Читать книгу Гений безответной любви - Марина Москвина - Страница 1

Оглавление

Меня зовут Люся Мишадоттер. По паспорту я русская, хотя все мои родственнички – это какая-то адская смесь из индустанцев, удмуртов, кхмеров, каракалпаков, ненцев, коряков, маньчжуров, германошвейцарцев, парсов, белорусов, юкагиров, один каким-то шальным образом в эту компанию затесался гваделупец, – зато на редкость богато представлен маленький северный народ ыйе и евреи Израиля.

Причем все борются за то, чтоб я принадлежала именно к их ничем, собственно говоря, не выдающейся нации.

Я же считаю себя исключительно потомком гордых викингов. Отсюда это имя – Мишадоттер, что означает «дочь Миши». Это мой литературный псевдоним.

Ни для кого не секрет, что я стану великой писательницей. Я напишу роман, какой никто никогда не писал, да и не мог написать. Я напишу книгу о своей жизни.

Мне только все некогда засесть. Жизнь меня страшно увлекает, вот в чем беда. Лишь когда судьба начинает катиться под откос или небо разверзается над моей головой, я иду к письменному столу, разгребаю завалы, мочу тряпочку, тщательно вытираю пыль со стола, включаю обогреватель, сажусь и на чистом листе бумаги, трепеща, большими печатными буквами вывожу синей шариковой ручкой:

«УТОПЛЕННИК»

А внизу помельче:

«роман»

Потом идет эпиграф:

«И лишь когда он утонул, лицо его приобрело спокойное и дружелюбное выражение…»

Из подслушанного разговора

Катастроф у меня, слава богу, навалом. Неслыханные потрясения, чудовищные неудачи, сокрушительные несчастья, новые и новые аварии то и дело обрушиваются на меня. Другой великий писатель на моем месте был бы раздавлен жизнью, впал в черную меланхолию и на этой почве давно бы разразился «Утопленником» да еще создал одноименную пьесу для радиопостановки.

Я же, бедолага, все время выруливаю. Минуту назад кругом расстилалась выжженная пустыня и громоздились голые бесплодные скалы, ни тени любви, ни намека, телефон молчит, нигде никакого интересного мероприятия, на улице минус двадцать градусов: либо иди вешайся, либо садись пиши книгу.

Это великий миг, когда мир – так мне кажется – смотрит на меня с надеждой. Доктор Фауст бы ахнул, сам Вольфганг Гете закачался бы, узнай, к какому мгновенью обращаюсь я с мольбой остановиться.

Но именно в этот момент, практически полностью в безвоздушном пространстве, на пике тоски жизнь снова начинает подавать признаки жизни, и вот я уже затылком, каждым своим позвонком чувствую ее дыхание, ее сердцебиение, ее кровообращение… Какой идиот станет в этом случае безвылазно сидеть дома, а не жить, жить и еще раз жить на полную катушку?!

Так я сидела однажды за письменным столом, уставившись в окно – там пара ворон одиноко парила в небе. Я мирно ждала, когда меня осенит первая фраза. Ни в коем случае нельзя недооценивать ее значение, когда пишешь роман. Это как вдох, как первый крик ребенка. Если тебе удалось начать – расслабься и радуйся, Бог довершит остальное. Но уж начать-то, черт побери, начни!

А то я тут еду в метро, подходит ко мне человек – очень гладко выбритый – и говорит:

– Вы не поможете мне кончить?

– А вы уже начали? – спросила я его, сдвинув брови.

Он посмотрел на меня как будто я чокнутая. И всю дорогу делал вид, что между нами не произошло столь жизненно важного философского разговора.

А впрочем, было бы неплохо, если бы и Бог тоже начал. Чтоб самому вообще не делать никаких усилий. В общем, мысли у меня были заняты тем, что я опубликую эту вещь в журнале «Дружба народов», поскольку в ней зашумит листвой мое исполинское генеалогическое древо – иными словами, вовсю будет тусоваться моя непутевая, честолюбивая, свихнувшаяся на своих национальных распрях и религиозных предрассудках родня, включая, разумеется, абхаза Колю Гублию, хоть он мне седьмая вода на киселе, – вечно бухого, с завидным здоровьем, живущего по непонятным никому причинам под солнечным небом Гваделупы.

Естественно, мой роман выдвинут на премию Букера и переведут на все языки мира, в том числе на язык маленького народца ыйе! Я стану страшно знаменита. Газеты мира будут перемывать мне кости, раздувать слухи о моих любовных приключениях, я стану секс-символом Европы. Даже мой муж Левик, может быть, обратит на меня внимание. Впрочем, на Букера он вряд ли обратит, если только на двух Букеров и одного Нобеля… Ведь он такой у меня, всецело сосредоточенный на достижениях в области культуры.

Левик – фотокор. Он фотографирует знаменитостей. Только великие деятели искусств, сокровища всех времен и народов могут надеяться на то, что Левик станет с ними возиться. Диззи Гиллеспи своей лучшей фотографией обязан Левику. Без всякого «рыбьего глаза» Левик снял Диззи с такими надутыми щеками, пылающими глазами и раскаленной трубой – никто не верит, что там вообще изображено человеческое существо.

– В наше время сисек и пиписек, – жалуется Левик, – я как фотограф-поэт терплю фиаско. Я покажу одно ухо человека, а перед тобой – вся его судьба. Руки какие на моих фотографиях выразительные! А глаза?! Взгляни в глаза моего Гиллеспи! Кому нужен его старый натруженный член?!

Не знаю, мне кажется, в таком негритосе, как Диззи Гиллеспи, все прекрасно, а Левик – ханжа. Одно появление Диззи в яркой гавайской рубашке, с пузцом – в руках футляр с трубой, блаженная улыбка – производило фурор. Последнее время он мало играл на трубе. Просто выходил на сцену с другими музыкантами. Он просто выходил, смотрел и улыбался. И все тащились от его присутствия.

А то, что Левик делит жизнь на прекрасное и безобразное, душит его как творческую личность и не дает стать гением. Я иногда думаю: если бы он осмелился подарить миру фотографию «член Диззи Гиллеспи» – да, старый член лучезарного Диззи, – в памяти человечества Левик остался бы великим фотографом.

Я Левика, бедолагу, совсем не интересую ни под каким соусом. Даже в наши лучшие времена, когда мы с ним только что познакомились и он ухаживал за мной как бешеный, Левик не сфотографировал меня ни разу.

– Пойми, – объяснял он, – это моя работа, а не хобби.

Иной раз доходит до абсурда. Еду я в метро, ко мне подходит человек – вполне цивильный, в дорогой косухе, не пьяный, вытаскивает пачку денег и говорит:

– Вы фотографируетесь за деньги?

Я отвечаю:

– Фотографируюсь.

– Как? – спрашивает он.

– Как-как? – говорю я. – Иду в фотоателье, плачу деньги и фотографируюсь: на паспорт, на партбилет или на пропуск на завод.

Левик очень злится, когда я вступаю в контакты с незнакомыми людьми на улице или в транспорте. Он говорит, что снаружи я чистоплюй, а в подкорке у меня заложена ужасная тоска по отбросам общества. Левик постоянно игнорирует тот факт, что я романист и нуждаюсь в бездне впечатлений.

Я просто вынуждена целыми днями слоняться по городу! Ибо то, что мы с Левиком считаем местом своего обитания, – это полностью позабытый богом район. К нам приехал родственник из Йошкар-Олы, дядя Теодор – у него был инсульт, он уже пять лет вообще не разговаривает: двигательная функция дяди Теодорина сохранилась, а речевая атрофировалась. Так вот этот дядя Теодор вошел к нам в подъезд и сказал:

– Грязно.

И с тех пор снова больше ничего не говорит.

Что я могу к этому прибавить?

Все такое тут не мое: и дома, и асфальт, и машины. У меня здесь совсем нет знакомых, я почти ни с кем не здороваюсь и не могу причислить себя ни к одной категории людей: ни к детям, ни к старикам, ни к женщинам.

Даже небо тут кажется не моим, хотя небо-то уж я всегда и везде рассматриваю как личную собственность.

Пожалуй, я заслуживаю иного вида из окна – хотя бы на речку Сену и пароходики в огнях, я уж не говорю про тонущий в тумане Нотр-Дам. А на крыше у меня должны бы цвести подсолнухи. Именно подсолнухи – вы слышите или нет?! Потому что я этого заслуживаю! Всей своей самоотверженной жизнью, а также прошлыми рождениями заслуживаю ранним утром или после полудня и в сумерках сидеть на крыше в соломенном кресле с яблочным пирожком и чашечкой кофе. Воздух теплый, из кафе напротив доносятся музыка, смех, доброжелательные разговоры…

А не дрель, молоток и пила моего соседа сверху, который истошными воплями уморил свою старенькую маму и теперь над моей головой уже не первый год в любое время суток пытается раздолбать несущую стену.

Плюс, конечно, картина из моего окна! Как мне пришлось над собой поработать, чтобы полюбить ее всей душою. Но и тут тоже – даже тут! – в сером снежном безжизненном пейзаже вполне можно наблюдать непредсказуемость жизни.

Как-то раз к нам во двор влетела громадная стая птиц. Великое скопление. Они появились в отдалении, испуская крыльями шум, напоминавший завывание вьюги, а когда приблизились, в окне загудели стекла.

Птицы прибывали неисчислимыми полчищами, воздух был буквально полон ими, солнце – совершенно затемнено, как при затмении. Птицы метались между небом и землей, распространяя нежные дрожащие трели, как будто стонали или смеялись. Полет их отличался самыми затейливыми изворотами. Явно перелетные птицы, не оседлые.

Люди на улице останавливались и задирали головы. Во дворе старушка гуляла с таксой. Я часто их вижу, обе такие крошки. Такса таскает старушку на поводке, словно какой-нибудь сенбернар. А у старушки всегда маленькая сумочка под мышкой. И мне всякий раз любопытно: что у нее в этой сумочке?

Я помню, с подобными сумочками по берегу Черного и Балтийского морей поздней осенью и ранней весною бродили тетки из прибрежных санаториев.

Однажды я спросила у Левика: что у них там, интересно, в этих сумочках?

Левик ответил:

– Ракушки, дура, и бутылочные стеклышки, обкатанные волной.

– А кто ракушки делает, а, Левик? – спросил наш мальчик.

– Специальные люди, – ответил Левик, – из курортного управления. Делают и разбрасывают по берегу моря.

Птицы собирались часами, в несколько рядов покрывая карнизы и телевизионные антенны. И вдруг снялись все разом и спикировали на деревья. Не виданные мною птицы, крупнее воробья, аспидно-синие, с черным хохолком, острыми крыльями, тонким клювом, а вдоль крыльев – яркая голубая полоса.

Что с ними приключилось? Сбились ли с пути? Летели-летели, а впереди океан – слишком бескрайний для черных хохолков? Или неперелетаемые горы?

Но ведь их ведет Проводник – Дух Птиц. Это он собирает свои стаи осенью и побуждает двигаться на юг не слишком рано и не слишком поздно, чтоб избежать зимы и холодов. Он возвращает их весной, Он указывает им высоту, на которой именно им, именно над этой землей или водой лучше всего лететь. Дух Птиц – они слушаются его неукоснительно. Что им думать да гадать, смогут ли они преодолеть горы или океан? Дух ведет их, и они летят. Кто-то сможет – этого достаточно.

Или он отвлекся? Или заснул? Или что-то хотел сказать нам этой возбужденной стаей?

Наутро вся рябина склевана, ни одной птицы во дворе. Даже наши вороны куда-то подевались.

И вместе с ними исчезли такса и старушка. Только сумочка осталась лежать на снегу. Сейчас нельзя чужие сумочки трогать – вдруг там взрывное устройство? Вызвали милицию, саперов. Но саперов пришлось очень долго ждать. А когда они приехали, сумочку уже кто-то свистнул.

Зато со мной произошел странный случай. Позвонила мне Каринка, моя подруга:

– Зайди ко мне! – говорит. – У меня в гостях знаменитая ясновидящая из Еревана. Человека видит насквозь! Все скажет – что было, что будет, сто процентов из ста! Диагнозы ставит – как рентген. Кого тебе надо – приворожит, не надо – отвадит, под ее взглядом у одного армянина зарубцевалась язва желудка! Это потрясающе!..

Я сразу вспомнила, как недавно меня обчистили на Чистопрудном бульваре. Я иду из своей газеты с гонораром, а мне навстречу две цыганки. С одной только взглядом встретились, и я мгновенно забилась в ее лапах.

Она подходит и говорит:

– Не бойся, не буду тебе гадать. Одно скажу: хорошая ты девушка, а в любви тебе не везет. Много ты добра делаешь людям, а они этого никто не ценят. Вот я сейчас порчу сниму! Дай мне свой волосок, этот волосок надо в рублик завернуть.

Она вынимает у меня из сумки кошелек и заворачивает волосок в сторублевку:

– Только в руки не бери! Я тебе заверну и обратно положу. – А сама накручивает купюры все крупнее и крупнее.

Помню, сквозь туман в голове забрезжило: все, привет, осталась без пфеннига, и вдруг ловлю себя на том, что жду этого момента, как фокуса.

– На арабском языке молитву не читай!.. На могилу не ходи!.. Фу! Фу! – Она подула на руки и разжала пустые ладони.

Дэвид Копперфилд позавидовал бы ловкости ее немолодых уже, смуглых мозолистых рук.

– Так, – деловито сказала она. – Здоровья тебе, счастья, радости!

– Счастья! Счастья! – вторила ей вторая цыганка.

– И вам счастья, девочки! – я им ответила и потрепала свою по голове.

Я вообще, когда меня обжуливают, всегда это знаю, чувствую и понимаю, но не могу совладать с обаянием момента. Какой-то звон в ушах начинается, я улыбаюсь своей фирменной придурковатой улыбкой и вроде даже любуюсь мошенничеством, как особым и полноправным видом искусства.

– Я не приду, – сказала я Каринке.

– Зря! – Она уговаривала меня: – Тебе это было бы интересно! Как романисту!.. Весь Ереван по ней с ума сходит.

Я и пошла.

Ну что тут скажешь – на кухне у Каринки сидела женщина, которая мне сегодня приснилась в черно-белом изображении. Обычно мне снятся цветные сны, порой такие яркие, что хочется выскочить из этих слепящих красок, особенно когда снится солнце, одно сплошное солнце… во весь экран. Но это был четкий графический сон – так снятся мне люди уже неживые. И там она поцеловала меня, к моему удивлению, – совсем незнакомая женщина.

Я ей сказала об этом.

– …Бог любит ее, – отозвалась ясновидящая из Еревана, искоса взглянув на меня. – Иисус несет ее на вытянутой руке.

Она села напротив и поглядела на меня в упор. Потом долго молчала. Так долго, что Каринка с тревогой спросила ее на армянском наречии – она, когда волновалась, непроизвольно переходила на язык предков из Кафана:

– Что-нибудь не так?

– Нам этого нельзя говорить, – ответила та на армянском, – но ей я должна сказать… Ты скоро умрешь, – она произнесла по-русски, мягко и спокойно, как нечто само собой разумеющееся.

И я восприняла это так же в первый момент. В полнейшем молчании я выпила чаю и съела печеньице.

– Ну, мне пора, – говорю, посидев чуть-чуть с ними для приличия. Неясно, о чем разговаривать после подобного заявления.

Каринка кинулась за мной к лифту:

– Я тебя умоляю, не бери в голову! Что на нее нашло? Она никогда ни с кем на такие темы не разговаривает. Ее сколько раз об этом спрашивали – она молчит!..


Я скоро умру, подумала я, и сразу включился и заработал какой-то могучий защитный механизм, чтобы эта мысль показалась мне забавной.

Ерунда! Просто ерунда! Черт меня дернул пойти к этой ясновидящей. Мало мне моего психотерапевта Гусева.

Нет, это невозможно. Невозможно, и все! Я! Молодая, здоровая… красивая! Да-да! В фас я вполне даже ничего. И вообще, у меня совсем другие планы.

Я пишу книгу. Большой роман, которого ждет, затаив дыхание, человечество. Я собираюсь его напечатать, получить премию, на эти деньги отправиться в Турцию (Турция, может, будет мне по карману), хотя я давно хотела на Корсику – ведь это родина Бонапарта.

Я еще не посадила дерева! У меня квартира, муж Левик, мы с ним на следующей неделе собирались купить велотренажер!..

Я коллекционирую марки. Мне как раз обещали достать одну очень ценную бывшую французскую колонию в северной Африке.

В конце концов, я ращу сына! Он, собственно, уже вырос, но совершенно не стоит на ногах – нигде не работает, не учится, целыми днями сидит у себя в комнате и сочиняет исключительно древнескандинавские саги…

Со мной ужас что творилось. Но прежде чем окончательно упасть духом, я зашла в парикмахерскую и остриглась почти под лысого. Тут же выяснилось, что у меня очень белые и оттопыренные уши.

Далее на моем пути оказалась почта, где продавалась фотографическая открытка: жук-скарабей катит по дорожке навозный шарик. Я написала на обороте: «Левик! Любовь моя! Это я качу к тебе самое дорогое, что у меня есть!»

И отослала по нашему адресу.

Если все обойдется, получим вместе, а нет – он один. Это будет моя последняя шутка.

Потом я зашла в поликлинику: пускай, думаю, посмотрят – может со мной что-нибудь неладное?

Районный терапевт подробно обследовала меня, прикладывала холодный фонендоскоп к моей груди, потом села за стол и написала (я хорошо читаю тексты вверх ногами):

«Язык чистый

сознание ясное»

Немного успокоенная этим заключением, я спустилась в метро и поехала к себе в редакцию.

– Белиберда! – почти уже беззаботно думала я, катясь по эскалатору.

– Вас ждут седые пирамиды Египта!.. – звучало жизнеутверждающе из всех динамиков.

– Купите хорошие шубы по низкой цене на будущую зиму!..

– Избавим от табачной зависимости…

– Обратитесь к нам сегодня, завтра о вас будут знать миллионы!!!

Мне захотелось все это осуществить: во всем участвовать, приобрести, избавиться, обратиться!.. В памяти всплыла притча, которую рассказал мой мальчик, когда ему было четыре года.

Одних людей в булочной замуровали кирпичами. Они так расстроились, что сразу умерли. А это была шутка.

Мораль истории такова: никогда не надо отчаиваться.

Меня знобило. Сердце бухало так, что я начала опасаться, не беспокоит ли это окружающих пассажиров. У соседа слева я увидела книгу под названием «Секрет хороших поцелуев».

«Секрет хороших поцелуев, – прочитала я, незаметно скосив глаза (я всегда так в метро читаю газеты, журналы и бульварные романы), – заключается в расслаблении мышц рта. Никогда не целуйтесь с запечатанными наглухо губами и стиснутыми зубами. Разве может кому-то понравиться целоваться с человеком, у которого приступ судорог в челюстях?»

Я подняла на него глаза: обормот; как бы он теоретически ни продвинулся в этом направлении, вряд ли с ним кто-нибудь решится на практические занятия. У него есть единственный шанс, и этот шанс – Я! Я так люблю целоваться! Ой, я могу испытать оргазм просто от одного поцелуя.

Но он совершенно не обращал на меня внимания.

Зато подвыпивший сосед справа, похожий на Пабло Пикассо «голубого периода», в берете и шарфе, вдруг наклонился ко мне и произнес, элегантно грассируя:

– Мадам! Я вас приглашаю сожительствовать. Я живу в Долгопрудном. Не прельщает? Напрасно. Вот я сейчас возьму и пошлю вас на хуй. Если б вы знали, как я одинок!..

Неужели я скоро умру? Когда? Завтра? Через три дня? На следующей неделе? Немыслимо! Да и с какой стати? Язык у меня чистый, сознание ясное. Что это будет? Несчастный случай? Насилие? Самоубийство? Дорожно-транспортное происшествие?

Меня прямо чуть не стошнило несколько раз.

Я выбралась из метро и в журнальном киоске увидела портрет гориллы. Такая на физиономии горечь! Трагизм, настоящий серьезный трагизм. Еще эти черные волосатые опущенные плечи. И подпись: «Goodbye, Human Вeing».

– Люся! Мишадоттер!

Я оглянулась. По улице мягкой поступью азиатского гепарда шагал великий поэт России Тимур Байрамов.

– О, моя аппетитноногая! – воскликнул он. – А?! Как эпитет? Ты знаешь, что я – король эпитета? Ну-ка, ну-ка, в чем дело, почему ты такая грустная? Ой, что-то не получилось – наверное, любовная сцена в романе. Боюсь, тебе не хватает впечатлений. Могу поделиться своими, если хочешь. В меня была страшно влюблена одна девка, – задумчиво сказал он, беря с книжного лотка Омара Хайяма.

У киоска болтался вор. Он ждал, когда кто-нибудь подойдет купить газету, садился на хвост, прижимался к спине… казалось бы, суй в карман руку и, независимо посвистывая, отходи. А он боялся и медлил, и все его попытки ограничивались прелюдией.

Я стала болеть за него. Ну – давай! Рохля! Действуй! Сейчас или никогда! У! Тютя! Мокрая курица!..

И вдруг спохватилась – что ж я делаю?

Я скоро умру.

– …Волейболистка, – рассказывал Тимур. – Вы-со-окая! Всю жизнь она где-то меня встречает, вечно повсюду попадается на глаза, а я как-то не иду с ней на сближение. А тут она окликнула меня на улице и говорит: «Байрамов! Учти! Я все равно увижу тебя голым. Ведь я – патологоанатом»… Кстати, Омар Хайям, – добавил он, – перед смертью просил похоронить его там, где дважды цветут розы.

– Это, наверное, где-то в особенно теплом месте, – предположил продавец.

– Это метафора! – сказал Тимур и посмотрел на книжного торговца, как царь на еврея.

В редакции царило радостное оживление. Наш босс Алекс – ему девяносто лет, глазки синие, пронзительные, пьяный с одиннадцати утра, всегда говорит мне при встрече: «Люся, ты – бриллиант среди галек!» – предупредил народ, что зарплату, наверное, месяца четыре платить не будут, зато штатным сотрудникам – льгота: можно всей редакцией бесплатно прыгнуть с парашютом.

Зазвонил телефон. Это был дядя Боря Ниточкин, мамин давний знакомый, абсолютно слепой человек.

– Ты сейчас, Люся, на плаву, – он заявляет мне, – и я хочу просить тебя: я решил перед смертью повидать Иерусалим, родину моих предков и, между прочим, в какой-то степени твоих, ты в курсе, что моя настоящая фамилия Израиль?..

– Что значит «повидать»? – спрашиваю я грубо, но прямо.

– Ну… прикоснуться ко Гробу Господню, – он уточняет. – И мне нужен поводырь. Может, составишь компанию?

– Мне уже некогда, – я отвечаю.

– Ах так? – грозно произносит дядя Боря. – Тогда я скажу тебе правду: наверно, тебе неприятно об этом слышать, но твой дедушка Соломон – ненастоящий еврей, он хитрый и изворотливый большевик! Он обвел вокруг пальца Ленина, Сталина и Ежова!

И дядя Боря бросил трубку.

Из ящиков стола в редакции я выгребла дорогие моему сердцу бумажки, записки, обрывки рукописи, и когда совсем собралась, чтоб уйти и больше сюда не возвращаться, остановилась у лестницы, на прощанье обернулась на этот наш коридор и, кажется, заплакала, сама не знаю почему.

События сегодняшнего дня полностью лишили меня моих обычных мыслительных способностей. В лифте я встретила пьяного босса, который увидел меня и сказал:

– Люся! Ты – бриллиант среди галек!

Я отвечала невпопад, и когда он сказал мне «До свидания!», я ответила: «И я вас!»

Я шла по Тверскому бульвару, потом по Никитскому, сердце выскакивало из груди, оно где-то билось на полметра впереди, и, как это ни странно, я забрела в Музей Востока. Там у золотых статуй Будд сидели малыши с бумагой и карандашами. За ними каменной стеной стояли родители.

– Всю свою жизнь Гаутама Будда, – рассказывала малышам руководительница кружка, – посвятил тому, чтоб узнать, в чем причина страданий. И он это выяснил! – Она как песню пела. – Не надо ни к кому и ни к чему привязываться и не надо ничего хотеть, не надо ни к чему стремиться и не надо ставить цели, не надо эти цели достигать!..

Она подняла глаза на родителей. У них были у всех одинаковые лица – смесь чисто человеческого недоумения с важной строгостью органов государственной безопасности.

Тогда она спохватилась и добавила:

– Но Будда был неправ!

И тут я громко засмеялась. Все обернулись на меня, а я стою и хохочу, как полоумная, немного приплясывая и хлопая в ладоши – со мной такое бывает, ко мне еще в школе на уроке врача вызывали, дикие приступы смеха сотрясали все мое существо, меня даже водили к психиатру, но он это объяснил половым созреванием, и вот я скоро, наверно, умру и свои припадки заберу с собой в могилу.

Я повернулась и бросилась бежать, боясь лишь, как бы не споткнуться обо что-нибудь и не упасть, и не загреметь прямо с выставки Будд в милицию или психушку.

Нет, я не понимаю: я скоро умру или не умру? Хорошо, отбросим слово «скоро». Что остается? Умру я или не умру? Умру, конечно! Тогда какая разница, черт побери, когда это случится?!

…А как же те, кого я люблю и кто любит меня, для кого я еще что-то значу? Как же вся моя жизнь??? Я должна ее увековечить. Всем назло, пока не напишу роман – не умру! А уж как напишу – тогда пожалуйста. Это мое последнее слово.

Я вернулась домой, взяла мокрую тряпочку, стерла пыль со стола, включила обогреватель, села и на чистом листе бумаги синей шариковой ручкой написала:

Последний роман Люси Мишадоттер

о ее безалаберной жизни,

написанный с благородной целью

увековечить эту жизнь в веках.

Название «Утопленник»

(условное)

Просьба перевести на все языки мира,

а гонорар передать в фонд спасения китов.

Гений безответной любви

Подняться наверх