Читать книгу Кангюй. Церемония - Марат Байпаков - Страница 3

179 год до нашей эры. Поселение парнов. Граница Гиркании и Кангюй-Хваризама. День зимнего солнцестояния

– «Лучшие друзья стали врагами, а враги – лучшими друзьями». Какое странное послание! А где мы, парны, в этом послании? Парны друзья или парны враги? Парны всегда были Кангхе лучшими друзьями, значит, теперь мы враги? Или мы враги, что стали лучшими друзьями? Как разгадать присланное безумие? Ты уверен в нём?

Седой крепкий старик лет сорока, сидя на резном, с позолотой, старинном парадно-имперском персидском кресле, вытягивает босые ноги к напольному очагу. Руки старика поглаживают подлокотники-львы. На коленях остаётся лежать черепок, серый осколок с ручкой от кувшина с письмом асиев30 арамейскими буквами.

– Если последуем за ним, то обретём врагов среди друзей. Стоит ли нам отправлять послов на церемонию в Кангюй?

– Отец, послание для нас как для ближайших родственников. Потому в том послании парны не перечислены. Послание – откровение для доверия к его действиям. С врагами никогда не откровенничают, и тем более в задумываемом. На севере будет война. Его Кангха готовится к борьбе. Раз он так известил, значит, так оно и есть. В слова его можно верить. Слова его не на глине выцарапаны ножом. Нет, слова его отлиты из железа. Нет подлости в Кушане. Кушан – человек чести. Отец, да ты и сам его видел. Полгода Кушан среди нас родство укреплял. Вспомни дары. Вспомни древний алтарь Табити. Вспомни золотой меч Арея царских скифов. Держится Кушан за веру предков. Ничего чужого у чужих не принимает. Верой одной и живёт. Вспомни, как он благодарил нас прежде всех дел за то, что парны вернули семибожие31 общих предков апасиакам и массагетам. А его слова тебе – «Парны одолели раскол среди племён Великой степи. Отвратили племена дахов от огнепоклонничества персидских царей. Только Аршаку было под силу такое деяние. За то и считают в Кангюе Аршака великим»? Боги Великой степи помогут Кушану. Не пойму, как священная река забрала у него… – Воин лет двадцати пяти, в скифском литом из бронзы шлеме, удивлённо вздыхает.

– …Не надо про реку. – Старик резко прерывает речь воина. Закрывает ладонью лицо. Печально молчит. – Не напоминай. Имя той самой реки не называй. Больно становится, как слышу имя реки. Забыл, не хочу вспоминать.

– Прости. Не хотел причинить тебе боль. И не про реку вовсе говорил. Про друга надёжного. – Воин вкладывает в слова тон утешений. – Злость священной реки к брату Кушану мне непонятна. Чем он мог обидеть речное божество?

– Хочет втянуть Кушан парнов в смуту. – Старик что-то растирает ладонью на лице. – Смуту междоусобную Кушан приготовлял давно. Подмять желает под себя Кангюй? Будет биться с другими родами за власть? Теперь-то понимаю, для чего Кушан гостил у нас. Заручался доверием парнов. Уже два года назад лелеял мечты о власти.

Отправим послов на церемонию – так станем союзниками. Придётся проливать кровь… свою кровь за чужие мечты. То очевидно. Вот только неочевидно, победит ли Кушан в задуманной смуте. А если не победит? А если Кушана не поддержат в Кангюе? Если саки-соседи и дахи старинных родов пойдут против Кушана? Сарматы с гордыней необъятной могут отложиться от Кангюя. Не напрасные ли будут наши траты? Проиграет Кушан – проиграем и мы. Но как если победит без нашей поддержки – опять проиграем мы, парны.

– Отец, брат Кушан – преданный друг. Не ты ли, отец, говорил мне: «Преданность – редчайшее чувство среди людей»? Отчаянной смелости муж Кушан. Лично видел характер. Не думаю, что брат Кушан был смелым только лишь в моём присутствии. А на родине, в Кангюе, он соправитель – ничтожество, никем не ценимое? Разве такое возможно? Трус не может стать храбрым в гостях, где-то далеко от родины. Уверен, моего друга обожают в Кангюе.

Соратники Кушана во многом числе готовы выступить. Как-то по секрету сообщил мне Кушан о вассалах-саках, сарматах и хорасмиях. Под ним уже пять тысяч всадников того охранного войска, что держит Кангюй всегда наготове. Кушан победит соперников. Победит не потому, что правил его отец и его дед, но победит собственным умом. Такого упрямого хитреца обязательно поддержат прочие роды ареаков и дахов.

Отец, прежний правитель Кангюя поддерживал нас. И потому парны тоже должны поддержать наследника. Я же сказывал тебе, как мы с ним, в твоё отсутствие, ряженными в торговцев Хваризама, посетили Антиохию, ту, что прежде звалась Александрией в Несайе. До самой… Дары в Парфиене с караваном дошли. – Воин, хваля товарища, преднамеренно выделяет имя «Дара».

– Дара. Дара-а-а… вернуть… – сладко тянет старик. Словно имя возлюбленной женщины выговаривает. Ладонь покидает лицо. – Вернуть Дару. Верну Дару. Поведай ещё раз про Дару. Наизусть знаю твой рассказ. О-о-о, как же приятно слышать про Дару. Пробирает до дрожи увиденное тобой.

Тот, кого просят, без промедления садится перед стариком, подбирает под себя ноги, поправляет акинак и меч, что висят на поясе. Золотые ножны стучат по доскам пола.

– Брат Кушан хорошо говорит на языке явану. Явану не могли отличить речь его от своей. Нас пускали через пограничные посты с доверием. Притом прочим, настоящим торговцам из каравана Хваризама явану чинили придирчивые допросы.

Сын снимает шлем, улыбается широко, ему очень приятно порадовать отца.

180 год до нашей эры. Поселение парнов. Ставка вождя. Граница Гиркании и Кангюй-Хваризама. Начало весны

– Не возьмёте меня?

Простой вопрос в словах продолжительно растянут, в настроении подан крайнего удивления. Девушка, в правильных чертах лица, роста непрестижно для замужества мужского, выставляет недовольно руки в бока. Большие голубые глаза наполняются гневом. Брови смыкаются на переносице. Девушка красивая. Но в чём та красота? В свежести семнадцати-восемнадцати лет? В пряных миндалевидных глазах? Густых ресницах? Красота девушки сокрыта в собственной уверенности.

– В опасное путешествие дев… с пышными причёсками… лазутчики не берут. Брата Митридата тоже не берём с собой, не из-за причёски, но по малолетству. Да будет тебе известно, путь наш лежит к лютым врагам парнов. Я, твой брат, в отсутствие отца отец тебе, сестра. Потому и запрещаю тебе покидать дом.

Кривая улыбка насмешки изменяет выражение лица негодующей на откровенно коварное.

– Фраат, ты не мне не отец. – Слова девушки под стать выражению лица. – Брат мой, ты младше меня аж на два года. Может быть, я мать тебе в отсутствие отца? Запирать себя не позволю.

– Маду, твоё имя означает «опьянение». – Брат девушки нисколько не обижается ни на колючие слова, ни на коварную гримасу. – Ты вечно пьяная сестра. От безграничного приволья, конечно же.

– Фраат, моё имя означает «праздничный напиток из мёда». – К девичьей насмешке вливается ироничное высокомерие. – А из нас двоих… пьяный… от гордыни, конечно же, только ты. Не тебе, младший по возрасту, ограничивать моё приволье.

– А у нас, у ареаков, есть имя Мада. Смыслом «радоваться».

Спорящие о приволье резко замолкают, поворачивают головы к тени, у деревянных столбов, к которым повязаны лошади с поклажей.

– Вашим же Маду… – девушка опускает руки с боков, становится очень серьёзной, – …в Бактрии намекают на великолепное вино. Самое-самое лучшее, вкусное, красно-бордовое, возбуждающее, весёлое, сладкое…

– Чтимый Кушан, если вы оба свяжете меня… – Заманчивое описание тенью имени Маду резко обрывается вкрадчивым полушёпотом с явным тоном угрозы.

– …то? – Фраат смеётся в лицо сестры. – Что ты нам сделаешь, связанной, когда уедем? Потрясёшь нам вслед кулаком?

– …Как развяжусь – пошлю гонца отцу. На десяти сменных лошадях. Гонец распишет отцу ваш умысел опасно-смертельный во всех подробностях.

Фраат перестаёт смеяться. Топает сапогом со злости.

– Вот же настырная. Кушан, моя сестра желает нашей смерти. – Фраат воздевает руки с мольбой. – Глупая девчонка погубит нас в путешествии. Уговори её остаться дома. Тебя, могущественного, она послушается.

– Мада, – «могущественная тень» выполняет пожелание. Девушка разворачивается к столбам, делает широкий шаг к тени, – люди в далёких краях захотят убить нас из-за твоих роскошных нарядов. Ты так сверкаешь золотом – в Парфиене нас задушат явану.

– Дорогой гость Кушан, раз дело стало только за моими нарядами, то я оденусь в мужчину. Без золота, в рубище поеду с вами. Лицо перепачкаю сажей. А хочешь, обреюсь наголо? Чесаться буду, как будто вши одолевают?

– О-о-о! Вши? – жалостливо тянет Фраат. – Кем же тогда ты будешь, сестра? Мы-то с Кушаном торговцы.

– Я тоже торговец из Хваризама. – Девушка чинно откашливается.

– Торговец из Хваризама? Но позволь спросить тебя, о достойнейший… – Тень вновь вступает в «любезную» беседу сестры и брата.

– …Говори, богатый из Кангюя. – Речь девушки уже и не отличить от неторопливого в степенности хорасмия.

– За каким товаром ты отправляешься в Несайю и Парфиену? – Тень говорит подозрительно-язвительно, в допросе вопрошая, как принято у строгой гарнизонной стражи на границах. – Чем будешь платить за тот товар?

– Досточтимый явану, выслушай меня! Иду я в торговом караване от Хваризама. Не лгу, правду тебе говорю – я не гёсан32и я не катакагёсан33. Я скромный торговец. Пришёл я за мада, в смысле сирийским медху в амфорах. Ахура-Мазда пить медху мне запрещает. Но твой медху не для меня, но для торговли моей процветающей в Хваризаме. – Прищурив глаза, опытный делец отчитывается перед «офицером гарнизона». – Платить буду шкурками северного бобра, что мне Кангюй даровал на обмен. Мехов северных в моём тюке хватит на наряды и для десятка знатных явану. Ими же пошлину оплачу. Так как буду покупать у явану товар, то по законам твоим пошлина назначается только за проход границы. Требуешь ты четверть стоимости товара, но то поборы несправедливые, а справедливая пошлина – в шестую часть. Потому отдам тебе только положенную часть от стоимости и только товаром, не монетой, как говоришь ты. А нужны же мне стекло цветное из Египта, тёмно-пурпурный стиракс34 да особо редкостный медху именем Аурисиос, что называют нектаром богов с далёкого острова Хиос, того самого, на котором родился ваш великий гёсан Гомер. Вкусом тот самый драгоценный медху нарядный, весёлый, сладкий, возбуждающий…

Двое мужчин тихо смеются. На небе появляются первые утренние звёзды.

Спустя двадцать пять дней. Стоянка-гостиница торговцев. Сатрапия Несайя, империя Селевкидов. Окрестности города Антиохия Несайская (или Александрополь в Несайе)

– Будешь отцу описывать Дару? – Кушан искусно переливает вино из амфоры в сарматскую кружку. Журчащий бордово-рубиновый ручеёк благоухает выдержанным ароматом. «Виночерпий» передаёт обеими руками полный до краёв сосуд Фраату. Парн жестом благодарит, принимает кружку, важно молчит, к вину не притрагивается. Пустых сосудов для питья более не остаётся. Кушан чистит бронзовый котелок дахов для ритуальных конопляных бань, с трубочкой-носиком на длинной витой ручке. Очистив, осторожно, не допуская попадания мутного осадка, вливает вино.

Одетая в пыльные мужские одежды кочевников Хваризама, Маду, что сидит по правую руку от брата, погружена в задумчивость. Счастливая Маду где-то далеко и никого в том далеко не видит и не слышит. Кушан вкладывает в руки девушки котелок медно-золотого цвета, вложив, сжимает её пальцы.

– Такой, какой её увидел? Наверное, нет. – Фраат печально вздыхает и потягивает вино. – Не желаю слёз печали отца.

– Отец твой Фриапат, правителей парнов, по возвращении пригласит нас на совет старейшин. Спросит с нас прилюдно отчёт о странствиях. Надо бы заранее договориться – ведь рассказы наши с тобой не должны расходиться даже в подробностях.

Фраат молчит, обдумывая грядущее. Кушан достаёт суму, развязывает узелки верёвок, роется в содержимом и достаёт несколько серых камней, по виду – битая галька.

– Держи, отдашь старейшинам. – Гладкий камень цилиндрической формы, размером с четверть мужской ладони, направляется к Фраату, но ловко перехватывается его сестрой.

– Отдам я. А он пусть что-нибудь другое придумает. – Маду улыбается костру. У костра же и ищет расположения ласковым голосом: – Чтимый Кушан, говорил ты как-то в беседе с торговцами, что у сарматов женщины правят племенами?

Не дожидаясь от костра ответа на вопрос, Маду дополняет речь резко требованием:

– Брат Кушан, возьмёшь меня к сарматам?

– К сарматам? Мада, тебе не надо больше пить вина. Ты уже пьяный, мой брат. – Фраат смеётся и забирает у сестры полупустой котелок с вином. – Кушан не возьмёт тебя в Кангюй. Зачем ты ему нужен в Кангюе?

Маду не поддерживает веселье, переводит взгляд на Кушана. Кушан серьёзен. Зелёные глаза холодны. Обижать сестру Фраата не входит в его намерения.

– Ха-ха! Он молчит. Говорю тебе, брат Мада, Кушан связан, наверное, обязательством с семьёй из ареаков, дахов, сарматов, саков… – Но закончить перечисление племён Кангюя Фраату не удаётся.

– Брат Мада, буду я воевать, и очень скоро… – Маду округляет красивые глаза от удивления. – …Сразу по возвращении домой. Рубки поджидают меня жестокие. Те, кто пойдут за мной…

– …Не боюсь… – тихо вставляет «брат Мада».

– …Те, кто пойдут за мной, разделят со мной жребий богов, мне предназначенный. Хочу сказать тебе, брат Мада, ужас битвы дано пережить и не каждому твёрдому духом мужу. Дев сарматских, тобой помянутых, считаю за бравых мужей. Девы те обликом и повадками не похожи на дев. Каждодневный ужас бесконечного насилия переменяет людей. Не про страх за жизнь говорю. Ужас приходит не во время рубки. Во время бранной рубки не печально. Во время рубки – веселье праздника смерти.

Кошмар печали приходит много позже праздника смерти, во снах. О том мне часто говорил в детстве отец. Не понимал, о чём говорил он, но ровно до первого сна после первой брани. Брань неинтересная заварилась; а всего-то было – коротко потолкались на конях с пришлыми усунями. Оттеснили их без потерь. Усуни часто проверяют нас – ритуал у них такой заведён. Лично я тогда добыл трёх. Нет, не метко пущенной стрелой безопасно издалека, а в поединке ближнем, с седла тяжёлым копьём катафракта, глядя прямо в глаза врагу. После замирения пришлось отдать трупы, головы, скальпы лиц, рубахи, с кожи мёртвых пошитые, имущество поверженных. Предъявить первые свои трофеи не смогу. Потому поверь на слово мне, брат Мада.

Во сне пришли ко мне… головы отрубленные. Именно пришли, а не возникли. У голов были ножки тоненькие, видом как у воробьёв. Кожа свисала с черепков. Из глазниц выползали черви. Белые, жирные, с чёрными глазами. Губы тряслись у голов. Черепа не схожи. Вспоминаешь, кому принадлежал череп и каким был череп, когда сидел на шее. Не испугался во сне. Лишь удивился от неожиданности, ведь не звал в сон свой гостей. Как удивление прошло, пригляделся, а головы говорят. Движения губ соответствуют словам.

Кушан замолкает. Веселье покидает Фраата.

– Продолжай, слушаю тебя. – «Брат Мада» не испуган. – Какие послания головы передали тебе?

– Проклятья передали. – В костёр просыпаются сухие листья и семена конопли. – Сон повторился вновь и вновь, пока сам не проговорил проклятья черепкам. Черепа завизжали, запрыгали на ножках, да и исчезли навсегда. Так я нашёл лекарство от ночных бранных кошмаров. Ныне сплю без снов, как будто проваливаюсь в темноту. Тебе, брат Мада, такие ужасы нужны?

Хмурый Кушан даёт понять, что разговор окончен. Первым встаёт, отряхивает пыль с одежд.

– Брат мой Фраат, пойдёшь со мной завтра осматривать храмы в крепости? – Кушан избегает пристального взгляда Маду.

– Нет, не пойду. – Фраат выставляет отрытые ладони пламени костра. – Не желаю подносить даров идолам явану.

– Я пойду с тобой, мой друг. Не желаю выгадывать лучшее время для счастья, как у нас заведено. Хочу быть счастливой не завтра, но сегодня… и с тобой. – «Брат Мада» решительно поднимается. Забирает с усилием котелок с вином у Фраата, выпивает остаток, последние капли отправляет в пламя костра, отдаёт пустой сосуд Кушану. – Что преподнесём в дарах богам явану?

179 год до нашей эры. Поселение парнов. Ставка вождя. Граница Гиркании и Кангюй-Хваризама. День зимнего солнцестояния

– Дара прекрасна, отец. Прекрасна и дорога к ней. Великолепную Дару разгадаешь, только осилив дорогу. Дорог к Даре две. С юга через Несайю путь долгий, утомительный и скучный, через ровную гладь каменистого плато с песками. И северный путь, через горную в дивных лесах Гирканию. В светлых лесах чистые горные реки, водопады, зверь и птицы певчие обитают. Видел я в тех восхитительных горных лесах и леопарда, и тигра, и косуль. Но как ни пойдёшь по северному пути из Гиркании или по южному через Несайю, то обязательно встретишь горы. Горы разные, как и люди. Высокие и пологие, с холм. Простые и коварные.

Выберешь короткий путь – так пройдёшь через извилистое, узкое, опасное ущелье. Нет, можно, конечно, обойти опасное ущелье, пройти через широкое ущелье, с крепостью и гарнизоном явану, но так теряешь день на лошади или даже три на верблюде. Ущелье то узкое местные прозывают смертельной петлёй парнов. Имя ущелья произносится как у нас похороны любимого человека. Земледельцам местным крайне неприятно вспоминать правление наше. Скалы коварного ущелья часто осыпаются камнепадом. Особенно зимой от влаги дождей. Камни лавин очень острые. Норовят при сходе убить или искалечить несчастливых жертв. Дорогу короткую смертельную не забрасывают. Молятся, приносят дары и чистят после камнепадов. Как кто погибает в каменных лавинах, так говорят: «Парны проклятые его забрали» или «Вновь парны дань с нас собрали».

Ещё видел в Гиркании и Парфиене примету о нас. Чуть спотыкнутся гирканцы или парфиенцы о камень, камню ругают: «Разрушить канаты», – и зло смеются. Канатами местные называют каналы для орошения полей. Канатами называют и подземные цистерны для сбора дождевой воды. Ещё помнят подданные наши приказ Аршака Великого при последнем отступлении. Канаты, как приказал вождь Аршак, они не засыпали. В канатах их жизнь. Без канатов будут смертельно голодать.

Земля Парфиены и Гиркании тучная из-за полива. Получается, земледельцы насмехаются не над камнем, им боль причинившим, но над порядками Аршака, как они говорят, были в те давние времена мы «данниками данников, а те данники были данниками над всеми стоящими царскими парнами. Парны нам говорили, что они данники всемогущих богов. Нет теперь ни данников для данников от данников, ни грабителей тех данников парнов царских, остались мы, свободные цари сирийские с законами сирийскими и боги над нами всемогущие. Хвала на то спасителям царям Сирии».

Так вот, отец, идя по краткому пути к Даре, плутаешь среди гладких скал, в полусумраке тени, солнца не видишь в ущелье. Смотришь себе под ноги, молишь богов о помощи во странствиях, слушаешь горную речку идёшь, идёшь, и вдруг скалы ущелья расступаются и появляется плодородная долина. Гора Апаортена, на которой построена Дара, совсем одинокая среди возделанных полей. Высится Дара как воин-исполин, поля сторожащий. Гора сплошь поросла кустарником с колючками. Поколение уже сменилось без ухода за священной горой. Гора с ухода парнов нарекается не иначе как местом проклятым, несчастья приносящим всяк на неё вступившему. Вернувшегося с горы Дары по возвращении очищают дымом жертвенного огня из храмов явану. Водят на Дару только за плату непомерно большую.

Удивительное открытие настигло меня у Дары. Цветом камень Дары такой же, как и камень коварного ущелья. Камень ущелья мягкий. Камень Дары твёрдый. Цвет одинаков у камней – серый. Твёрдость же очевидно разная. Аршак Великий, выбирая место, подходящее для священного города, ведь понимал отличие породы? Камень ущелья подлостью схожего цвета в качестве своего характера не обманул Аршака? Дара нам назидание?

Дорогу, прорубленную Аршаком Великим, местные по враждебности завалили камнями. Обрушили глыбу сверху. Но только в самом вступлении. Поверх камней накидали глину. Образовался крутой склоном холм. На холм насадили ядовитых кустов. Приходится лестницы приставные приносить и карабкаться. Ломать кусты колючие местные не разрешают. Говорят, те кусты охраняют их от злых духов парнов, что обительствуют на вершине Дары. Пока поднимешься по лестнице, о колючки царапаешься, глаза одной рукой прикрываешь, одежды портишь. С лестниц приставных можно и пасть ниц – шаткие, на плохих верёвках собранные.

Отец, наш город священный не тронули люди. Башни полукруглые целы. Бойницы стрелковых галерей в стенах крепости заросли плющом. Ветры и время сильно разрушили крыши домов и стен. Входные ворота Дары настежь открыты. Одна створка ворот упала, дерево её раскололось при падении. Лежат брёвна порознь. Брёвна покрылись мхом, грибами. Брёвна изъедены в труху. Та створка, что осталась, едва висит на нижней петле. Бронза петли зелёная. Бронза от тяжкого веса лопнула. Эта створка, стоящая, тоже очень скоро падёт. В домах Дары двери плотно закрыты. На дверях ещё видны краски, тамги родов. Камень приворотный приставлен к дверям. Местные опять же о том рачительно озаботились. Внутрь домов провожатые входить запрещают, за тем строго следят, попытки пресекают, ибо, как говорил я тебе, высвобождения злых духов парнов боятся.

Птицы певчие, сладкоголосые заселили Дару. Гнёзда их повсюду. Алтарь предков из мрамора розового во дворе дворца Аршака Великого не осквернён. Алтарь предков покрылся грязью, с дождями прибывшей. Брат Кушан около алтаря тайно поднял тот самый камень, который ты в ларце хранишь. Не мог я к алтарю прикоснуться, прости. Оправдание у меня на проступок имеется – провожатые не сводили с меня глаз. Из нас троих только брат Кушан и смог потрогать алтарь, ему земледельцы доверяли, за странствующего богатого торговца явану принимали. За их спинами брат Кушан присел, коснулся пальцами алтаря и ловко поднял камень у основания.

Почему племена парфиенские не осквернили Дару? Потому что по суеверию твёрдо уверовали: «порушат Дару, камни с горы проклятой падут в долину и проклятые парны от разрушения Дары возродятся». Враждебность, во страхе заваренная, – лучшая охранная магия. Разговаривал и я со священными камнями. Не вслух, но про себя. Закрыл глаза и говорил. Пытался представить пред собой предков. Явились на зов предки. Дара зовёт нас. Дара жива, отец. Чувствовал её дыхание.

О бранной славе парнов забыли. В Парфиене поминают Аршака Великого «явлением случайным, от смутного времени произошедшим». Победы парнов, честно добытые в сражениях, приписывают «помощи предателя интересов явану царя бактрийцев Диодота Второго, которого поверг в бою спаситель всех явану Евтидем». Торговцы из Вавилона на постое, в Парфиене, не единожды брату Кушану говорили, и слышал я сам слова горькие, ими сказанные на персидском: «Парнам сирийские цари дважды плёткой преподнесли урок. Ушли парны, спасаясь от позора, в пустыни, там где-то и прозябают в мелком взаимном разбое. От бесконечного разбоя парны ослабели, измельчали в числе, и им не возродиться. А потому парны никогда более в Парфиене, Гиркании и не воцарятся». В Антиохии Несайской знатный чиновник явану брату Кушану по доверию, им у них вызываемому, в глаза ему при мне наивно похвалялся: «Парнов никто не боится». Теперь же в Несайе с его слов более всего страшатся «бактрийского царства, что захватило соседнюю Арейю, налогов непосильных да изъятий имущества на бесконечные междоусобицы сирийских царей».

– Фраат, сын мой, парны принимают приглашение правителя Кушана. Возьми семь сотен самых лучших из тех молодых знатных, что достойны церемонии Кангюя. Возьмите на церемонию доспехи и оружие предков, царских скифов. В золоте и бронзе достойно предстанете на празднествах. Лично поведёшь людей. Что бы там ни случилось… во время восшествия во власть Кушана, будь достойным Аршака Великого.

Пусть и та самая река… по зависти… забрала мою дочь ненаглядную… любимую, но по обрядам брачным свершённым породнились со взаимными клятвами парны с Кушаном. Верую, Кушан – наш человек в Кангюе. Река гнев обратила не на нашего Кушана. Жрецы неправы. Не на Кушане счастливом проклятие от священной реки. Не про проклятия утрата моя страшная. Река завистливая нам, парнам, подала знак жестокий от богов, чтобы мы даже и не помышляли о позорном возвращении в степи Кангюя. Так не будем искать величия за той самой священной рекой, что водами богата на севере, но вернёмся на запад, к камням священным, за наследием Аршака Великого. Вернём благородную Дару. Кушан нужен парнам, а парны нужны Кушану. Таково моё слово.