Читать книгу Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова - Страница 4

Словом, так. Я захватила с собой наш новый, недавно купленный цейсовский бинокль, как всегда надеясь, что небеса и на этот раз меня услышат. То есть полезла я туда скорей оттого, что пообещала, а еще от тяжкого груза бед и серьезных проблем моих дорогих друзей. Залезла и просто уселась наверху, закутавшись в старое одеяло, перечитывая еще и еще раз список имен и пожеланий.

Кстати, бинокль для жизни – это очень важная, практически необходимая вещь. Когда мы с Кузьмичом собирались пожениться, он, тогда еще студент, сделал мне царский подарок – не пошлое кольцо или дурацкую кофточку, не букет погибающих срезанных цветов или кулинарную книгу, не набор кастрюль или скатерть с салфетками, а то, что надо – лучший подарок на земле, – небольшую подзорную трубу. И мы с этой трубой – Кузьмич, труба и я – ходили в центральный парк наблюдать за тем, что происходит на танцплощадке. Практически подглядывать за молодежью из трех ближайших учебных заведений. За молодежью, которая облюбовала это место для своих встреч. Подзорная труба была истинным чудом для меня, близорукой, – видеть выражения лиц, ухмылки, гримасы, игривые, кокетливые ужимки, разные уморительные танцевальные коленца.

Правда, нас как-то поймали за нашим неблаговидным занятием, и мы еле ноги оттуда унесли, а потом и вообще пришлось продать нашу трубу, чтобы купить что-то бесполезное, вроде платья для какого-то мероприятия. Но тяга к такому увлекательному и полезному для души делу – смотреть в хорошую увеличивающую оптику, и не только на людей, но и на птиц, животных, облака, звезды наконец – у нас осталась. Да и не только у нас. Оказалось, что это очень распространенное хобби.

Да вот хоть недавно! Ходили мы в гости к друзьям. Они – необычные легкие свободные люди. Художники. Она – просто невероятная красавица, влюбленная в своего мужа. Да вообще там все взаимно, прекрасная пара. Лена и Слава. Слава говорит, мол, сейчас поужинаем и я вам что-то покажу, хотите? Мы, конечно, хотели. Поужинали и с нетерпением – давай, Славка, показывай. Он вытащил бинокль, хороший, тоже цейсовский, говорит, смотрите воооон туда, на балкон того большого особняка, вот-вон, на третьем этаже, видите? Только так смотрите, чтобы вас не заметили.

Мы по очереди смотрели из-за портьеры, а там, на балконе этого самого особняка, стоит в казенной пижаме, синей с белым воротничком, дядя по имени Вавка К. Т. (мы его узнали), генеральный директор одной серьезной конторы NNN, уважаемый в городе, да что в городе, уважаемый в стране человек… ну нельзя сказать, что всеми уважаемый, ну как и за что сейчас уважают, не ясно, что ли? Когда выборы были в этом учреждении NNN, там по уставу условие одно было, что генеральный директор избирается пожизненно. И когда Вавку К. Т. выбрали пожизненно, он банкет закатил. И кто-то из его подчиненных произнес тост и от волнения или уже во хмелю сказал, что мол очень гордится, что Вавку избрали генеральным директором посмертно. Да. Короче, смотрим и видим, что этот вот известный многим человек стоит у себя на застекленном балконе и… подглядывает. Тоже в бинокль. Облизывается, поерзывает и подглядывает. И не за людьми на площади, не за облаками или собаками, а пялится в чужие окна многоквартирного дома напротив. Ма-ла-дец!

Но тут – ах, дурочка! – я высунулась с биноклем в окно подальше, и мы с Вавкой К. Т. встретились взглядами. Или чем там – окулярами, что ли. И тут Вавка вдруг молниеносно исчез за ограждением балкона – упал как подкошенный. Вжик – и нету.

Но мы люди бывалые и терпеливые. Уже не прячась, вышли на балкон и стали в бинокль смотреть и ждать, когда же он поднимется, чтобы в дом уйти. Все-таки осень, а в пижаме-то холодно. А балкон большой, широкий. Но не дождались. Сделали вывод, что известный в стране пан Вавка К. Т., чтобы лишний раз не попасть в обзор нашего бинокля и если честно, то и Славкиной видеокамеры, тихо уполз. Сперва лежал безмолвно, а потом замерз и, вихляя пятой точкой в казенных пижамных штанах, уполз в дом. Генеральный директор серьезной конторы NNN, избранный посм… ой, пожизненно.

Летом очень легко втащить свой длинный день в ночь, короткую и неопасную. Летними ночами драматурги или романисты пишут не драмы или трагедии, а мелодрамы и комедии. Летний теплый вечер. Кто-то смотрит телевизор – вон, в окне прыгающий сине-серый свет. Кто-то еще заканчивает свои дела, тень перебегает от мойки у окна куда-то в глубь кухни – это Люда, она очень талантливая хозяйка, наверное, готовит тесто, чтобы утром испечь детям пирожки. Люда так заразительно-радостно и с большой охотой ведет свой дом, что все вокруг ей подражают: бегают к ней за рецептами, сравнивают свои окна с ее окнами, так ли чисты и сверкают. Покупают такие же салфетки на кухню и занавески в спальню. А вон на той стороне реки во дворе больницы – Ванька Косой с тачкой. Он изобретательный воришка, наверняка пожаловал стянуть то, что плохо лежит. Недавно украл гигантскую промышленную центрифугу из больничной прачечной. Ее семь человек выносили во двор, чтобы погрузить утром на машину, отвезти на областной склад и обменять на новую. Семь человек пыхтели. А Ванька Косой – сам. Погрузил на свою тачку и уволок, когда все ушли. Его потом поймали, спрашивают, черт с ней, с центрифугой, но как же ты смог? А Ванька Косой им отвечает:

– Так я ж себе! А когда себе, то мозги включаются.

И показал: уперся, легонечко наклонил эту дуру в несколько центнеров – и она послушно улеглась к Ваньке Косому в тачку.

И повез.

Центрифугу, конечно, отобрали, но Ваньку Косого зауважали за ноу-хау.

Вот он и сейчас шныряет, ищет чего-то, что плохо лежит.

– Вааань! А Ваняааа?! Не троооожь чужоооого, Ивааан! Не украдиии! – подвываю я басом в свернутую трубочкой пачку листков, а река легко и услужливо переносит мой голос на другой берег.

Ванька подскакивает от неожиданности, оглядывается, смотрит наверх, никого не видит, мелко крестится и удирает.

Соседку Машу провожает Максим, бредут медленно. И чем ближе к дому, тем медленней. Никак не расстанутся. Ой, целуются, надо кашлянуть: «Кхе! Кхе» – чтобы они знали, что они не одни на планете. Машка визжит, смеется, звонко целует Максима в щеку и забегает домой, где предусмотрительно для нее в прихожей включен свет, теплый уютный оранжевый свет. Максим еще постоял, посмотрел в Машкины окна, потом чуть сгорбился и потопал домой. Видно сразу, что музыкант, походка не спортивная, но ритмичная. А ну позвать его с крыши, пропеть ему как-нибудь чудно, протяжно квартой:

– Макси-иим, не суту-улься.

И спрятаться. И он как человек с отличным слухом, тонкий и отзывчивый, прислушается, подумает, а кто же это?

– Кто это? – спросит он у крыши.

А никто ему не ответит ничего.

Но он точно будет помнить теперь, что сутулиться нельзя.

О, а это кто шаркает ногами? Баба Галя пришла домой. Где это она шастает? И знает ли об этих подозрительных ночных прогулках ее дочь Лида. Может, у бабы Гали есть кавалер. А что? Как говорит одна дама элегантного возраста: «На каждый товар есть свой покупец».

Как здорово сидеть тут, невидимой и неслышимой. Ночь охорашивается, как опытная, избалованная примадонна: примеряет то одну брошку, то другую, то целое сверкающее ожерелье. И пудрится, сдувая лишнюю пудру с пуховки, как в старом кино. И тогда по небу несутся легкие тени облаков. Ночь волнуется перед выходом. Сколько лет, сколько веков, сколько тысячелетий – вечность, а ты, ночь, все так же должна быть хороша, все так же непредсказуема, все так же переменчива. Как в первый раз, как в день творения. Как в первый раз.

Звуки доносятся сюда отовсюду, чуть смягченные согретым вечерним воздухом, приглушенные деревьями. Но четко слышимые из-за легкого тумана над рекой.

Теплый свет из окон – в основном из кухонь или веранд. Поздний ужин. Звенит посуда. Потом включаются маленькие окна – ванные. Визг или нытье детей – им оттирают под душем или в ванной грязные коленки, вымывают песок и пыль из выгоревших шевелюр, потом душистыми, утомленными, завернутыми в большие полотенца несут спать.

В каждом доме – свой мир, своя вселенная. В каждом доме есть свое небо, и свое божество, и своя дата дня творения, и разные, такие разные по цвету и размеру сандалики у входа.

А кто это там все никак не угомонится? А-а, баба Надя. Во-он она бродит по двору, модная, по мнению старушек с лавочек, в тренировочных штанах с белыми полосками, пластиковых шлепанцах – цонк-цонк, цонк-цонк, – звонко клацают они по выложенной красивым узором садовой плитке. Баба Надя заглядывает во все углы, обходит владенья свои и сама с собой разговаривает:

– А я йий кажу, игде ж ты убрала, ты ж не убрала. А она мене – убрала. А вот это шо? А от это шо? Ничо не убрала, а говорит мине, шо убрала.

В окне летней кухни маячит недовольное личико Оксаны, жены любимого внука бабы Нади. Оксана закатывает глаза и качает головой, мол, сколько это может продолжаться.

Ох и занятная особа эта баба Надя. Я знаю ее давно и стараюсь и дальше быть в курсе ее полной забот жизни. Уж так выпало, что после получения наследства из Америки баба Надя размахнулась вовсю – купила внуку Женечке дом в нашем небольшом квартале. И сама в этом доме уверенно поселилась. Управляет всем, командует и собирается еще жить долго и счастливо.

Оксана, жена бабы-Надиного внука, бегает ко мне ябедничать. Например. Оксана каждое утро стучится к бабе Наде в комнату и ласково:

– Бабушка, что вам с базара принести диетического? (Бабе Наде ведь уже восемьдесят с лишним.) Может быть, творог, сметану, мед, овощи, ягоды? – спрашивает Оксана.

– А шо? – ворчливо откликается баба Надя. – Домашню ковбасу на базаре уже не продають?

– Так доктор же не велел, у вас же сосуды…

– Ага, – баба Надя с угрозой из-за двери, – значить, нэ продаюуууть.

И Оксана бредет на базар покупать домашнюю колбасу, ароматную жирную домашнюю колбасу с чесноком и пряностями, такую вредную для сосудов бабы Нади.

Или когда у бабы Нади есть настроение, она наряжается – у нас принято на рынок наряжаться, провинция, куда еще новое пальто с песцом надеть, – она наряжается и долго гуляет по рынку, присматриваясь, прицениваясь, пробуя, критикуя и скандально торгуясь.

– Жиночка, шо ж вы все трогаете? Як вам не соромно. Торгуетеся, а в таком пальте.

Все. Главное баба Надя услышала. Богатое пальто. Заметили. Пальто ж из Америки. Довольная, она идет дальше. На рынке бабу Надю побаиваются.

Однажды перед Новым годом она, как сама говорит, «натрапыла» на селедку. Особо в городе нашем ценимую людьми селедку – жирную, малосольную, с красным сияющим глазом, чуть не подмигивала, такая свежая. В магазине «У Нюмы», где Клава торгует. Ну, долгая там история: Нюма уехал, Клава осталась, магазинчик людям нравится, вывеска осталась прежняя. А магазин «У Клавы» тоже есть, но там торгует Света, невестка Клавы. Так и говорят у нас сейчас:

– Купила у Клавы.

– У Клавы, где Света, или у Клавы – «у Нюмы»?

– У Клавы – «у Нюмы».

– А у Клавы, где Света, что, нету?

– Ну, наверное, есть. Клава ведь привозит все оптом. Но я брала у Клавы «у Нюмы».

На слух приезжего – бред сумасшедшего, а местные все прекрасно понимают. Они знают, где сегодня брать самое вкусное, самое свежее, именно то, что у соседки в пакете: мясо, рыба, соленья, маслины, оливки, сдоба, конфеты и прочее самое.

Как-то зимой баба Надя купила у Клавы, где «у Нюмы», одну рыбу «попробувать», отнесла домой, ей понравилось, вернулась на рынок. А в магазинчике, в отделе том селедочном, уже собрались люди: базарный день, воскресенье, канун новогодних праздников, – идет бойкая торговля. У Клавы, где «у Нюмы». Там все особенное. Я же говорю – у нас люди в еде хорошо разбираются. И давай все спрашивать, а откуда селедочка, а кто солил, а когда получили. Тут в хор интересующихся и вступает баба Надя с сольной партией: я брáла! Гадость! не берите! Нафтой (то есть нефтью) воняет. Бельзиной (то есть бензином) и химияй. У в рот узять незя.

Разочарованные потребители под смущенным, извиняющимся взглядом продавца Клавы Игрушкиной покинули магазин. Баба Надя потопталась и, дождавшись, когда уйдет последний покупатель, перегнулась через модную витрину-холодильник с разной рыбой и прошептала:

– Клава, а ну быстро накидай мне усюда ув торбочку всю уселедовку, шо в тебя осталáся. И давай швыденько мэни.

Вот такая у нас соседка. С тех пор мы дома называем селедку уселедовкой.

Оксана плачет, мол, баба Надя вламывается по утрам в их с Жеником комнату без стука и все повторяет, вот когда я умру, тогда будете себе хозяйничать. Когда я умру, тогда будете сажать цветы, где вам хочется… Вот когда умру, тогда будете переделывать комнаты. Вот когда – тогда, когда – тогда.

– И я не выдержала, – всхлипнула Оксана, – и спросила.

– Что? – похолодела я.

– Я спросила: «Когда?»

Я жду Персеиды и в бинокль вижу, как баба Надя таскает что-то по двору мелкое, складывает в кучку. И вижу, что тягает она какие-то тяжеленные железяки просто из конца в конец, из угла в угол. Туда потянет, погремит, оттуда тянет обратно, кладет железяку на прежнее место. Просто чтобы досадить и чтобы знали, кто главный. Вот же неугомонная!..

Как иногда случайная вроде бы вещь может изменить настроение, поведение и даже стиль жизни человека. Люди тут неподалеку, на углу нашего квартала, которые поселились совсем недавно, живут странно. Очень неприветливые. Им скажешь «доброе утро», а они не отвечают. И выражение лица: «Ты ваще кто ваще? С какова района?!» А нас с Кузьмичом ведь родители хорошо воспитывали: учили быть приветливыми, здороваться, уступать место старшим в общественном транспорте и в очереди, пользоваться носовым платком и держать в чистоте себя, одежду, мысли и намерения. Так что мы продолжаем радостно здороваться, чем вызываем еще большее раздражение и недоумение наших новых соседей.

Вообще, мы люди ужасно провинциальные и неторопливые. Живем в своем временнóм пространстве. И как же трудно мне ездить по работе в Москву. Мне кажется, большей противоположности моему спокойному кварталу Сосновому Бору нельзя и придумать.

Вот, к примеру, у нас я выезжаю на встречу за пятнадцать минут и никогда не опаздываю. В Москве меня предупреждают, что если встреча в одиннадцать, то машина заедет за мной в девять. И не факт, что мы не опоздаем. Обычно я оказываюсь в Москве или поздней осенью, или зимой. Наверное, от этого она мне кажется уставшей, преждевременно постаревшей дамой, в старом, пропахшем выхлопными газами тяжелом влажном пальто, суровой, опасной, нерадостной, озабоченной чем-то мне непонятным, с ночными погонями, топотом, хриплым заполошным криком и выстрелами.

Я очень честно старалась полюбить Москву: знакомилась с милыми, теперь дорогими моему сердцу москвичами, ходила в маленькие семейные ресторанчики и там болтала с официантами о том о сем, бродила по улицам старого города и однажды, попав в сильный дождь, очутилась в толпе. То есть мне пришлось пробираться сквозь поток людей, которые спешили из выхода метро. Мало того, что выбраться оттуда не было никакой возможности, я еще была с зонтиком. И закрыть его нельзя было, он сберегал мою стрижку, специально сделанную для встречи с читателями. Как меня только не называли и куда только не посылали. А я продолжала поступать, как учила мама – извиняться.

– Извините, – отвечала я на очередную неприятную реплику. – Простите, пожалуйста, – опять просила я.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо.

– Вы это серьезно? – спросил какой-то мальчик, по виду студент или чуть старше.

– Что?

– Крутитесь тут в толпе и просите у всех прощения. Вот вам уже зонтик сломали, вам за шиворот вода льется, а вы все извиняетесь. Серьезно? Или это флешмоб? Где-то скрытая камера, да? Аха-ха! Как я раньше не догадался, где-то скрытая камера! А для какого канала снимаете?

– Нет, – в отчаянии завопила я, – правда мне надо в метро, но я не могу выбраться из толпы!

Мальчик, все равно не очень-то и веря, потащил меня за руку. В толпе с моего пальто посыпались пуговицы, прическа была испорчена, но зато я была на свободе.

– Вот так и моя мама, – сказал мальчик, прощаясь, – как приедет, так со всеми готова заговорить. Почему-то она думает, что все такие же приветливые, как она, и все готовы остановиться и немедленно побеседовать о том, как сажать кусты крыжовника, чтобы ягода была крупная и прозрачная.

Так вот о наших соседях.

Не знаю, откуда они к нам приехали, может, с той самой станции метро, где все куда-то торопятся и бегут, но они никогда не сажают у себя во дворе цветы, все у них заросло сорняками, у них нет собаки, а котов они шпыняли так, что в последнее время те обходят их стороной. Его зовут Сирожа. А ее имени никто не знает. Мы все спрашиваем друг друга, а как ее зовут? И у Сирожи спрашиваем, как зовут вашу жену, Сирожа? А он буркает что-то:

– Т-та! Мать ие…

А мальчика спрашиваем шестилетнего:

– Как папу зовут?

– Ни наю.

– А маму?

Он отвечает:

– Мама.

– А бабушку?

Мальчик расплывается в улыбке:

– Таисия Даниловна. А дедушку – Иван Прокофьевич.

Он, кстати, у бабушки с дедушкой живет, чуть дальше, на улице, параллельной нашей. Хорошие у него бабушка и дедушка. Они – родители этого самого Сирожи. И очень страдают, что у них такой сынок и такая ужасная невестка. Мальчик – их свет в окошке.

Просыпаются эти двое – Сирожа и его супруга – в пять утра. А поскольку вся наша небольшая улица Сосновый Бор стоит над водой, то звуки слышны хорошо, особенно из открытых окон. Мы-то все приучены не шуметь, знаем, где у кого дети спят. А новые наши соседи не церемонятся.

– Бубубу… – это его хриплый голос.

– Вявявяяааа! – ее истеричный.

– Бубубубу… мать… бубубу, – опять он, довольно благодушно.

– Вявявявяаааа!!! – злобно она.

Вдруг звон стекла, грохот, вскрик, стук падающих предметов… Тишина.

– О! – его голос. – Догавкалась?

И сначала тихий, а потом все возрастающий смех из всех открытых окон нашей небольшой улицы Сосновый Бор, где, к слову, нет ни одной сосны. Надо бы посадить.

Мальчику их мы тут недавно подарили бумеранг. Это охотничье орудие аборигенов маори зачем-то прислали моим детям из Австралии – красивый, яркий, разрисованный фигурками людей, животных и птиц, большой и, как принято, кривой бумеранг. Но нам он не нужен, мы против охоты. Отдали мальчику. Причем этот бумеранг настоящий, не сувенирный. А Сирожа, пьющий бездельник, отобрал у сына бумеранг. Поиграть. А что еще мужику делать – времени свободного навалом. Выпил утром и, как говорит Жванецкий, весь день свободен. А тут какое-никакое, а занятие – бумеранг швырять.

Две недели Сирожа убеждался в том, что бумеранг как заводной – действительно возвращается и при этом лупит его почем зря куда попало. Возвращается и возвращается, куда ни кинь, как ни кинь: и по низу кидал, и по верху кидал. И главное что – даже удирал от бумеранга, как чисто спецназ в джунглях, все равно тот его догонял и бил точно в макушку. Сирожа уже и петлял, и за угол прятался, но как только высовывался посмотреть, а где это он, бумеранг его будто караулил – а вот и я! – и методично вставлял в табло.

– Отличная вещь! – хвастает на улице весь в синяках и ссадинах Сирожа. Даже пить перестал, продолжает тренировки. Знакомые приходят посмотреть. Очень азартная игра. Мы из окна иногда слышим, как они играют: Сирожа и бумеранг – трудное сиплое дыхание, быстрый топот, легкий свист чего-то летящего, мягкий стук и сиплое горестное:

– О-йоооо!!!

Мы вообще-то болеем за бумеранг…

А воон там, чуть дальше, светятся огоньки завода. Очень активно работает завод, потому что спрос большой. Завод тот самый, ликеро-водочный. И домик там стоит неприметный. Домик Миши Мухи.

Когда Миша Муха улетал, ну то есть должен был улетать самолетом в прекрасное далеко, он выставил на продажу свой дом. Ну такой неказистый вроде домик, один этаж, двора нет, садика нет, лавочки нет. А цена – ого!

– Муха, ты сдурел, Муха, совсем? Что за цена за этот сарай, – его люди спрашивали.

– Не покупай, – лениво огрызался Муха.

– Так я и не покупаю, – обижались и уходили.

А один, Бардияш, пришел. Глупый, а думал, что хитрый и пронырливый. И что аферист большой.

И Миша Муха ему сказал:

– Ты купи, Бардияш, ты не пожалеешь. Буду улетать, – таинственным шепотом добавил Муха, – что-то покажу. Ты купи-купи, Бардияш, не будь дураком, слушай. Увидишь, я тебе говорю.

И Бардияш купил не думая. Потому что был дураком.

Ну я ж его знаю, Бардияша. Он был моим одноклассником. И, оценивая даже не уровень его образования, а его странные глупые поступки, наш учитель математики Владимир Иванович говорил:

– Между тобой, Бардияш Василий, и здравым смыслом – сто тысяч километров пути по бездорожью. Вы никогда не встретитесь.

А тут как раз мама Бардияша, которая была на заработках в Италии, потребовала вложить заработанное. Сказала купить дом. Но посоветоваться. Ну Бардияш и посоветовался. С Мишей Мухой, продавцом.

И в последний день, когда такси уже стояло у дома в ожидании, Миша повел Бардияша в подвал.

В темном сыром помещении из стены торчала тонкая трубочка. Под трубочкой на старой табуретке стояла трехлитровая стеклянная банка. В банку ме-е-е-едленно капало.

– Три капли, – торжественно прошептал Муха. – Три капли в минуту. И не больше. Заклинаю тебя, Бардияш! А то будет плохо. Совсем плохо! Ты видишь, трубочка заклеена, оставлена ма-лень-ка-я дырочка. Должно капнуть только три капли. В минуту. И все. И получается трехлитровая банка в день. Этого для жизни достаточно. Заклинаю тебя, Бардияш, заклинаю! Если начинает капать четыре!!! – Муха даже побледнел от ужаса, закрыл глаза и прижал ладони к щекам. – Немедленно – заклинаю! – заклеивай трубочку и считай. Только три! Только три в минуту! Заклинаю!

Бардияш понюхал. Из банки отчетливо пахло спиртом.

– Посмотри на меня внимательно, Бардияш, – настаивал Миша Муха, – посмотри! Ты понял?

Бардияш посмотрел. Глаза его уже где-то мечтательно гуляли. Но он кивнул, что понял.

– Вопросы есть? – напоследок спросил Муха. – Тебя интересует – что, откуда?

Бардияш отрицательно покачал головой. Глаза его разгулялись вовсю.

Эх, Бардияш, Бардияш! Где он был, где был твой здравый смысл?.. Нет, прав был Владимир Иванович, ох прав!..

– Заклинаю, а то будет плохо! – громко из окна такси грозил Миша Муха. – Заклина-а-а-а-а-а-аю-ю-ю-ю-ю-ю… Только три-и-и-и-и-и!.. – Машина взревела и унесла Муху в прекрасное далеко…

Бардияш тут же бегом собрал по дому пустую посуду: банки, кастрюли, вазы. Снес все в подвал, достал перочинный ножик и… проковырял в трубочке большое отверстие. Оттуда щедро и ароматно полилось.

Буквально за сутки мастер цеха ликеро-водочного завода «Буковинский праздник» с удивлением обнаружил серьезную утечку спирта. Дирекция вызвала милицию. Следственная группа вызвала двух рабочих, которые аккуратно вскрыли плитку в цехе, и следователи пошли вдоль незаметной с первого взгляда «левой» тонкой трубки, которая привела их в соседний, стоящий за хлипким забором неказистый домик. А дальше было дело техники. В подвале дома был обнаружен в хлам пьяный Бардияш, и, пока он проспался, пришел в себя и протрезвел, Муха уже улетел. А Бардияш, бедный жадина Бардияш, теперь выплачивает штраф…

А вот какой прекрасный человек живет в соседнем доме. Он-то наверняка спит уже. Дисциплинированный, ответственный. Красивый, умный, воспитанный, спокойный. Саша.

Саша на днях сделал предложение Даше.

Даша отказала, объяснив, что еще не готова.

Саша очень страдал. Виду не подавал. Но три дня никуда не выходил, сидел дома, шептал:

– Ах! Эта Даша!.. Никогда-никогда не полюблю больше!

Даша, конечно, тоже страдала, плакала, ведь отказывать хорошим людям так сложно. А Саша ведь очень хороший.

Чтобы утешить несостоявшуюся невесту в ее переживаниях, Сашины родители подарили Даше в ее коллекцию Барби нового поколения, а Дашины родители подарили Саше книгу. Они знали, что, несмотря на свои пять лет, он очень любит читать…