – спросил отец. – Если надо, я заплачу.

– О чем вы говорите! – ответил сын, и его голос был теперь не таким твердым, как прежде, но с петушиными оттенками. – Как я скажу ему, так и будет! Платить – не надо! Но если я скажу – вам заплатят!

И отправился к эстраде не очень твердой походкой.

– Беатриче готова пожалеть о своем капризе, – она протянула к нему обе руки.

– Всё нормально! – приподнялся он со своего места, приняв ее руки в свои. Поцеловал одну, другую и направился к возвышающейся сцене.

Тихонько познакомил музыкантов с мелодией. Вступление, которое он пропел Нике неделю назад, при расставании возле Дамаса, прошло при попытках гитариста, пианистки и ударника войти в музыку песни. Но уже второй куплет Фархад пел в инструментальном сопровождении:

Там в углу красивая японка,

Она пела песни о любви…

По окончании его выступления зал не очень шумно, не очень дружно, но зааплодировал. Фархад слегка кивнул головой и сказал в микрофон:

– Песня исполнялась и посвящается моей Прекрасной Даме.

И под дополнительные аплодисменты направился к своему столику.

Спустя некоторое время к ним опять подошел Фуркат:

– Вы, дада, оказывается, классно поете! Музыканты спрашивают: откуда они? Я говорю: с Москвы! И наш солист просит, если можно, чтобы вы написали ему слова вашей песни.

– Прямо сейчас, что ли? – спросил отец и посмотрел на Нику.

– Принесите бумагу и ручку, и мы напишем, – сказала она, опять-таки правильно поняв взгляд своего рыцаря.

– И еще одна просьба, – продолжила она. – Как можете видеть, мы совсем не притрагивались ни к еде, ни к напиткам. Попросите, пожалуйста, нашего официанта – ведь вы здесь, сразу видно, влиятельное лицо! – уложить наш стол в два пакета. И ваш отец довезет дары вашего ресторана вашему брату и сестре, а я – своему сыну. Кстати, уже за всё заплачено…

– Шесть секунд! Всё будет сделано по вип-разряду! – ответил Фуркат, весьма польщенный комплиментом в свой адрес от этой сногсшибательной женщины.

– Я, признаться, сейчас почувствовала, что голодна, – улыбнулась Ника, когда Пулатов-младший удалился. – Но утолять эту физиологическую потребность здесь никак не стоит: всё остыло, но главное – не хочу, чтобы в нашем с вами вечере было что-то еще, кроме общения нашей памяти, наших сердец и душ.

Официант, молодой человек, русский, светловолосый и голубоглазый, аккуратно расфасовал всё по пластмассовым контейнерам, потом сложил их в два пакета и проводил с ними до машины эту пару взрослых людей, внушительно солидных, поразительно красивых и совершенно необычных.