Читать книгу Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова - Страница 5

Время относительно, когда ты сидишь одна, а вокруг тебя плещется ночь. Кто знает ночные бдения – понимает. То ли вчера, то ли сто лет назад – уже не имеет никакого значения. Эта память аккуратно сложена, как газеты 1914 года с портретами красавиц сестер милосердия и благородных офицеров царской армии в старый сундук с округлой крышкой и металлическими углами. Как вырезки из журнала «Огонек» времен перестройки с публикациями еще вчера опального любимого Довлатова.

Ужасные девяностые. Времена смутные. Времена жуликов, мошенников, авантюристов, доморощенных целителей и экстрасенсов. Время веерного отключения света и ночных страхов, неожиданных и шокирующих новостей.

Стыдно сказать: учителя получали зарплату… водкой, а старшеклассники эти ящики с водкой и разгружали в школьном дворе. Но наши педагоги, униженно мотаясь по городу в поисках сбыта своей зарплаты, все равно работали на совесть, дети поступали в лучшие вузы страны. И люди верили в лучшее. И хотели чудес. И чудеса не заставляли себя ждать.

После объявления перестройки вдруг потянулся сначала тоненький ручеек писем из-за рубежа. И что греха таить, бывало, что и небольшое наследство получали люди. А чем дальше, тем больше открывались пути-дорожки. И со временем хлынули в город потоки корреспонденций в элегантных конвертах с логотипами различных адвокатских контор. Писем на гербовой бумаге с печатями и, главное – цифрами, цифрами, цифрами. Просто город наш во времена лихие еще в позапрошлом веке все время захватывали. То одни через город бегут, то другие скачут, то третьи едут. Власть все меняется и меняется. То одна власть придет, то другая притащится. То под пьяную руку вообще наш город разделили на три части. Людям это надоело – не жизнь, а прятки: ховайся без конца сам, урожай прячь или нажитое, накопленное. Короче, стали уезжать, эмигрировать. А в девяностые принялись разыскивать своих родных. Кто сам, а кто и через кампании или адвокатские фирмы. И потянулись домой к моей маме просители за переводом с английского и на английский. Тогда еще у нас не было бюро переводов, помогали по-дружески, по-соседски и бесплатно. Мама за «большое спасибо, мадам Гончарова, чтоб вы были здоровы», а я – за «дай Бог тебе, Марусенька, жениха щедрого и красивого».

По городу поползли слухи, что потомки эмигрантов получают из-за границы посылки с подарками, деньги и даже наследство.

Уже знакомая нам баба Надя была первым человеком в этом списке, но далеко не последним.

Сколько лет она ходила к моей маме переводить письма из Канады. И писать ответные. Большая, грузная, с палкой, уже тогда очень пожилая и всегда в сопровождении маленькой, такой же пожилой, собачки с седой мордой. Они еле подымались к нам, на второй этаж, одинаково переваливаясь как уточки. Тут сыды, бросала собачке баба Надя и, хрипло дыша, долго снимала галоши, оставалась в больших толстых вязаных носках, проходила в комнату, прилежно удобно усаживалась. Мама давала ей время перевести дух, приносила воду. Чуть отдохнув, баба Надя доставала откуда-то из своих многочисленных надетых одна на другую кофт элегантный узкий бледно-голубой конверт. Мама разворачивала письмо всегда на одинаковой полупрозрачной хрустящей бумаге и начинала переводить:

– «Дорогие тетя Надя, дядя Иван, племянники Коля, Рома, Женя, Марьяна и Кристина…»

– А чо мойий старенький мами, дай йий бох здоровичка, не пышуть «здрастуйтэ, шановная двоюридная прабабушка Эляна»? – вмешивалась баба Надя.

Моя мама пожимала плечами.

– О, – возмущалась баба Надя, – всем здрастуйте, пожалуста, а мами – не.

– «Мы получили от вас платки с цветами, национальным орнаментом, черный и красный, с кистями по краю и даже заплакали, какие они красивые», – продолжает переводить мама.

– Дааа, – ябедничает баба Надя, – я тоже плакала, когда их доставала. Такие деньги заплатила!.. А они в ответ две шапки прислали ненужные, небось сами вязали. И крестики пластмассовые зеленые. От куда я крестик той зачеплю зеленый. Батюшка наш спугается тово зеленого крестика.

– «Вы так добры, – продолжает моя мама, просто удивляюсь ее выдержке, – что спрашиваете, что нам прислать. Мы бы просили вас прислать нам три нитки кораллов на память о нашей украинской юности, если это не будет вам очень дорого».

– Будет! – загромыхала баба Надя, – будет дорого нам! Ты бачь! Они никогда не спрашуют, что вам прислать, тетя Надя, что-то, может, вам мериканское з национальным йихним орнаментом з кистямы! А ну напиши давай, – баба Надя тыкает натруженной тяжеленной ладонью в письмо, – напиши, шоб прислали Женику джексы.

– Что-что? – переспрашивает мама.

– Тай штаны такие. Джексы называються чи як.

– Джинсы? – Мама осторожно.

– Джинсы? Джексы чи джинсы? Може й джинсы, – отзывается смущенно и устало баба Надя.

Мама раскладывает листки для письма, смотрит на бабу Надю вопросительно. У той лицо становится торжественное, напряженное и чуть растерянное, как будто она говорит речь на трибуне:

– Здрастуйте, дорогие племянницы Нэнси, Дороти и твой, Дороти, сын и мой внучатый племянник Брендон, шо работает у банке… – Выражение лица бабы Нади меняется на привычное, и она маме склочно: – Шо уже нэ может свойий мами коралив купыть? По всему свету ездит туда-сюда, а коралив мами нэ може прывезты? – и задумчиво: – А може, й нема коралив нидэ… Токо в нас воны ростуть.

Мама старается не углубляться в технологию добычи и выращивания кораллов, пишет дальше под диктовку:

– А в огороди у нас есть усе. И лук, и чеснок, и морковка, и картошка, и кукуруза. И еще лук есть…

– Лук писали уже, – мама замечает неосторожно.

– Игде?! – вытягивает шею баба Надя, сурово пялясь в листок с непонятными ей словами на английском, – ничо не писали. Ничо не писали про лук!

Мама вздыхает и выводит на листке «…and onions again».

– Я ж отако грядки по порядку говорю! – бушует гостья. – А ну давай проверяй меня: отут в меня морковка, написала?

Мама послушно кивает.

– Отут в меня картошка, отуто кукуруза, а он тама, – баба Надя машет в воображаемую даль, – за грушой – лук и часнык. Написала?

– Написала. – Мама вздыхает.

– О. Я ж все помню, где у меня есть шо. Ты хоть бы зашла, або своих дивчат бы прислала. Я тебе б дала яблучок, и таких, и таких. Морковку дам. Ты все на базаре покупаешь? Ооот. Лука тебе дам, все равно ж пропадает в меня лук, столько луку посадила, и там, и там, де место свободно было, там посадила везде. Петрушки тебе дам. У меня така кудрявенька есть, запашнаааа, ух, в борщ хорошо. А борщ я варю знаешь як? Беру петухааа…

– Может, простите, письмо допишем, – перебивает мама.

Лицо бабы Нади опять хмурится, она откашливается и торжественным голосом продолжает:

– Дорогие племянницы, от вы спрашували, как дедушка Петя себя чувствоваит. Так дедушка Петя з ногамы…

Мама ждет продолжения.

– Пышы, – командует баба Надя, – но-гы.

– Что «ноги»? Болят? Мается ногами?

– Та не то шобы болят, – опять выходит баба Надя из образа и откидывается на спинку стула, – так иногда, колени крутыть. От знаешь, на погоду, крррутыть, крррутыть. И в меня крутит. У тебя крутит, не? Так ты ж молода. А в меня крррутит, най йий бис. Пыши, не болят ноги ни в кого. А то подумают, что я жалуюся. И пришлите нам вже те джексы для Женика, а то вин кожный дэнь просыть. Если, конечно, захотите если… Конечно, если зможете. – Она бухает тяжелой ладонью по столу. – А ничо не захотят, ничо не змогут! Жадные. От у меня. – Баба Надя опять копается в недрах своих одежд и выуживает сложенный листочек с мерками: ширина, длина, рост – и вдруг злится: – Ище той Женик, слухай! От надо мене так унижаться, просить якийсь штаны? От боооожечко. Ну давай, чытай, шо мы отут насочинялы з тобой.

Мама читает письмо бабы Нади своим племянницам, переводя его с английского: «Здравствуйте, дорогие племянницы Нэнси, Дороти и твой, Дороти, сын, мой внучатый племянник Брендон…» Баба Надя иногда кивает, иногда подозрительно прислушивается, недовольна, мол, не так она говорила, иногда соглашается, мол, как складно все она придумала про джинсы. С ее благословения мама подписывает конверт, баба Надя слюнявит его и заклеивает. Потом прячет опять же в каком-то потайном кармане, кряхтя, встает, переходит в прихожую, с трудом надевает свои чуни на отекшие ноги, тяжело ступая, выбирается из квартиры, постукивая палкой. С усилием поднимается ее старая седая собачка, и они медленно спускаются вдвоем и уходят до следующего письма.

– Мам, а баба Надя тебе платит?

– Не-а, – смущается мама и оправдывается: – Ну она же всего-то раз в месяц, а то и в два приходит.

– Но сидит же четыре часа!

Мама вздыхает и рассказывает, как однажды бабушка Александра, мама моего папы, то есть мамина свекровь, пришла с рынка и принесла ведро мелких с черными пятнышками абрикосов. Мама даже возмутилась: кругом ветки ломятся от оранжевых сочных сахарных абрикосов, а бабушка принесла что-то такое, что и выбросить не жалко.

– Мама! – воскликнула моя мама. – Зачем же вы купили эту гадость? Они же мелкие, червивые. Пусть хоть и задешево.

Бабушка устало присела за стол под орехом во дворе и ответила:

– Детонька, – так она сказала моей маме, – она была такая старенькая, та бабушка с абрикосами, что ей те пять рублей уже так надо было дать. Без абрикосов.

И я понимаю, что мама выполняет завет моей бабушки. И тратит свое время на бабу Надю так. Потому что та пожилая, изработанная, уставшая и больная.

– Ну что, – спросила мама в следующий раз, – купили кораллы своим племянницам?

– Та купыла. – Баба Надя потупилась, водит палкой по полу.

– Дорогие? – поинтересовалась мама.

– Та не.

– А… сколько?

– Та рубиль. Одна нитка – рубиль. Были в магазине бусы. Поглядела – червоные, значыть корали. Та й купыла.

Так что баба Надя все-таки не промах, добилась своего. И джексы Женику прислали мериканськы, и Женик потом в Америку поехал. И на работу его там устроили. И денег он оттуда привез, и машину купил. И свою долю наследства баба Надя получила из Америки, дом купила. И сейчас баба Надя ходит по двору и никак не угомонится, ворчит и ворчит. А я сижу на крыше и радуюсь, какая она все-таки замечательная и молодец. Молодец, что живет, и жизнь любит, и наряжается на базар. В свои девяносто лет. Вот бы она еще и правнуков на коленях покачала. Так и крикнула бы ей с крыши:

– Эй, баба Надя! Нет ли у вас коралив?

Но боюсь испугать. Наконец она закрыла входные двери, свет над двором погас. Угомонилась.

Однажды поздно вечером к нам в окно постучали, осторожно и вежливо, проигнорировав дверной звонок. Так раньше стучали соседям в селе. Это сейчас электрические звонки с музыкой из Пьяццолы даже на калитках, а в то время… ну я говорила. Итак, кто-то тихонько постучал в окно указательным пальцем. Дедушка, ветхий – из прошлого времени, гладенько выбритый, в сорочке, застегнутой на все пуговицы прямо под горло, видно, что готовился, красивый маленький седой дедушка с бородой, очень смущаясь, волнуясь, протянул мне длинный голубой элегантный конверт, грязный, мятый, обросший печатями и штампами, побывавший в разных руках, в разных странах. Конверт с каким-то логотипом, уже заклеенным дополнительными марками, предназначался мистеру Щербанюку Мыколаю, живущему в селе Сынжер Черновицкой области. А поскольку село Сынжер в 1949 году переименовали в Жиловку, то письмо, не нашедшее адресата, отправлялось назад в Канаду, а оттуда настойчиво, приклеив новую марку, отсылали его обратно в Сынжер. Пока кому-то из почтальонов не пришло в голову проверить старые справочники и убедиться, что Сынжер – это Жиловка. И что адресат Щербанюк живет в том самом доме и на той же самой улице, что указана на конверте. Маленький дедушка, как потом выяснилось тот самый мистер Мыколай Щербанюк, шепотом, оглядываясь опасливо, попросил перевести «письмо из Канады и никому не говорить, а то еще заберут по статье как космополита на десять лет без права переписки».

– Я, признаться, специально приехал к вам под покровом ночи, – прошептал дедушка мистер Щербанюк, – а то смотрю, письмо ж по-иностранному написано. Мало ли, вдруг шпионаж пришьют или что еще. Страшно испугался.

Дедушка робко присел на краешек стула и аж вскрикнул и чуть не свалился набок, когда я наклонилась к нему с маленьким подносом, предложив чаю с пирожками.

– Ой, не-не-нет! – испуганно заверещал дедушка, – вы мне переведите от это, и я побегу.

Я развернула письмо и стала читать вслух:

«Уважаемый мистер Щербанюк!

Я, Джон Леман, адвокат страховой конторы «Леман и сыновья» вынужден с прискорбием сообщить, что ваш родственник Димитрий М. Щербанюк упокоился с миром в возрасте 97 лет и похоронен в городе Ванкувере на кладбище «Mountain View».

В 1938 году мистер Димитрий М. Щербанюк оформил у нас в «Леман и сын» страховой полис на сумму один доллар Канады. За время действия страхового полиса мистер Димитрий М. Щербанюк полисом не воспользовался и упокоился с миром, а сумма страховки 238 долларов должна быть выплачена указанной в полисе сестре мистера Щербанюка Дарине М. Щербанюк или ее наследнику Мыколаю Щербанюку, если таковой имеется».

В этом месте пугливого мистера Щербанюка одолела икота и уже не отпускала до конца визита.

«Джон Леман, – продолжала я читать. – Адвокат «Leman and sons» разыскивает миссис Дарину М. Щербанюк или ее наследников для пересылки им суммы в 238 долларов Канады по страховому полису мистера Димитрия М. Щербанюка».

– Ик! Аааа… – то ли ахнул, то ли вздохнул дедушка Щербанюк и вдруг резко вскочил и подбежал к окну, сложил ладошку козырьком, приложил ко лбу и пристально посмотрел в заоконную темень, не следят ли за ним неусыпные рыцари щита и меча: – От оно как. Ик! От же ж оно как. Доллары. Ик! Канада. Повяжут. Как есть повяжут меня! Ик! Ик! – в отчаянии бормотал он, нервно вздрагивая от икоты.

Затем он опять присел на краешек стула, слепо водя руками по своим коленям, повторяя:

– От оно как. Ик! От оно как. Ик!

– «Если вы, – продолжила я переводить письмо, – подтвердите копиями своих документов, что вы есть Дарина М. Щербанюк или являетесь прямым родственником Дарины М. Щербанюк, Мыколаем Щербанюком, нам будет приятно (именно так и было написано), нам будет приятно перечислить эту сумму в валюте Канады или в валюте вашего государства, учитывая конвертацию и банковские расходы, на ваш банковский счет или на указанный вами почтовый адрес.

“Леман и сын” выражает свои соболезнования семье усопшего. Rest in peace».

– Ик-ик-ик-ик! Божечко! Ик!!! – вскричал новоявленный мистер Щербанюк, – шо ж это делается! – Он вдруг отчаянно вспотел и принялся обмахиваться большим клетчатым платком – какой еще счет? Ой, боже, зачем это оно мне? – еще больше испугался мистер Щербанюк, представляя, что ему придется посвящать в свою шпионскую тайну не только нас под покровом ночи, но, возможно, почту и всю банковскую систему страны.

Он вскакивал, икал, размашисто крестясь на висящий над роялем портрет Сергея Рахманинова, краснел, бледнел, и я уже переживала, что он сейчас хлопнется тут у меня в гостиной, и даже мысленно примеривалась, где его положить, чтобы он пришел в себя, отдохнул, успокоился и отлежался до приезда неотложки.

Правда, надо признать, что дедушка был смекалистый, еще довоенной закалки, и он, чуть поразмыслив, тут же придумал шпионский обходной маневр:

– Дочка! – вдруг ласково и жалостливо уставился он на меня покрасневшими слезящимися глазами, – а ты напиши им, чтобы они гроши прислали… тебе, а? А я приду отак же. Под покровом ночи. И заберу. Ты не думай. – Дедушка прижал свой измятый клетчатый платок к сердцу, предупреждая мой отказ и предвидя доводы, которые я могу привести. – Я тебе как честному гражданину, как комсомолке, ты ж комсомолка? Я тебе очень доверяю. Лицо у тебя честное. И вон муж у тебя не ворует. Ты ж не воруешь? – спросил мистер Щербанюк. И так он нас всех к тому моменту умотал, что муж мой быстро-быстро отрицательно замотал головой, мол, не-не-не, не ворую я, дядя. – И я знаешь что? Я дам тебе несколько этих долларов, поделюсь! – Мистер Щербанюк разулыбался и даже перестал икать.

На возражения, что деньги он должен получить по своему паспорту, дедушка пригорюнился, перестал вскакивать и осенять себя крестным знамением, а наоборот, крепко выругался, видимо представляя, как он, такой старенький, уже идет по этапу. На наши заверения, что сейчас другое время, что никто его никуда и ни за что не вызовет, он просто отмахивался. Мистер этот Щербанюк как будто прибыл к нам из тридцатых или сороковых годов, мы даже опасались, а знает ли он, что Вторая мировая уже закончилась, что Сталина, Хрущева и Брежнева уже давно нет. По крайней мере, когда он согласился все-таки выпить чаю, зашел разговор о Европе, и мы сообщили ему, что Берлинскую стену развалили, у него был такой шок, что его опять чуть не хватил удар. Он всхлопывал ладошками, не выпуская из рук свой спасительный клетчатый платок, и повторял: «От оно как! От оно же как!»

Когда он исчез как тать в ночи, так же тихо, как и появился, сын Даня, глядя ему вслед, задумчиво спросил сам себя:

– Интересно, а он вообще в курсе, что Гагарин в космос полетел? Вот если бы он узнал, что американцы были на Луне, что бы с ним было, а?

Ровно через год я столкнулась с ним нос к носу в поликлинике. Поздоровалась. Но мистер Щербанюк на приветствие не ответил, сделал вид, что видит меня впервые, посидел с отсутствующим скучающим видом, поерзал, поковырял обивку стула, сильно вспотел, вытянул откуда-то тот самый или похожий большой клетчатый платок, потом вдруг снялся резко и унесся в неизвестном направлении.

Так я и не знаю до сих пор, получил ли он наследство или ответственные адвокаты «Leman and sons» продолжают разыскивать наследников мистера Димитрия М. Щербанюка. Хотя… уверена – не ответил, не получил. Иначе все равно пришел бы ко мне, бумаги оформлять.

И вот еще…

Как-то зазвонил у меня телефон. Тоненький дребезжащий старушечий голосок:

– Эм… Это хто?

Вздыхаю обреченно и представляюсь. Я ее всегда узнаю. Ну что возьмешь со старушки, если она понятия не имеет о правилах беседы по телефону. Она, уважаемая учительница со стажем сорок пять лет, когда звонила куда-то, не представлялась, не здоровалась, а строго спрашивала: «Хто это?» И все, включая начальника милиции и председателя исполкома, робели и как школьники стыдливо и растерянно называли свою фамилию. Одна я, кстати, из всей этой компании в свое время просто бросала трубку.

– Эм… Василиса Семенна я. Знаешь меня? Хорошо. Письмо… тут… мне… Переведи.

– Как же я его переведу, оно же у вас, а я дома.

– Я плохо хожу, приходи сюда ко мне.

– У меня сейчас нет времени, может быть, когда буду гулять с ребенком вечером.

– Так, может, я тебе прочитаю, я ж учительница была со стажем сорок пять лет, – продолжала трубка, не терпящая возражений, – тут смотри как, тут написано так: бузинэс… нэус… оф…

– Что-то я не узнаю английского. Может, это другой язык?

– Ну как это? Я ж вижу, что английский. Все напечатано красиво, на голубой гладкой бумаге.

– Ну не знаю. Если напечатано. Может, это наследство какое-то вам пришло, – неосмотрительно брякнула я.

– К-как-как ты сказала?! – Голос Василисы Семенны окреп.

– Нет-нет, я предполагаю, – замямлила я, – потому что некоторые у нас тут, бывает, что получают официальные бумаги, а там…

Трубку на том конце бросили и через две минуты, развешивая на сушилке детские вещички, я сначала услышала истеричный лай собак и потом вдруг увидела, как что-то стремительное и большое в клубах пыли поворачивало в наш уютный спокойный квартал.