Читать книгу Тени забытых пиратов. Повести и рассказы - Мари Веглинская - Страница 4

Эта история до сих пор не дает мне покоя. Снова и снова анализируя события тех далеких дней, я так и не могу однозначно ответить на вопрос, так мучавший меня долгое время. Говорят, мозг имеет одну интересную особенность, все наши воспоминания он каждый раз воспроизводит по-новому. Значит все, что я помню об этом времени, за столько лет существенно измелилось в моем восприятии, возможно, домыслилось и дополнилось какими-то ложными деталями, появившимися на основе анализа и снов, в которых я в очередной раз переживал случившееся тогда, в тот злосчастный год. Все ли было именно так, как мне сегодня представляется? Соответствует ли это действительности? Может быть это всего лишь плод моего воображения? На эти вопросы я не могу ответить однозначно. Но есть факты в сухом остатке, от которых никуда не деться. И одними из таких неизменных деталей являются даты. Поэтому я уделяю им особое внимание.

Итак, год 2007. Мы переезжаем из Сургута в ближайшее Подмосковье в город Л к бабушке. Мы, это я, моя маленькая сестренка и мой отец. Мама умерла. Собственно, это и стало причиной переезда. Мне повезло в отличии от сестрёнки, я хорошо помню маму. Она была очень доброй. И, конечно, самой красивой, как и все мамы на свете. Умерла она глупо и неожиданно, простудилась, а больничный брать не стала, а в результате пневмония и смерть. По приезду в Л отец сразу же устроился на кафедру в институт нефти и газа им Губкина, который, собственно, когда-то и окончил. В 1981 году, вернувшись из армии, он поступил на факультет Геологии и геофизики нефти и газа, затем была аспирантура и переезд в Сургут. Там он познакомился с мамой, а в 1991 году родился я. В 2003 родилась сестренка, а в 2006 умерла мама. Таков сухой остаток.

Я хорошо помню свое тогдашнее состояние: смерть мамы, переезд, потеря друзей и девушки, в тот год я впервые влюбился, переходный возраст – все это серьезно подорвало мою психику. Я совершенно перестал учиться, полностью ушел в себя, казалось, еще шаг, и я упаду в бездну, из которой уже не будет выхода. Не знаю, замечал ли это отец. Он переживал не меньше, чем я, погрузившись в свою трагедию. И без того маленький и щуплый, он совсем осунулся, как-то даже почернел, и если бы не работа, то, наверное, перестал бы и бриться, и мыться, и есть. Целыми днями он пропадал на работе, приходил измученный, печальный и усталый. Если он и разговаривал со мной, то только по необходимости, потому что звонили в очередной раз из школы и жаловались на меня. Нет, к дисциплине претензий не было, я был тихим и забитым. Претензии были к учебе. Это правда, учебой я перестал интересоваться абсолютно, из крепкого отличника превратился в убежденного троечника, и если что-то и спасало меня от двоек, так это крепкая база Сургутской школы. Впрочем, уехать на одной только базе далеко не удалось бы. И отец, конечно, это знал, но ничего не предпринимал. Он как-то равнодушно спрашивал меня, почему я завалил очередную контрольную, почему ничего не учу, почему не интересуюсь ничем. Спрашивал, но даже если я и отвечал, то, мне кажется, он все равно не слышал. И это было обидно. Может быть, это как раз и способствовало тому, что я стал учиться все хуже и хуже, будто бы назло всем, включая собственного отца. Вот так мы жили, каждый в обособленном мирке собственного горя, заполненном монстрами наших страданий, словно в огромных прозрачных пузырях, откуда хорошо видно друг друга, но совершенно не слышно – я, отец и бабушка. И только маленькая сестренка с радостью ходила в садик и рассказывала всем, что мама скоро обязательно приедет. Наверное, к лету.

Впрочем, отец был не прав, утверждая, что я ничем не интересуюсь. Моим спасением стали книги. Именно тогда я прочитал всего Достоевского, от корки до корки. Может быть не до конца осознавая суть его романов, я видел в его героях нечто близкое и созвучное мне, ощущая в наших судьбах общую трагедию и безысходность. Я читал каждую свободную минуту, читал дома за обедом, ночью при свете маленького ночника возле кровати, на каждой перемене. Я сознательно отделялся от окружающего мира, от одноклассников, учителей, родных, я больше ничего не хотел знать об этом мире, который обманул меня, пообещав счастливое детство, а подсунув трагедию и боль, и если бы было можно, как один из героев Эдгара По, нарисовать на стене поезд и уехать на нем в небытие, именно так я и поступил бы.

И вот тогда на сцене появились Ваня Головнович, Женя Исмаилов и Илья Круглов, или просто Голова, Исмаил и Бешеный. Ванька и Женя учились в моей школе на год старше, а Илья, точно не знаю, кажется, в каком-то ПТУ или даже работал. Во всяком случае, он был нас старше. Голова и Исмаил жили в семьях, которые принято называть неблагополучными. Учились оба плохо, Голова даже оставался на 2-й год. В страхе держали всю школу, да и весь район. Но, конечно, главным у них был Бешеный. Прозвали его так, потому что, стоило ему выпить хоть рюмку водки, как он просто зверел.

Илья Круглов, или просто Бешеный, безусловно являлся личностью. И если бы не эта кривая дорожка, то из него вполне мог бы получиться и бизнесмен, и политик, а может быть и ученый. Но он выбрал свой путь. И выбрал его сам. Голова у него была золотая во всех смыслах слова. Как говорила про него моя бабушка: Бог шельму метит. Бешеный был ярко-рыжим, весь усыпанный веснушками с удивительно синими глазами. Такого цвета глаз я больше не встречал никогда. Вот только взгляд холодный и цепкий, если он смотрел в упор, по коже бежали мурашки. Я это испытал на себе. Невысокого роста, как я, такой же худой, но жилистый и крепкий, Бешеный занимался какой-то борьбой, кажется, каратэ, слыл отчаянным и смелым, человеком, которому неведом страх. На что моя бабушка неизменно говорила: Только дураки ничего не боятся. И если Голова и Исмаил держали в страхе школу и район, то Бешеный весь город. Это был его город, а он в этом городе – король. Вокруг него всегда крутились пацаны и девчонки, такие же неблагополучные, как Исмаил и Голова. Бешеный называл их «мои гусятки» и очень ловко манипулировал этими гусятками. Ходили слухи, что несколько ограбленных магазинов – дело его рук. Но по статье пошли другие. Доказать причастность Бешеного так и не удалось, два свидетеля почти сразу отказались от показаний, а гусятки ни за что в жизни не выдали бы своего кумира. Однако, глядя назад в прошлое, прихожу к выводу, что Бешеный был выгоден местной милиции, а может они и имели что-то с него. Во всяком случае он следил за «порядком» в своем городе, и никто чужой не смел вторгнуться в его владения. Это было очень удобно для местных блюстителей порядка. Единственной, кого Бешеный уважал и даже боготворил, была его мать, тетя Люда, тощая высокая женщина с таким же холодным и цепким взглядом, как у Ильи. С мужем, отцом Ильи, она давно разошлась, говорят он даже уехал в другой город, и теперь жила с новым мужем, отношения с которым у Ильи не сложились.

Вышла у Ильи крайне неприятная история. А история такая. Жил Бешеный в собственном доме на окраине города, который достался ему от деда. Дом деревянный, удобства во дворе, баня на соседней улице, вода в колонке недалеко от дома. Но ему нравилось. Потому что сам себе хозяин. Захаживал к нему соседский мужичонка, Василий, добрый и немного не в себе. Не то, чтобы совсем дурак, но и умным не назовешь. Ходил выпивать. Бешеный наливал. А в оплату Василий выполнял всю работу во дворе: копал, сажал, косил, дрова колол, если где что отвалилось – подлатывал. И получал свою порцию. И вот как-то раз, а было это в конце октября, город прорезали гудки пожарных машин. Горел дом Бешеного. Пока ехали, от дома ничего не осталось. Пожарных Бешеный вызвал сам. Рассказал, что они с Василием выпили, печь затопили да и закемарили. Проснулся он, а уже все полыхает, видно печь причиной. Ели успел из окна выпрыгнуть. А что соседи выстрелы слышали, так это газовый баллон взорвался. Утром на пепелище нашли все, что осталось от Василия. А осталось немного. И ружье нашли обгорелое. Бешеный сказал да, у деда-то ружье было, он же полковник в отставке (что истинная правда). Бешеного тогда на месте допрашивали следователи из Москвы. Поглазеть да послушать полгорода пришло, и бабушка пришла. Вечером отцу рассказывала:

– Ты понимаешь, какая бестия! Ему следователь вопрос, а он раз – и уже ответ готов. Следователь снова вопрос заковыристый, а у Илюхи и на это ответ есть! Так и не подловили гада, ведь вывернулся, сволочь! Вот до чего же умный!

Потом мать Василия еще долго обивала пороги, пытаясь добиться справедливого наказания для убийцы своего сына, а что Бешеный Васю убил в порыве пьянства, никто не сомневался. Такая уж репутация была у Ильи. А так это или нет, только одному Илье и известно было. Но доказательств никаких так и не нашлось. Да и не был он убийцей, как теперь я понимаю. Но тогда в это все равно не поверил бы никто. Убил и точка. Тем более с этого момента на какое-то время он притих, ушел в тень. А что б не скучно было, занялся всякой приятной ему мелочевкой, а то есть работой с гусятками. Именно тогда он приблизил к себе Голову и Исмаила, и на его горизонте неожиданно возник я.

К тому моменту Голова и Исмаил уже не ровно ко мне дышали. Чем я им сдался, не могу понять. Я был тихим и со стороны даже забитым. Какая радость гнобить худенького юношу с книжечкой в руках, я не понимаю, какое удовольствие принесла бы им победа надо мной, когда исход битвы был очевиден. Вероятно, их раздражала моя полная им противоположность. Я не тянулся в компании, вполне довольствуясь обществом Федора Михайловича, и это моё сознательное одиночество особенно раздражало их, как кость в горле. Поначалу они просто кидали в мою сторону оскорбления, толкали в спину, смеялись, время от времени мне в голову попадал огрызок яблока, пару раз они спихнули меня с велика, когда после школы я ехал из магазина. Тогда у меня разбились бутылки с кефиром, и это доставило им особое удовольствие. Я молчал. Терпеливо сносил их оскорбления и унижения. Чем больше они это делали, том больше я ощущал себя героем романа Достоевского, не написанного, но если бы Федор Михайлович жил в мое время, то, несомненно, написал бы роман про новых униженных и оскорбленных, и главным героем был бы я. В этом было что-то садомазохистское. Нет, я их совершенно не боялся. Но мне почему-то нравилась роль несчастного унижаемого мальчика, жертвы обстоятельств и злодеев. Я получал от этой гадкой игры удовольствие, сам не знаю почему. Работал принцип «чем хуже, тем лучше». Одна боль заглушала другую. И где-то на уровне подсознания эти подонки понимали это, видели мое унижение, но не чувствовали страха, а может даже ощущали мое презрение, и это бесило их еще больше. Теперь они, практически, не давали мне прохода. Выбить учебники из рук, вылить в столовой компот мне на голову, обсмеять, толкнуть – все это стало нормой моей жизни. Каждый из нас играл свою роль. Причем они играли роль, которую выбрали сами, а я свою роль не выбирал. Но кто из нас получал большее удовольствие, неизвестно.

В тот период в моей голове постоянно вертелась мысль о самоубийстве. Не знаю, насколько она была серьезной, но я получал удовольствие, обсасывая ее как конфету. Вот я лезу на крышу 14-этажки и прыгаю вниз, широко расставив руки, навстречу ветру и бездне, или, наглотавшись бабушкиного снотворного засыпаю крепким беспробудным сном, в котором уже не будет сновидений, или, перерезав на запястьях вены, плаваю в ванной, и струйки крови, вытекая из рук, окрашивают воду в темный бордовый цвет. Эти мысли не только не пугали меня, они мне нравились. Мне становилось не интересно жить, а вот смерть в ее непредсказуемости и неизвестности вызывала все большее любопытство. Эти фантазии заглушали мою внутреннюю боль, ставшую невыносимой, столь огромной, что я уже не мог с ней справляться. Если бы нашелся кто-то, с кем я мог поделиться этой болью, открыться и даже заплакать, все было бы по-другому. Но таких людей в моем окружении не нашлось. Бабушка явно не поняла бы меня, она считала, что я теперь просто обязан заботиться о сестре, а не о себе думать. Отец…. Когда я думал о нем, то почему-то раздражался еще больше. Этот хлипкий человек стал мне совсем чужим. Я презирал его и почти ненавидел, ненавидел его усталое лицо, эту вечную боль в глазах, ненавидел жалость ко мне и сестренке. Несколько раз он пытался поговорить со мной, но я каждый раз убегал в свою комнату и запирался. Что мог он мне сказать? Как поддержать меня? Когда сам, слабый и беспомощный, не состоянии был справиться с собственной болью. Размазня, слабак! Я все больше отдалялся от собственной семьи, а друзей у меня не было. И история с травлей, как не странно, отвлекала меня от этих мыслей. Это была часть игры в самоубийство, с непредсказуемыми деталями, но очевидным концом. Сам того не осознавая, я противопоставил себя самым отъявленным негодяям, вступил с ними в борьбу.

И вот тогда произошел пожар и появлялся Бешеный. Поначалу он с любопытством и неподдельным интересом наблюдал, как Голова и Исмаил травят меня. Он ничего не говорил, лишь время от времени, бросал ехидные реплики в мой адрес, или в адрес Головы и Исмаила. Он подкалывал и меня и их одновременно. Что уже было странно. Поэтому они старались еще больше. Временами я ловил на себе насмешливый взгляд ярких синих глаз Бешеного, в то же время внимательный и глубокий, он словно сканировал меня, пытаясь заглянуть в мои мысли. И если Голова и Исмаил ничего не понимали, то Бешеный, несомненно, все про меня понял. Может быть даже то, чего не понял я о себе сам. И случилось удивительное, чего не мог ожидать никто. А я особенно. Не знаю, что стало тому причиной, возможно, Бешеный увидел во мне равного и зауважал. Или ведущую роль сыграло то, что у меня умерла мать, а для него мать была святой, ведь и самым жестоким и отъявленным негодяям не чуждо ничего человеческое. В общем Бешеный предложил мне покровительство.

А дело было так. Однажды я возвращался из школы, и Голова с Исмаилом поджидали меня с уже ставшими скучными от однообразия приемчиками. Как вдруг Бешеный свистнул и окликнул меня:

– Эй, ты, подойди. Да подойди, не бойся.

Я стоял. Стоял, потому что Голова не давал мне идти дальше, а к Бешеному упрямо не хотел подходить, хотя и понимал, что это только усугубит дело. Однако он расценил это как страх и подошел сам. Помню, как мы стояли друг напротив друга, два юноши одного роста и примерно одного возраста, но такие разные. Он улыбнулся и сказал:

– Слушай, не в службу, а в дружбу, слетай, купи мороженое. А деньги я верну, не дрейфь.

И мне бы пойти, купить это чертово мороженое и принести. Но что-то в моей голове сработало не так, что-то щелкнуло и переклинило, я вдруг снова ощутил себя героем Достоевского, Подростком, которого достаточно унижали и теперь вот хотят унизить снова, а я ведь не тварь дрожащая, я право имею. И как-то даже не осознавая почему и зачем, я вдруг открыл рот и произнес, причем, когда я говорил это, то сам удивлялся, словно говорил кто-то другой, а я только слушал :

– Я в холопы не нанимался.

И пошел своей дорогой. Потрясение для окружающих было столь велико, что никто даже не стал меня задерживать. А Бешеный остался стоять, униженный и оскорблённый. И смертный приговор был мне в тот момент уже подписан. Даже если бы я вернулся, в тот же момент вернулся, упал перед ним на колени и стал бы молить о прощении, он все равно не простил бы меня. Потому что публичное унижение состоялось. А никто и никогда не унижал его так, как это сделал это я.

С того дня для меня пошел обратный отсчет времени. Я понимал это. И чем дальше, тем больший ужас охватывал меня. Почему-то мне уже не хотелось самоубиться. Когда часовой механизм был заведен и пошел отбрасывать секунды и минуты моей жизни, как ненужные детали, я страшно захотел жить. Просто жить. Я словно проснулся после долгой спячки и ужаснулся тому, что происходило вокруг меня. Теперь Исмаил и Голова больше не поджидали меня после школы и в столовой не выливали мне на голову компот. Но каждый раз, проходя мимо, кто-то из них наклонялся и говорил мне на ухо зловещим шепотом «ты покойник». Записки такого же содержания я находил в портфеле или в почтовом ящике. Только два этих слова, никаких черепов, скрещенных костей, угроз, оскорблений. Только два этих слова. Сначала один, два раза в неделю, затем чаще, затем еще чаще. Эта была игра, изощренная и жестокая, которую придумал Бешеный. И я знал, знал точно, что сие обещание несомненно будет исполнено, причем руками Исмаила или Головы, которые ничего не понимали, но получали от этой игры ужасное удовольствие. Я знал, что когда Бешеный прикажет одному из них сделать это, тот не задумываясь выполнит. Не думая о последствиях. Потому что они находились под его гипнотическим влиянием, превратившись в управляемых роботов.

Сейчас, много лет спустя, я понимаю, что никто и не собирался меня убивать. Бешеный просто хотел наказать, унизить, размазать, загнать за плинтус, но не убить. Конечно, по морде мне непременно надавали бы, и надавали хорошо, но дальше дело не пошло бы. Хотя, кто знает, чем бы все закончилось. Иногда события выходят из-под нашего контроля, и мы более не в силах совладать с ними. Где-то там, наверху, Некто, всевидящий и всемогущий, вдруг в пух и прах разбивает все наши планы, и продуманные заранее детали оказываются ржавой трухой. Собственно, так оно и вышло. Да и кто знает, что было бы для меня страшнее – смерть или унижение. Потому что за унижением непременно последовала бы смерть, вот тогда я точно забрался бы на 14 этаж и прыгнул навстречу ветру и бездне.

Наконец записки стали сыпаться каждый день и как кульминация на моей двери написали мелом: Ты покойник. Это в ужас привело бабушку, она хваталась за сердце и капала в чашку валокордин.

Вечером отец позвал меня в свой кабинет.

– Что происходит, Дима?

Он смотрел на меня строго и внимательно, и впервые за долгое время я вдруг увидел в его глазах тревогу за меня и любовь, да, да любовь. Наверное, они всегда там были, да только я не замечал. Но почему-то от этого не стало легче, и я возненавидел его еще больше. Сначала мне захотелось выбежать из комнаты, но я вдруг, сам не зная почему, сказал:

– Да ничего особенного, папа. Просто кучка подонков обещала меня убить и несомненно сдержит свое обещание?

– Подожди, сын, ты серьезно?

– Конечно.

Я постарался придать себе равнодушный вид.

– А почему ты не говорил раньше? – отец вдруг встал, достал из стола сигареты, открыл окно и закурил.

Для меня это стало новостью.

– А зачем? – спросил я, раздраженно и зло. – Чем ты мне можешь помочь?!

– Если подумать, то могу.

– И чем?

– Ну, например, мы сейчас соберемся и пойдем в милицию, напишем заявление.

– На кого? На Бешеного? – я засмеялся, как мне показалось демоническим смехом, на самом деле это был истеричный подростковый смех. – Да у него все схвачено! Или на Исмаила с Головой, которые давно на учете? Все, папа, мне кранты! Никто мне не поможет, слышишь, никто! Только если бог на веревочке как в древнегреческих трагедия.

Отец посмотрел на меня внимательно и спокойно ответил:

– И такое бывает. Так ты говоришь Бешеный? Ну и где будет происходить сиё действо?

– А тебе что за дело, к ментам пойдешь? – его ироничный тон определённо напряг меня, он мне не верил, или ему было безразлично. – Не переживай, тебя и так пригласят на опознание моего трупа.

Отец рассмеялся.

– Исход битвы никогда не известен заранее, независимо от количества участвующих с той или другой стороны. Все зависит от тактики.

– Что ты придумаешь? Какую такую тактику? Может, морду им набьешь? Ты! Вот потеха-то будет! Посмотрю я, как ты с ними справишься! Ты же слабак! Хилый жалкий слабак, да тебя любой с одного удара уложит!

Я выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью, упал на кровать, не раздеваясь, и зарыдал. Мне было безумно себя жалко, и отца тоже жалко и очень стыдно, что я так нагрубил ему, сказал такие гадости, а потом так в одежде и уснул. Мне снилась мама. Она сидела рядом на кровати и улыбалась. Я даже не понял, что это был сон, настолько мама была реальна. Она наклонилась, поцеловала меня, а затем погладила по голове и сказала: «Спи, мой сыночек. Папа тебе поможет». И там, в этом полусне, полуяви, я вдруг понял, что уже почти забыл ее голос, и вдруг он прозвучал так отчетливо и спокойно, и мне стало легко и хорошо, и там, во сне, я ей поверил и впал в забытье.

Час икс был назначен на вечер субботы. В пятницу Исмаил подошел ко мне и сказал.

– Завтра на пустыре, что на востоке за городом, в 5, понял? А не придешь, мы и тебя, и папашу твоего, и сеструху твою того. Понял?

Я молча смотрел на Исмаила и ничего не отвечал.

– Так ты понял?

Я видел, как сжались его кулаки, как он хотел меня ударить, но, видимо, было не позволено. А я молчал и ничего не отвечал.

– Так ты, гнида, понял? В последний раз спрашиваю?

Я упрямо не говорил ни слова и смотрел Исмаилу прямо в глаза, как любил делать Бешеный. Я видел, что он нервничает и злится.

– Я тебя, тварь бл… я, еще раз спрашиваю, понял ты или нет? – теперь он уже почти кричал.

– Ты уж спросил в последний раз, а это после последнего, – ответил я и пошел прочь.

Но Исмаил догнал меня и схватил за рукав.

– Ты понял.

В ту ночь я не спал ни секунды. Поначалу просто не мог, а потом уже не хотел. Быть может это была последняя ночь в моей жизни, а я ее просплю. Я открыл окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу, и посмотрел на небо. Оно было чистым, без единого облака. Кое-где были видны звезды, и даже Большая Медведица бледно вырисовывалась на городском небосклоне, если приглядеться. В какой-то момент открылось соседнее окно в комнате отца, и я почувствовал запах табака и понял, что он не спит. За окном был май, где-то далеко пели птицы, и теплый ветер доносил дурманящий дух цветущей черемухи. Учебный год подходил к концу, и я почти выправился, во всяком случае по физике и математике имел твердые четверки, а по химии даже 5. Все как-то начинало налаживаться, и вдруг так не кстати мне предстояло завтра умирать. А может убежать? Куда? Что я буду делать? Да и бежать, как последний трус, я не мог. Смерть так смерть. Я подумал об отце, бабушке, сестренке. Мне стало невыносимо всех жалко. Как справятся они с еще одной смертью, когда та, мамина, еще не успела забыться? Наверное, я виноват перед ними. Очень виноват, но теперь уже ничего не изменишь. Я тихонько прокрался на кухню и поставил на плиту чайник. Неожиданно вошел отец:

– Ты чего не спишь, сын? Пятый час уже.

– А ты чего?

Он засмеялся:

– Да не спится как-то. Так ты решил свои проблемы?

Я утвердительно кивнул головой.

– Точно? Сам справишься? А то, может, подстраховать?

Он говорил так, словно знал о завтрашней встрече. Но откуда? Нет, вряд ли, я ничего никому не говорил. Да и эти мерзавцы вряд ли стали болтать.

– Тогда иди спи, – и вдруг он подошел и обнял меня. Как не делал уже очень давно. И от этого мне стало еще хуже. Ели сдерживая слезы, я ушел в комнату и заплакал. А вместе со слезами из меня выходили боль, страх, ненависть, оставалась только пустота, бессмысленная и глухая.

Вы знаете, о чем думал Христос, когда шел на Голгофу по пыльным улицам Иерусалима? Когда его ноги, с трудом передвигаясь по раскаленной дороге, отсчитывали шаги навстречу мукам, а по лбу и вискам стекали капли пота, смешанные с кровью, прилипали к ресницам, застилали глаза? Что ощущал он, глядя на Симона, несущего его крест? А я знаю – ничего. Он не думал ничего. Я это знаю точно. Потому что он был тогда человеком, и ему было страшно. Так страшно, что ни о чем невозможно думать, ни печалиться, ни страдать, ни мучиться. Когда страх становится тобой, он прорастает в каждой клетке тела и уже перестает быть страхом, точнее, ты перестаешь ощущать его, потому что ты и есть страх. Так шел я на свою Голгофу, только со мной рядом не было Симона, свой крест я нес сам. Я пришёл вовремя, не опоздав ни на минуту. Почему-то мне казалось это очень важным. Однако Бешеный и его сподручные уже были там. Они стояли возле старенькой БМВ-ушки, которую Бешеный приобрел совсем недавно, курили и что-то оживленно обсуждали. Они явно были очень довольны. Бешеный сидел на капоте по-турецки, а Голова и Исмаил стояли рядом. Увидев меня, Исмаил сделал пару шагов вперед и плюнул в мою сторону. Бешеный ухмылялся, затем спрыгнул с капота и подошел ко мне. Вот тогда я и ощутил на себе весь ужас от его взгляда.

– Страшно? – спросил он. – Страшно. Я знаю.

Я молчал.

– Так страшно, что и говорить не можешь?

– Да он уж обоссался, небось! – загоготал Голова, а за ним Исмаил. Видимо, это была очень смешная шутка.

– Ты меня унизил, – тихо сказал Бешеный, – и ты за это ответишь.

Он говорил спокойно, без мата.

– Ты будешь наказан, – продолжил он, – а потом умрешь, ты ведь готов умереть? Мы благородные разбойники, мы предупредили тебя заранее. Но у тебя есть выбор. Ты можешь извиниться, и тогда ты не будешь мучиться, а можешь не извиниться, и тогда будешь мучиться. Сильно будешь мучиться. Я тебе обещаю. Тебе решать.

Он развернулся, подошел к машине и снова запрыгнул на капот.

– Я не слышу! – крикнул он. – Твое решение?

Я молчал. Я решил, что буду молчать до конца.

И повисла пауза. Такая хорошая театральная пауза. Наконец Бешеный прервал ее.

– Ясненько, понятненько. Ну что ж, это твой выбор. Начинай, Исмаил! Давай, татарин, засунь ему под ребро!

Я вдруг вспомнил, как устами Мышкина Достоевский описывал свои ощущения, как он стоял перед казнью в пяти минутах от смерти и смотрел на золотые купола, а я стоял и смотрел на носочки моих кед, на грязном пустыре, с одной стороны которого была большая песчаная гора, а с другой кучи давно не убираемого мусора. И в этом грязном пустыре меня будут убивать и издеваться надо мной. Я вдруг вспомнил, как в 5 лет болел скарлатиной, а потом мысли переместились в то утро, когда я впервые увидел маленькую сестренку, она была совсем крохотной, со сморщенным личиком, хныкающая и очень смешная; и вдруг тот день, когда забирали маму, как она спускалась по лестнице, бледная, но вполне нормальная, я проводил ее до машины скорой и она, забираясь в скорую, сказала: «Ты только уроки делай, а то четверть заканчивается». Уроки… Это были ее последние слова, адресованные мне. Про уроки. Почему-то именно сейчас они стали особенно дороги, и я подумал, что если бы остался жив, то всегда, всегда стал делать уроки. Все эти мысли как-то беспорядочно сменялись в моём сознании, за какие-до доли секунд в моей голове пронеслось столько воспоминаний, сколько в обычное время не уместилось бы и в несколько часов. А сердце стучало как сумасшедшее, и сколько еще будет стуков, я не знал, потом услышал шаги, тяжелые шаги, это Исмаил шел ко мне, и почему-то, не поднимая глаз, каким-то внутренним зрением я ясно увидел, что в руке он держит нож. Такой маленький и острый, выкидная финка. Был ли нож на самом деле? Наверное, был. Исмаил всегда таскал с собой этот нож, говорил, что трофейный, с войны. А потом вдруг был хлопок, почти неслышный, еще, еще, и тишина. Все это длилось какие-то доли секунды. Но тогда с временем явно что-то происходило, оно текло не так как обычно, то замедляясь, то ускоряясь. Я поднял глаза, и, не понимая, что происходит, увидел всех троих неподвижно лежащими на земле. Инстинктивно быстро повернулся в ту сторону, откуда слышались хлопки, увидел темную фигуру человека, который держал в руке какое-то оружие, ружье, наверное. Всего мгновение, и человек исчез. И, видит Бог, в тот момент мне показалось, что я узнал его, и что это отец. Нет, тогда я был уверен, что это отец, это потом, размышляя и анализируя, стал сомневаться. И даже вовсе отказался от этой мысли. Потому что откуда отец мог взять оружие? У него никогда его не было. К тому же с глушителем. А там был глушитель. Да и как потом выяснилось, работал снайпер, причем очень высокого класса, потому что все трое были убиты тремя почти мгновенными выстрелами. Первым Бешеный, в висок, потому что человек появился сбоку, из-за песчаной кучи. Затем Исмаил и Голова. Исмаилу пуля угодила точно в лоб, видимо, он повернулся на выстрел, Голове – в шею. Странно, но почему-то в памяти остался только Исмаил. Я даже запомнил его открытые глаза, смотрящие куда-то в небо. Нет, это не мог быть отец. Мой отец был ученым, он писал диссертации и читал в институте лекции. Он, конечно, служил в армии, но это было очень давно. Так что он уже наверняка забыл, как стрелять. Какое-то время я с ужасом смотрел на три трупа, которые еще несколько минут назад были живы и здоровы, смеялись, шутили и собирались долго жить, в то время как мне было предписано умереть. Как я думал. А жизнь распорядилась по-своему. Что было потом, не помню. Как не пытался вспомнить, бесполезно. Следующие 20 минут навсегда выпали из моей памяти. Я очнулся в скверике в центре города на скамейке. Меня трясла какая-то старушка и спрашивала: «Мальчик, тебе плохо? Иди домой, милый». Я как по команде встал и пошел, но не домой. Я потом долго колесил по городу, просто бежал куда попало, потом разворачивался и снова бежал уже в другую сторону, пока не выдохся. Сколько я так бегал, не знаю. Может всю ночь, а может час. Мне было страшно возвращаться домой, потому что я боялся увидеть отца с окровавленными руками, увидеть стоящее в углу ружью, еще пахнущее порохом, я ужасно этого боялся. Стоя перед подъездом, долго смотрел на отцовское окно. Оно горело. Потом поднялся в квартиру, снял ботинки и прошел в комнату отца. Он сидел за письменным столом и работал. Все выглядело так, будто он не выходил из этой комнаты уже лет сто: спокойный, чуть сонный, с накинутой на плечи шерстяной кофтой. Увидев меня улыбнулся:

– Иди сюда, сын.

Я подбежал, обнял его и зарыдал.

– Брось, не надо. Ты решил свои проблемы?

Я кивнул, продолжая обнимать его.

– Вот и хорошо. Я же говорил, что все будет хорошо.

Он говорил уверенно и спокойно. Мне ужасно хотелось спросить, он ли это был, там, на песчаной куче, с оружием и в темной одежде. Но я не знал, как. Наверное, он бы удивился и спросил:

– Какой еще мужчина с ружьем?

Теперь я уже сомневался, что это было он. Даже был почти уверен, что не он. Почти. Да это было и не важно. Потому что я знал, что с этого момента мы всегда, всегда будем вместе. И все же я спросил кое-что:

– Папа, я что-то о тебе не знаю?

Он засмеялся и отстранил меня немного, чтобы смотреть мне в глаза, и ответил:

– Я ведь тоже не все о тебе знаю, правда. У всех есть свои секреты.

– Да, – я кивнул головой.

Отец снова обнял меня.

– Ну все, сын. Пошли чай пить. И есть. Бабушка пироги испекла. Я хочу, чтобы ты навсегда запомнил, что я всегда буду рядом, чтобы не случилось, ты можешь рассчитывать на мое плечо.

Убийцу Бешеного, Исмаила и Головы так и не нашли. Меня допрашивали в присутствии отца. Он был совершенно спокоен и все время говорил, чтобы я тщательно вспомнил все детали, ничего не упустил. Дело закрыли. Да если честно, все были счастливы и рады, что избавились от этого тирана. И только тетя Люда сильно горевала и все ходила на могилу непутевого сына. А мне эта история до сих пор не дает покоя. Я так и не знаю, был ли тот человек моим отцом, или кто-то иной, врагов у Бешеного было достаточно, хотя причин убивать его, пожалуй, ни у кого не было. В этой истории немало темных пятен. Наверное, я никогда не узнаю истины, потому что отец не расскажет, да я спрашивать его не буду. Пару лет назад, изучая по заданию редакции газеты, где я работаю, архивы Министерства обороны, я решил посмотреть дело отца и с удивлением обнаружил, что в той части, о которой он всегда говорил, как о месте службы, такого солдата никогда не числилось. Более, того, я выяснил, что в 1979 году, после призыва на военную службу, отец был направлен в учебную часть в Ташкент, а затем… Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Потому что, пока он жив, я всегда могу рассчитывать на его плечо. А когда придет время, подставлю свое.