Читать книгу Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса - Маргарет Джордж - Страница 25

Я решил выкинуть из головы Томаса Мора. Так ли важно, что он не хочет жить при дворе, предпочитая общаться со своими учеными друзьями в собственном доме в Челси! Другое дело, если бы отказались от придворной службы такие дворяне, как герцог Бекингем, граф Нортумберленд или граф Суррей. Но все они присягнули на верность. (Я «приручил» их, как выразился Уолси. А он обычно ловко находил нужные определения.)

Да и при всем желании (которое уже угасло!) я не смог бы подолгу общаться с Мором, ибо меня ждали более серьезные государственные дела. Французы продолжали осуществлять свои захватнические планы, испытывая терпение как Максимилиана, так и Фердинанда, которые пока честно соблюдали условия Камбрейского соглашения. Папа осудил Людовика и по очереди обращался с призывами о помощи то ко мне, то к Максимилиану и Фердинанду. Он отлучил от церкви Луи, а заодно и всю Францию: французам не разрешалось служить мессы, проводить обряды крещения, венчания и соборования. Ужасно, право, что так называемого самого христианского короля это не слишком заботило и он по-прежнему поступал как явный отступник. Ибо как же можно жить без церковных таинств?

Должен ли я объявить войну Франции? И есть ли у меня, в сущности, выбор? Вероятно, я обязан именно так и поступить. Но войска…

В отличие от других стран Англия не имела постоянной армии, и всякий раз в случае войны нам приходилось собирать новые силы. Древний указ повелевал каждому здоровому мужчине встать в строй по первому требованию – коротко говоря, вступить в ряды народного ополчения. Однако в редкой семье находилось требуемое указом вооружение, да и то было либо плачевно устаревшим, либо неисправным.

Вследствие этого я издал воззвание (одно из моих первых распоряжений, касавшихся всех подданных), предписывающее во исполнение древнего закона приобрести надлежащее оружие. Необходимость потратиться вызвала у населения недовольный ропот.

Уилл:

Иноземцы частенько отмечали в Англии странную особенность: если короли иных государств ограничивали наличие оружия у простых подданных, то английский монарх, наоборот, требовал, чтобы они имели его. Отчасти это объяснялось стремлением к бережливости: содержание постоянной армии обходилось слишком дорого. Но главное объяснение заключалось в доверии. Гарри располагал лишь горсткой королевских гвардейцев против поголовно вооруженных граждан. Однако его приказам подчинялись беспрекословно, и он не боялся выходить к народу, даже когда любовь англичан к королю изрядно поубавилась.

Генрих VIII:

Мы толковали о мире, но готовились к войне. Это, как я вскоре усвоил, было обычным явлением. Только священная пора рождественских праздников могла прервать осуществление корыстных планов, поскольку весь мир отдыхал, отмечая рождение Спасителя.

Уилл:

Я уверен, что со временем убеждения Гарри переменились. Много позже, став главой английской церкви, Генрих стремился оспорить устаревшие папские традиции. Но в том возрасте (не забывайте, что ему было всего восемнадцать!) он утверждал: «Рождество – священная пора».

Генрих VIII:

Я решил устроить при дворе роскошные увеселения, полагая, что рождественские торжества важны по нескольким причинам: они сплачивали дворян в единое родовое сообщество и хотя бы временно устраняли противоборство фракций. Те, кто видел в этом празднике всего лишь суетную помпезность, не замечали его истинной цели – ведь всем нам необходимы дни досуга, не обремененные заботами о делах. Весь мир пребывал в покое. Дороги становились почти непроезжими, Темза замерзала до самого Лондона, делая невозможной морскую торговлю. Поля покрывались снегом, и простолюдинам оставалось только ждать весны, предаваясь развлечениям. Почему же и нам не последовать их примеру?

К тому обязывала и сама природа, ведь декабрьским дням присуще своеобразное очарование, коему способствовали приятные хлопоты – заготовки рождественских поленьев для каминов, дальние семейные путешествия на праздничные придворные балы. На улицах распорядители увеселений устраивали сказочные представления, воздвигнув на огромных телегах живописные балаганы из папье-маше.

В середине декабря, словно по королевскому повелению, началась зима. С севера налетел снег, вынуждая людей закрываться в домах и радоваться пылающим очагам и свету факелов.

Разумеется, не было никакого указа, однако мне казалось, будто я издал его, настолько хорошо все складывалось. Установилась погода, нашлись верные сторонники, во всяком случае, рядом был Уолси, готовый к любым услугам. И наконец, огромную радость доставляла мне благополучно протекающая беременность моей жены, Екатерины. Помню, как я стоял в рабочем кабинете у окна (а через плохо подогнанные рамы в комнату задувал северный ветер) и возносил хвалу Господу за все дарованные мне блага.

На Рождество Уорхем отслужил торжественную мессу в дворцовой церкви, вместившей весь двор: на почетных местах расположилось королевское семейство со свитой ближнего круга, а внизу молились менее знатные придворные и домочадцы.

После службы начались светские празднества. Лицедеи и мимы устраивали костюмированные представления, публика хохотала над затеями трех шутов. Меню грандиозного пиршества насчитывало около восьмидесяти разнообразных блюд (включая мои любимые запеченные миноги). А позже в Большом зале начался бал.

Под глухие удары деревянных ксилофонов и очаровательные мелодичные звуки струнных ребеков я отплясывал в маскарадном наряде, как предписывал обычай, с придворными дамами. Лишь одной из них удалось узнать меня: жене Томаса Болейна, одного из моих оруженосцев. Леди Болейн, тщеславная и надоедливая, склонная к флирту особа, считала себя неотразимо очаровательной. Она сразу заявила, что танцует с королем, дескать, узнала его по выдающейся стати, мужественности и прославленной ловкости искусного танцора. (Хитрый ход. Если бы она ошиблась – ведь шансы на ее правоту были средними, – то собеседнику польстили бы ее слова; в противном случае сам король мог бы удивиться ее проницательности.) Я предпочел промолчать и терпеливо слушал ее болтовню о семейных отпрысках, сплошь заслуживающих похвальных отзывов и уже (как оказалось) делавших успехи при дворе. Мария, Джордж и Анна… (Проклятые имена! Лучше бы мне никогда не слышать их!) Я освободился от нее при первой же возможности.

Уилл:

Я уверен, что последнее высказывание не относилось к Марии. Наверняка Гарри не пожелал отказаться от своих детей, иначе он разделался бы с Болейнами раз и навсегда. Если бы только дочери оказались такими же непривлекательными, как их мать! Между прочим, его воспоминания могут похоронить старую сплетню о том, что он флиртовал и с леди Болейн. Не представляю, кто вообще распустил подобный слух; видно, недоброжелатели решили выставить нашего короля необузданно похотливым Юпитером.

Генрих VIII:

Настало время для музыкальной интерлюдии. К всеобщему удивлению, я, взяв лютню, вышел на середину зала и объявил:

– По случаю Рождества я сочинил песню.

Отчасти я погрешил против истины; эти стихи были написаны по иному поводу – мне хотелось разобраться в собственной душе и понять, каковы же мои истинные желания. Взоры гостей устремились на меня, однако, не испытывая ни малейшего смущения, я ударил по струнам и смело запел:

Я написал эту песню для себя и о себе самом, но когда прозвучал последний куплет, раздались бурные рукоплескания. Очевидно, мне удалось затронуть сокровенные чувства слушателей – как любому хорошему лицедею. Меня глубоко растрогало их одобрение.

Уилл:

К сожалению, сомневаюсь, что в том зале кто-то был тронут подобно вам, Гарри, хотя зрители поневоле слушали вас внимательно. Должно быть, вы выглядели на редкость красивым и казались настоящим героем, когда стояли перед публикой. Именно это, вероятно, и взволновало их, а не ваше простенькое сочинение.

Кстати, Кэтрин, думаю, я должен принести вам извинения за отвратительные замечания Генриха о вашей семье. Поймите, что он не всегда испытывал такие чувства, и, несомненно, его враждебность никогда не распространялась на детей.

Генрих VIII:

В первый день нового, 1510 года все придворные – от благороднейшего герцога Бекингема до самого юного поваренка – собрались в Большом зале на официальную церемонию вручения подарков. Я решил сделать ее главным событием рождественских праздников и тем самым основать новую традицию. Благодаря Уолси и его неустанным стараниям король смог одарить каждого. Изысканный носовой платок вручили тщеславному гардеробмейстеру, бутылочку испанского вина из Опорто – обожавшему его повару, четки – новому священнику дворцовой церкви. Для близких мне людей я выбирал подношения сам. Уолси получил роскошный шерстяной ковер из Турции, добытый ценой немалых усилий и огромных денег (ведь я уже знал, какой тонкий у него вкус). Екатерину я порадовал украшенной самоцветами Библией (хотя пока не воспринимал всерьез набожность жены). Для Уорхема, Фокса и Рассела я приготовил молитвенники в богатых переплетах. Кроме того, я позволил себе подшутить над Мором и преподнес-таки ему астролябию. Подчиняясь церемониалу, он вышел вперед и, взяв сверток, вернулся на место. Этикет не позволял сразу рассматривать подарки. Я торжествовал, представляя, как удивится Мор, когда приедет в Челси.

Затем последовала вторая часть церемонии, настал мой черед принимать дары от подданных. Мор быстро подошел ко мне и протянул небольшой пакет: его «Утопию».

– Только что завершил сие сочинение, ваша милость, – сказал он, низко кланяясь. – Надеюсь, вы найдете его занимательным.

Мор наверняка хотел сказать «поучительным», но не осмелился. Бог знает, чего ему стоили такие слова, ведь, следуя изящным придворным манерам, он принизил важность своего эпохального труда.

Уолси преподнес мне картину кисти великого Леонардо. Меммо в качестве подарка привел молодого лютниста, из венецианцев, проживающих в Англии. Рассел… да всего и не упомнишь. Как давно это было!

Придворные проходили мимо меня, оставляя подношения, и вскоре их гора выросла до моих колен. И вот, когда поток дарителей, казалось, иссяк, распахнулись двери и в зал вошли два француза (их национальная принадлежность легко опознавалась по чрезмерной любви к пестрым декоративным деталям костюма, из-за которых нельзя было понять, есть на человеке камзол или нет), держа с двух сторон за ручки объемистый сундук.

Взоры собравшихся устремились на иноземцев, которые осторожно и медленно спускались со своей ношей по ступеням. Высоченные каблуки цокали, точно подковы, по каменным плитам.

Торжественно прошествовав по залу, французы остановились в пяти шагах от меня. После чего опустили на пол свой гробоподобный ящик и открыли крышку. Внутри оказался пирог невиданно огромных размеров.

– Его христианское величество французский король Людовик посылает вам в качестве рождественского подарка мясной пирог. Его испекли из гигантского кабана, подстреленного на охоте лично рукой его величества. – И послы церемонно поклонились.

Я обозрел сверху сей кулинарный шедевр – он был величиной, пожалуй, со стол. Сие витиевато украшенное кондитерское изделие выглядело крайне соблазнительно, поблескивая аппетитной корочкой, запеченной до золотисто-коричневого цвета.

– Меч, – повелительно произнес я, и мне в то же мгновение предупредительно подали его.

Я срезал верхнюю корку, и в нос мне ударила отвратительная вонь: начинка пирога протухла. Кабанина испортилась и омерзительно позеленела.

– Ну и смрад, – бросил я, отступив назад.

– Таков запашок французских манер, – закончил Уолси, и его голос прозвенел в наступившей тишине.

Мы повернулись к улыбающимся французам.

– Передайте вашему господину нашу благодарность, – сказал я, – но у нас в Англии нет любителей протухшего мяса. Нам больше по душе свежие изыски бывших французских владений. К примеру, мои титулы и наследство. А эту разлагающуюся мертвечину вам следует доставить обратно Людовику с нашими наилучшими пожеланиями.

Они смертельно побледнели – вероятно, не на шутку перепугались.

– Да, эта падаль порождена на французской почве, – добавил я. – Позаботьтесь, чтобы она вернулась к своим истокам.

Я ненавидел Людовика. На такой возмутительный выпад необходимо было ответить должным образом! Однако я смирил гнев, не хотелось расстраивать Екатерину. Пришлось просто высмеять его подарочек, умалив значение оскорбления. До поры до времени.