Читать книгу Для тех, кому не нужно славы. Серия «Трианон-мозаика» - Марина Посохова - Страница 6

– Премного благодарна за визит, Алексей Афанасьевич! Порадовали вы нас, провинциалов, что не погнушались гостеприимством нашим… – пышная, свежая дама одной рукой страусовыми перьями обмахивалась, а другую для поцелуя подставила, пухлый пальчик оттопырив. – А ведь мы с вами видались прежде… Ну, где же вам припомнить! Вы еще в первой юности пребывали, только-только в пансион поступили. Приезжали на свадьбу батюшки вашего… А мы с мужем тогда только что поженились, и тоже званы были по-соседски. Позвольте представить мою единственную дочь – Poline, поздоровайся с господином Тиличеевым… Можешь идти… Она у меня совсем еще дитя, так смущена вашим появлением! – Марья Спиридоновна ловко просунула ручку под локоть гостя, приглашающе кивнув на штофный диванчик в углу гостиной.

Игнатьевна выказала себя истинной провидицей: дом у полковницы Щелыгиной оказался именно таков, как она расписывала. И гостей собралось уже не менее десятка, а ливрейный пудреный лакей все продолжал выкликать имена приезжающих, по большей части мужские. Гости переходили с места на место, кланяясь издали хозяйке, подходили к ручке Poline, перебирающей ноты у рояля. Вопреки утверждению матушки, она не выглядела ни смущенной, ни стесненной, а пунцовый цвет щек, возможно, объяснялся румянами.

– Скучаете в здешней глуши, господин Тиличеев? – участливо спросила Марья Спиридоновна. – После просвещенной Европы наше провинциальное болото вам и вовсе убогим кажется?

– Просвещенная Европа ныне куда ближе к варварству, чем Россия, хоть бы и до Петра. Головы рубить нынче устали, зато воевать начали – все со всеми.

Сказав это, Алексей Афанасьевич помрачнел так явно, что хозяйка посчитала возможным задать вопрос:

– Неужто правду говорят, что вы, господин Тиличеев, так пеклись о несчастной аристокрации французской, что навлекли на себя гнев государя?

– Дело вовсе не в моих симпатиях или напротив… Дело в шляпе – пожал он плечами, уголком рта дернув неожиданно выскочившему каламбуру. – О том, что его величество Павел Петрович не выносит нынешних мод, и за границей наслышаны. Знал и я, когда из очередной поездки по служебной надобности в столицу воротился. Приходилось весьма спешить с доставкой важного документа, вот и приехал в Петербург раньше, чем мой багаж прибыл. Одет был по европейской моде, и шляпу круглую имел. Старался главные улицы стороной обходить, но на беду его величество переулками проехать изволили, там-то я ему на глаза и попался…

– И мы наслышаны о таковых порядках! Сын мой, гвардии подпоручик, писал недавно, что государь навещал их полк, и недоволен остался мундирами – пенял, что сукно чересчур тонкое, дорогое. Пришлось спешно новый мундир заказывать, а портных дел мастера ныне работой завалены, дорожатся сверх всякой меры. Вышел мундир толстого сукна куда как недешево, стоит больше, чем прежний. Позвольте на минутку вас оставить, надобно по хозяйству распорядиться – почти грациозно поднялась хозяйка и посеменила мелкими шажками, улыбаясь и кланяясь прибывшим гостям.

– Не имею чести быть знакомым с вашим превосходительством, но коли дражайшая Марья Спиридоновна так отметила нового гостя, стало быть, вы действительно важная персона.

Вставший при уходе госпожи Щелыгиной Алексей Афанасьевич обернулся. Рядом с ним оказался дробненький старичок в пудреном парике, в старомодном кафтане и с припомаженными морщинистыми щечками.

– Рекомендую себя сам, на правах друга дома: коллежский асессор Мордюков, здешний обитатель. А вы, стало быть, Алексей Афанасьевич Тиличеев, новая звезда этих богом забытых мест?

– Рискую показаться невежливым вдвойне: вы, господин Мордюков, возвели меня в звание превосходительства совершенно напрасно. И места сии, к первопрестольной столице, Москве, недалекие, зря так унижаете. Я немало губерний в России видывал, и, поверьте, эти земли далеко не в последних станутся.

– Приятно слышать, господин Тиличеев! Наслышаны мы, что вы не только Россию успели повидать, но и иные страны – государства. Тем ценнее, что родные места для вас дороги остались. Также чрезвычайно рад, что наружность ваша столь благородна и привлекательна, это очень кстати…

Тиличеев открыл было рот, чтобы осведомиться, для чего это незнакомому человеку понадобилась его наружность, но промолчал. Мало ли таких старичков в истрепанном платье таскается по всем домам и говорит любезности в надежде и дальше получать приглашения к обеду. Старичок, однако, взглядом нового знакомца не смутился:

– Сомневаетесь, сударь, в моей близости к уважаемому семейству? Смущает вас, что мой кафтанишко давно строен и поистрепался, как и я сам, грешный? Нет, милостивый государь, я человек в сей местности нужный и по-своему известный, а вид мой проистекает оттого, что приходится изо дня в день в дороге находиться. Я многие семейства близко знаю, и многих и тайн, и сведений хранитель. Это же семейство особенно люблю, и бываю здесь охотно, ибо истинную отраду очам своим нахожу. Две девицы прелестных, и образованы на диво. Роялю здесь не форсы ради поставили, и французскому языку обе учены. У Марьи Спиридоновны старичок-француз много лет живет, он еще со времен кроткия Елисавет в Россию въехал. Сейчас уже уроки девицам не дает, и сам старенек, и ученицы выросли. Так только, приходит каждый день на родном языке поговорить, и на свежие личики полюбоваться. Живет в особом флигельке с полным сервизом – дрова, свечи, уксус…

Однако ж, отчего только Полинька к гостям вышла? А Софьюшка, отрада очей моих, куда ж подевалась? Неужто больна? Пойду поразведаю…

Старичок поклонился пудреной головой, отставил потертые локти и заспешил к боковой дверке. У рояля слышался смех, какой-то немолодой, но вальяжный красногубый господин с выпуклым брюшком басовито гудел на ушко Полиньке что-то такое, от чего она запрокидывала, смеясь, кудрявую темноволосую головку, показывая беленькую, полную шейку. Показалась Марья Спиридоновна, успевшая сменить платье и перо в волосах, и Полинька отвернулась, все еще посмеиваясь. Марья Спиридоновна одним взглядом окинула свою гостиную, поклонилась вновь прибывшим гостям, и снова заторопилась к Алексею Афанасьевичу, оправляя кисейный шарф на круглых плечах.

– Позвольте, господин Тиличеев, познакомить вас с моими гостями… – она слегка, но настойчиво потянула его к центру гостиной. – Отставной ротмистр Нежданов… Титулярный советник Колобродов… а это, прошу любить и жаловать, верный друг нашего дома, Семен Порфирьевич Берко-Беркович.

Марья Спиридоновна протянула ручку тому самому красногубому толстячку, милостиво ему кивнув. Представив ему нового гостя, она взяла их руки и многозначительно соединила, слегка тряхнув. – Надеюсь, вы станете добрыми друзьями и моей опорой!

Оставив нового гостя в некотором замешательстве, хозяйка захлопала в ладоши:

– Господа, вы сейчас услышите совершенно новую пиесу, сочинение никому еще не известного венского композитора, Бит… Как, Poline? Бетхоовена, самоновейшая музыка!

Полинька, не тушуясь, села за рояль, и заиграла бойко и смело, быстро перебирая по клавишам ловкими пальчиками.

– Рояль, заместо старых клавикордов, нам только к Рождеству доставили – доверительно поделилась Марья Спиридоновна, став рядом с Тиличеевым, и неприкрыто любуясь дочерью. – Еще год назад заказывали, но теперь уж девочка моя не будет жаловаться, что клавиатур слишком короткий для нынешней музыки. Обратите ваше внимание, как на самых краях звучит, просто мурашки по спине! Я, Алексей Афанасьевич, дочери все самое лучшее даю, что только могу доставить в нашей глуши. И музыке ее учила, и языкам, как бы меня здешние кумушки не порицали – дескать, зачем девице учение. Ан пришли другие времена, и для семейной жизни не только грибы солить уметь надобно. Но каких бы широких взглядов я, как мать, не придерживалась, нравственность для меня – первостатейное дело. Моя Poline в иных делах сущее дитя, вы просто не поверите!

– Тогда можно ей доверять исполнять произведения господина ван Бетховена. Мне приходилось наблюдать в Вене, как иные дамы при слушании его музыки впадают в такой восторг, что его сравнивают с неким состоянием… как бы это сказать… Незнакомым для юных невинных девиц!

Алексей Афанасьевич, мысленно ругая себя за колкость, тем не менее с легким злорадством наблюдал, как Марья Спиридоновна густо наливается багровой краской.

– Вы… шутить изволите, сударь? – пролепетала хозяйка, незаметно для себя прикасаясь к горящему малиновому уху. – Иначе как понимать ваши слова?

– Простите, сударыня, что смутил вас. Но впечатление, производимое на слушателей музыкой ван Бетховена, столь велико, что…

– Как тогда в приличных домах позволяют исполнять такое… такую… Нет, что же это на свете творится! Музыка, самое невиннейшее из искусств, и… Нескромные романы можно припрятать, слишком смелые рисунки и картины убрать с глаз долой, покуда девицы замуж не выйдут, но как в нотах разобраться?!

– Прошу простить, сударыня, что я посмел обеспокоить вас. Пиеса, что так прелестно исполняла ваша дочь, не что иное, как обычный контрданс; я имел в виду другие, более смелые произведения этого автора. Мне приходилось слышать в Вене выступление молодого Людвига ван Бетховена – это по впечатлению настоящая буря в открытом море.

– Все-таки, значит, в приличных домах слушают этого… он голландец? Ах, неважно! – успокаиваясь, проговорила Марья Спиридоновна. – Как, вы уж откланяться желаете? Непременно обещайте мне быть у нас снова как можно скорее. А лучше всего… – она заговорщически приблизила губы к уху гостя – приезжайте завтра, можно днем, по-свойски, запросто… Я понимаю, здесь много людей, которые вам неинтересны, а я, как хозяйка, должна всем уделить внимание, всех обласкать. Но завтра… Никто мне не помешает насладиться вашим обществом, я и моя девочка будем слушать ваши рассказы о дальних странах, о знаменитостях, с которыми вы знакомы! Нет, нет, и слушать не хочу, вы возражаете из скромности! Итак, до завтра, любезный Алексей Афанасьевич!