Читать книгу Власть Прозерпины - Марита Мовина-Майорова - Страница 7

«ВЛАСТЬ ПРОЗЕРПИНЫ» Дилогия – Фантасмагория ***
Глава 2
ШАЛАШ

Оглавление

Когда-то…

1.

– Кто ты? – спросил он.

– Прозерпина, – ответила она. – Лесная женщина.

– Ты живёшь в лесу? – просто спросил он.

– Нет. Я живу в селении неподалёку отсюда. Но лес – мой второй дом. Поэтому они называют меня «лесной женщиной».

– Кто они?

– Ты задаёшь слишком много вопросов для умирающего. Лучше скажи, откуда ты появился здесь? Ты не похож на…

Она хотела сказать «на наших», но подумала, что и сама не очень похожа на них, тех, с кем жила в этом селении. Хотя родилась здесь. Поэтому она проговорила:

– Ты не похож на здешних.

Юноша закрыл глаза. Два луча погасли. Ничто не отражало его лицо. Маска печати. Маска молчания. Ей стало не по себе. Это внезапно застывшее лицо, кажется, даже испугало её. И всё-таки, она напряглась всем телом и спросила:

– Ты не хочешь отвечать?

– Нет, – ответил он.

– Хорошо. Не отвечай, – согласилась она с облегчением. И провела пальцем по профилю его носа. Он, не открывая глаз, улыбнулся. И она по-животному почуяла, что вся в его власти. Он управляет ею. Этот прекрасный обнажённый непорочный юноша, который появился ни откуда.

– Ты поможешь мне? – спросил он через мгновение, все так же, не открывая глаз.

– Ты не бросишь меня здесь умирать?

Тем же животным чутьём она поймала дыхание его власти над собой: он знал, что она не в силах оставить его. Ей стало жутко. И одновременно что-то тёплое защекотало у неё где-то глубоко внутри: она готова была терпеть любые мучения ради него. С этого мгновения сама себе она уже не принадлежала. Она не была уже Прозерпиной. Она уже не знала, кто она.

– Я не оставлю тебя умирать, хотя, возможно, оставить тебя было бы лучше для нас обоих.

Она решила не играть с ним в прятки. Он и так все о ней знал.

– Я помогу тебе. Но как только ты сможешь ходить, ты уйдёшь отсюда. Навсегда. Иначе я сама убью тебя.

Он открыл глаза, и на неё снова брызнули два луча. Он улыбался. Он торжествовал. Они молча обменялись взглядами. Соглашение было подписано.

2.

Сколько времени прошло с того тихого летнего дня, когда она нашла его у ручья? Неделя? две? три? Всего месяц! А как в другой жизни.

…На его теле она не обнаружила ни одной царапины, ни одного ушиба, ни капли крови. Внешне все было в полном порядке. И потому сначала она растерялась, так как не понятно было, в какой помощи он нуждался. Он не мог сдвинуться с места. Все его тело при внешней целостности было не способно производить хоть какое-то движение. Только глаза жили. И мышцы лица иногда сокращались в улыбку. Ничего о себе юноша говорить не хотел. Иногда ей казалось, что он сам о себе ничего не знал. Временами, она видела в нем непорочность. Чаще – ощущала в нем какую-то непонятную ей силу и власть над собой, словно она была непорочной девочкой, а он искушал её и глумился над ней.

Отношения между ними складывались странно. Оба, как будто, что-то знали о своём будущем и не очень торопились его приближать. Она приходила к нему каждый день, кормила его, обтирала тело хрустальной водой ручья, а потом он засыпал, и она тихо уходила. Так как перенести его она не могла, то прямо на берегу ручья сложила для него жилище из веток и мха.

За то время, что она ухаживала за ним, они почти не обменялись ни одним словом. Весь ритуал её прихода, кормления, омовения и ухода совершался в полном молчании. Только один раз, спустя неделю после того, как она начала приходить к нему, он спросил почти без интереса:

– А они знают, куда ты ходишь каждый день?

Она не ответила ему. Если бы они узнали, что она ходит к чужому мужчине, пусть даже юному, и, ухаживая за ним, помогает ему выжить, они бы выгнали её, а его бы убили. Чужие мужчины были опасны их роду. Клановость соблюдалась неукоснительно.

И ещё. Она была собственностью другого мужчины. Её уже выбрали.

Она знала, что и её и его жизнь постоянно висит на волоске. Но ещё она знала, что если бы бросила его, он бы не выжил. А без него она жить не хотела. Поэтому она приходила каждый день.

И так прошёл месяц.


3.

…И так прошёл месяц.

Все так же светило милое солнце. Но оно уже было не летним. Тепла становилось все меньше и меньше. По утрам на траву иногда ложился иней, и вода в ручье стала ледяной.

Паутинки в воздухе тоже отлетали. Птичьи голоса становились все глуше и глуше. Только иногда какая-нибудь птица, видимо забывшись, начинала верещать по-летнему. Но поскольку отклика со стороны птичьего мира не получала, очень быстро замолкала или переходила на тон пониже.

Ручей все так же звенел в тиши лесной чащи. Ничто за это время не нарушило покой и забытость этого места. Шалашик стоял на берегу ручья и придавал пейзажу некоторую уютность. Или ей так казалось… Потому что внутри него всегда она находила его – его яркие карие глаза встречали её ещё у порога.

Она подходила к заветному месту, каждый раз, трепетно предвкушая момент встречи их взглядов. Это было главным. Дальше она все делала, не глядя на него, как бы опосредованно. Стараясь не испытывать никаких эмоций. Они ей были не нужны. Вернее, она не хотела их иметь. Понимала интуитивно, что момент, когда она даст возможность себе почувствовать хоть что-нибудь, будет последним моментом её свободы. Она хотела, чтобы он как можно скорее встал на ноги и ушёл. Навсегда. Из этого леса. И из её памяти.

Наивная. Она не знала, что так не бывает.


…Шалаш был пустой.

Отогнув полог шалаша и не решаясь войти в него, она ощутила, как ужас охватывает её. И чувство невосполнимой утраты. Только теперь она осознала, как боялась в действительности его ухода. Но этот ужас был сильнее чувства утраты: этот юноша не мог встать и уйти. До вчерашнего дня он оставался все ещё полностью неподвижным!

Всё так же, не решаясь войти внутрь шалаша, она вздрогнула от мороза, побежавшего по спине, и её словно пригвоздило к месту. Сзади. Он стоял сзади.

Он стоял и молчал. Она слышала его дыхание, какое-то странное, то ли прерывистое, то ли с надрывом, то ли с еле различимым подвыванием. И она молчала. И боялась обернуться. И когда ужас дошёл до состояния потери сознания, обернулась.

Он стоял совсем близко. Он улыбался. Юный, прекрасный. И смотрел ей прямо в глаза. В её сердце.

– Ты боишься. Меня…? О, это видно с первого взгляда. Чем же я тебя так напугал? Разве я такой страшный? – заговорил он вкрадчиво, медленно наклоняясь к ней, но, не делая попытки прикоснуться. И она, выйдя из оцепенения, сделав шаг назад от него, пятясь, вошла в шалаш. Наклонив голову, он шагнул вслед за ней. Его фигура закрыла проем входа, и в шалаше воцарился полумрак. И тишина. Теперь слышалось лишь её частое дыхание: она страшилась его, сама не зная почему.

И как только в шалаш наполнился полумраком, его глаза вспыхнули! жёлтым огнём. И замерцали.

Все похолодело у неё внутри. Ледяная рука животного ужаса схватила её за горло. Ноги ослабели и…


…Было холодно, и что-то шершавое, тяжело надавливая, ползало по её коже. По ногам, животу, по груди, шее… Это возбуждало. Но одновременно от этого становилось всё противнее. Пахло чем-то странным и неприятно-острым.

Внезапно она поняла, что лежит совершенно голая на чём-то твёрдом, холодном и влажном. Земляной пол шалаша!? Вот она где! Попыталась открыть глаза – веки не слушались.

Странный запах приближался к лицу – и вот оно, это что-то, то от чего и исходил этот запах! Ей захотелось сбросить «это» со своего лица и она провела рукой по лбу. И тут же открыла глаза, схватив что-то волосатое. Паук?! Нет. Это была рука – волосатая и вонючая. Она дёрнулась от страха, присела и упёрлась голой спиной в стену. Возле неё сидел, вернее, сидело, странное существо, напоминавшее… Нет! Не может быть! Жёлтые глаза его мерцали как прежде.

Он! Но старый, смердящий, с волосатыми руками!

Она судорожно прикрыла руками обнажённую грудь, как будто это могло спасти её, и расширившимися от суеверного ужаса глазами, онемев, глядела на него. У неё не осталось сил даже крикнуть. А он продолжал смотреть на неё и водить противно по её лицу, шее, груди… потом наклонился и, источая смрад, впился дряблыми губами в её губы, долго не отпуская и не давая дышать, истекая густой слюной с привкусом крови ей в рот. Он наслаждался… Затем медленно отпустил её губы, дождался, пока она глубоко вдохнёт воздух, отстранился и у неё на глазах стал превращаться в того самого юношу, которого она спасла.

– Ты больше никогда не увидишь меня таким, – вкрадчиво произнёс он, вновь наклоняясь к ней и, вдруг с силой притянув к себе, откинул её руки, больно сжал обнажённые груди всё ещё волосатыми руками. – Никогда. Всегда, встречаясь со мной, ты будешь, как и прежде, видеть только юное прекрасное лицо, мгновенно испытывать вожделение плоти, неодолимое желание отдать мне своё тело для истязания и покориться душой. Ключом к этой твоей заветной потайной двери плотских желаний будут мои глаза. Их взгляд проникнет в твою самую сокровенную, недосягаемую даже для тебя самой, глубину. Ты никогда не узнаешь о природе своей развращённой сути. Но всегда будешь такой – развратной. Но только для меня. Так было. И так будет всегда. А теперь запомни и забудь. Навсегда.


…Свет давил на глазницы. Она поворачивала лицо то в одну сторону, то в другую, и ничего не могла с этим поделать.

Тело же её не могло сдвинуться с места. Грудь горела огнём.

Она прикрыла глазницы рукой и попыталась открыть глаза. Все тело мгновенно охватила боль. И какая-то странная усталость, которую она никогда ещё не испытывала.

Она снова прикрыла глаза. Боль чуть утихла. Полежав немного и приходя в себя, она опять сделала попытку открыть глаза – тот же результат. Внезапно яркий свет перестал насиловать её глазницы, и пространство наполнилось чьим-то присутствием. Теперь она боялась открыть глаза. Сама не зная, почему.

– Любовь моя. Жизнь моя, – раздался его голос. Мягкий и обволакивающий, он звучал музыкально-чувственно. – Можешь открыть глаза, солнце не будет тебе больше мешать.

Она открыла глаза и очутилась в полумраке шалаша, вход в который был прикрыт полупрозрачной тканью. Солнце, действительно, больше не мешало ей. Но зато прямо перед ней мерцали его глаза – жёлтые, дикие. Она вскрикнула и снова чуть не потеряла сознание. Он схватил её за запястья, крепко сжав и не давая вырваться и, наклонившись, впился губами в её губы. Она почувствовала привкус крови во рту. Силы оставили её. И она сдалась – потеряла сознание…


4.

Сегодня она решила принести ему одежду, потому что в лесу становилось прохладно. С каждым днём все прохладнее. Лето потихоньку отступало.

Она подходила к заветному месту, трепетно ожидая встречи их взглядов. Это было главным.

Шалашик стоял на берегу ручья, словно ожидая кого-то в гости. За то время, что она приходила сюда, этот дивный уголок леса приобрёл для неё особое значение. Ей даже казалось иногда, что и деревья здесь не такие как во всем остальном лесу, и солнце здесь светит мягче и милее, и птицы здесь мелодичнее выводят свои трели. Ручей был единственный и неповторимый. Шалаш стал для неё убежищем от всего остального мира: как только она переступала порог его – весь остальной мир переставал существовать для неё. И пусть эти мгновения длились не долго, пока она ухаживала за незнакомцем, этого хватало ей, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливой.

…Странная тишина стояла сегодня в лесу. Как будто настороженное ожидание приостановило всякое движение жизни. Весь растительный мир словно вытянулся вверх и застыл в ожидании указаний. Сверху. Ожидание было пронизано послушанием и согласием ждать. Она чувствовала кожей состояние природы, но не могла объяснить себе, что же это состояние означало. Особо и не старалась – чувствовала и все.

Чем ближе она подходила к шалашику, тем напряжённее становилось ожидание всего окружавшего её. Возле самого шалаша воздух, казалось, окаменел вовсе. Его можно было увидеть.

Странное движение поймала она внутри себя: сердце ёкнуло чуть-чуть, как от испуга, и мгновенно успокоилось – она вошла в шалаш.

Прямо посередине этого жилища, нагой, сидел он. Он сидел. И не мигая, озорно, смотрел на неё. Прямо в глаза.

– Может, ты и встать можешь? – стараясь не выдать волнения, тихо спросила она.

Её замешательство всё-таки не ускользнуло от него.

Улыбнулся лукаво, не скрывая торжества, и встал во весь рост. Он так радовался своей восстановленной способности двигаться, что, казалось, совсем забыл, что это означало только одно: он должен уйти. Как раз это, может быть, его больше всего и радовало?

Стройный, длинноногий, длиннорукий, с хорошо развитыми мышцами, с подтянутым животом и гордо подтянувшейся плотью. Гладкая смуглая кожа ещё не тронута мужской растительностью, только на лобке едва кучерявятся чёрные завитки. Странная болезнь совсем не тронула его тело. Вынужденная недвижность никак не отразилась на его мышцах.

Она сразу сдалась. Ощутила такой горячий прилив желания обладать им, так этот вид юного обнажённого тела откликнулся в тайниках её собственного тела, что зашумело в ушах. Как сквозь сон, услышала его голос.

– Я люблю тебя. И ты любишь меня – я знаю. Я не хочу уходить. Я останусь здесь. С тобой. Мы оба хотим. И не надо сопротивляться этому. Я так долго ждал тебя. Ты не бросила меня больного и неподвижного. Ты не можешь заставить уйти меня теперь – здорового и полного сил любить тебя.

Он оставался на прежнем месте, но ей показалось, что его руки охватили её тело, и что сам он прижимает её к себе, и она – только его половинка. Он по-прежнему не двигался с места, и она, глядя в его яркие карие глаза, вибрируя всеми клеточками своего тела, медленно двинулась к нему. На его призыв.

5.

Дни бежали за днями. Они построили другой шалаш, побольше, который позволял им жить просторно и не стеснять себя в движениях. Она больше не возвращалась в своё селение. Зачем? Там не было для неё жизни – жизнь была только здесь, рядом с ним. Хорошо, что до этого она умудрилась перенести потихоньку из своего дома кое-какую одежду для него и кое-что для сооружения постели, если можно было назвать постелью много мха покрытого сверху грубой тканью. Да им и было все равно. Они согревали друг друга своими телами, огнём крови, пылавшей в их жилах вечным неугасимым пламенем желания, и покрывали тела друг друга бесчисленными одеждами поцелуев. Они были одним целым. И этого было достаточно.

Еды в лесу хватало. Лето разродилось богатым урожаем: ягоды, грибы, травы, коренья, лесной мед., мелкая рыбёшка из ручья – все было под рукой в любое мгновение.

Она позабыла обо всем. Знала только одно – в нем вся её жизнь. Ради него она готова на все. Чувство, которое она испытывала к нему, не тяготило её, но «вытягивало все жилы» из её тела. Временами ей казалось, что она, действительно, сама себе не принадлежит, она исполнитель чьей-то воли, даже не его воли. Любовь к нему заслонила от неё весь остальной мир, и даже чувство безопасности, инстинкт самосохранения. Он не просил её остаться с ним здесь вовсе. Он не держал её здесь. Он не требовал от неё не ходить в селение и забыть обо всем. Она сделала все это сама. Она чувствовала: он так хочет. И так хотела она.

По-прежнему, он ничего не говорил о себе. И она не возвращалась к этому разговору тоже. Им и некогда было разговаривать. То они бегали по лесу и смеялись, как дети, то соревновались, кто выловит больше рыбёшек из ручья, то лазили по деревьям в поисках мёда, то валялись на привядших травах под лучами осеннего солнца, то сидели, взявшись за руки, и слушали шелест листвы и журчание ручья. С наступлением сумерек и до самого рассвета, когда начинали просыпаться птицы, и движение начинало бродить по лесу – движение пробуждающейся природы – они любили друг друга. Они любили друг друга исступлённо и каждый раз, как будто – последний. Они высасывали все соки друг из друга, до последней капельки, и наполняли соками друг друга бесконечно. Бывали мгновения, когда они начинали рыдать в объятиях друг друга, доведённые силой своих эмоций до экстаза. И ни на мгновение их тела не расплетались. Потом забывались на краткие мгновения, но пульсация обоюдоострого желания пробуждала их вновь и вновь.

Ощущение чистоты и непорочности их соитий не покидало её. Все нюансы их чувств были наполнены чувственной нежностью, звоном дивных тонких мелодий. Жертвенность их чувств дрожала в каждом прикосновении их, в каждом взгляде их, в каждом поцелуе.

– Любовь моя! Жизнь моя! – со стоном шептал он ей.

– Любовь моя! Жизнь моя! – эхом откликалась она.

– Ты – моя жизнь, – нежно прикасался он губами к её коже.

– Ты – моя жизнь, – вторил ему её стон.

Целый мир помещался в их шалаше. Никакой другой мир им был не нужен.

Вставало солнце – они засыпали, переплетя свои тела и души.

6.

Он не знал – так думала она. Но иногда среди ночи она пробуждалась от острого желания растерзать его, лежавшего рядом. Это желание было таким неутолимым, что она сжимала зубы, чтобы не завыть. Какое-то движение начиналось в её теле. Какие-то новые течения открывались в нем. Ей нужна была его кровь. Она вставала на колени рядом с ним, спящим, и начинала принюхиваться как зверь, к запахам, исходившим от его тела. Постепенно она наклонялась все ближе и ближе и, наконец, наступал момент, когда её лицо почти касалось его шеи. Рот её начинал приоткрываться в зверином оскале, челюсти напрягались, и клыки начинали мерцать в темноте своей белизной… И он начинал ворочаться. Мгновенно её тело расслаблялось, и желание близости с ним захлёстывало её. В этот момент он обнимал её за шею и впивался губами в её губы – она забывала обо всем на свете, и мир начинал качаться в ней, и под ней, и над ней.

А потом вставало солнце, и они засыпали, переплетя свои тела и души.

Она думала, что он не знал… «Любовь моя. Жизнь моя. Я же умру без тебя. Единственная. Не уходи. Никогда». «Никогда», – эхом откликалась она.

7.

… – Никогда, – эхом ответила она…

В лесу, как и все последнее время, стояла белая тишина. Птицы умолкли окончательно, ручей с трудом пробивался сквозь корочки льда, сковавшего его по краям и местами – посередине. Тихо-тихо падал снег. Он ложился тоненьким покрывалом. Сквозь него ещё была видна трава, опавшие листья. Кустики можжевельника стояли чуть припорошённые, красуясь тёмно-синими глянцевыми ягодами. Сосны и ели зеленели. Они не скоро ещё покроются шапками снега. У них все ещё было впереди…

А вот у неё и незнакомца (он так и не назвался), все уже, казалось, было в прошлом. Будущего у них не было. Это стало очевидным для неё внезапно. Как до сих пор она могла не видеть очевидного? Как могла позволить себе так забыться? Почему реальность происходящего не доходила до неё столько времени? В каких потёмках своего сознания она заблудилась? И где тот свет, который мог бы осветить для неё пространство её разума?


…В шалаше было холодно. Даже еловые лапы, которыми они теперь укрывались, и которыми была дополнена их постель, не спасали от холода. Любовные порывы не прошли. Но холод наступавшей зимы вынуждал их все больше согревать друг друга не неутомимыми ласками, а сплетением тел и нежеланием разъединяться вообще.

– Любовь моя. Жизнь моя. Я умру без тебя. Не уходи. Никогда, – шептал он, все крепче прижимая её к себе. Его тело пылало жарко, казалось, сквозь кожу его пробивается пламя. Весь он был одним пылающим факелом.

– Никогда, – эхом вторила она, чувствуя что, действительно, не в силах расстаться с ним. Но наступал холод и голодная смерть. Большую часть времени они лежали в шалаше, прижавшись друг к другу. Сливаясь, то ли в бреду, то ли в действительности в одно целое. Несколько раз она порывалась сходить в селение за едой и одеждой. Но каждый раз останавливала себя, понимая, что все мосты сожжены, и там её ждёт позор, и если не смерть, то изгнание. И она оставалась. Надо было что-то предпринимать, но он, как будто, не видел и не понимал, что они идут к смерти. Он ничего не предлагал, но с каждым днём все упорнее просил её не оставлять его. И она продолжала не спрашивать его, что он собирается делать, куда собирается идти дальше, собирается ли вообще куда-то идти, и возьмёт ли её с собой. Она боялась задавать ему эти вопросы, потому что смутно чувствовала, что она ему в его дальнейшей жизни не нужна. Он, уходя, не позовёт её с собой.

Но он, как будто, не собирался уходить, а все настойчивее просил её не уходить от него. И она начинала уже верить, что что-то изменится в происходящем. Он явно чего-то ждал. Но даже если бы он и не просил её остаться, она бы все равно не ушла – она не могла без него жить и готова была умереть здесь, вместе с ним, будучи одним целым.

Она уже забыла об условии, которое сама поставила ему при первой встрече. И боялась, что он вспомнит о нем.

Она вымоталась до предела. Разум её метался между пониманием того, что такое бездействие приведёт их к смерти, незнанием как выбраться из этого тупика и страхом остаться без него. Ночами она лежала без сна, замерзая все больше, и отчаянно спрашивала себя, что же с ней происходит? Что произошло с ней в этом лесу в тот день, когда она увидела его неподвижного у ручья? Что произошло с ней? Какие-то смутные видения всплывали временами в её воспалённом сознании, от которых ей становилось жутко, пот выступал на лбу, и все тело покрывалось испариной. Сердце начинало бешено колотиться, и она в панике отстранялась от лежавшего рядом с ней человека. А человека ли?

И она вспоминала вдруг, как он смотрел на неё, думая, что она спит, и ей становилось по животному страшно. Инстинкт самосохранения на мгновение пробуждался в ней, и она готова была сорваться с места и бежать от этого шалаша и этого «человека ли» без оглядки. Но ещё ужаснее были мысли о том, что и она перестала быть собой. Да, в тот момент, когда она впервые увидела его, ей показалось, что она заметила в себе довольно странное движение, напомнившее ей об оставшемся в дымке бессознательности видение насилия над её телом. Но это было лишь мимолётное движение. Потом её заполнила безотчётная его власть над ней. Что-то было в его глазах, когда он смотрел на неё.

И потому сила её желания никогда не покидать его, отдаваться безраздельно, служить ему, покоряться ему – страшила её.

А то, что происходило с ней иногда по ночам, когда жажда его молодой крови переполняла её, и она готова была растерзать его на части и захлебнуться его кровью, испытывая восторг – что это было? Разве это была она? Нет! Это было дикое животное. Хищное животное. И это животное в ней самой жило и требовало его крови. Оно ждало момента, когда сможет, наконец, впиться клыками в его юную шею, и взахлёб пить его кровь. От этих ощущений у неё начинала кружиться голова, и она почти теряла сознание. Этого дикого животного в себе она боялась больше всего. И она начинала понимать, почему не оставляет его, почему остаётся с ним.

8.

– Сегодня я схожу в селение. Иначе мы погибнем здесь. Ты же не хочешь уходить? Ты хочешь остаться?

Она решила схитрить и всё-таки задать ему этот вопрос. Ей надо было утвердиться в своём понимании происходящего и принять какое-то решение.

Он посмотрел ей в глаза, и произошло то, что обычно и происходило: вся она подалась навстречу его власти, и забыла кто она и где.

– Да. Я хочу остаться здесь. С тобой. Мне некуда идти. Моя жизнь принадлежит тебе. Да, тебе лучше сходить в селение. Наступает зима. Нам нужно что-то придумать, чтобы пережить её.

Она опустила глаза. Как бы она хотела остаться там! Как бы хотела, чтобы их встречи никогда не было! И ясно поняла в этот момент, что обрекла себя на вечные страдания души и тела. Всегда разум её будет рваться в прошлую, постылую, но безопасную жизнь, а сердце навсегда останется в этой, гиблой, но чем-то неуловимо животной и первозданной, и этим – непреодолимо притягательной для неё, жизни.

Подняла глаза, два синих озера, с застывшей гладью не пролившихся слез. Безысходное страдание навсегда поселилось в них. Он – улыбнулся, стараясь скрыть торжество, подошёл и молча, легонько прикоснулся губами к её глазам. Потом к губам.

– Иди, – жёстко сказал и, повернув за плечи, подтолкнул её к выходу. – Я буду очень скучать по тебе. И очень ждать тебя. Иди.

И она пошла. Пошла в никуда. Потому что, лишь подойдя к краю леса, за которым начиналось её селение, увидела, что ждёт её там. Она увидела, что отрезала себя от этих людей навсегда. Возвращаться ей было некуда. И повернула обратно.

…Она подошла к шалашу, обречённо, не зная, что сказать ему. Почему она вернулась, так и не дойдя до селения? Как объяснить ему это, чужому, не знавшему их обычаев? Как не показать ему, что она обречена остаться с ним?

Шалаш был пустой. Холод заполнил все его пространство. Ей показалось на минуту, что здесь никого никогда и не было. Где же он? Она оглянулась вокруг, и не увидела на снегу других следов, кроме своих. В ней не дрогнуло ничего. Так натерзалась она, идя в селение и возвращаясь обратно. Так намучилась она в последнее время, скрывая от него свои сомнения и страхи.

Незнакомец исчез…

Медленно она прошла внутрь, в леденящую пустоту шалаша. Легла на кровать изо мха и еловых лап. Их кровать. Закрыла глаза.

…В проём шалаша светили далёкие звезды. Тело её окоченело и уже не чувствовало холода. Она была абсолютно одна. И абсолютно свободна…

Власть Прозерпины

Подняться наверх